Немецкий философ Шопенгауэр шел по улице Дрездена,
ища ответы на вопросы, которые его занимали.
Проходя по скверу, он решил посидеть и посмотреть на цветы.
Один из жителей района наблюдал за странным поведением философа и вызвал полицию. Минутой позже офицер приблизился к Шопенгауэру.
– Ты кто? – грубо спросил офицер.
Шопенгауэр осмотрел полицейского сверху донизу.
– Если вы можете помочь мне найти ответ на этот вопрос,
– сказал он, – я буду вам вечно благодарен.
Пауло Коэльо
В свое время я с интересом изучал произведения Артура Шопенгауэра – философа мировой скорби и иррационалиста, чьи мысли очень созвучны драгоценной для моего сердца поэзии Леопарди и Байрона, вникал в рассуждения мыслителя, с горечью признававшего, что он не понят современниками – «мое время и я не соответствуют друг другу», а слишком позднее признание, наступившее незадолго до смерти, расценивавшего как пошлую «комедию своего успеха». Когда я размышляю над тем, чем привлекло меня главное творение этого немецкого мыслителя – «Мир как воля и представление», то ясно понимаю, что это – трагическое чувство жизни и вечные вопросы о Боге, назначении человека, смысле его жизни и страданиях. В центре философских раздумий Шопенгауэра всегда был человек, ибо он – та ось, вокруг которой вращаются все извечные вопросы о добре и зле, смысле истории, времени и вечности, жизни и смерти. Вся философия Шопенгауэра антропоцентрична, он хочет объяснить мир из человека: «мир – это макроантропос, так как воля и представления исчерпывают сущность и мира, и человека. Очевидно, что правильнее объяснять себе мир из человека, нежели человека из мира, ибо из непосредственного данного, то есть из самосознания, надо объяснять то, что дается косвенным образом, то есть данные внешнего восприятия, - а не наоборот». Шопенгауэр определил человека как animal metaphysicum и утверждал, что ему свойственна «потребность в метафизике». Для человека характерно философствовать о смысле жизни и тайне смерти, задаваться вопросами о любви и красоте, пытаться постичь тайну зла и свободы, греха и искупления. Вспоминается проницательное суждение религиозного мыслителя Кьеркегора гласящее: чтобы познать тайну человека и Бога, смерти и бессмертия, добра и зла – надо мыслить не абстрактно, а экзистенциально, подобно тому, как мыслили Авраама, Иов и Иеремия. Шопенгауэр остро переживал, что мир, лежит во зле и скорбел от этого, как Иеремия, скорбел на руинах разрушенного Иерусалима, он ниспровергал все рассуждения оптимистически мыслящих идеалистов, вроде Лейбница, о мировой гармонии, как гнусное лицемерие мира, не замечающего стонов страждущих и рек крови, обагривших нашу планету.
Если многоученый философ Лейбниц – выдающийся представитель оптимизма, полагал, что «наш мир – наилучший из всех возможных миров», то исповедующий меланхолическую и безотрадную философию пессимизма Шопенгауэр, не отвергая учености и заслуг Лейбницы, критиковал его концепцию предустановленной гармонии и лейбницеанский оптимизм как ложное, пагубное, глубоко безнравственное учение, софистически оправдывающее все зло и преступления, творящиеся в мире. Уже остроумный Вольтера в философской повести «Кандид, или Оптимист» блестяще и иронично раскритиковал оптимистическую философию Лейбница и его наивную веру в предустановленную гармонию, не согласующуюся с трагичностью истории нашего мира и драматичными судьбами людей. В философских драмах и мистериях Байрона, в его меланхоличной лирике с еще большей художественной силой и всепроникающей печалью Екклесиаста, возвещается о том, что человек есть несчастное существо, для которого жизнь – не дар Божий, а мучение: «Сочти друзей, которые были свидетелями твоих дней; сочти дни, свободные от страха, и убедись, что лучшее из всего доступного тебе – не жить». Вглядываясь в многоскорбное зрелище жизни со всеми ее ужасами и со всем горем, Шопенгауэр объявил философскую войну оптимизму Лейбница, «подобно Вольтеру, который в «Кандиде» вел войну с оптимизмом в своей шутливой манере, и Байрону в своем бессмертном шедевре «Каин» выступившему против него в своей трагической и серьезной манере…». По мысли Шопенгауэра наш мир – наихудший из всех возможных миров, а жизнь со всеми ее малыми и огромными невзгодами, со всеми несчастьями и обманутыми надеждами, со всеми войнами, эпидемиями и стихийными бедствиями – мучительный и тягостный отрезок бытия, пресекаемый неумолимой и безжалостной смертью: «Откровенно софистическому доказательству Лейбница, будто этот мир – лучший из миров, можно даже вполне серьезно и добросовестно противопоставить доказательство того, что этот мир – худший из возможных миров». Шопенгауэр отвергал веру в бытие Бога, Его любовь и промышление о всех Своих созданиях, но он же проницательно указал на то, что если Ад и существует, то адские силы действуют на земле, и кошмарное царство греха и зла, усиливает свою власть. Немецкий философ полагал, что земной мир – «хуже дантевского ада», а все участники жизни – мученики, обреченные убивать и терзать друг друга, не в силах освободиться от низменных страстей. С философской скрипки немецкого мыслителя, будто сверкающие молнии, слетают грозные аккорды метафизики отчаяния, развенчивающей наивный оптимизм Лейбница и всех его последователей как среди богословов, так и среди философов и ученых: «И этот мир, эту сутолоку измученных и истерзанных существ, которые живут только тем, что пожирают друг друга, этот мир, где всякое хищное животное представляет собой живую могилу тысячи других и поддерживает свое существование целым рядом других мученических смертей, этот мир, где вместе с познанием возрастает и способность чувствовать боль, способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, тем более высокой, чем он интеллигентнее, - этот мир хотели приспособить к системе оптимизма и логически представит его как лучший из возможных миров. Нелепость вопиющая!..» В трагическом чувстве жизни – вся философская глубина и поэтическая сила, вся духовная мощь философии Шопенгауэра, бесстрашно ставившего самые острые нравственные, метафизические и религиозные вопросы. Трагическое чувство жизни Шопенгауэр усматривал и в лучших произведениях мирового искусства – от Гомера и древнегреческих драматургов Эсхила, Софокла и Еврипида до Данте, Шекспира и Леопарди. Как человек высокой культуры, Шопенгауэр находил высшую ценность не в богатстве, власти и славе – мимолетных мирских благах, а в талантах, мудрости и вдохновении, полагая, что философия ближе к искусству, нежели к науке. Шопенгауэр был поклонником Канта и противником рационалистической философии Гегеля, учившего, что «все действительное разумно», а история мира – процесс самораскрытия абсолютной идеи, самопознания мирового духа. Всем людям, хоть немного знакомым с историей философии, памятно, как Шопенгауэр, враждуя с Гегелем, назначал свои лекции на те же часы, что и этот философ, и в итоге – остался без студентов, что еще более обострило его пессимизм, неприятие своей эпохи и романтическое презрение к толпе, неспособной распознать истинных гениев. Для иррационалиста Шопенгауэра огромное значение имела «Критика чистого разума» Канта, продемонстрировавшего, что когда наш разум начинает разрешать вопросы метафизического порядка – существует ли Бог, свободна ли воля человека, конечна или бесконечна вселенная, то он запутывается в неразрешимых антиномиях и не может найти истину. По складу души Шопенгауэр – романтик и поэт, но не шиллеровского, а байронического типа, он – поклонник Тика, Новалиса и Гофмана, развенчавших многие идеи мыслителей эпохи Просвещения. Ориентируясь на критику разума Канта и подобно немецким романтикам, Шопенгауэр верил, что в деле познания интуиция и вдохновение имеют большее значение, чем рассудочное мышление, оперирующее понятиями, а значит великое искусство – от древних трагиков до века Байрона, более правдиво изображает жизнь и постигает ее, чем плоское философствование Гегеля. Как последователь Канта, Шопенгауэр видит в науке познание причинно-следственных связей между явлениями материального мира, в то время как истинная сущность бытия – иррациональна, и лучше схватывается интуицией художника и поэта, мудреца и пророка, чем рассудком ученого, опирающимся на внешние чувства, эксперименты и опыт. Шопенгауэр почитал Платона, хоть и критиковал его, считая вслед за Климентом Александрийским, что афинский мудрец – своего рода философствующий Моисей. Немецкий философ был убежден в превосходстве искусства над наукой, именно потому, что сущность всякого искусства, и в особенности музыки и поэзии, и есть восприятие платоновских идей. По слову Шопенгауэра «все поэты вынуждены ставить своих героев в самые тягостные и мучительные положения, для того чтобы потом снова освобождать их: драма и эпос всегда изображают нам одних только борющихся, страдающих и угнетаемых людей, и всякий роман – это панорама, в которой видны спазмы и конвульсии страдающего человеческого сердца». Прекрасным подбором великолепных цитат из мировых трагиков Шопенгауэр хочет убедить своего читателя, что жизнь, не стоит того, чтобы быть прожитой: «Из тварей, которые дышат и ползают в прахе, истинно в целой вселенной несчастнее нет человека» (Гомер). «Вовсе на свет не родиться – для смертных лучшая доля» (Феогнид). «Величайшее первое благо – совсем не рождаться, второе – родившись, умереть поскорей» (Софокл). «Жизнь человека – мученье одно» (Еврипид). «Сто радостей одной не стоят боли» (Петрарка). В искусстве Шопенгауэр видел целую сокровищницу мудрости, ведь великие художники, музыканты и поэты, как и философы, умеют созерцать идеи и выражать их в образах, символах и сюжетах, а в эстетическом наслаждении затворник Франкфурта-на-Майне находил временное облегчение от многочисленных невзгод, от душевных и физических страданий, но никогда не верил в духовное преображение человека и вселенной, в то, что красота может спасти душу и мир. В поэтическом искусстве мелодичная, но насквозь проникнутая меланхолией лирика Джакомо Леопарди – одного из величайших лирических гениев Европы, как герои из трагедий Шекспира, ставящего вечные вопросы о жизни и смерти, о всеобщем несчастье перед лицом молчащих небес, «итальянского Байрона», чьи философские стихи были принизаны острым чувством одиночества и разочарованностью в жизни, сожалением о неосуществимых мечтах, трагическим чувством жизни и интонациями мировой скорби, наиболее точно выражали мрачное и пессимистическое мироощущение Артура Шопенгауэра:
Теперь ты умолкнешь навеки,
Усталое сердце. Исчез тот последний обман,
Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумьях ясных
Постиг, что погасла не только
Надежда, но даже желанье обманов прекрасных.
Умолкни навеки. Довольно
Ты билось. Порывы твои
Напрасны. Земля недостойна
И вздоха. Вся жизнь –
Лишь горечь и скука. Трясина – весь мир.
Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняют
Мученья последние. Нашему роду
Судьба умереть лишь дает. Презираю отныне,
Природа, тебя – торжество
Таинственных сил, что лишь гибель всему предлагают
И вечную тщетность всего.
Возражая философам, пытавшимся доказать, что высшая цель нашей жизни – это счастье, Шопенгауэр провозглашал эту мысль – величайшим заблуждением человеческого ума, никак не согласовывающимся с трагическими реалиями земного существования. Немецкий поэт и романтик Шиллер писал, что человек вступает в жизнь с мечтой об Аркадии – притязанием на счастье, но надежды осуществить ее зачастую оказываются тщетными, ибо жизнь наша – арена борьбы и скорби. Земное счастье – иллюзорно, жажда наслаждений – бессмысленна, жизнь полна страданий, и никто из рожденных не может избежать их. Самые счастливые из смертных – «счастливы только на вид», а райские красоты природы и очарование бытия исчезает как оптическая иллюзия, при созерцании панорамы мировой скорби: «Мы чувствуем боль, но не чувствуем безболезненности; мы чувствуем заботу, но не чувствуем беззаботности, ощущаем страх, но не безопасность». Земная жизнь бренна и скоротечна, а все ее блага – ничтожны. Исходя из мрачной трагики Байрона и философской сатиры Вольтера, Шопенгауэр полагает, что «наша жизнь противоестественна», «счастье только греза, а скорбь реальна». Наше вступление в жизнь сопровождается слезами, пророчествующими о том, что вся жизнь будет протекать трагически, а конец ее – будет безотраден. С горечью отравляющей сердце, немецкий философ замечает: вся наша жизнь – это восхождение на эшафот, подготовка к смертной казни, где все мы – трагические актеры шекспировской пьесы: жертвы и палачи. Страдание и смерть – вот удел человеческий. Мировая история – это трагикомедия «эфемерных и страждущих индивидов», где истинный победитель – смерть, ибо ничто не избежит роковой встречи с ее разящей косой, собирающей кровавую жатву со всех пределов вселенной. Идея суетности земного бытия, мотив вселенской скорби и восприятие смерти как освобождения от страданий и горестей жизни – одна из сквозных тем книги Екклесиаста, древнеегипетского «Спора разочарованного со своей душой», индийской философской мысли, трагедий Софокла и мрачной поэзии Феогнида. В книгах библейских мудрецов и пророков, а с особенной силой у Иова и Иеремии – раздаются многоскорбные молитвы – глаголы мировой скорби: «Открыл Иов уста свои и проклял день свой. И начал Иов, и сказал: Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек» (Иов.3:1-3). «Для чего не умер я, выходя из утробы, и не скончался, когда вышел из чрева?» (Иов.3:11). «На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком? Вздохи мои предупреждает хлеб мой, и стон мои льются, как вода. Ибо ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне. Нет мне мира, нет покоя, нет отрады: постигло несчастье» (Иов.3:23-26). На знаменитой гравюре Альбрехта Дюрера «Рыцарь, Смерть и Дьявол» смерть изображена в образе обтянутого кожей скелета, увенчанного короной, оплетенной шипящими змеями и держащего в костлявой руке песочные часы – напоминание о скоротечности бренной жизни и неминуемости смертного часа. Но как, вслед за Сократом и Платоном, заметил немецкий философ-экзистенциалист и психиатр Карл Ясперс смерть может стать духовным импульсом для философского пробуждения человека, ведь «философствовать – значит учиться жить или, что то же, - учиться умирать». Предвосхищая эти строки, Шопенгауэр писал: «Смерть – поистине гений-вдохновитель философии; оттого Сократ и определял последнюю как «приуготовление к смерти». Осознание грядущей смерти и безотрадное созерцание горестей жизни дает наиболее сильный толчок к пробуждению философского мышления: «Едва ли люди вообще стали бы философствовать, если бы не было смерти». Уместно привести мысль русского религиозного философа Ивана Ильина: для философа «смерть становится осмысливающим началом жизни». Шопенгауэр призывал отбросить мысли о том, будто смерть – это великое зло, и «спокойно смотреть в лицо смерти», как учат Упанишады, буддизм и стоицизм. Человек воспринимает смерть как величайшее из зол, как величайший страх, пока в нем существует «воля к жизни». Шопенгауэр хочет, чтобы люди взглянули на жизнь как на «эфемерный сон», отбросили бессмысленные эпикурейские мечтания о земном счастье и христианскую надежду на бессмертие души и Царство Небесное и, возвысившись над потоком времени и вереницей рождений и смертей, обрели «волю к небытию». Шопенгауэр хвалит близкий к Упанишадам мистицизм средневекового теолога Мейстера Экхарта и квиетизм, как «намеренное умерщвление своеволия». Немецкий философ считал, что в смерти нас ужасает «мысль о небытии», но это иррациональный страх, ибо если мы страшимся небытия после смерти, то так же должны страшиться и небытия до рождения. Шопенгауэр утверждает, что в метафизическом смысле страх перед небытием – абсурден, ибо бесконечное время протекло прежде, чем все мы явились на свет, и бесчисленные циклы времен будут после нашей смерти: «Если бы то, что нас пугает в смерти, была мысль о небытии, то мы должны были бы испытывать такое же содрогание при мысли о том времени, когда нас еще не было. Ибо неопровержимо верно, что небытие после смерти не может быть отлично от небытия перед рождением и, следовательно, не более горестно. Целая бесконечность прошла уже, а нас еще не было, - и это нас вовсе не печалит. Но то, что после мимолетного интермеццо какого-то эфемерного бытия должна последовать вторая бесконечность, в которой нас уже не будет, - это в наших глазах жестоко, прямо невыносимо. Но быть может, эта жажда бытия зародилась в нас оттого, что мы его теперь отведали и нашли высоко желанным? Бесспорно, нет, - как я это вкратце пояснил уже выше; скорее, полученный нами опыт мог бы пробудить в нас тоску по утраченном рае небытия. Да и надежда на бессмертие души всегда связывается с надеждой на «лучший мир», - признак того, это наш-то мир не многого стоит. И несмотря на все это, вопрос о нашем состоянии после смерти трактовался, и в книгах, и устно, наверное, в десять тысяч раз чаще, нежели вопрос о вашем состоянии до рождения. Между тем теоретически обе проблемы одинаково важны для нас и законны; и тот, кто сумел бы ответить на одну из них, тем самым решил бы и другую. У нас имеются прекрасные декламации на тему о том, как наше сознание противится мысли, что дух человека, который объемлет вселенную и питает столько великолепных мыслей, сойдет вместе с нами в могилу; но о том, что этот дух пропустил целую бесконечность, прежде чем он возник с этими своими качествами, и что мир так долго вынужден был обходиться без него, - об этом что-то ничего не слыхать. И все-таки для сознания, не подкупленного волей, нет вопроса более естественного, чем следующий: «Бесконечное время протекло, прежде чем я родился, - чем же был я все это время?» Метафизический ответ на это, пожалуй, был бы такой:»я всегда был я: именно, все те, кто в течение этого времени называл себя я, это были я». Впрочем, от этого метафизического взгляда вернемся к нашей, пока еще вполне эмпирической точке зрения, и допустим, что меня тогда совсем не было. Но и с этой точки зрения в бесконечности того времени, которое протечет после моей смерти и в которое меня не будет, я могу утешаться бесконечностью того времени, в которое меня уже не было и которое является для меня привычным и поистине очень удобным состоянием. Ибо бесконечность до меня без меня так же мало заключает в себе ужасного, как и бесконечность после меня без меня: они ничем не отличаются одна от другой, кроме того, что в промежутке между ними пронесся эфемерный сон жизни».
Размышляя о грозной тайне смерти и ее отношении к неуничтожимости нашей сущности, Шопенгауэр замечает, что в Европе господствует два противоположенных представления о смерти – с одной стороны утверждается, что смерть есть конец бытия и исчезновение в небытии, с другой – что человек бессмертен. По мысли немецкого философа два представления о смерти – атеистически-материалистическое и религиозно-теистическое – ложны, и чтобы разгадать загадку смерти и понять ее, человеку надлежит встать на более высокую точку зрения – философскую, изложенную в древних произведения стоиков и Веданте, но более всего в буддийских текстах: «Судя по всему, что до сих пор говорилось о смерти, нельзя отрицать, что, по крайней мере, в Европе мнения человека - и часто даже одного и того же человека - сплошь да рядом продолжают колебаться между пониманием смерти как абсолютного уничтожения, и уверенностью в нашем полном бессмертии с ног до головы. И тот, и другой взгляд одинаково неверны; во для нас важно не столько найти правильную средину между ними, сколько подняться на более высокую точку зрения, с которой подобные взгляды рушились бы сами собой». Смерть – это великая, до конца неизъяснимая и грозная тайна, человек страшится умереть, он не только испытывает страх пред смертью как все иные живые существа – птицы и звери, инстинктивно боящиеся ее, но и задумывается о ней – размышляет, рефлексирует и философствует, переживает ее в чувствах и мыслях, ибо смерть задает вопрос о смысле жизни – ключевой вопрос философии. Приступая к проблеме смерти и смысла жизни, Шопенгауэр говорит, что ответить на вековечный вопрос – «для чего живет человек?», возможно только поняв, кто такой человек, откуда он возник и что ожидает его после смерти? С шопенгауэровской точки зрения человек есть инструмент слепой, иррациональной и ненасытной воли к жизни, которая через сладострастие его родителей заманила человека в жизнь и удерживает его в жизни через страх смерти. С мировоззренческой позиции Шопенгауэра, жизнь – «грандиозный обман природы» и «бесполезное дело», объективно она – бессмысленна и бесцельна, а человек есть единичное и индивидуальное явление слепой и иррациональной воли к жизни, он заключает в себе два начала – хотящее и жаждущее жить – волю, и познающее – интеллект, иными словами – сердце и разум. В свое время французский ученый и философ-рационалист Рене Декарт охарактеризовал человека как существо мыслящее – «я мыслю, следовательно, существую», но иррационалист Шопенгауэр, соглашаясь, что человек есть существо интеллектуальное, полагал, что истинная сущность человека и его неразрушимое ядро – это воля, а не интеллект. Человек соединяет в себе две сферы бытия – преходящее существование – индивидуальность с ее ограниченным интеллектом, и непреходящую сущность – волю, а через интеллект воля к жизни и безудержное желание жить может познать саму себя и свое желание, реализующееся в различных и многоликих формах жизни. Надо сказать, что шопенгауэровское представление о жизни и смерти основано на философии Канта с его различием между явлениями – воспринимаемыми «вещами для нас», и сущностями – непостижимыми «вещами в себе», которое Шопенгауэр оценивал как гениальное открытие, но пояснял, что истинной «вещью в себе» являются не предметы материального мира, иррациональная мировая воля. В представлении Шопенгауэра, вечна и неразрушима мировая воля, в то время как любое индивидуальное существование – временно и преходяще, человек есть лишь явление воли к жизни, а его смерть – «временный конец временного явления». Со смертью человека навеки исчезает его индивидуальное сознание и угасает интеллект, но продолжает существовать причина его породившая – воля к жизни, которая является вечной и неразрушимой сущностью и продолжает действовать в других существах, появившихся на свет. Критикуя религиозно-христианское представление о смерти, Шопенгауэр считал, что в своем стремление познать смерть, религиозный человек опирается на веру в благого, премудрого и всемогущего Творца вселенной – Бога, и на учение о бессмертии души, воспринимая себя не как мимолетное явление, а как «вещь в себе», но все живущее есть лишь временное и преходящее явление с зыбким существованием, иными словами – смертное существо, страшащееся смерти, высоко ценящее и берегущее жизнь, но в то же время способное проявлять сострадание к другим существам. Для Шопенгауэра жизнь народов, как и жизнь отдельных людей, представляет собой «комбинацию одних и тех же элементов» – смерть и рождение, война и мир, бедствия и благополучие, предательство или дружба: «Также народы являются нам как бессмертные индивиды, если они и меняют свои имена: даже их дела, стремления, страдания во все времена были одними и теми же, хотя история пытается рассказать о них что-то другое. Здесь дело обстоит так, как и в случае с калейдоскопом, который при каждом новом движении демонстрирует нам другую конфигурацию, но в то же время конфигурацию одних и тех же элементов». Природа не делает никаких различий между живыми существами, «она равнодушна как к жизни, так и смерти индивидуума». По мысли немецкого философа, с прекращением бытия человека отпадает вопрос и о смысле его существования, он исчезает в небытии, а интеллект дает ему возможность осознать, что жизнь полна страданий, а смерть неизбежна. «Кто познал сущность мира, тот видит в смерти жизнь, а в жизни также смерть». По умозаключению Шопенгауэра, источник страха перед смертью таится в слепой и безудержной воли к жизни; страх смерть есть величайший страх, проистекающий из безудержной привязанности к жизни, но горестная, кратковременная и ненадежная жизнь это «скверная шутка», она полна страданий, печалей и разочарований, и лучшее для человека – совсем не рождаться, или скорее умереть. «Ужасы смерти главным образом зиждутся на той иллюзии, что с нею я исчезает, а мир остается. На самом же деле верно скорее противоположное: исчезает мир, а сокровенное ядро я, носитель и создатель того субъекта, в чьем представлении мир только и имеет свое существование, остается. Вместе с мозгом погибает интеллект, а с ним и объективный мир, его простое представление. То, что в других мозгах, как и прежде, будет жить и волноваться подобный же мир, - это для исчезающего интеллекта безразлично. Если бы поэтому истинная реальность лежала не в воле я если бы за границы смерти простиралось не моральное бытие, то ввиду того, что интеллект, а с ним и его мир, погаснет, сущность вещей вообще была бы не чем иным, как бесконечной сменой мимолетных и мрачных сновидений, без всякой взаимной связи: ибо неизменное пребывание бессознательной природы находится только в представлении времени у природы познающей. И следовательно, все тогда было бы – некий мировой дух, без цели и смысла грезящий по большей части мрачные и тяжелые сны… И поэтому когда индивидуум чувствует страх смерти, то перед нами, собственно говоря, раскрывается странное и даже смеха достойное зрелище: владыка миров, который все наполняет своим существом и благодаря которому только и существует все, что есть, - этот владыка трепещет и боится погибнуть, погрузиться в бездну вечного ничто, - между тем как в действительности все полно им и нет такого места, где бы его не было, нет существа, в котором бы он не жил, ибо небытие является носителем бытия». С точки зрения Шопенгауэра смерть – это прекращение индивидуального существования, смерть разрывает узы жизни и освобождает волю, смерть есть миг освобождения сокровенного ядра нашего существа: «Смерть – мучительное разрешение того узла, который сладострастно завязало деторождение, смерть – извне проникающее, насильственное разрушение основной ошибки человеческого существа, - великое разочарование. Мы в основе своей – нечто такое, чему бы не следовало быть, - оттого мы и перестаем быть. Эгоизм заключается, собственно, в том, что человек ограничивает всю реальность своей собственной личностью полагая, что он существует только в ней, а не в других личностях. Смерть открывает ему глаза, уничтожая его личность: впредь сущность человека, которую представляет собою его воля, будет пребывать только в других индивидуумах; интеллект же его, который относился лишь к явлению, т.е. к миру как представлению, и был не более, как формой внешнего мира, будет и продолжать свое существование тоже в представлении, т.е. в объективном бытии вещей, как таковом, - следовательно, только в бытии внешнего мира, который существовал и до сих пор. Таким образом, с момента смерти все человеческое я живет лишь в том, чти оно до сих пор считало не-я, ибо различие между внешним и внутренним отныне исчезает». Многие древние философы-стоики – Эпиктет, Марк Аврелий и Сенека, призывали не драматизировать смерть и воспринимать ее спокойно, как Сократ, но, несмотря на все их увещевания и умозрительные доводы Шопенгауэра, истина заключается в том, что смерть всегда отзывается трепетом и содроганием в сердце человека, ибо она беспощадна и настигает всех – старых и юных, добрых и злых, отбирает все и ничего не оставляет, от нее нигде не спрятаться и ничем не откупиться. Для Шопенгауэра смерть – разрешение гордиева узла нашего существования: «Смерть, бесспорно, является настоящей целью жизни, и в то мгновение, когда смерть приходит, свершается все то, к чему в течение всей жизни мы только готовились и приступали. Смерть – это конечный вывод, резюме жизни, ее итог, который сразу объединяет в одно целое все уроки, частично и разрознено полученные нами от жизни, и говорит, что все наши стремления, явлением которых была жизнь, были напрасны, суетны и противоречивы и что в отрешении от них заключается спасение. Как маленький рост растения в целом относится к плоду, который сразу воздает сторицей то, что этот рост давал постепенно и по частям, так жизнь с ее препонами, обманутыми надеждами, неосуществившимися планами и постоянным страданием относится к смерти, которая одни ударом разрушает все, чего хочет человек, и, таким образом, венчает тот урок, который преподнесла ему жизнь» Наша жизнь – горькая чаша страданий, а на ее дне – смерть, приговор нашему бытию и всем нашим замыслам, надеждам и желаниям, и все это свидетельствует, что «человек есть нечто такое, чему не следовало быть». Шопенгауэр убежден, что если бы жизнь сама по себе была бы столь ценным благом для человека и неоценимым сокровищем, и если бы ее следовало сознательно предпочесть небытию, то не было бы никакой нужды охранять врата исхода из земной жизни такими грозными привратниками как смерть и все ее ужасы. Более того – никто не мог бы перенести мысль о смерти, если бы жизнь была счастливой, однако для многих людей смерть есть избавление от мук, искомое освобождение от тягот и тревог земного существования.
Но почему наша жизнь с рождения и до смерти проникнута страданиями и откуда возник этот великий диссонанс, пронизывающий весь мир? По заветной мысли Шопенгауэра воля есть метафизическая сущность мира, она – темная бездна жизни, таинственная первооснова бытия и иррациональный двигатель истории. Задолго до немецкого философа идеи волюнтаризма проявлялись в трудах Августина Блаженного, учившего о безусловной свободе воли Бога, в философских изысканиях Иоанна Дунса Скота, ставившего волю выше интеллекта, в теософии Якоба Беме с его гностическим учением об Ungrund, а затем – в трансцендентальном идеализме Канта, Фихте и Шеллинга. Но именно в философии Шопенгауэра учение о мировой воле принимает трагическое звучание и выступает основой пессимистического миросозерцания, ибо для него воля как сущность мира – бессознательна и слепа, пребывая в разладе сама с собой, она действует безудержно и иррационально – в порыве безумия ей порожден «мир как представление» – это и внешний материальный мир, и платоновский мир идей, но существующий в сознание человека. Только на уровне существования человека у мировой воли появляется сознание, достигающее наибольшего совершенства в лице художника, поэта и мудреца, гения, пророка и аскета. Опираясь на трансцендентальный идеализм Иммануила Канта и древнюю индийскую мудрость Вед и Упанишад, Шопенгауэр приходит к мысли, что «все в мире – одна иллюзия», весь материальный мир – это область чувств, опыта и явлений, мир, данный в наших представлениях. В сущности своей мир есть вневременная и вездесущая воля, пронизывающая всю психическую и физическую жизнь, действующая в людях, животных и во всей природе, она – ноуменальная и непостижимая кантовская «вещь в себе», и источник всех неисчислимых горестей, бед и несчастий. Учение о мировой воле – фундамент шопенгауэровского пессимизма, его чуткости к трагизму судеб людей и всех живых существ в мире. У мировой воли нет мотивов и целей, она не имеет ни любви, ни мудрости, и жизнь со всеми ее тайнами и безднами, муками и радостями – бессмыслица. «Пробудившись к жизни из ночи бессознательного, воля видит себя индивидом в каком-то бесконечном и безграничном мире, среди бесчисленных индивидов, которые все к чему-то стремятся, страдают, блуждают; и как бы испуганная тяжелым сновидением. Спешит она назад к прежней бессознательности». Почему мировоззрение Шопенгауэра столь трагично, а его философия жизни безотрадна? Потому, что у Шопенгауэра было острое чувство неправды жизни, и, всматриваясь в кровопролитную историю нашего мира с его войнами, тюрьма и больницами, с бездомными и отчаявшимися людьми, он думал, что, наконец, узрел жизнь без прикрас – и она есть зло. Но если мир полон страданий, несправедливости и зла, то никакой всеблагой и премудрый Бог не мог создать эту юдоль скорбей, а значит – библейского Бога не существует. Некогда Кант опроверг схоластические доказательства бытия Божиего, но выдвинул нравственный аргумент – если не существует Бога, то нет вечных критериев добра и зла, правды и лжи, невозможна этика и вся духовно-нравственная жизнь человека. Но как философ Шопенгауэр более глубок и беспощадно правдив, чем Кант, и созерцая безотрадную картину мерзости и ужасов, которыми исполнена наша жизнь, он пришел к неизбежной и роковой проблеме теодицеи. В этом плане прав Фридрих Ницше, называвший Шопенгауэра одни из самых искренних философов человечества. Если существует Бог, именуемый христианами Любовью, то откуда в мире грех, почему в жизни так много скорбей, потерь и несправедливости, зачем всеблагой Создатель допускает существование зла? Для христианина ясно, что если Бог совершенен и свят, то виновник зла не Он, а свободная воля Его разумных созданий – Ангелов и людей, восставших на Творца своего, отпавших от Вседержителя и враждующих с Ним. Но будучи метафизиком, Шопенгауэр поставил вопрос о соотношении мирового зла с волей Бога и Его замыслом о мире и его логика такова: Мир лежит во зле, а стало быть – Бога не существует и есть только бессознательная, иррациональная мировая воля. Вдумчиво изучая теологическое наследие Августина Блаженного, Шопенгауэр решительно отверг его эстетическую теодицею, согласно которой зло необходимо в мире как диссонанс в музыке, или тень в живописи, как существенный элемент мировой гармонии. Если высшее Добро – Бог нуждается во зле как средстве для мировой гармонии, то Он зависим от темной и враждебной Ему силы, а значит – не всемогущ. Шопенгауэр понял, что эстетическая теодицея Августина Блаженного оборачивается – скрытым безбожием и циничной апологией зла. Для немецкого мыслителя было интеллектуально честнее отвергнуть веру в любящего и премудрого Бога, нежели прикрывать свое безбожие сомнительными богословскими доктринами с «незаконным восхвалением истинного родоначальника мира» – темной и слепой воли: «только слепая, а не зрячая воля могла поставить себя в такое положение, в каком мы себя видим. Зрячая воля, напротив, скоро вычислила бы, что предприятие не покрывает своих издержек, ибо жизнь, исполненная необузданных стремлений и борьбы, требующая напряжения всех сил, обремененная вечной заботой, страхом и нуждой, неминуемо влекущая к разрушению всякого индивидуального бытия, - такая жизнь не оправдывает себя самим существованием человека, которое завоевано столь трудной ценно, эфемерно и у нас в руках расплывается в ничто». Эти шопенгауэровские рассуждения отчасти напоминают богоборческие мысли Ивана Карамазова, не принимающего мира Божиего из-за наличия безвинных страданий, и утверждающего, что мировая гармония «не стоит слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «Боженьке»! Не стоит, потому что слезки остались не искупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Разве это возможно? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уж замучены?» В мусульманстве как мировой религии с ее аффективной моралью и воинственным духом – невозможна теодицея, а потому Шопенгауэр называет ислам – «самой печальной и жалкой формой теизма», а Коран – «скверной книгой», «вдохновляющей на кровавые войны и обширные завоевания». Виртуозно опровергнув эстетическую теодицею Августина Блаженного и метафизический оптимизм Лейбница, Шопенгауэр как истинный философ отчаяния сделал роковой, поистине «карамазовский вывод»: Если мир лежит во зле, значит – Бога нет, ибо как всемогущий, премудрый и всеблагой Господь мог бы допустить все исторические сцены жутких страданий и катастроф? Как примирить бытие Бога с неотразимым фактом вселенского горя? Шопенгауэр не мог принять и деизм Декарта, в чьей философии был заложен трагический раскол между духом и материей, «мыслящей и протяженной субстанциями», разрыв связи между Богом и сотворенным Им миром. В книге Иова предвосхищается и обличается трагическое заблуждение деизма, представляющего, что Бог «ходит только по небесному кругу» – отрешен от мира и не промышляет о судьбе Своих возлюбленных созданий. Не мог принять Шопенгауэр и пантеизм Спинозы с его растворением Бога в природе и поклонением чувственной красоте мира, ибо, если мир со всеми его скорбями и ужасами – это манифестация Бога, то ни о какой благости и любви Божества не может быть и речи. Надо сказать, что если Бог есть наша субстанция, как представляется пантеисту Спинозе, то мы все – явления этой субстанции, и все наши добрые и злые действия – ее деяния. В сущности учение Спинозы делает Бога виновником мирового зла и обращает в ничто свободу человека: свобода мыслится им как «осознанная необходимость. Если Бога нет, то человек – пучок мыслей, желаний и ощущений, порождение своей эпохи и социокультурной среды, он – не образ и подобие Божие, а его личность ожидает уничтожение: «смерть открывает ему глаза, уничтожая его личность». Мудрость Шопенгауэра заключается в том, что он бесстрашно раскритиковал идеалистическую философию Декарта, Лейбница, Канта, Фихте и Гегеля, в чьих умозрениях место Бога заняли абстрактные понятия, а трагедия – в отчаянии, охватившем его душу, ведь он не пришел к вере в живого Бога пророков и Откровения. Вся философия Шопенгауэра – это поучительное назидание для всех нас, ее значение в том, что именно она со всем ее пессимизмом и трагическим чувством жизни, как нельзя лучше иллюстрирует в какие бездны сомнения и отчаяния низвергнется мыслящий дух человека, если отвергнет веру в Бога.
Меланхоличная философия Шопенгауэра произвела огромное впечатление на Льва Толстого и в своей «Исповеди» русский писатель поставил его в один ряд с величайшими мудрецами древнего мира – Сократом, Соломоном и Буддой, столь проникновенно рассуждавшими о суетности и скоротечности земного бытия, о тщетности надежд на несбыточное счастье. К книге Екклесиаста немецкий мыслитель относился с огромным почтением, считая, что лишь в семьдесят лет человек начинает понимать ее стихи, их идейно-смысловое содержание и печальный колорит. Древнеиудейский царь и мудрец Соломон, на закате своих земных дней, изобличил суету и тщету всех жизненных благ – неисчислимых богатств, всемирной славы, царской власти и чувственных наслаждений, тщету искусств и философской мудрости – всего, если сердце не отдано Богу и дух не живет Им. Эти скорбные думы Екклесиаста близки Шопенгауэру как философу мировой скорби, но его печаль – это не печаль по Богу, как у Иова и Иеремии, Паскаля и Кьеркегора, а скорее – героический пессимизм стоиков, пытавшихся хранить спокойствие души в самых трагических ситуациях жизни. Несмотря на скверные качества своего характера – мелочность и зависть, обидчивость и злопамятство, саркастичность и высокомерие, граничащее с манией величия, Шопенгауэр ценил здоровье – «здоровый нищий счастливее больного царя», и говорил: благородный нрав и веселое настроение – великое благо. С презрением он писал о людях, не имеющих духовных устремлений, ищущих счастье в мимолетных земных наслаждениях и удовольствиях, отдающих ум не высоким философским вопросам, а вещам мелочным и обыденным, не шлифующих алмаз своей души, но живущих монотонной, скучной, серой и однообразной жизнью. По слову рассудительного Шопенгауэра люди глупы, ибо не понимают, что высшее наслаждение – духовно, оно заключено в искусстве и мудрости, вот почему «вся роскошь и наслаждения, отражающиеся в тупом сознании глупца, очень бедны в сравнении с сознанием Сервантеса, когда он писал «Дон Кихот» в своей печальной тюрьме». Все внешние блага обманчивы и ненадежны, а высшее благо – мудрость. Но вместе с тем Шопенгауэр помнит истину, изреченную Екклесиастом: «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (Еккл.1:18). По своему темпераменту Шопенгауэр меланхолик, и он с гордостью цитирует Аристотеля, думавшего, что все выдающиеся люди в искусстве, науке и философии – меланхолики. Учение Шопенгауэра о мировой воле тесно связано с его пессимистическим взглядом на мир и человека, с трагическим представлением об абсурдности жизни и бессмысленности исторического процесса. В этом плане немецкий философ предвосхитил мрачные умонастроения экзистенциалистов атеистического типа – Сартра и Камю, ощущавших, что одинокий человек затерян в холодном и абсурдном мире – в страшной пустыне, где все чужды и враждебны друг другу.
Вся земная жизнь – это дантевский Ад, ее сущность и источник – безумная и иррациональная воля, и этим обусловлен трагизм наших судеб. Вспоминается афоризм русского религиозного философа Григория Сковороды: «Воля – ненасытный ад, все тебе яд, всем ты яд». Много размышляя о счастье, Шопенгауэр считает, что счастливых людей не существует, а если они и были в истории нашего мира, «то обстоятельство, что тысячи людей утопали в счастье и наслаждении, не устраняет страхов и смертных мук одного человека; и точно так же мое настоящее благополучие не уничтожает моих прежних страданий». Шопенгауэр как убежденный иррационалист видит «ядро человека» не в познающем сознании Канта, мыслящей душе Декарта или трансцендентальном «Я» Фихте, а в – иррациональной воле, проявляющей себя как «аффекты души» – страсти и необузданные порывы. По слову великого меланхолика воля есть истинная сущность человека, она – глубинное основание души, источник всех наших действий, а интеллект – играет служебную роль по отношению к воле, и является лишь «функцией нервной системы головного мозга». Человек несчастен именно из-за разлада воли и интеллекта, ибо воля – это могучий слепец, а разум – немощный зрячий, сидящий а плечах ее, но руководит не он, а воля – чьим порывам и вожделениям нет конца. Шопенгауэр мудро замечает, что «в сердце обретается человек, а не в голове», но трактует сердце не по-христиански, как всей духовной, душевной и физической жизни уникальной личности, а абстрактно-метафизически, как волю с ее неизменным характером, таящуюся за интеллектом – нашим «познающим я». Глубоко заглянув в тайну человека, Шопенгауэр не увидел самого главного – образа Божиего в нем. Вся христианская антропология, весь духовный опыт подвижников Церкви – все это осталась для него неизведанной тайной за семью печатями. Если с точки зрения христианского вероучения человек сотворен по образу и подобию Божиему, он – уникальная личность, одаренная разумом, нравственным сознанием, эстетическим чувством, творческими талантами и бесценным даром свободы самоопределения, то Шопенгауэр является фаталистом, отвергающим свободу человека, оригинально переосмыслившим мрачную доктрину Лютера и Кальвина о предопределении, противную святому Евангелию и православной вере. Вообще, Шопенгауэр любил в протестантизме именно идею греховности человека и предопределения, хотя с его точки зрения – все предопределяет конечно не святая воля Бога Вседержителя и Промыслителя, а иррациональная и бессознательная воля – отсюда так много зла и преступлений в мире. По слову преподобного Иоанна Дамаскина «если человек сотворен по образу блаженного и пресущественного Божества, а Божество свободно и имеет волю по естеству, то и человек, как образ Божества, свободен по естеству и имеет волю». Как свободное создание Адам мог избрать верность Богу и уподобиться Творцу своему в святости и совершенстве – обожиться, или отпасть от Него – послушать Еву, соблазненную лукавой речью змея – падшего Херувима Люцифера, нарушив святую заповедь Всевышнего. Но и после катастрофы грехопадения образ Божий не истребился в человеке, а только помрачился, воля его колеблется между добром и злом, но он, как и прежде, обладает личной свободой самоопределения – волен избрать путь греха и погибели, или путь веры и спасения. Бог бесконечно дорожит свободой Своего возлюбленного творения и никого не спасает насильно. Тайна спасения – это тайна синергии, содействия Божественной благодати и человеческой свободы. В Священном Писании много сказано о свободе человека – нравственной свободе его воли и выбора между добром и злом: «Я предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло: избери жизнь и будешь жить ты и семя твое» (Втр.30:15-19). В Библии написано не только о метафизической свободе духа и нравственной свободе самоопределения личности, но и о высшей духовной свободе – свободе от смерти, зла и греха, для вечной жизни с Богом и в Боге. Эта духовная свобода обретается через очищение сердца от страстей, покаяние, стяжение благодати Святого Духа, ибо «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3:17). Христос пришел на землю, чтобы искупить грехи мира, Он – наш Спаситель и Освободитель от рабства греха: «Если Сын освободит вас, то истинно будете свободны» (Ин. 8:36). Христос дарует истинную свободу, и мы призваны стоять в этой свободе – не поддаваться греху, быть свободными от страстей, как и писал апостол Павел: «Стойте в свободе, которую даровал нам Христос» (Гал. 5:1). Всемогущий Бог дал человеку свободу, дабы он был самоопределяющейся личностью, мог жить духовной жизнью – верить и надеяться, философствовать и молиться, творить и созерцать, и самое главное – любить, ибо любящий знает Бога и рожден от Бога, потому, что Бог есть Любовь. Если бы не было свободы, то человек не смог бы осуществить свое высшее предназначение – уподобиться Богу, стать совершенным как Господь, но таинственный дар свободы предполагает и нравственную ответственность, и он может оказаться трагическим, ибо человек может избрать зло, а не добро. Но вопреки христианской вере, Священному Писанию, учению Церкви и святых отцов ее, Шопенгауэр считал, что нет никакой свободы самоопределения, ибо свобода воли человека со стороны внешнего мира опутана нуждами и потребностями, а кроме того в мире действует закон мотивации, и потому людям лишь кажется, что они действуют по собственной воле, а на самом деле – всеми управляет мировая воля. Если в Новом Завете говорится, что Христос искупил все грехи мира на Голгофе, любящий Господь хочет, чтобы все спаслись и спасение возможно для самого падшего грешника – пример благоразумного разбойника, то Шопенгауэр убежден, что грешник и злодей никогда не станет праведником и святым, и даже педагогическое искусство Песталоцци, не может сделать мудреца из глупца и невежды, ибо каждому от рождения положено лишь безропотно нести свой жребий. Шопенгауэр не верил в возможность духовного и нравственного преображения личности и изменения ее воли, думая, что ни один человек никогда не сможет уйти от самого себя. Воля человека всецело детерминирована и черты его характера неизменны от колыбели до могилы, поэтому нравственно исправить преступника невозможно. Но немецкий философ глубоко заблуждался не только в своих суждениях, отвергающих свободу воли человека, но и в том, что причислил великого Шекспира к лагерю фаталистов. По мысли Шопенгауэра умный, честный и добрый человек – оазис в пустыне, великая редкость в нашем мире, он чувствует себя в жизни как «благородный политический преступник на каторге среди обыкновенных преступников». Рассматривая всемирную историю как калейдоскоп случайных событий, как иррациональный процесс, не имеющий никакого смысла и никакой цели, он напрочь отвергал идею нравственного прогресса человечества. В жизни и поступках человека Шопенгауэр выделяет три основных мотива: эгоизм, ищущий своего блага и выгоды, ориентированный на успех, удовольствие и комфорт, злоба, ищущая чужого бедствия, сострадание, воспринимающее чужое страдание как свое, удерживающее нас от причинения зля другим. С точки зрения Шопенгауэра сострадание есть единственный источник поступков, имеющих моральную ценность, и основа всей нравственной жизни человека. Немецкий философ был убежден: «всякая любовь – это сострадание», «всякая любовь, которая не есть сострадание, есть себялюбие». Русский религиозный философ В.С. Соловьев, углубленно изучавший произведения Шопенгауэра, находил у него искание избавления от страданий, и даже на некоторое время увлекся буддизмом, но он же заметил «таинственный характер сострадания» у немецкого мыслителя, отличающееся более «литературным красноречием, нежели философской правдивостью». В своих рассуждениях Владимир Соловьев проницательно указал на то, что сострадание не может быть единственной основой всей духовной и нравственной жизни. Шопенгауэр определил плач о грехах, как сострадание к душе, протекающую во времени любовь к себе, в то время как в христианстве любовь к человеку это любовь к образу Божиему в нем и к его уникальной и бессмертной личности, ибо евангельская любовь не мирится со смертью и требует вечности. Когда премудрый и всеблагой Господь сотворил человека по образу и подобию Своему, Он начертал на скрижалях его сердца Свой нравственный закон и совесть – моральную способность отличать добро от зла, взыскать высшую цель жизни, определенную Самим Богом. Для чего живет человек? В чем смысл его жизни? С христианской точки зрения Бог создал людей по образу и подобию Своему, даровал им разум и свободу, бессмертную душу и совесть, творческие таланты и умение любить, дабы человек жил духовной жизнью – исполнял заповеди Всевышнего, стремился всем сердцем, разумением и волей к высшему Богопознанию и вечному Богообщению. Духовная жизнь христианина немыслима без веры в Бога и молитвы, без изучения Слова Божиего – чтения и постижения Священного Писания, без участия в богослужениях и таинствах Церкви, основанной Иисусом Христом, без исполнения двух великих заповедей святого Евангелия – любви к Богу и любви к ближним. Еще Августин Блаженный говорил, что сущность Священного Писания и нашей веры заключена в любви к Богу и ближним, ибо эти две заповеди обнимают собой весь закон Моисеев и всех пророков, превосходят все иные заповеди, и являются истиной жизнью с Богом и в Боге. Для христианина ясно, что не сострадание и не справедливость, а именно любовь – вершина и сущность нравственной и духовной жизни. Но Шопенгауэр никогда не верил в возможность евангельской любви, он не веровал во Христа как Сына Божиего и Искупителя грехов мира, и хвалил Иисуса за Его благородство, считая, что он понял – в мире нет ничего кроме страданий, которые надо спокойно принять и нести свой крест. Все благородство и героизм Иисуса Христа Шопенгауэр видит не в Его победе над смертью и Адом, а в стоическом принятие страданий и отвержении воли к жизни. В изложении Шопенгауэра, чьи размышления проникнуты идеями буддизма, Марка Аврелия и Упанишад, Иисус Христос предстает как евангельский стоик – один из учителей человечества, но ни как Спаситель мира и Бог Слово воплотившийся и вочеловечившийся. Шопенгауэр мыслил так, будто Христос не приходил на землю, не искупил грехи мира на Голгофе и не воскрес из мертвых. Этот философ мировой скорби, словно не замечает существование Церкви и благовестие Нового Завета, ему более по душе учение стоиков, буддизм и Упанишады, но, отвергая веру в Бога и бессмертие личности, он, конечно, не верил и в индийское представление о переселении душ – восточное учение о реанкарнации в классическом и традиционном понимании.
После прочтения книги Шопенгауэра «Мир как воля и представление» возникает вопрос: Если наш мир – наихудший из всех возможных миров, жизнь полна страданий, как учил Будда, но она также и не имеет смысла, а человеку лучше было бы вообще не рождаться, то стоит ли тогда жить и не лучше ли покончить жизнь самоубийством? Задолго до Камю, Шопенгауэр поднимает главный вопрос экзистенциализма: стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой? Одно время Лев Толстой находился под огромным влиянием Шопенгауэра, он проникся разочарованием в жизни и философским пессимизмом, в его грандиозной мощью зазвучали слова Екклесиаста – «все суета сует», Будды – «мир полон страданий, причина их – людские желания», Шопенгауэра – «наш мир – наихудший из всех возможных миров». В своей знаменитой «Исповеди», Толстой признается, что когда он пережил глубокий и мучительный духовный кризис, то считал Шопенгауэра, наряду с Сократом, Буддой, Соломоном и древними стоиками, философом, ответившим на самый главный вопрос о смысле жизни – изобличивший бессмыслицу нашего бытия. По мысли великого русского писателя после прочтения Шопенгауэра и осмысления его философского пессимизма, оправдывать жизнь люди могут или из невежества – бессмысленность жизни ими не осознается, или их эпикурейства – они знают, что жизнь бессмысленна, но раз родились, то хотят взять о жизни все – ищут наслаждения душевные и чувственные, наконец, люди могут пресечь жизнь как бессмыслицу и освободиться от страданий – это путь сильных натур и характеров, или понимая, что жизнь бессмысленна, не оправдывая ее и не ища мимолетных и суетных наслаждений, но и не имея сил, чтобы разрешиться от бесцельной жизни, ее мучений и тягот. Анализируя свои духовные искания Лев Толстой полагал, что он – представитель последнего самого отвратительного типа, из-за слабости характера идущего на компромисс с жизнью, но имеющий навязчивую мысль о самоубийстве. Яркое описание трагизма судеб людей и истории мира, дополненное великолепными цитатами из античных трагиков и поэтов, древних философов и мудрецов, проникнутое нравственным возмущением от всей той несправедливости и крови, в которой утопает мир, делает философию Шопенгауэра необычайно притягательной и опасной для эстетически и морально чутких натур, ибо она подталкивает их к мысли о самоубийстве. Бертран Рассел настаивал на том, что сам Шопенгауэр непоследователен, ведь если мир действительно столь страшен, а жизнь так тягостна и мучительна, то он должен был покончить с собой, открыто призвав к этому и своих читателей. Предвидя, что его будут обвинять в апологии суицида, Шопенгауэр акцентировал внимание на то, что нельзя одобрить самоубийство, ибо оно – не есть избавление от воли к жизни, напротив – оно есть феномен могучего утверждения воли, ведь «самоубийца хочет жизни и не доволен только условиями, при которых она ему дана. Поэтому он отказывается вовсе не от воли к жизни, а только от самой жизни, разрушая ее отдельное проявление. Он хочет жизни, хочет незатрудненного бытия и утверждения тела, но сплетение обстоятельств этого не допускает, и для него возникает великое страдание». Но полагая, что самоубийство – это совершено бесплодный и безумный поступок, Шопенгауэр оправдывал «избранную голодную смерть» как проявление аскетизма – отрицания воли к жизни. Вслед за Буддой, внезапно осознавшим все ужасы и всю скорбь мира, Шопенгауэр считал, что основной вопрос философии – это вопрос об избавлении от страданий, о том, как освободиться от тягот жизни и невыносимой горечи бытия. По мысли Шопенгауэра источник величайших страданий таится в сердце человека, этого его воля – ненасытная и импульсивная, с неисчислимыми желаниями. Путь избавления от страданий – это аскетизм, понимаемый Шопенгауэром, как отречение от воли к жизни, ее угашение – достижение нирваны, покоя небытия. Шопенгауэр писал: «Моя философия – единственная, которая знает нечто высшее, а именно аскетизм». Но если в христианстве аскетизм – это путь подвижника к Богу, наряженная духовная и нравственная жизнь, проникнутая молитвой и покаянием, хранением сердца от страстей и ума от греховных помыслов, и самое главное – любовью к Богу, ближним и даже врагам, любовью жертвенной и исполненной самоотречения, то аскетизм Шопенгауэра проникнут чувством меланхолии и отчаяния, разочарованием в жизни, неверием в бытие Бога, Его любовь и промышление о вселенной и о каждом создании. Отрицая христианское учение о бессмертии души и всеобщем воскресении из мертвых, Шопенгауэр учил, что отречение от воли к жизни – это врата в ничто, в буддистскую нирвану – «совершенное исчезновение», «освобождение от скорбей», «блаженное уничтожение», «угасание жизни». Если Бога нет, то небытие – трагический финал человеческого бытия. Христос для Шопенгауэра не Победитель смерти и Ада, а побежденный и последнее слово остается за смертью, по известному ведическому изречению «развязывающей узел сердца, разрешающей все сомнения». Неудивительно, что сербский богослов и подвижник преподобный Иустин Попович назвал философию буддизма – «совершеннолетием отчаяния»: «Это не только философия, но и религия пессимизма. Тайна небытия приятнее, чем горькая-прегорькая тайна бытия. Смерть – это освобождение от оков этого страшного чудовища, что зовется миром. За смертью следует блаженство в нирване. Так буддизм не решает, а перескакивает проблему смерти; не побеждает смерть, а бессильно проклинает». В наставлениях преподобного Серафима Саровского сказано, что уныние и отчаяние – это мучительное томление духа: «Бывает иногда человек в таком состоянии духа, что кажется ему, легче ему было бы уничтожиться или быть без всякого чувства и сознания, нежели долее оставаться в этом безотчетно мучительном состоянии». Еще один задающийся вечными вопросами трагик отчаяния Метерлинк – поэт-мученик и философ смерти, почувствовавший в «великой тишине смерти» бесконечную таинственность мира, стремился постичь неисчислимые бездны загадок бытия и мученически искал смысл жизни, но не нашел его. Мироощущение Метерлинка – трагично и пессимистично, и он подобно Шопенгауэру полагал, что бытие не имеет цели, а «наше нормальное состояние – это смерть, то есть бессознательность, потеря нашего я, нашей личности». «Что была бы жизнь без смерти? Смерть – это то, что придает жизни важность, значение, достоинство, смысл и бескрайние перспективы». «Жизнь – это тайна, смерть – ключ, которым она открывается; но тот, кто поворачивает этот ключ, навеки исчезает в этой тайне».
В самые катастрофические минуты истории и самые трагические моменты жизни в душе человека пробуждаются философские вопросы, и он обращается к Богу из бездны отчаяния и сомнений – с мольбой или упреком, надеждой или проклятием. Философия Артура Шопенгауэра, как Иов и Соломон, Данте и Шекспир, Достоевский и Бердяев, задающегося вечными вопросами, нареченными Гейне – «проклятыми», не может не волновать мыслящего и совестливого человека. Пессимистичная философия Шопенгауэра жизненно глубже рациональной системы Гегеля и трагически вдумчивее метафизического оптимизма Лейбница. Разве можно подобно панлогисту Гегелю учить, что «все действительное – разумно», а история – прогрессивный путь мирового духа, если мир по слову апостола Иоанна Богослова лежит во зле, мировое зло – безумно и алогично, противно Христу Логосу, а исторический процесс представляет собой не прогресс, а Богочеловеческую трагедию, временную цепь интенсивно нарастающих катастроф? Трагические вехи мировой истории напоминают не мирный прогресс морали и науки, культуры и цивилизации, а апокалиптический цикл загадочных гравюр немецкого живописца Альбрехта Дюрера, с их апокалиптическими мотивами, образно-символическим колоритом и мрачной экспрессией. История мира с ее грозными тайнами, катастрофическим характером и трагическими сценами есть иллюстрация к библейскому Апокалипсису. Мировая история со всеми звеньями ее веком, с ее грозными картинами нарастающих бедствий и апокалиптической перспективой смертоносного мора, всеобщей войны, голодомора и глобальной катастрофы, представляется Шопенгауэру – трагедией без катарсиса. Разве можно как оптимист Лейбниц утверждать, что наш мир – «наилучший из всех возможных миров» и абстрактно размышлять о «предустановленной гармонии», когда всю землю омывают реки крови и слез, а все создания Божии – страдают и мучаются, скорбят и проливают горькие слезы? Еще ветхозаветный страдалец Иов изрек трагическую мудрость: «человек рожденный женою, кратковременен и пресыщен печалями: как цветок, он выходит и опадает; убегает как тень, и не останавливается» (Иов. 14:1-2). Русский религиозный философ и христианский персоналист Николай Бердяев заметил, что традиционное учение о Промысле Божием, о Боге как властителе мира – Пантократоре, накладывает на Творца вину за зло, творящееся в мире, и делает невозможным ни христианскую теодицею, ни сотериологию. Если и все во вселенной совершается по воле Бога, а мир лежит во зле, то Бог – источник мирового зла, и Его невозможно любить. Господь открывает Себя миру в Сыне и Святом Духе, возвещает Свою волю через пророков и апостолов, Его Помысел духовно действует как истина, любовь, красота и свобода, но к Богу неприменимы земные категории мирской власти, силы и справедливости. В Евангелии сказано, что Христос отверг в пустыне искушение земными царствами и славой их, а сатана назван в Новом Завете князем мира сего. Спаситель сказал, что Царство Его «не от мира сего», оно эсхатологично – это горний Иерусалим. Если бы все в мире совершалось по святой воле Всевышнего, то не было бы ни зла, ни грехопадения, ни смерти, ни моря слез, ни рек крови, наводнивших нашу вселенную, но Господь сотворил человека по образу и подобию Своему, одарив его свободой воли, и человек может противиться премудрому замыслу Творца и Его всеблагой воле. Со времен грехопадения Адама распалась духовная связь между Богом и миром. Преподобный Максим Исповедник учил, что человек – живая связь двух миров – духовного и материального. Он сотворен по образу и подобию своего Творца – Бога, у него бессмертный дух и бренное, преходящее тело. Человек, был призван Богом, к духовному преображению вселенной, но согрешив, он уподобился демону и разорвал духовную связь между Богом и космосом – видимым миром. В самом начале истории началась всемирная драма: духовная война на небесах и падение Ангелов, грехопадение Адама и Евы, ввергнувшее мир в поток страданий, тления и смерти. Вся история мира – трагична, а жизнь человека – несчастна, ибо он хочет найти счастье, но отпал от Творца. Только Бог может заполнить зияющую бездну человеческого сердца Своей бесконечной любовью, и даровать ему – утешение и радость. Христос пришел в мир как Свет и Жизнь, как Искупитель и Освободитель, чтобы победить Ад и смерть, соединить небо и землю, время и вечность, человека и Бога. Сын Божий на Голгофе совершил искупление, а оно, предполагает преображение человека и вселенной, открывает небесные горизонты истинной свободы и духовной жизни. Только благодаря Сыну Божиему, Иисусу Христу возможна теодицея, антроподицея и космодицея.
Духовный путь христианина – это путь покаяния и любви. Покаяние – это альфа духовного обновления и преображения личности, а любовь – омега. Без покаяния и любви спасение невозможно. Покаяние в истинном смысле – это суд совести над душой, отречение от демона, открытость сердца Богу, изменение ума, духовное преображение личности. С покаяния начинается духовное преображение человека. Грех делает сердце холодным, уподобляет человека демону. Грех отлучает человека от Бога, разлучает его с Божественной благодатью, истребляет веру и любовь в сердце, отдает душу во власть демона, погружает ум в бездну ужаса и отчаяния. Архимандрит Софроний поясняет, что грех – это духовное и метафизическое явление, а его сущность – не нарушение этической нормы (как думали рассудочные моралисты Кант и Толстой), а отступление от вечной жизни в Боге, отрицание Божественной Любви и безумное восстание на Божественную Истину. Апостол Петр назвал сердце человека – «темным местом», оно «темное» в двух смыслах: апофатическом – это «сокровенный сердца человек»; этическом – в нашем сердце гнездится тьма грехов. Путь к Богу – это путь покаяния и любви, ведь только чистое сердце узрит Бога и примет Его светильник – благодать Святого Духа. Христос – это духовное солнце, апостолы – исходящие от Него лучи, несущие всему видимому миру свет Божественный Истины, а Новый Завет – ее неугасимая лампада, ибо каждое слово Священной Книги – это таинственное изречение Божественной Премудрости. Весь религиозный дух Нового Завета, весь смысл вдохновенной проповеди Иисуса Христа на земле, вся нравственная сила Евангелия заключены в заповеди любви к Богу, ближним и врагам. Надо помнить, что и самый грешный человек сотворен по образу и подобию Божиему, помнить о вечной красоте его богообразного духа, помнить о тайне его высшего назначения, помнить, что Господь возлюбил его больше, чем весь видимый мир, помнить, что за него Христос пролил Свою Святую Кровь на Голгофе, сходил во Ад и воскрес из мертвых, помнить, что о нем молится Пресвятая Богородица и вся Небесная Церковь, помнить, что и у него есть Ангел-хранитель, молящийся за его душу, помнить, что все во внешнем мире – суетно и ничтожно в сравнении с душой человеческой, бесконечно драгоценной для Всевышнего, помнить о своих собственных грехах, о неизбежном часе смерти – помнить и молиться. Если мы будет с милосердием относиться к каждому живому созданию, сердечно жалеть всех страждущих и молиться за обидчиков, то Господь ниспошлет нам любовь к врагам как великий дар Святого Духа. Но философия Шопенгауэра не знает евангельской любви. Вся квинтэссенция философской мудрости Шопенгауэра – это метафизика отчаяния, ее ключевой мотив – воля к небытию, буддийское угашение «воли к жизни», а историософский прогноз – реквием по человечеству, грандиозная картина гибели мироздания. Русский религиозный философ Владимир Соловьев в книге «Оправдание добра» иронично заметил, что если признать «вместе с Шопенгауэром, что сущность мира есть слепая и бессмысленная воля и что всякое бытие по существу своему есть страдание», то логичнее всего «из чувства жалости приложить все старания к тому, чтобы умертвить возможно большее число живых существ», что несовместимо с евангельской моралью и христианской любовью к Богу, ближним и врагам. Если мы обратимся к последователю Шопенгауэра – Эдуарду фон Гартману, то увидим, что он считает возникновение мира и жизни – следствием иррациональной и слепой случайности, а эсхатологическую цель мирового процесса определяет как «предпочтение небытию пред бытием». Размышляя об истории, Гартман пришел к мысли, что человечество прошло через три стадии: во времена древнего мира оно верило в достижимость счастья на земле, в Средние века было убеждено, что истинное счастье возможно только в загробной жизни, а с научно-техническим прогрессом, оно наивно уверовало, что придет к счастью в грядущих веках прогрессивной цивилизации. По печальному умозаключению Гартмана со временем люди разочаруются и в идеалах научно-технического прогресса, их жизнь станет еще более невыносима, и в конце концом они придут к идее уничтожения человечества и всего мира. Если Шопенгауэр говорил, что каждому человеку нужно истребить волю к жизни в себе самом через аскетизм буддийского типа, то Гартман развернул эту шопенгауэровскую идею до вселенских масштабов – надо, чтобы все человечество отвергло волю к жизни и прониклось волей к небытию, надо, чтобы был уничтожен весь космос и все живые создания. Эта идея Гартмана есть логический вывод из пессимистической философии Шопенгауэра и его отчаяния.
Русский религиозный философ Л.М. Лопатин – христианский персоналист и спиритуалист, размышляя о нравственном учении Шопенгауэра, пояснял, что спор между немецким мыслителем, воспринявшим многие идеи буддизма и Упанишад, с христианством – это спор двух миросозерцаний: одно провозглашает, что мир – порождение темной и безумной воли, жизнь – бессмыслица и обман, а воля к небытию и смерть – освобождение от страданий; иное проповедует, что Бог есть Любовь, Он премудро сотворил мир и человека, жизнь и история имеют духовный смысл, трагическое состояние мира возникло после грехопадения, а смерть – это не уничтожение личности, но переход к метафизическому бытию. Христианство – это религия свободы и любви, ибо в центре ее – бесконечная Божественная Любовь сотворившая бытие, опекающая Свое творение и преображающая каждую душу. Христиане верят, что на Пятидесятницу Святой Дух сошел на апостолов в языках пламени небесного огня и соделал их проповедниками Евангелия – благой вести о победе Христа над смертью и Адом, о воскресении Спасителя из мертвых и спасении мира Голгофской Жертвой. Преподобный Серафим Саровский говорил, что стяжение благодати Духа Святого – это высшая цель нашей жизни. Святой Дух дарует человеку свободу – абсолютную свободу как вечную жизнь в Божестве и таинство духовного преображения. Величайший из даров Святого Духа – духовная любовь. Преподобный Максим Исповедник учил, что духовная любовь объемлет весь мир и дает созерцать в каждом ближнем и даже во враге – образ Божий. Великий молитвенник и православный подвижник Силуан Афонский говорил, что Дух Святой дарует «жалеть всю тварь», «любить друг друга» и «плакать за весь мир». Без благодати Духа Святого невозможна духовная жизнь: «Без благодати Божией не можем мы любить врагов, но Дух Святой научает любви, и тогда будет жалко даже и бесов, ибо они отпали от добра, потеряли смирение и любовь к Богу». Христос сказал, что нам надлежит почитать Бога в Духе и Истине, жить по заповедям истинной духовной жизни – любить. Благодать Божия дает человеку созерцать духовный мир и прозревать славу и величие Творца и Вседержителя в Его творении – в величественной картине звездного неба и в грации малого цветка. Еще древнегреческий мудрец Платон назвал восхищение перед величием и премудростью Бога и красотой сотворенного Им мира – «философским чувством». Мир Божий прекрасен, а все зло и безобразие привнесено в мироздание грехом человека. В меланхоличной философии Шопенгауэра нет самого драгоценного – предвечного Логоса, Слова Божиего, Иисуса Христа и Утешителя, Святого Духа, а отсюда – весь безнадежный пессимизм и непреодолимый трагизм его миросозерцания, для которого нет ни Бога, ни бессмертной души, ни смысла жизни, ни спасения. Печальная философия Шопенгауэра – это трагический апофеоз пессимизма, она – меланхолична и безотрадна, рассматривает историю мира вне веры во Святую Троицу – всемогущего Бога Отца, премудро сотворившего мир, в Сына Божиего, Иисуса Христа, искупившего грехи рода человеческого, и в Святого Духа, Бога Освятителя и Утешителя, преображающего личность человека и все его естество – дух, душу и тело.