– Слышь, Аксинья, поди-ка сюды, – громко проговорил дед Тихон, прикуривая самокрутку от горящей керосиновой лампы, – вот ведь, едрить-тудыть, опять свет отключили. И что ты будешь делать, управляться надо. Ну, да ладно, вместе пойдём, я хоть фонариком посвечу, пока корову доишь.
В кухню вошла жена, на ходу поправив съехавший на лоб платок и, ойкнув, схватилась обеими руками за поясницу.
– Щас, погоди малость, скоро пойдём. Что-то поясницу прихватило, знать опять к морозу. Натёрлась, вот, скипидарной мазью, прогреюсь чуток и пойдем. Звал-то чего?
Тихон поперхнулся дымом и, прокашлявшись, продолжил:
– Курить я, мать, решил бросить. Пошёл утром сено корове сбрасывать с сеновала. Три навильника скинул, и так меня прихватило, думал дух выйдет. Знать здоровьишко ужо не то. Вот и смекаю, как сенокос начнётся – брошу.
– А чего лета ждать, возьми и брось. До сенокоса он курить будет – январь на дворе.
– Как же! Всё лето табачок растил, полол, поливал, резал, сушил. Хм! А ей – «возьми и брось»! А запасы куды девать, самосад-то – первосортный. Вот скурю до сенокоса весь, без остатка, и брошу.
Дед встал и начал одеваться.
– Да не торопись же, я ж сказала, что маненько прогреюсь, тогда и пойдём, – с укором пролепетала бабка Аксинья. Она, охая, села на сундук, стоящий у стены и продолжила, – а табак брательнику своему отдай, Саньке. Тот не откажется, больно уж падок на дармовщинку.
– Да ты в своём ли уме, старая, – возразил дед, все больше распаляясь, – нужон ему мой табак, как корове пропеллер. Он в сельсовете председательствует и будет самокрутки вертеть, секретарше на смех. Санька сразу после института, как только вернулся в село, стал с фильтром курить, не наши, не русские. Угостил меня разок, так я одну затяжку только и сделал. Духами их, что ли, там пропитывают. Дым пахнет, как Манька-продавщица. Та с утра надухарится, в магазин – хоть не заходи.
Выдав «на гора» свои философские умозаключения он замолчал, задумчиво уставившись на еле колышущееся пламя «керосинки». Воцарилась тишина. Время от времени с улицы доносился чуть слышный гул мотора, проходившей мимо дома машины. Свет от автомобильных фар медленно проплывал по стене, на мгновение высвечивая лица стариков. Помолчав несколько минут, дед Тихон продолжил свои выводы:
– Нет, до Петрова дня не бросить… Вот сёдни, снег убираю у ворот, Филимонов идёт: «Дай закурить!» – я ему сыпанул табачку, да и сам покурил. Только один ушёл, на; тебе, второй следом прётся, Бурнашёв Сеня, и тоже: «Ну, что курнём, Тихон Иванович?» – и суёт мне «беломорину», ну, вот, как тут бросишь? А на покосе – другое дело. Один, ведь, там. Соседние-то покосы староверов яланских, а оне народ не курящий. До дому, чай, вёрст пятнадцать, а вокруг ни единой души. Хоть и захочешь покурить – да где взять? Я вот уже и монпансье купил пять баночек, на печку поклал, чтоб внуки не растаскали. С собой возьму, вот и буду вместо табаку леденцы посасывать.
В доме зажёгся свет. Бабка Аксинья засуетилась:
– Ладно, Тиша, собирайся, пойдём, пока опять не отключили, поздно уже. Ох, и беда с этим светом!
Одевшись в старенькие, засаленные спереди, телогрейки, они молча вышли из дома, гремя ведрами.
Так за каждодневными заботами прокатились зимние и весенние месяцы. Наступил июль. Настроив литовку, собрав рюкзак с провиантом, дед Тихон достал банки с леденцами и, забросив на печку мешочек с табаком, поехал на покос. Много лет служивший ему старенький велосипед ЗИФ, легко бежал по лесной дорожке. То справа, то слева пролетали соседские покосы, разделяемые небольшими берёзовыми рощицами. Травостой в этот год был отменный. Казалось, воздух до самого неба пропах терпким духом разнотравья и, упав на землю лёгким, переливающимся маревом, расстелился над землёй.
Приехав на покос, дед, в первую очередь, подправил покосившийся шалаш, ровно настелил на крышу свежескошенной травы, и обкопал по кругу костровище. Довольный проделанной работой он сел перекурить. Похлопав себя по карманам, Тихон развязал рюкзак и, наткнувшись на коробки с монпансье, вспомнил о своей задумке. Бросив в рот несколько леденцов, он, сморщившись, стал их методично грызть, время от времени сплёвывая на землю. «Ну, и кислятина!» – подумал он, запивая конфеты студёной родниковой водой, зачерпнув её из стоящего в тенёчке котелка, накрытого чистой белой тряпицей. На скорую руку поев, он принялся косить. Время пролетело быстро. Намахавшись литовкой, косарь сел возле шалаша, разжёг костёр и, заварив свежего чая со смородиновым листом, поел. Аппетита не было. Жуя без охотки хлеб с варёными яйцами, он всё больше вспоминал об оставленном дома куреве. Покончив с едой, дед улёгся спать, укрывшись с головой стареньким ватным одеялом. Сон не шёл. Минул час, другой, третий… Тихон встал и принялся ходить вокруг шалаша, нервно постукивая себя ладонями по плечам. Покос располагался в низине, неподалёку от небольшой речушки. Ближе к утру всё пространство его накрывал лёгкий прозрачный туман, приносящий бодрящую прохладцу. «Всё, – подумал дед, – терпежа нету, курить охота». Он, с досадой махнув рукой, надел пиджак, рассовал по карманам банки с леденцами и, сев на велосипед, поехал домой.
Светало. В окно тихонько постучали.
– Кого это принесла лихоманка ни свет, ни заря, – всполошилась бабка Аксинья, набрасывая на плечи яркий цветастый платок, подаренный дочерью к женскому дню. Она босяком подбежала к окну и раздвинула занавески.
– Тиша, ты ли, чё ли? – с удивлением вскликнула она, – ой, боженьки, и чё случилось.
– Да открывай скорее, – тихо проговорил Тихон, махая рукой в сторону входной двери.
– Чего вернулся-то, али случилось чего? – пролепетала Аксинья, отворяя дверь.
– Чего, чего, – завозмущался дед, передразнивая жену, – вот чего! Не по мне это всё, внуки пусть едят, завтра же отнеси.
Он начал доставать из карманов банки с леденцами и складывать их в буфет. Потом, взгромоздившись на скамью, стоящую подле печки, достал мешочек с табаком и нарезанной бумагой, сунул его в карман и молча выскочил из дома. Чтобы избежать бабкиных разборок, дед по-молодецки прытко вскочил на велосипед и стремительно покатил по улице, неистово, изо всех сил крутя педали. Выехав за околицу, он свернул с дороги и, присев на корточки, с удовольствием закурил. С наслаждением затягиваясь, дед вспомнил выражение одного писателя, пересказанное ему сыном: « Бросить курить легко. Я сам бросал раз сто».
– Ну вот, я первый раз уже бросил, – выдохнул вместе с дымом дед Тихон, кинув на землю окурок, – осталось ещё девяносто девять.
Он надвинул на глаза картуз и с умным видом, будто разговаривая с невидимым собеседником, громко произнёс:
– Если бросать каждый год, во время сенокоса, то мне ещё почти сто лет жить надо. Эх!
Он, махнув рукой, сел на велосипед и, не спеша, поехал, напевая в такт поскрипывающим педалям, незамысловатую детскую песенку.