В одном дворе собака жила. Ну не то чтобы ах, болонка там или шпиц на крайний случай, простая, так себе, скажем, собаченция. И не то чтобы хозяйская какая, нет, сама по себе жила. Приблудилась, стало быть, во двор, да так и осталась. Потому как во дворе сподручнее, чем, скажем, на улице. И пнуть могут, и лапы-хвост отдавить, транспорт опять же. А во дворе завсегда лучше.
По первости она, приблудная-то, тихо-незаметно себя вела – не слыхать и мало видать ее было. Потом пообвыклась, к жильцам принюхалась, повадки их повызнала, посмелела. Стала на помойку по свету наведываться, не дожидаясь темноты. И то верно – летом долго темноты ждать-то, а тут брюхо подводит. В общем, что лучшее на помойке стала первой реквизировать, не дожидаясь нашествия крыс всяких, да ворон прочих. А как однажды от жилички нервной у помойки крысу шуганула, а та ей благодарность выразила в виде куска хлеба чистого (не то, что в помойке, плесенью битый), так стала провожать выносящих до самого что ни на есть места с помойной посудиной шествующих. Так за собой эту должность – провожатого до помойки – и закрепила. Тем более что более никто на эту должность не претендовал.
По лету ночевала собака, где хотела, вернее, где придется, то есть где сон навалится. Ну, под ногами, конечно, избегала падать – могли и пнуть сгоряча, а в сторонке где – запросто, плюх наземь, и скучает. А как осень подвалила, холодать стало, пришлось собакине лежку посправней искать. Поначалу она себе проход под крыльцо общественное прорыла, там вроде конуры помещение образовалось у нее, до того широкое – хоть свадьбу гуляй. Да только одинокая была собака.
Потом холода стали и под крыльцом доставать, пришлось зверине способ искать, как под лестницу на черный ход пробираться. Там худо-бедно теплее завсегда от квартир, потому как часто там проживающие шастают.
И совсем, было, дело к зиме повернуло, замерзать надо бродяжке или постоянное жилье подбирать, потому, как под лестницей не все согласные были ее терпеть, да тут случай подвернулся.
Сидела собака как-то у помойки, ждала какой-никакой порции отходов, авось кто что подходящее для брюха вынесет на выброс, а тут мужичонка нездешний во двор заходит. Позыркал по сторонам и шасть к веревке с бельишком и давай крайние подштанники сдергивать. Тянет на себя, а они не идут, видать вокруг обмотались или какой секрет их на веревке держит. Собака, подозрительно глядя на чужака, пошла ближе. Нет, не местный! А почто тогда вещь к себе тянет? И впервые тявкнула на мужика. Тот спужался малость, а подштанники не отпускает. Тут собака осмелела, и ну брехать на весь двор! Чужак подштанники отпустил, бежать бы ему, да собака к сараю зажимает, не дает. На шум дворник выперся, глядит – собака травит кого-то, а тот уж чуть не на коленках от нее настраивается. Цыкнул было дворник на пса, да тут глядь – подштанники на веревке пожамканые, да и уж несвежие. Евонные оказались. Дворник и вскинулся: «Что ж это делается, православные, подштанники с веревок таскают!» На эти вопли и другие жильцы высовываться стали. «Что за крики без драки?» А кто и за свое белье спужамшись. Ну, высыпали, а мужик-то чужой, от собаки отмахивается, к сараю жмется. Знамо дело, вызвали уполномоченного. Тот прибыл, воришку у толпы оторвал, правда, у того к тому времени глаз заплыл и рукав пальтовый оказался оторвавши. Да и тем тот рад был, важно, что от собаки его оборонили: уж очень он их боится, потому, как смальства был ими спужамши до жути.
Так и прославилась собака во дворе героем. Стали все ее беречь, жалеть и холить. Как же – охранник! Решили ей жилье ставить во дворе. Скинулись, кто чем мог: кто гвоздь дал, кто тряпье приволок, что и выбросить жалко, и дома глаз режет, а дворник из-за сарая какие-то доски выволок. Сам же и сколотил как смог, потому как доски разнокалиберные, да и гвоздей собралось под стать доскам. Худо-бедно, а конура щитная получилась: не продувается, так как доски внахлест пущены, и даже на покрышку кусок брезента нашелся, так что и капать не будет, потому брезент пожарный. А дворника так творчество разобрало, что он на будке еще надпись сделал, а как был не шибко грамотный, то вот что вышло: «Лудшая сабака окрест».
И до того собака была уж самовольная во дворе, а тут уж совсем загордилась. А как же! Ей же теперь почет и уважение, чужого вора поймала! Своих-то всех знала и не трогала, а чужому не спустила.
Так началась у нее теперь другая жизнь. К помойке она теперь не ходит – ждет, когда кости к будке принесут. Из подворотни прохожих облаивает, показывает, что не так себе просто двор, а со сторожем. На крыс и ворон стала бросаться как на захватчиков, мой, вроде, двор, и неча тут. А с дворником вообще как привязанная стала ходить, ну, когда тот на двор выходил. Лезет, бывало, дворник в подвал, подмокло там что-то, собака с ним, тот на крышу, подтекло где-то, опять же вдвоем. И до того зверюга возгордилась – себя стала с окружающими ровнять. С жильцами – наравне бежит, а как же – у самой квартира есть. С воронами во дворе – птицей себя мнит, только что через крышу не летает. Через то мнение с ней случай и приключился.
Полез было дворник на крышу трубу подмазать, подразмыло ее дождями от времени, ну и напарница с ним. А тут как на грех приспичило какой-то залетной вороне, знать неместной, за дворником пошкодить – то в ведро с глиной сунулась, то чуть мастерок не уволокла, да тяжек оказался, не сдюжила, тем и довела собаку до истеричного желания ворону проучить и со двора отвадить. Да только по крыше-то собаке не так сподручно как вороне, хоть и мнила себя всемогущей, а лететь дальше прыжка не могла. Потому и не успевала за птицей по крыше скакать. Да все одно так раззадорилась, что перестала на край озираться. В один из прыжков согнала ворону с крыши, да и сама за ней полетела. Да только не вверх, а вниз. Хуже того – на улицу, а там – транспорт.
Тут и оборвалась история про бродячую собаку, которая нашла, было, дом, да позабыла кто она.