Март заканчивался. Шли последние перед весенними каникулами дни занятий. Солнечные дни. Таяло. С крыши текло. Под окнами кабинета математики собралась лужа. И на стенах класса играли блики, как в каюте корабля. И это, несмотря на все жизненные неприятности, радостно волновало шестиклассницу Алю.
А неприятностей было две – ожидаемая тройка в четверти по алгебре и Лавров.
Маленькая круглая математичка Мария Яковлевна, она же классный руководитель Алиного класса, бодро расхаживала по кабинету, иногда задевая боками за острые углы столов. Аля по своему опыту знала, что ударяться об эти углы очень больно. Но Мария Яковлевна то ли не чувствовала боли, то ли скрывала её. Во всяком случае, не морщилась и не потирала ушибленные места.
Мария Яковлевна вызвала к доске Лаврова. Аля и любила и боялась, когда его вызывали. Любила потому, что тогда можно было очень просто, не привлекая ничьего внимания, смотреть на него. А боялась потому, что, как она ни старалась смотреть поверхностно, как бы слегка, взгляд её всё-таки был слишком упорен. И, в конце концов, Лавров встречался с ней глазами. И тогда случалась катастрофа – Аля вспыхивала от смущения и ненатурально утыкалась в книгу. И тем самым выдавала свою тайну.
Когда Аля думала о том, что же такое с ней случилось в этом году, почему ей непременно надо смотреть на Лаврова, она могла найти только одно более или менее подходящее объяснение – она в Лаврова влюбилась. И ещё она чувствовала, что это надо скрывать. Она не пыталась доказать себе необходимость соблюдения тайны или отвергнуть эту необходимость. Просто чувствовала – нельзя никому доверять такое.
Но она краснела перед Лавровым. И в классе на неё уже начали поглядывать как-то особенно любопытно. Но пока не перешёптывались, не поддразнивали. Пока.
Лавров немного вразвалочку подошёл к доске, к этому таинственному тёмно-зелёному прямоугольнику, по которому у Али вечно не идёт мел, а если идёт, то скрипит и крошится. И вот что ещё интересно – Аля пишет на доске как-будто маленькие, аккуратные буквы и цифры и ровно вроде бы. А сядет на место, глянет на свою писанину и провалиться от стыда хочется – не буквы и цифры, а какие-то кривые, косолапые верблюды. И строчки безнадёжно ползут вниз.
Неизвестно, что думает и чувствует у доски Лавров, но пишет он тоже не бог весть как, а выглядит при этом совершенно спокойным. Сегодня он довольно быстро решил задачу, повернулся лицом к классу и начал объяснять. Солнце било ему в глаза, он щурился и не мог видеть Алиного взгляда.
Аля внимательно разглядывала Лаврова, пользуясь его беспомощным положением. Он стоял на ярком весеннем солнце в своем широковатом сером костюме и в голубой рубашке. Его короткие тёмные волосы были немного взлохмачены. В прищуренных ярко-синих глазах купалось солнце. Он крутил в руках кусочек мела, и Але был хорошо виден большой некрасивый шрам от старого ожога на правой руке.
Аля думала о Лаврове. Какой он? У него молодая, красивая, модно одетая и подкрашенная мать и жестковатый, тёмный лицом отец. Наверное, родители любят Лаврова. Но, кажется, им не очень-то до него. Он самостоятельный. Бывает, что дерётся и болтается с дружками по улицам. На уроках он обычно отвечает так себе, но задачи решает моментально. И потом, он никогда ничем не оскорбил, не обидел Алю. Он не замечает её, это да. Но зато терпеливо сносит её глядение. Какой же он? Аля не знает. Аля не понимает его.
- Всё верно, - сказала Мария Яковлевна, когда Лавров закончил объяснять, - садись.
Она всегда говорила «верно» и «неверно», когда обычно говорят «правильно» и «неправильно». И эти «верно-неверно» казались Але какими-то специальными математическими словами. Гранеными и почему-то тёмно-синими.
После Лаврова Мария Яковлевна вызвала его приятеля Ежевикина, маленького, щупленького и быстрого. Потом ещё двух человек. А потом дала классу самостоятельную работу. Аля старалась изо всех сил и с трудом, но успела выполнить все задания до звонка.
После алгебры были два спаренных урока французского языка. Лавров и Аля занимались в разных группах, чем Аля была очень довольна. Дело в том, что «француженка» всегда ругала её за неправильное произношение, а при Лаврове это было бы особенно тяжело.
Когда уроки закончились, Аля пошла убирать свой класс. Её парта была дежурная. Аля подняла перевёрнутые стулья на столы, подмела, принесла воды. Она мыла солнечный светло-коричневый пол и думала о Лаврове. Хотя, по правде говоря, грозящая четвертная тройка по алгебре тоже не выходила из головы.
Промыв один ряд, Аля поняла, что в классе жарко и открыла окно. В комнату заструился холодный воздух, а на улицу рванулся тёплый. Они столкнулись, и в оконном проеме образовалось дрожащее зыбкое марево, которое казалось осязаемым, как прозрачное желе. Из окна были видны серые и красные крыши домов, голые деревья, горящие от солнца лужи, мокрые чёрные улицы, серые сугробы на газонах.
Внезапно по коридору затопали. Дверь класса открылась, и на пороге появилась Мария Яковлевна. За ней вошли Лавров, Ежевикин, учительница французского языка той группы, в которой занимались Лавров и Ежевикин и мама Ежевикина – она же председатель родительского комитета.
Он неожиданности Аля застыла у окна со своей шваброй в руках, удивлённо глядя на входящих. Явление объяснилось очень быстро и просто. Оказалось, мама Ежевикина проходила мимо кинотеатра и увидела, как Лавров и Ежевикин выходили из зала. Она поймала их и с телефона-автомата позвонила в школу Марии Яковлевне. Так выяснилось, что приятели удрали с французского. Дело решили так не оставлять, и прогульщики были притащены в школу для разбирательства.
Аля становилась невольной свидетельницей этого мероприятия. Ей было неловко, хотелось уйти. Но пол надо было домывать. И она продолжала мыть, делая вид, что её ничуть не трогает то, что происходит за спиной. А там сняли со столов пять голубых стульев. Француженка села, Лаврова и Ежевикина тоже посадили. Мама Ежевикина сидеть не могла. Она была слишком взбудоражена. Не села и Мария Яковлевна. Она только оперлась о стол. Маленькая, грузная, в синем немнущемся кримпленовом платье. Её круглое, медового оттенка лицо было задумчиво. Карие глаза смотрели рассеянно. Черные волосы мягко поблескивали в солнечных лучах неожиданной сединой.
Первой взяла слово мама Ежевикина. Она говорила громко, почти кричала: «Как это можно? Конец четверти, а вы чем занимаетесь? Совсем разболтались!» Голос у неё был хороший – звучный и выразительный. И Аля невольно поёживалась при каждом новом его всплеске.
Потом вмешалась француженка. Она почти плакала: «Все силы, всё время отдаёшь школе. А они? Вы только подумайте, какое отношение. Никакой благодарности, никакой совести. Как работать, как?»
Мария Яковлевна молчала. Молчали и Лавров с Ежевикиным, уставив глаза в свежевымытый пол.
Аля закончила уборку, вынесла грязную воду, помыла тряпку и ведро. Когда она вернулась в класс, снова говорила мама Ежевикина. Всё так же громко и грозно. Аля постелила мокрую тряпку у порога, спрятала ведро и швабру в шкаф и пошла закрывать окно. Когда она проходила мимо Марии Яковлевны, та повернула голову и, воспользовавшись паузой в речи мамы Ежевикина, сказала негромко:
- Аля, я проверила самостоятельную. Ты хорошо написала. Я, пожалуй, выведу тебе в четверти четыре.
Сказала и отвернулась. От неожиданности Аля остановилась. Губы у неё сами собой заулыбались, брови взлетели удивлённо и радостно. Это была смешная и милая гримаса. А когда Аля нечаянно скосила взгляд на Лаврова, то увидела синие, по-доброму смеющиеся глаза. Аля вспыхнула и, чтобы спрятать лицо, бросилась скорее закрывать окно. Потом схватила свой портфель и быстро пошла к выходу.
Но в дверях не выдержала и оглянулась. Он сидел в своей расстёгнутой тёмно-синей куртке и чёрно-красном шарфе. Сидел, чуть наклонившись, сцепив на коленях руки. И Аля снова со страхом и радостью увидела прямо смотрящие на неё глаза. Синие, дружеские, весенние. Это был особенный, только ей одной предназначенный взгляд. У Али захватило дух. За что такое счастье? Чем она сможет отплатить за него? Ведь у неё нет ничего, достойного такой царской милости. Аля осторожно закрыла за собой дверь.
На улице было мокро, солнечно, шумно. Аля шла, закинув руку с портфелем за спину, шла, счастливая как никогда в жизни. И ей оскорбительно было думать, что немалую долю этого счастья следует отнести на счёт четверки по алгебре. Ей хотелось бы всё счастье целиком приписать внезапному синему взгляду. Но Аля не умела обманывать себя. Впрочем, счастье от этого не делалось меньше. И было немного стыдно. И было очень жаль Марию Яковлевну.