Раннее утро прохладного ненастного дня. Солнце с трудом пробивается сквозь нависшие тяжёлые облака, в воздухе висит нудный мелкий дождь, и специфический запах вокзала смешался с пряным ароматом мокрой травы. Кто знает, чем пахнет железная дорога и почему у всех вокзалов одинаковый дух? Возможно – это смесь горького креозота, нагретого металла, смолы, окружающей природы – кто знает? Но всё вместе это создают неповторимый аромат в памяти – аромат путешествий, расставаний, прощаний, встреч; аромат романтики, чего-то волнующе нового и неизведанного.
Поезд подходил к станции, и сердце Таисии затрепетало в предвкушении расслабленного отдыха в дороге, когда есть возможность полностью отключиться от серой повседневной суеты. Мерное покачивание убаюкивает, а за окном бегут-бегут назад нескончаемые провода, полустанки, переезды… И ты где-то вне времени и вне пространства.
Простой, но необыкновенно вкусный, чай в фирменных подстаканниках, и книга. Занятными бывают и попутчики.
В тесное купе они вошли вдвоём: Таисия да пожилая женщина, которая едва войдя, тут же бросила небрежно сумки на полку и прильнула к окну. Она посылала кому-то на перроне нежные воздушные поцелуи и улыбалась сквозь слёзы, которые безуспешно пыталась сдержать. Поезд тронулся. Немного задумчиво посидели, переоделись и женщина, успокаиваясь, поделилась: «Вот, с детьми повидалась», – и вновь заплакала.
– А слёзы-то зачем? – Таисия улыбнулась. – Радоваться надо, повидались.
– Я и радуюсь, но так тяжело расставание... когда теперь свидимся?
Таисия села рядом, ласково погладила соседку по плечу:
– Бог даст, впереди ещё много встреч у вас будет. Меня Таисией зовут, а вас как?
– Варвара Ильинична.
Познакомились и завязался разговор. Незатейливый, неторопливый.
Варвара Ильинична охотно рассказывала о семье и успокаивалась. Им удивительно повезло – в купе они ехали вдвоём, и никто, и ничто не мешали насладиться приятным, спокойным общением. Днём, перекусив, прилегли отдохнуть. Варвара Ильинична лежала с закрытыми глаза и, казалось, спала. Таисия хотела отдохнуть с книгой. Стараясь не шуметь, доставая из сумки книгу, зашелестела пакетами и тихо ойкнула.
– Я не сплю, не переживайте, – соседка улыбнулась, и неожиданно засмеялась: «Вспомнила, как я своим детям, когда хотела немного поспать днём, читала стишок:
– Мама спит, она устала…
Ну и я играть не стала!
Они затихали, как по команде, и минут двадцать сидели молча. Правда громко делали друг другу замечания, призывая к тишине. Сейчас внукам читаю. Замечательное стихотворение. Знаете его?»
– Конечно, но... не люблю его, – Таисия отвела глаза.
– Почему? Такой замечательный стишок, – Варвара Ильинична удивилась. – Мне порой кажется, что я его никогда не забуду. В молодости мы жили в коммуналке, и я на всю жизнь запомнила, как его читала соседская девчушка.
Горечь расставания с родными отпустила её, уступив место воспоминаниям. Она задумалась…
– Боже, сколько времени прошло…
Как молоды мы были! А девочка… до чего она же забавной была! Как солнышко ясное – смешливая, жизнерадостная. Да я вам сейчас расскажу. История того стоит, – она удобно расположилась на полке, и лицо её озарилось тёплой, немного печальной улыбкой.
«Звали малышку Асечка или Ясочка. Года четыре ей тогда было. Мелкая, как Дюймовочка. Глазки карие – живые, пытливые. Кудри золотистые и волос на голове – шапка! Всегда ебрежно одета, плохо причёсана и чулочки гармошкой: один выше, другой ниже. Неказиста: ножки коротенькие, косолапые, но чрезвычайно обаятельна. Мила и доверчива. Не по годам разумная. Удивительно жизнерадостная и жизнестойкая, душой распахнута навстречу всему миру… Как такую не любить… Для неё все люди были родными…
По утрам, когда мама её ещё спала, заспанная и лохматая Асечка незаметно появлялась на кухне. Встанет молча у дверного косяка и всех улыбкой одарит, а после вдруг радостно воскликнет, складывая, как старушка, ладошки у груди: «Как хорошо, что мы все вместе собрались!»
Ну не чудо ли? Все смеются, стремятся угостить её, но тут она вела себя совсем не по-детски. Ежели угощение клали на свой стол, никогда его не брала. Гостинец надо было положить или на стол её мамы, или дать девочке в руки. Тогда она очень горячо благодарила! Надкусывала, например, пирожок, и, покачивая в разные стороны головой, восхищённо причмокивая, приговаривала: «Какой вкусный! Я никогда прежде не ела таких хороших пирожков!» Это же надо такое придумать!
Как-то сыну отрезала кусок белого хлеба, посыпала сахаром и увидела, как Асечка внимательно наблюдает за мной.
– Ты тоже хочешь хлебушек с сахаром?
– Да, – закивала кудряшками, стеснительно опустила глазки и зажала губки.
Сделала ей бутерброд.
– Тётя Варя, у вас самый вкусный хлеб на всём белом свете! – неожиданно выдала.
Она, ещё не выговаривая несколько букв, всегда находила удивительные слова благодарности, и никогда не забывала этого сделать.
А уж как развлекала нас!
– Кем ты будешь, когда вырастешь? – спрашивали.
– Артисткой. Я и петь умею, и танцевать и… начинался концерт. Ася кружилась в танце, пела, читала стихи, мы ей аплодировали и одаривали гостинцами: складывали на табурет конфеты, пряники и прочие сладости. Закончив своё выступление, она долго кланялась и обещала завтра исполнить ещё лучше. Собирала заработанные гостинцы в подол платья и с серьёзным видом несла "добычу" маме.
А вот мама у неё была странной. Возможно ещё не созрела для материнства, а может оно ей было и вовсе противопоказано – кто знает, но особой любви к ребёнку она не испытывала. Была злобная, агрессивная, вспыльчивая, ленивая и ужасна болтливая. Муж, напротив, был спокоен и трудолюбив. Стирки, уборки, готовки – он умел делать абсолютно всё. Очень любил дочку и, по возможности, занимался с ней. Если был дома, то только он её кормил, укладывал спать, купал и даже подстригал. Но муж много работал и, наверное, в связи с этим – не знаю, а может из-за психически нездоровой натуры жены, между ними регулярно случались скандалы, и тогда женские вопли разносились не только по квартире, но и по всем этажам дома. Немало доставалось и Асечке. За любое непослушание мать жестоко била её, сурово наказывала и постоянно дурным голосом орала на девочку.
Истеричная была особа: «Ясочка моя», – приговаривала, обнимая её, целуя, и… через несколько минут:
– Да как же ты мне надоела! – и слышались шлепки, топот ног, шум падающих стульев и детский плач.
Через некоторое время Асечка, опухшая от слёз, выходила в общий коридор и искала глазами поддержку: она всем улыбалась, моргая ещё мокрыми ресничками, и, казалось, опять была готова смеяться, петь или танцевать… Маленькая, но волю слезам при посторонних не давала…
Всё-таки, удивительным она была ребёнком…
Как-то отец её надолго уехал, и мама впала в депрессию. Залегла в постель, забросив все дела, и не обращала никакого внимания на ребёнка. Изредка выходила на кухню, что-то лёгкое приготовить либо перекусить, за собой не убирала, и на столе образовалась гора немытой посуды. И вот как-то ранним-ранним утром, выйдя на кухню, мы увидели, как Асечка, подвязавшись маминым фартуком, стоит на табуретке перед раковиной и моет грязные тарелки, чашки…
Перемыв, всё аккуратно сложила на столе и, отломив кусок от засохшего хлеба, понесла его матери в комнату.
Девочке было четыре года, а мама её спала...
Она, возможно, как психически неуравновешенная особа, нуждалась в более длительном сне, она всегда вставала поздно, укладывалась и днём, а чтобы девочка ей не мешала, постоянно читала ей в назидание это стихотворение: «мама спит, она устала…»
После Асечка даже по коридору ходила на цыпочках и, если кто из детей шумел, прикладывала пальчик к губам и тихо рассказывала этот стишок.
Помню, как-то заглянула в ним комнату и увидела сладко спящую маму и Асечку, что сидела под стулом, накрыв его одеяльцем, и тихо-тихо, играя, что-то шептала. Я прислушалась – она читала своим куклам и зверятам: «...Не сумят мои иглуски...»
С тех пор этот стишок для меня ассоциируется только с этой девочкой… Ясочкой – светлой, чистой, доброй. С теплом вспоминаю и с болью. До слёз умиляет, как она смешно картавила, уговаривая свои игрушки сидеть тихо".
Варвара Ильинична замолчала. За окном стемнело. Мерно стучали колёса и позванивала им в такт ложечка в стакане с остывшим чаем…
– А что было дальше? – шёпотом на выдохе спросила Таисия.
– Не знаю, они куда-то переехали. Никогда ничего о них не слышала, но вот вспоминаю часто и гадаю, а как же сложилась судьба этой несчастной девочки? Смогла ли мать полюбить её? Или сломала, исковеркала ей жизнь? Мы все жалели Асечку, но в семью не лезли. Может, напрасно?
В вагоне включили свет – поезд подъезжал к очередной станции и город встречал пассажиров яркими огнями фонарей. Варвара Ильинична засуетилась, готовясь к выходу, и не заметила, как погрустнела попутчица.
***
– Не смогла, не приняла... Сломала и исковеркала, – Таисия грустно смотрела в окно. На её счастье она осталась в купе одна и, взволнованная разговором, не могла справиться со слезами. Скорбь детских обид, растревоженных нечаянными поминаниями случайной попутчицы, возмутилась в душе такой болью, что стало трудно дышать. Уже взрослая Асечка плакала, не пряча слёз, и они мало приносили ей облегчения…
Эгоцентричная мама так и не смогла полюбить дочку. Или, правильнее сказать, она её любила той любовью, которой умела. Только основная часть её любви была обращена к себе самой, а родным оставались такие мелкие крохи, что эти чувства ещё надобно было разглядеть. Но разве могла маленькая девочка знать и понимать, что нелюбовь мамы к ней никак не связана с тем, насколько хороша Асечка сама по себе.
– Не любит, значит, я плохая, – переживала девочка и во всём старалась угодить. Она стремилась стать лучше, но не понимала, как. Мечтая сделать что-то необыкновенно хорошее, чтобы её оценили и полюбили, творила, по мнению мамы, полные безобразия. И её вновь жестоко наказывали: били, унижали, выгоняли из дома. Расправлялись с беспомощным ребёнком бесчеловечно. И чем больше били, тем, чаще она всё делала невпопад.
Потом, бывало, мама плакала и даже винилась, но тут же оправдывалась, что, если бы Асечка была хорошей, то её никто и никогда бы в жизни ни разу не ударил. «Другая бы мать тебя убила», – на этом помилование заканчивалось.
И если подумать, то лучше бы она не просила прощения и не говорила про плохую девочку. Ведь Асечка не проживала беззаботно свои детские годы, а была вынуждена постоянно доказывать, что она «хорошая девочка» и тоже достойна любви, во всём угождая распущенной психически нездоровой матери.
Зная, что мама не любит домашний труд, девочка мыла, чистила, стирала, убирала. Зная, что у «мамы нервы» – жалела и всё ей прощала.
Так она и выросла – запуганная, неуверенная и твёрдо убеждённая в том, что её абсолютно не за что любить. Не любила себя и не чувствовала любви окружающих. Стремилась всех понять, простить, всем помочь, и по-прежнему добивалась любви, даря заботу и внимание...
Где-то далеко живёт её мама, и Таисия, испытывая огромное, ловко взращённое мамой чувство вины, старается не встречаться с ней. Эти угрызения совести поглощают, разъедают и не дают жить. Многочисленные психологи, давая умные советы, не совсем понимают, что связь – мать-дочь имеет очень глубокие корни и разорвать их крайне сложно. А они советовали именно это, но возможно, они и правы, ведь стоит Таисии услышать голос матери, встретиться с ней, или увидеть просто её изображение, она вновь превращается в маленькую девочку Асечку, которая, до потери сознания, боится и одновременно, всё-таки, любит свою мать. Коварный страх, который выработался за долгие годы тяжёлого общения, зажал её настолько, что она даже убрала из дома все семейные фотографии.
И эти смешанные чувства страха, любви и нелюбви одновременно, разрывая душу на части, наносят психике столь мощные удары, что иногда не остаётся физических сил жить и тогда она заболевает. Порой хочется полностью стереть память, чтобы вновь и вновь не переживать такие вот горькие моменты – моменты, когда пробуждается глубоко запрятанная боль мучительных воспоминаний, и жизнь перестаёт радовать и, кажется, теряет всякий смысл.
А когда тягостная унизительная память покоится на дне души, у Таисии всё в жизни складывается: и работа, и отношения, и к ней снова возвращается из детства большая, дарованная по рождению, любовь ко всем людям. И тогда она опять радуется каждому дню и щедро улыбается людям, как улыбалась сегодня утром незнакомой плачущей женщине…
Ритмично стучали колёса, мелкий дождь продолжал шелестеть по стеклу, за стеной купе негромко храпели пассажиры. Таисия, прежде очень любившая поезда, лежала в полутьме и с тоской думала о том, что сегодняшние случайные болезненно-жгучие воспоминания детства наложили и на них тяжёлую печать грустной памяти...
Мама спит, она устала…
Ну и я играть не стала!
Я волчка не завожу,
А уселась и сижу.
Не шумят мои игрушки,
Тихо в комнате пустой.
А по маминой подушке
Луч крадется золотой.
И сказала я лучу:
– Я тоже двигаться хочу!
Я бы многого хотела:
Вслух читать и мяч катать,
Я бы песенку пропела,
Я б могла похохотать,
Да мало ль я чего хочу!
Но мама спит, и я молчу.
Луч метнулся по стене,
А потом скользнул ко мне.
– Ничего, – шепнул он будто, –
Посидим и в тишине!..
(Елена Благинина «Посидим в тишине»)
03.12.2018