1. Метафизика "бесовский идей" по Достоевскому
Цитата
«Иногда даже мелочь поражает исключительно и надолго внимание. О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование. И это там, где сам же он скопил себе «домишко», где во второй раз женился и взял за женой деньжонки, где, может быть, на сто верст кругом не было ни одного человека, начиная с него первого, хоть бы с виду только похожего на будущего члена «всемирно-общечеловеческой социальной республики и гармонии».
Вся суть отечественного политика не только 19го, но и 21го века в этом абзаце.
И мне кажется, что политикой занимаются и имеют успех в политике, именно те люди, которые не нашли себя в этом безумном мире, и они продолжают бесконечною войну в первую очередь с самим собой, а потом со всеми остальными вокруг, то есть со своими внутренними бесами. Еще одна интересная мысль, причем подтвержденная многократно историей: любая идея, а значит и идеология (даже самая прекрасная и невинная), попадая в голову фанатикам доводится до абсурда и маразма, и становится опасной и в итоге приносит гибель всем, кто приносит гибели, всем, кто оказывается в "радиусе поражения"
Так кто же в итоге страшнее все-таки? Умный, интеллектуальный, идеологически и философско подкованный, максимально выдержанный крупный бес Николай Ставрогин, либо мелкий бесенок - глупый, малообразованный, суетливый, зато супердеятельный, восполняющий свою глупость кипучей энергией и не отягощенный всякими моральными и нравственными заморочками Петруша Верховенский? Кстати вопрос этот так же касается и роли Ленина и Сталина в истории России ХХ века
Цитата
– Вы всё еще в тех же мыслях? – спросил Ставрогин после минутного молчания и с некоторою осторожностию.
– В тех же, – коротко ответил Кириллов, тотчас же по голосу угадав, о чем спрашивают, и стал убирать со стола оружие.
– Когда же? – еще осторожнее спросил Николай Всеволодович, опять после некоторого молчания.
Кириллов между тем уложил оба ящика в чемодан и уселся на прежнее место.
– Это не от меня, как знаете; когда скажут, – пробормотал он, как бы несколько тяготясь вопросом, но в то же время с видимою готовностию отвечать на все другие вопросы. На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
– Я, конечно, понимаю застрелиться, – начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, – я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?
– Вы называете, что это новая мысль? – проговорил Кириллов подумав.
– Я… не называю… когда я подумал однажды, то почувствовал совсем новую мысль.
– «Мысль почувствовали»? – переговорил Кириллов. – Это хорошо. Есть много мыслей, которые всегда и которые вдруг станут новые. Это верно. Я много теперь как в первый раз вижу.
– Положим, вы жили на луне, – перебил Ставрогин, не слушая и продолжая свою мысль, – вы там, положим, сделали все эти смешные пакости… Вы знаете наверно отсюда, что там будут смеяться и плевать на ваше имя тысячу лет, вечно, во всю луну. Но теперь вы здесь и смотрите на луну отсюда: какое вам дело здесь до всего того, что вы там наделали и что тамошние будут плевать на вас тысячу лет, не правда ли?
– Не знаю, – ответил Кириллов, – я на луне не был, – прибавил он без всякой иронии, единственно для обозначения факта.
– Чей это давеча ребенок?
– Старухина свекровь приехала; нет, сноха… всё равно. Три дня. Лежит больная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот. Мать спит, а старуха приносит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
– Вы любите детей?
– Люблю, – отозвался Кириллов довольно, впрочем, равнодушно.
– Стало быть, и жизнь любите?
– Да, люблю и жизнь, а что?
– Если решились застрелиться.
– Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем.
– Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?
– Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.
– Вы надеетесь дойти до такой минуты?
– Да.
– Это вряд ли в наше время возможно, – тоже без всякой иронии отозвался Николай Всеволодович, медленно и как бы задумчиво. – В Апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет.
– Куда ж его спрячут?
– Никуда не спрячут. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме.
– Старые философские места, одни и те же с начала веков, – с каким-то брезгливым сожалением пробормотал Ставрогин.
– Одни и те же! Одни и те же с начала веков, и никаких других никогда! – подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой идее заключалась чуть не победа.
– Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?
– Да, очень счастлив, – ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ.
– Но вы так недавно еще огорчались, сердились на Липутина?
– Гм… я теперь не браню. Я еще не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист?
– Видал.
– Я видел недавно желтый, немного зеленого, с краев подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист – зеленый, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
– Это что же, аллегория?
– Н-нет… зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Всё хорошо.
– Всё?
– Всё. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив; только потому. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется – всё хорошо. Я вдруг открыл.
– А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку – это хорошо?
– Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Всё хорошо, всё. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо. Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!
– Когда же вы узнали, что вы так счастливы?
– На прошлой неделе во вторник, нет, в среду, потому что уже была среда, ночью.
– По какому же поводу?
– Не помню, так; ходил по комнате… всё равно. Я часы остановил, было тридцать семь минут третьего.
– В эмблему того, что время должно остановиться?
Кириллов промолчал.
– Они нехороши, – начал он вдруг опять, – потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого.
– Вот вы узнали же, стало быть, вы хороши?
– Я хорош.
– С этим я, впрочем, согласен, – нахмуренно пробормотал Ставрогин.
– Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.
– Кто учил, того распяли.
– Он придет, и имя ему человекобог.
– Богочеловек?
– Человекобог, в этом разница.
– Уж не вы ли и лампадку зажигаете?
– Да, это я зажег.
– Уверовали?
– Старуха любит, чтобы лампадку… а ей сегодня некогда, – пробормотал Кириллов.
– А сами еще не молитесь?
– Я всему молюсь. Видите, паук ползет по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползет.
Глаза его опять загорелись. Он всё смотрел прямо на Ставрогина, взглядом твердым и неуклонным. Ставрогин нахмуренно и брезгливо следил за ним, но насмешки в его взгляде не было.
– Бьюсь об заклад, что когда я опять приду, то вы уж и в бога уверуете, – проговорил он, вставая и захватывая шляпу.
– Почему? – привстал и Кириллов.
– Если бы вы узнали, что вы в бога веруете, то вы бы и веровали; но так как вы еще не знаете, что вы в бога веруете, то вы и не веруете, – усмехнулся Николай Всеволодович.
– Это не то, – обдумал Кириллов, – перевернули мысль. Светская шутка. Вспомните, что вы значили в моей жизни, Ставрогин.
– Прощайте, Кириллов.
– Приходите ночью; когда?
– Да уж вы не забыли ли про завтрашнее?
– Ах, забыл, будьте покойны, не просплю; в девять часов. Я умею просыпаться, когда хочу. Я ложусь и говорю: в семь часов, и проснусь в семь часов; в десять часов – и проснусь в десять часов.
– Замечательные у вас свойства, – поглядел на его бледное лицо Николай Всеволодович.
– Я пойду отопру ворота.
– Не беспокойтесь, мне отопрет Шатов.
– А, Шатов. Хорошо, прощайте.
Конечно понимаю, что Федор Михалыч постарался собрать в романе все, что витало в русских мозгах тех времен, однако спустя 150 лет особо ничего не изменилось. Бесы пришли в начале того века и уходить не собираются до сих пор... и невозможно в нашей стране быть политиком, ни став Ставрогиным или еще хуже Петрушей Верховенским.
цитата:
– Ни один народ, – начал он, как бы читая по строкам и в то же время продолжая грозно смотреть на Ставрогина, – ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит Писание, «реки воды живой», иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отождествляют они же. «Искание бога» – как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда не было еще народа без религии, то есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные. В особенности этим отличалась полунаука, самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны, неизвестный до нынешнего столетия. Полунаука – это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, пред которым всё преклонилось с любовью и с суеверием, до сих пор немыслимым, пред которым трепещет даже сама наука и постыдно потакает ему. Всё это ваши собственные слова, Ставрогин, кроме только слов о полунауке; эти мои, потому что я сам только полунаука, а стало быть, особенно ненавижу ее. В ваших же мыслях и даже в самых словах я не изменил ничего, ни единого слова.
– Не думаю, чтобы не изменили, – осторожно заметил Ставрогин, – вы пламенно приняли и пламенно переиначили, не замечая того. Уж одно то, что вы бога низводите до простого атрибута народности…
Он с усиленным и особливым вниманием начал вдруг следить за Шатовым, и не столько за словами его, сколько за ним самим.
– Низвожу бога до атрибута народности? – вскричал Шатов. – Напротив, народ возношу до бога. Да и было ли когда-нибудь иначе? Народ – это тело божие. Всякий народ до тех только пор и народ, пока имеет своего бога особого, а всех остальных на свете богов исключает безо всякого примирения; пока верует в то, что своим богом победит и изгонит из мира всех остальных богов. Так веровали все с начала веков, все великие народы по крайней мере, все сколько-нибудь отмеченные, все стоявшие во главе человечества. Против факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться бога истинного, и оставили миру бога истинного. Греки боготворили природу и завещали миру свою религию, то есть философию и искусство. Рим обоготворил народ в государстве и завещал народам государство. Франция в продолжение всей своей длинной истории была одним лишь воплощением и развитием идеи римского бога, и если сбросила наконец в бездну своего римского бога и ударилась в атеизм, который называется у них покамест социализмом, то единственно потому лишь, что атеизм все-таки здоровее римского католичества. Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою. Кто теряет эту веру, тот уже не народ. Но истина одна, а стало быть, только единый из народов и может иметь бога истинного, хотя бы остальные народы и имели своих особых и великих богов.
Я думаю, что эти два куска романа и описывают две самые популярные и одновременные самые страшные и ужасные (опасные) идеологии ХХ века. Идея человекабога (заметьте именно идея вознесения личности, потому что богочеловек в другой философии определяется своими поступками прежде всего к людям, а не поклонением людей ему) и идея богоизбранного народа. Первая идея соответственно приводит к культам личности, а вторая к национализму и нацизму... ну и в 21 веке эти идеи переживают по моему второе триумфальное возрождение
2. Метафизика "народного бунта" по Достоевскому
Сцена встречи на квартире Виргинского так называемых "революционеров" представляется из себя сборище совершенно случайных друг другу темных личностей, руководимых только скукой и отсутствием внятного занятия и целей в жизни. Студентка - фемиинистка, обуреваемая ненавистью к мужикам и родителям, некий майор в отставке, единственное занятие которого "учить молодежь жить", какие хромые инвалиды, которые надеются видимо поесть нахаляву. Алкогольный "гений" Шигалев, начитавший в пьяном бреду западной философии, выдвигает бредовую демагогическую идею о грядущем разделении человечества на "свободных господ" и рабов, скорее всего Достоевский пародирует в этом моменте Ницще и Фурье, который там упоминается. Понятно, что этот сброд никак не годится на какие-либо акции и может сгодится только на демагогию, пьяные посиделки и мелкий разбой. Вот картинка подготовки великого и бессмысленного "русского бунта или революции" по Достовскому.
Разговор Верховенского и Ставрогина после сходки. По дороге домой после сборища у Ставрогина и Петруши состоялся разговор - выяснение насчет грядущей антиправительственной деятельности, и опять же речь не идет о каких-то политических требованиях, социальных реформах или серьезной стратегии. Опять кураж, бахвальство, стремление разгуляться и пограбить, показать себя и "удивить" в кавычках мир. Бесовщина и только...
И наконец, третья сцена - это шигулинский бунт. Рабочих, которые осмелились выйти на протест, Верховенский с товарищами как стадо баранов пригоняют на площадь перед губернаторским домом. Большинство из них вообще не понимают зачем они пришли, свои требования и протесты внятно и нормально изложить никто не в состояние, им нечего сказать власти. Толпа грузно, тупо и неуклюже топчется в грязи на площади, изредка выкрикивая одиночные и глупые угрозы и лозунги. Власть же оцепила людей полицейской цепью и также не знает чего предпринять, сам губернатор тоже в растерянности и прострации, а газетчики создают в своих воспаленных мозгах живописные сцена народного бунта. Потоптавшись часок, толпа недовольно расходится. Вот метафизика русской революции по Достоевскому
3. Метафизика "абсолютного зла" по Достоевскому
Третья часть романа представляет из себя густое насыщенное инфернальное действо - разгул и кульминацию... Момент, как беснование одержимых достигает своего накала. Начинается все с губернаторского бала, где бесы просто начинают хором куражиться, превращая праздник в вакханалию. Затем кем-то поджигается часть города, и вот в как бы багровых отблесках этого пожара и совершается цепь страшных убийств, и самоубийств и просто огромного количества смертей. Особенно меня поразило сцена доведения до самоубийства Кириллова. Скажу честно, что по сравнению как описывает эти ужасы ФМ, не только Стивен Кинг, но и товарищ Кафка и прочие "романтики ужаса" - это просто детский лепет на зеленой лужайке. Именно обыденность, с которой у Достоевского описана эта кровавая мясорубка, наверно с потрясает и притягивает читателя уже сто пятьдесят лет.
И именно у Достоевского и описано то "абсолютное зло", в которое не верят материалисты и оптимисты. Это Зло проникает везде и всюду как некий вирус. Достоевский писал о бесах, которые раздирают и одерживают именно русского человека и русскую нацию, однако мне кажется, что это применимо вообще к человечеству в целом. "Абсолютное зло" - это именно бес внутри каждого живого человека - некая темная деструктивная сила, и в момент слабости или какой-то духовной пассивности она выползает в человеке наружу. Эта мания насилия, злости и ненависти, мания разрушения и уничтожения всего и вся. И любая личность, обладающая потенциями и харизмой лидера, одержимая этим бесом, заражает им как вирусом всех вокруг. Начиная это какого-то локального коллектива типа семьи, и кончая иногда целыми городами и нациями. И когда эти вырываются наружу и набирают силу, как воронка тайфуна, втягивая в себя целые общности и государства - это самое страшное испытание для человечества. Причем бесы всегда бьют по самому слабому и неуловимому, они просто уничтожают в человеке моральные предохранители (тормоза) и нравственные ориентиры, и человек легко идет на поводу своим самым темным желаниям и фантазиям.
Наверно об этом роман Достоевского...