Нынешний июнь в Москве выдался идеальным. Тепло, не доходя до жары, сменялось живительной прохладой и короткими летними ливнями, приведшими к буйному разрастанию всей зелени парков, скверов и роскошных цветочных клумб.
На смену голубой, лиловой и белой сирени, улицы заполнились медовым волшебным волнующе-густым запахом. Липовый цвет. Ассоциации мгновенно включили машину времени и по волнам моей памяти легко перенесли на шестьдесят назад - в не такое уж далекое прошлое.
В Сокирянах явно что-то замышлялось. Это чувствовалось ещё с раннего солнечного летнего утра, когда родители и бабушки, о чем-то возбужденно переговариваясь, сновали с какими-то мешками и мешочками по всему бесконечно длинному коридору.
Все, что планировалось в нашем большом старом доме , делилось на две неравные части - малую, о чем я имел право знать, и большую, - о которой ребёнок "турнышт высн" ( не должен знать, идиш). Вернее, не должен бы даже догадываться.
Легко понять, что и на этот раз мне предстояли долгие часы кропотливой детективной работы. Надо было, кровь из носу, выяснить все мельчайшие детали грядущего мероприятия. Исходя из таинственных переглядываний взрослых, оно обещало быть интересным, рискованным и захватывающим.
А тут, вдобавок, меня сдал бабушке наш соседский буфетчик Яша-инвалид . Сдал со всеми потрохами! Ох, как же не вовремя.
С войны он вернулся без ноги, отхваченной много выше колена. Жил Яша через дорогу от нас с женой и двумя дочками. Раей, моей ближайшей подружкой, и младшенькой Фаей .
Их дом располагался рядом с Лойфманами и Фройкой, по-соседству с центральным парком. Прямо в торце их старенького строения находился буфет, куда, надев неудобный скрипучий протез, Яша мучительно ковылял к себе на работу по два раза в день.
Пройдя метров двадцать по узкому проходу между домами, насыщенному приятным запахом навоза от лойфмановской коровы, он тяжело взбирался по нескольким высоким каменным ступенькам и заходил, наконец , в свой буфет, сразу становясь за высокий деревянный прилавок.
Несмотря на трудности и пот, выступивший от боли и напряжения , на его лице, украшенном ироничными живыми умными глазами и характерной глубокой ямочкой посреди подбородка, часто блуждала добрая мечтательная улыбка.
До этого случая, Яша производил на меня, пятилетнего сорванца, впечатление надежного фронтовика, не сдающего своих товарищей.
А он?! Лучше бы вообще отказался продавать те злосчастные папиросы
Улыбнулся, подмигнул, взял деньги, а потом, сдал. Сдал меня бабушке Риве со всеми потрохами и серьезными вытекающими последствиями.
Обидно, что пока я брал у него дешевые сигареты по шесть копеек, он ничего никому не говорил. С их помощью я, раздаривая, заработал у соседского Борьки Зайцева и других взрослых приятелей солидный авторитет.
Однако настоящей, особо желанной целью, всегда была только пачка папирос "Ароматные". Прислонённая к стене так, чтобы ее все видели, она овладела всеми моими помыслами давно, безраздельно и сразу, как только появилась.
Из-за космической цены в целых шестьдесят пять копеек, ее никто не покупал. Каждый день, я заходил в буфет и зачарованно смотрел на эту манящую соблазнительную картонную коробку, где на цветной картинке красовалась большая белая папироса с волшебным синим дымком, вьющимся вверх - куда-то в бесконечность.
Этот сизый соблазнительный и, наверное, очень ароматный дым, казался прилетевшим из-за далеких морей, белых пароходов, жгучих красавиц и неизведанных стран.
Стараясь достичь желанной мечты как можно быстрее, я полностью монополизировал все домашние поручения, связанные с мелкими покупками хлеба, соли, спичек и прочих мелочей.
За несколько бесконечно долгих месяцев, наполненных упорной работой, в моем тайничке собралась, наконец, требуемая заветная сумма.
И вот! Неожиданное предательство заставило приоткрыть в печке маленькую металлическую дверцу, откуда совком выгребали провалившийся через колосники пепел. Затем, несмотря на весь внутренний протест, пришлось доставать оттуда бесценные ароматнейшие папиросы.
Я мечтал о них столько, что дым во рту от первой, по-настоящему роскошной красавицы-сигареты, вызвавший у меня удушливый кашель заправского морского пирата, показался волшебным.
В обмен на безропотную сдачу папирос, бабушка клятвенно,- А штох мир ин ды затн !( А чтоб у меня прострелило поясницу, идиш), - пообещала ничего не говорить ни Розе, ни родителям.
В дополнение, если посплю после обеда, она обязалась походатайствовать перед всеми, дабы вечером, меня точно взяли на дело. Правда, о сути загадочного мероприятия она, таинственно приложив палец к губам, распространяться не пожелала.
Слово своё бабушка сдержала. Но вначале, всей семьёй мы сходили в большой сокирянский клуб. В музыкальном спектакле " Севастопольский Вальс" там блестяще сыграла моя очаровательная учительница.
В сокирянский музыкальной школе, которую пришлось посещать к тому времени, она преподавала пение. Втайне, я очень ей симпатизировал. Впрочем, как и матери Вовки Ткачука. Кто из них мне нравился больше, я ещё не решил. Получалось, что каждая из обольстительных красавиц казалась мне самой-самой. Но именно в момент непосредственного визуального контакта.
В спектакле понравилось все. И красивые морские мундиры с золотыми кортиками, и пышногрудые сладкоголосые красавицы, и песня о вальсе, который знают все моряки.
Тем более, что бравые офицеры , мечтательно устремляя глаза ввысь, обещали не забыть, эти самые, золотые деньки.
После оперетты, толпа медленно поплыла в сторону соседнего стадиона. Воздух был переполнен пением соловьев, жужжанием жуков, детским гомоном и густым душистым ароматом многочисленных лип. Недаром, ох недаром, второй месяц лета на украинском языке поэтично звучал и звучит «Липень».
Вдоль одной из сторон стадиона, прямо в направлении далекого леса, тянулась большая липовая аллея, состоявшая из громадных раскидистых деревьев. Посадили их, наверное, ещё на рубеже веков девятнадцатого и двадцатого.
Смеркалось. Однако все пространство вокруг каждого древа натужно гудело, звенело и попискивало. Впервые, я наблюдал, как тучи пчёл и прочих любителей сладкого нектара трудились, не покладая крылышек, лапок и прочих частей тела. Работали они почти в полной темноте, да ещё так отчаянно и азартно.
Вдруг, совсем неожиданно для меня, сотни гулявших советских граждан преобразились. Весело перекрикиваясь, они достали откуда-то мешки, сумки, сетки и фонарики.
Все стали резво обламывать большие и малые липовые ветви, покрытые сотнями и тысячами благоухающих соцветий.
- Такой день, когда собирают липовый цвет, бывает раз в году,- объяснила мне бабушка, ловко укладывая в мешок цветущие ароматные драгоценности
- Мы обламываем только нижние торчащие ветки. Для деревьев это только полезно,- успокаивающе добавлял отец, никак не отстававший от других в этом лихорадочно-веселом соревновании
- А вдруг милиция?,- раздался чей-то тревожный вопрос
- Ну, тогда мы им объясним, что здесь ещё наши деды с прадедами раз в году всегда собирали липовый цвет. Это ж запас на целый год, который, и вылечит, и удовольствие доставит
- Может, для них пару мешков приготовить? На всякий пожарный?
Хорошо зная непредсказуемый характер советских правоохранителей, все продолжали тревожно оглядываться и дышали довольно неровно до тех самых пор, пока объёмные мешки не наполнились ароматно-благоухающим содержимым под самую завязку.
На следующий день, мы взобрались на "Бойдым"(чердак,- идиш) и равномерно распределили соцветия по обширной поверхности ветхого брезента. Так все просушивалось, по словам моей бабушки, от ,- Гит (хорошо, идиш),- до,- Фоарте бине (Очень хорошо, Рум).
Круглый год, чердак благоухал густым духом волшебного медового аромата. В долгие-предолгие зимние вечера, и в болезни, и в радости, мы часто баловали себя и близких душистым чаем, щедро насыщенным удивительным богатством раскидистых лип, сокирянского лета и бесконечной родительской Любви...