«Холод-то какой, а!» — доносилось почти из каждого угла отправлявшегося поезда роптание на причуды русской погоды. Замёрзшие пассажиры прижимались друг другу, словно антарктические пингвины, путешествующие на льдине.
— Когда поедем-то? — заорал согревавшийся водкой субъект с отталкивающей внешностью. Раскинувшись на сиденье, он всем видом старался показать, кто именно хозяин вагона.
Сгорбившаяся бабка в заляпанной одежде, навьюченная неподъёмными мешками, будто мул, застряла между стройными рядами сидений. Гогочущие студентки, разодетые, как павы, стали тыкать в старушку пальцами, после чего между дрожащими пассажирами последовал обмен горячими непечатными «любезностями», столь привычными для каждого, кто хотя бы раз становился свидетелем человеческих распрей.
У окошка, разрисованного хохломскими узорами русского мороза, потирая окоченевшие ладони, примостился, как птица на жёрдочке, учитель словесности. Оценив богатство выразительных средств обсценной лексики, он попытался отвоевать хотя бы клочок сиденья, по которому растеклась жирная спящая туша, напоминавшая гиппопотама.
В окружении трёх мужиков с красными носами, приделанными к морщинистым, обветренным и состарившимся уже к сорока годам физиономиям, находилась влюблённая парочка, зажатая, будто в тисках, между тремя толстяками, почти не отличимыми друг от друга. Украдкой целуясь, парень и девушка ловко извивали свои лебединые шеи, чтобы не попасть на глаза женщине, бесстыдно разглядывающей с ног до головы пассажиров.
Муж и жена, повздорив на ровном месте, начали бросаться взаимными упрёками, переходящими в ругань. Грудной ребёнок, закутанный в кокон одеял, словно гусеница, начал орать на весь вагон, оглушив своим воплем ворчавшего старика.
Гражданин в сером пальто, через силу сдерживая свой гнев, на что-то жаловался кондуктору, ступавшему по ногам и головам пассажиров. Как всегда, нашлись безбилетные, но «зайцев» не высадили, потому что те по-лисьи хитро что-то сунули в широкий карман билетёра.
Наконец поезд тронулся, что стало понятно не только по убегавшим вдаль деревьям, но и по «картофельному оползню», сошедшему с верхней полки. Из драного мешка, который даже не потрудились завязать, на пассажиров посыпался немытый картофель. К восторгу хохочущих студенток, особо крупный экземпляр плюхнулся на голову сварливой, похабной тётки, остальная же картошка рассыпалась по вагону, который чем-то походил на многострадальную Русь с её неповторимым колоритом.
Подняв с пола картофелину, какой-то непричёсанный мужик с грустью произнёс:
— Из крестьян мы все вышли, крестьянами и остались, только современными, так сказать. Чего картошка-то мала? Аль не уродилась в этом году?
— Да уродится тут! — заорала полуглухая баба и посетовала на плохой урожай.
— И взять-то в город из деревни нечего. Бедность! — патетически воскликнул мужик, надеясь на продолжение разговора.
Только все сидели молча, сбившись в кучи. Проехав ещё несколько минут, мужик с бутылкой ни с того ни с сего начал жаловаться:
— То-то оно и есть: бедность. Отец мой, помню, учиться ездил, голодал страшно. Виданное ли дело: целая орава детей, поди прокорми каждого. А полюбил какую-то городскую, так всё одними вздохами и кончилось. Без денег наш брат нигде не нужен.
— А где эти деньги взять? — поддержал разговор один из красноносых мужиков. — Работаешь всё больше, а платят всё меньше. Да это ладно ещё, переживём, стерпим. И не такое выносили. Страшно другое...
Запнувшись, он начал рыться в кармане поношенного пиджака, ещё больше сдавливая влюблённую парочку.
— Ну что? — заинтересовался другой красноносый мужик, похожий на первого, как две капли воды.
— А то, что враги кругом! — произнёс с важным видом первый мужик и высморкался так громко, будто протрубил сигнал, призывающий в атаку.
— Верно! — поддержала бабка, обложенная мешками с ног до головы. — В газетах читаю, по радио слушаю, как страну окружают, жить спокойно не дают. Дела нехороши у нас. Разволнуюсь и спать потом не могу…
— Да ты бы не читала и не слушала. Будто что изменится от твоих переживаний, — грубо перебил мужик и сделал глоток. — Я вот живу себе и не беспокоюсь. И хорошо живётся без этих новостей.
— Глаза завязал, уши заткнул, глотку залил, — недовольно запыхтела бабка.
— Какой же ты патриот, ежели политической обстановкой не интересуешься? — вставил свои пять копеек третий мужик, напоминавший первых двух.
— Да ну вас! — выдув содержимое бутылки, аполитичный гражданин пошёл курить в тамбур.
— А что же, непременно интересоваться нужно, чтобы быть патриотом? — интеллигентно спросил учитель. — Помню одного ученика, который никогда в такие вопросы не вдавался, тихо занимался собой, своим делом. И когда все на ушах стояли по поводу и без, он был спокоен и счастлив. К чему постоянно на верхи смотреть, когда куда полезнее — на себя и под ноги?
Человеческий муравейник, будучи развороченным, пришёл в движение, начал судорожно носиться из стороны в сторону, сыпать оскорблениями и бурно обсуждать политические темы. Переругавшись по вопросу, который в действительности не стоил и выеденного яйца, пассажиры замолчали, но изредка всё же бросали друг на друга косые враждебные взгляды. В общем, вагон до жути напоминал Русь, содрогающуюся от гула споров и противоречий, раздирающих народ.
У народа и человека искусства разные пути, даже если они едут в одном вагоне по одной и той же зимней дороге.
Непримечательный мужчина средних лет, скрывшись от хаоса мнений за чтением книги природы, развернувшей за окном свои покрытые снегом страницы, среди обыденности и пошлости обывательского прозябания, ошибочно именуемого жизнью, создавал искусство.
Для одних дорога — это монотонный, убаюкивающий стук колёс, перебиваемый пустословием, призванным развеять туман скуки. Для других же — вдохновляющая, наводящая на размышления вереница уплывающих берёз и покосившихся домишек, дремлющих под снегами полей и стремительных облаков, летящих сквозь солнечные лучи.
Народ, перебиваясь с лошадиного гогота на свинскую брань, едет по зимней дороге, ничего не замечая вокруг. Человек искусства благодаря чуткости своей души выкладывает зимнюю дорогу сотнями нот, создавая подснежники новых смыслов там, где, казалось бы, всё забито бессмыслицей, где никогда не наступает творческая весна, рождающая весенних первенцев.
«Прежде всего, я — это звуки, придуманные мной, а уже потом — тело. Оно непременно погибнет, через несколько столетий став, может быть, весенним цветком, или берёзкой, или частью вагона, который понесёт вперёд какого-нибудь другого слугу Аполлона. Но эта безмерная, глубинная, произрастающая из самой квинтэссенции жизни красота русской природы останется запечатленной в звуках, которые, обессмертив меня, станут звучащим в филармониях всего мира доказательством величия русского гения. Да, во многом этот вагон — нищая, необразованная, неотёсанная Русь в миниатюре, но разве только пререкания, жалобы, грубость и пошлость заняли свои места? Разве не еду в этом вагоне я, человек искусства, которому суждено воспеть Русь, где Господь дал и велел мне жить, радоваться и мучиться? Нет, Русь, её бойкая необгонимая тройка, несущаяся вперёд, — это не обывательская масса, не народ, а это Гоголь, это Чайковский, это Айвазовский, это несчётное количество уникальных творческих людей, напоминающих непохожие друг на друга снежинки», — размышлял творец и плакал от звуков будущей мелодии, неустанно крутящейся в его голове.
— Только бы не забыть! — нечаянно вырвалось у композитора.
Копошащийся муравейник умолк, подозрительно взглянув на человека, показавшегося народу чем-то чуждым и враждебным.
Поезд прибыл на станцию. Толпа, хлынувшая на перрон, так и осталась толпой. Она спешила, сбивала с ног, прогибалась под тяжестью ноши...
Композитор же вышел из вагона налегке в сопровождении порхающей «Зимней дороги».
У народа и человека искусства разные пути, даже если они едут в одном вагоне по одной и той же зимней дороге.