Кто с ранних лет отдал сердце
в куплю и на торжище ежедневной жизни,
тот опрокинул сокровищницу души своей.
В.Ф. Одоевский
Князь Владимир Одоевский, как писатель, поставил себе грандиозную, почти невыполнимую задачу. Все усилия его мысли и фантазии были направлены на то, чтобы на отдельных частных явлениях нашей жизни, иногда явлениях самых незначительных, показать – как глубокая тайна жизни проглядывает сквозь земную оболочку человеческих мыслей, чувств и деяний; он хотел дать нам узреть незримое, о неизреченном он говорит в конкретных образах…. Он стремился быть, как видим, поэтом, философом и публицистом сразу.
Н.А. Котляревский
Первым русским шеллингианцем
оставившем более чем заметный след в русской мысли,
нужно считать князя В.Ф. Одоевского.
С.А. Левицкий
Князь Владимир Федорович Одоевский – одна из самых многогранных личностей в истории русской культуры: потомок древнего рода Рюриковичей, получивший блестящее образование в Московском университетском пансионе, он – русский романтик и самый яркий в России поклонник философии Шеллинга, его натурфилософии, трансцендентального идеализма и философии искусства, талантливый педагог и выдающийся музыкальный критик, тонкий изъяснитель творчества Баха, Моцарта и Бетховена, покровитель знаменитых русских композиторов – Глинки, Чайковского, Римского-Корсакова, предшественник славянофилов И. Киреевского и А.С. Хомякова, верящий во всемирно-историческую миссию России, и одновременно – идейный противник всех эпигонов славянофильства, выступающий за всемирную отзывчивость русского духа против идеи национальной исключительности, оригинальный мыслитель с неоспоримым талантом писателя, автор первого философского романа в России и философских новелл «Русские ночи», современник А.С. Пушкина и друг М.Ю. Лермонтова, кузен и приятель поэта-декабриста А. Одоевского, оказавший сильное влияние на творчество Н.В. Гоголя и Ф.М. Достоевского, мистик и алхимик, зачитывающийся трудами Парацельса, Сен-Мартена, Портеджа и Франца Баадера, защитник просвещения и общественный деятель, бывший директором Публичной библиотеки и Румянцевского музея в Петербурге, принимающий активное участие в создании Русского музыкального общества, филантроп и первый русский фантаст, к сожалению, почти никому не известный в наше время. На протяжении всей жизни В.Ф. Одоевский интересовался философией, точными науками и естествознанием, увлекался гастрономией и писал трактаты о еде, занимался музыкой и разработал теорию изящных искусств, изучал древнерусские песнопения и народные песни, создал оригинальные музыкальные инструменты – кабинетный орган «Себастианон», названный в честь композитора Себастьяна Баха, и фортепиано – «энгармонический клавицин», в настоящее время хранящееся в Музее музыкальной культуры имени Глинки в Москве. В своем фундаментальном исследовании «История русской философии» священник, историк и богослов о. В.В. Зеньковский акцентировал внимание на многосторонность интересов у В.Ф. Одоевского и широту его духа, на его неутомимую любознательность и своеобразный энциклопедизм, на характерное для многих русских религиозных философов – А.С. Хомякова, И. Киреевского, В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева, И. Ильина и С.Л. Франка стремление к всеохватывающему синтезу, справедливо указывая на то, что князь Одоевский никогда не мог отдаться чему-либо одному – науке, философии или искусству – его дух искал цельности и идеальной гармонии. Князь В.Ф. Одоевский – один из наиболее образованных и многосторонних людей в России первой половины девятнадцатого века: он посещал литературный кружок С.Е. Раича – переводчика поэмы Торквато Тассо, членами которого были М.П. Погодин, С.П. Шевырев, В.П. Тисов, где читал свой перевод произведений Окена, а вместе с литератором и декабристом В.К. Кюхельбекером издавал альманах «Мнемозина», где ставилась задача «положить предел нашему пристрастию к французским теоретикам» и «распространить несколько новых мыслей, блеснувших в Германии», и в то же время – обратить внимание отечественного читателя «на сокровища, вблизи нас находящиеся», наметить отход от идей французских просветителей Вольтера, Дидро и Руссо к немецкому идеализму и мистицизму – к Шеллингу, Парацельсу и Францу Баадеру, проложить путь к самобытной русской религиозно-философской мысли и литературе. В записной книжке Владимира Одоевского сохранилась глубокомысленная запись, которая блестяще характеризует его личность – личность подвижника науки и просвещения, сетующего на то, что в России нет самобытной культуры – своей философии, музыки и архитектуры, что народные предания забываются, а новейшие открытия науки неизвестны в широких кругах российской публики, провозглашающего, что нам надлежит обратиться к своему духовному наследию – стряхнуть прах веков с сокровищ древнерусской духовной культуры, одновременно продвигая вперед науку: «Смеются надо мной, что я всегда занят! Вы не знаете, господа, сколько дела на сем свете; надобно вывести на свет те поэтические мысли, которые являются мне и преследуют меня; надобно вывести те философские мысли, которые открыл я после долгих опытов и страданий; у народа нет книг, - и у нас нет своей музыки, своей архитектуры; медицина в целой Европе еще в детстве; старое забыто, новое неизвестно; наши народные сказания теряются; древние открытия забываются; надобно двигать вперед науку; надобно выкачивать из-под праха веков ее сокровища…». По свидетельству В.Г. Белинского было время – тридцатые-сороковые годы девятнадцатого века, когда произведения В.Ф. Одоевского читались с «жадностью» и «восторгом», а сам литературный критик полагал, что в его творениях «виден талант могущественный и энергический, чувство глубокое и страдательное, оригинальность совершенная, знание человеческого сердца, знание общества, высокое образование и наблюдательный ум». Литературное, публицистическое и философское творчество Одоевского высоко оценивали лучшие поэты и писатели России – А.С. Пушкин и Н.В. Гоголь, М.Ю. Лермонтов, а декабрист В. Кюхельбекер писал ему из сибирской ссылки: «Тебе и Грибоедов и Пушкин и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного служения к художественной красоте и к истине безусловной?»
Князь В.Ф. Одоевский – один из самых незаурядных, высокообразованных и благородных фигур в знаменитой плеяде поэтов и писателей сороковых годов России девятнадцатого века; в его лице художник с необыкновенно яркой силой и живостью творческого воображения, сравнимый с Данте, Гофманом и Гоголем, сочетается с мыслителем, обладающим проницательнейшим умом, умеющим заглянуть как за грань видимой вселенной, ощутив неизъяснимую и грандиозную таинственность Божьего мира, так за завесу столетий и предсказать то, как сложится последующая история России и Европы, указать на тот духовный кризис, который охватит Запад, задолго до О. Шпенглера и Ортеги-и-Гассета предсказать «закат Европы» и «восстание масс» с их утилитарной моралью, где полезное ставится выше нравственного и прекрасного, и предречь то, к чему движется технократическая цивилизация, потерявшая все святыни и моральные ориентиры. В художественных произведениях Одоевского отразилась широта его умственного кругозора, прекрасное знание мировой литературы от Гомера и Данте до Шиллера, Байрона и Гете, знакомство почти со всеми философскими течениями своего века, умение мыслить самостоятельно и оригинально освещать проблемы, волнующие современников, размышлять о смысле жизни и границах человеческого познания, о назначении науки и искусства, о природе и творчестве, о теории Мальтуса и взаимоотношениях России и Запада, о вере и атеизме, о капитализме и грядущем социально-экономическом развитии общества. При всей многогранности дарований В.Ф. Одоевского и его огромной эрудиции, знании как точных наук и естествознания своего времени, так и произведений Шекспира, Байрона, Шиллера и Гете, глубокой, искренней и деятельной любви к людям, энергичной деятельности на поприще музыкальной критики, общественного и народного просвещения, главным делом его жизни были философия и искусство, а сам он был по призванию мыслителем и писателем. Высоко оценивал талант В.Ф. Одоевского такой литературный критик как В.Г. Белинский, откликнувшийся на его трехтомное собрание сочинений, вышедшее в 1844 году, следующими строками: «Таких писателей у нас немного. В самых парадоксах князя Одоевского больше ума и оригинальности, чем в истинах у многих наших критических акробатов, которые, критикуя его сочинения, обрадовались случаю притвориться, будто они не знают, о ком пишут, и видят в нем одного из сочинителей их собственного разряда. Некоторые из произведений князя Одоевского можно находить менее других удачными, но ни в одном из них нельзя не признать замечательного таланта, самобытного взгляда на вещи, оригинального слога. Что же касается до его лучших произведений, - они обнаруживают в нем не только писателя с большим талантом, но и человека с глубоким, страстным стремлением к истине, с горячим и задушевным убеждением, - человека, которого волнуют вопросы времени и которого вся жизнь принадлежит мысли». В самом деле, князь В.Ф. Одоевский – человек с горячим и страстным стремлением к познанию Божественной Истины, и на страницах своих новелл, рассказов, этюдов и статей он поднимал вопросы, волнующие умы его современников, но вместе с тем, он задавался вечными философскими вопросами, в предисловии к «Русским ночам», обращаясь к читателю со словами: «Во все эпохи душа человека стремлением необоримой силы, невольно, как магнит к северу, обращается к задачам, коих разрешение скрывается во глубине таинственных стихий, образующих и связующих жизнь духовную и жизнь вещественную. Ничто не останавливает сего стремления, ни житейские печали и радости, ни мятежная деятельность, ни смиренное созерцание. Сие стремление столь постоянно, что иногда, кажется, оно происходит независимо от воли человека, подобно физическим отправлениям. Проходят столетия; все поглощается временем: понятия, нравы, привычки, направление, образ действования; вся прошедшая жизнь тонет в недосягаемой глубине, a чудная задача всплывает над утопшим миром». Как древнегреческий мудрец Платон, поэтически описавший, как летящие годы изменяют образ и имя вещей, их естество и судьбу, Одоевский ощущал, что материальный мир пребывает во власти времени, но ясно понимал, что человек – существо мыслящее, совестливое и философствующее, причастное духовному миру и вечности, а потому – во все времена люди будут размышлять о вечных тайнах бытия – о жизни и смерти, о страдании и счастье, о любви и ненависти, о свободе и необходимости, о Боге и душе, стараясь сбросить непроницаемую завесу с неизъяснимой таинственности Божьего мира. По заветной мысли князя В.Ф. Одоевского главная задача для мыслящего человека – разгадать загадку жизни и смерти, понять самого себя и ответить на вопрос – «Зачем мы живем?», определить свое назначение, которое должно быть задумано Творцом и одновременно являться внутренним самоопределением каждой личности, или если выражаться языком богословия – быть синергетичным, быть искрой, вспыхивающей из соприкосновения двух воль – Божественной и человеческой. По мудрому умозаключению Одоевского всемогущий Бог вложил в человека жажду вечного блаженства, бессмертия и познания Истины; смертность и сомнения – противны естеству человека, его сердце замирает от священных слов молитвы, а мыслящий дух ищет разрешения всем Божьим загадкам, а значит, существует притяжение небес – душу притягивает к Богу, ибо только в Боге она обретает блаженство, разрешается от всех самых мучительных сомнений и живет вечной жизнью. Литературный критик Н.А. Котляревский в своей книге «Старинные портреты», отмечает важнейший штрих в миросозерцании князя В.Ф. Одоевского – ощущение того, что весь видимый мир окутан неисчислимыми тайнами, все видимое – символ незримого, того, что существует за гранью материи, а это означает, что человек призван соединить в себе ученого и поэта, философа и художника – интуицию и анализ, дискурсивное и логическое мышление с ярким творческим воображением, дабы постичь сокровенное и уловить намеки на вечное и духовное посреди преходящих явлений материальной вселенной. По своему мироощущению В.Ф. Одоевский был романтиком и символистом, своеобразным предтечей религиозного философа, мистика и поэта В.С. Соловьева, глашатаем и исповедником Божьих тайн, нависших над нашим земным существованием, человеком, поставившим перед собой грандиозную и почти невыполнимую цель – бросить все силы философского мышления и поэтической интуиции на то, чтобы через созерцание действительности со всеми ее пестрыми и мельчайшими явлениями, и раздумьями над ними, уловить глубочайшую и неизреченную тайну жизни, просвечивающую сквозь них.
Исследуя поэтику тайны в прозе князя В.Ф. Одоевского, В.Н. Греков писал о том, что почти все произведения Одоевского окутаны тайной – тайна определяет их поэтику и теснейшим образом связана с их идейно-смысловым содержанием, ведь философия Одоевского – это философия тайны, проистекающей из апофатического миропонимания, а тайна в его повестях и новеллах выражается в двух формах – как непостижимое, являющее себя во всей палитре жизни – в высоком и низком, прекрасном и ужасном, и как невыразимое – то, что возвышается над обыденным и всей житейской пошлостью и прозой нашего существования, то, что невозможно понять и описать в рациональных категориях и вербальных выражениях. В своей романтической философии тайна Владимир Одоевский созвучен Новалису и Гофману с их рассуждениями о том, что наш мир загадочен, реальность – фантастична, а в каждом человеке заключена целый вселенная – грандиозный мир нашего духа, ибо человек есть микрокосм, он даже более таинственен, чем окружающая его природа с ее невероятными загадками, а следовательно, призвание человека – постичь себя и мироздание. Миросозерцание Владимир Одоевского антропоцентрично – в центре его философских интересов всегда стояла загадка человека тайна его бытия, природы и предназначения, отсюда – его сократический призыв познать самого себя, а также особое акцентирование внимания на том, что человек – соединяет собой духовное и материальное, в вещественном мире он призван жить духовной жизнью – заниматься наукой и искусством, философствовать, веровать, молиться и любить, творить и изобретать – быт человеком в подлинном и полноценном смысле этого слова. С особой силой поэтика тайна – изображение фантастического и объяснение земных чудес небесными причинами, обнаруживается в «Русских ночах» Одоевского, где музыка есть порождение мистики, соприкосновение с непостижимым и невыразимым – она многомерна и многозвучна как сама жизнь, в ней заключена разгадка жизни, она завораживает, ободряет и ввергает в печаль, в ее гармонии – вся радость жизни, в ее диссонансах – весь трагизм бытия, Сам Бог – Великий Музыкант, Он – Композитор и Дирижер, взывающий к сердцам людей, но мало кто из нас внимает Его благовестию – многие люди живут без Бога и не слышат заветных слов священнослужителей о любви, душе и мире, они не верят и не любят, пляшут в жутком и мрачном танце живых мертвецов, описанном в новелле «Бал», а дьявольский оркестр висит над танцующими «темным облаком», не дающим увидеть небо – обратиться к Богу и горнему миру. Морально поддерживая и благословляя людей, ищущих разгадку Божественных тайн, окружающих нас со всех сторон, Владимир Одоевский писал: «не напрасно человек ищет той точки опоры, где могли бы примириться все его желания, где все вопросы, его возмущающие, могли бы найти ответ, все способности получить стройное направление. Для его счастья необходимо одно: светлая, обширная аксиома, которая обняла бы все и спасла бы его от муки сомнения; ему нужен свет незаходимый и неугасаемый, живой центр для всех предметов, - словом, ему нужна истина, но истина полная, безусловная... Если существует влеченье, то должен быть и предмет привлекающий, предмет одного сродства с человеком, к которому тянется душа человека, как предметы земной поверхности притягиваются к центру земли; потребность полного блаженства свидетельствует о существовании сего блаженства; потребность светлой истины свидетельствует о существовании сей истины, a равно и то, что темнота, заблуждение, сомнение противны природе человека; стремление человека постигнуть причину причин, проникнуть в средоточие всех существ, - потребность благоговения свидетельствуют, что есть предмет, в который доверчиво может погрузиться душа; словом, желание жизни полной свидетельствует о возможности такой жизни, свидетельствуют, что лишь в ней душа человека может найти успокоение». Для Одоевского очевидно, что если человек хочет найти ответ на вековечные вопросы о добре и зле, о смысле жизни и грозной загадке смерти, то он призван обратиться к всеобъемлющей науке, а высочайшая из наук – это философия: «В храме философии, как в высшем судилище определяются те задачи, которые в данную эпоху разрабатываются в низших слоях человеческой деятельности». С восторженным сердцем романтика Одоевский поклонялся философии как богине мудрости и уже в ранней повести своей «Алогий и Епименид», он говорит, что пламя любви к мудрости – Божественно, его не смогут погасить усилия низких и порочных людей, с закоренелой злобой в сердце, ненавидящих мудрецов и поэтов, как Алогий-неразумный, желающих своей завистливой рукой истребить мудрость и вдохновение: «С гасильником руке, с закоренелою злобою в сердце, с низкою робостию на челе Алогий прокрался в храмину, где Епименид, при мерцающем свете лампады, изучался премудрости, куда сами боги сходили к нему беседовать. Алогий видит лампаду; бессмысленный думает, что она единственная вина мудрости Епименидовой, приближается и трепещущею рукою гасит ее; но пламя, пылавшее в лампаде, было пламя божественное, сам Аполлон возжигал его; не погасло оно от нечистого прикосновения Алогия; - но более возгорелось, заклокотало, охватило всю храмину, в прах обратило ничтожного -- и снова тихо взвилось в лампаде. Невежды-гасильщики! ужели ваши беззаконные усилия погасят божественный пламень совершенствования? – Еще более возгорится оно от нечистых покушений ваших, грозно истребит вас и с вашими ковами и опять запламенеет с прежнею силою». Символично, что в повести «Алогий и Епименид» сам Аполлон – божественный покровитель искусств из античной мифологии, возжег пламя любви к мудрости. Стремящийся к всеобъемлющему синтезу науки, философии и искусства, Одоевский полагал, что философия – богиня мудрости Боэция есть одновременно богиня добра и красоты, хотя находчиво и оригинально находил отличия философии от поэтического искусства: «Философ – центр, поэт – точка на периферии; центр один, периферические точки бесчисленны. Есть одна теория изящного, но формы ее бесчисленны, хотя все ей подчинены, как точка периферии центру. В философии нельзя быть оригинальным, в поэзии – должно. Из никакого поэта нельзя вывести правил изящного, как думали французы или Аристотель; каждый из них должен иметь свою поэтику (столь же отличную от других, как могут быть отдалены одна точка от другой на периферии, то есть бесконечно), которая все-таки должна примыкать к одной центральной теории… Тот лишь внимает ему, чей слух духовный возвышен созерцанием, тот лишь наслаждается гармоническим спокойствием, - это философ. Он – слушатель, судья божественной музыки, поэт – исполнительной. Там высшая степень совершенства, где слушатель есть вместе судия, где поэзия сливается с философиею! От сего спокойствие есть удел философов, беспокойство и плотская деятельность – удел поэта. Поэт применяется подобно бесчисленным изменениям тонов, философ подчиняется одной гармонии». С рассуждениями В.Ф. Одоевского нельзя полностью согласиться, ведь не только на поприще искусства, но и в философии должно быть оригинальным: каждый мыслитель, будь то Гераклит или Платон, Плотин или Августин Блаженный, Фома Аквинский или Иоанн Скот Дунс, Спиноза или Декарт, Паскаль или Кант, Гегель или Шеллинг, есть самобытный и оригинальный философ, а истоки оригинальности и самобытности заключены не в профессии и деятельности человека, но в его личности – каждая личность есть уникальное произведение Божьей любви, творческой мощи и премудрости. Духовный мир каждого человека – будь он поэт, как Гомер, Данте или Мильтон, художник – как Рафаэль, Микеланджело, Эль Греко или Николай Ге, музыкант – как Бах, Моцарт, Шопен или Скрябин, или философ – как Сократ, Боэций, Шопенгауэр, Ницше или Бердяев, - его философия жизни, самые задушевные молитвы и раздумья – всегда самобытны и оригинальны, они выражают многогранность Божьего творения. К чести В. Одоевского надо сказать, что он стремился сразу быть поэтом, философом и публицистом, затрагивающим в своих трудах как умозрительные и метафизические вопросы, так и вопросы экономики, эстетики и морали, утверждающим, что человек есть существо одухотворенное и многогранное, он соединяет в своей душе познавательные, нравственные и эстетические силы, и призван к науке и благочестию, к творчеству и занятию искусствами. В возрасте девятнадцати лет В.Ф. Одоевский в одной из своих публичных речей мудро говорил, что истинную пользу знания и науки могут доставить человечеству лишь тогда, когда они соединены с красотой и изяществом, с высокой нравственностью и благочестием; сами «науки должны быть назидательны и религиозны», религия же должна одухотворять и благословлять жизненный подвиг ученых и философов, а не препятствовать мыслящим людям.
Обучаясь в Московском университетском пансионе, В.Ф. Одоевский усердно занимался философией, с увлечением слушал лекции талантливого профессора Павлова, с художественной ясностью излагавшего учение Шеллинга о природе и вдохновлявшего своих юных учеников на изучение немецкой философии. Впоследствии Одоевский будет с восторгом вспоминать о своем увлечении философией, о том, как его душу томила жажда познания, как он припадал к источнику мыслей и упивался струями мудрости. Если мы обратимся к той исторической эпохе, когда жил князь Одоевский, то сразу обратим внимание на то, что в начале девятнадцатого века в России началось пробуждение философской мысли – после Отечественной войны 1812 года назрела потребность в национальном самосознании, остро встал вопрос о судьбе России, ее политико-правовом устройстве и культурно-исторической миссии, наконец, сильнейшее влияние на русских мыслителей оказала немецкая идеалистическая философия. Неслучайно Пушкин изобразит в «Евгении Онегине» романтика и поэта Ленского – этого русского Шиллера, как поклонника Канта. Русские мыслители будут штудировать сочинения Спинозы и изучать философию Гегеля, но величайшим вдохновителем русской мысли будет Шеллинг – самый романтический философ немецкого идеализма, который сначала окажет сильнейшее влияние на русских любомудров и славянофилов, а затем – на религиозную философию В.С. Соловьева, культуру Серебряного века и духовные искания русской интеллигенции. Славянофил Иван Киреевский будет писать о том, что именно немецкий романтизм и немецкая идеалистическая философия способствовали развитию самобытной философской мысли и культуры в России: «Нам необходима философия, все развитие нашего ума ее требует.. но откуда придет она?.. конечно, из страны, которая в умозрении определила другие народы». В своих восторженных речах Одоевский будет превозносить могущество философии – всеобъемлющей науки, разрешающей все сомнения человека и как путеводная звезда, ведущей его к познанию Божественной Истины: «философия – наука всеобщая, имеющая влияние на все другие. Науки заимствуют от нее свои силы, как планеты от источника света – солнца... Философия – мерило, которое мы можем применять ко всем нашим познаниям; оно только может определить верность или неверность наших мнений... Философия, столь необходимая в жизни политической, равно полезна и в жизни частной, семейственной.... Водворять мир и спокойствие между миллионами то же, что водворять их в семействе, потому что ход ума везде одинаков, различны лишь отношения». На протяжении всей жизни Одоевский был ревностным апологетом философии и исповедником идеи самообразования. В письме к нему от 10 июня 1825 года Грибоедов писал: «Милый мой мудрец! Сердечно радуюсь твоим занятиям. Не охлаждайся. Они всякой жизни придают значение». В 1823 году в Москве возникло тайное философское «Общество любомудров», под председательствованием князя В.Ф. Одоевского, где звучали восторженные речи о том, что «Россия найдет свое основание, свой залог самобытности и своей нравственной свободы в философии», и куда входили такие выдающиеся русские мыслители, писатели и поэты как Д.В. Веневитинов, И.В. Киреевский, С.П. Шевырев, М.П. Погодин и А.И. Кошелев. В своих воспоминаниях А.И. Кошелев так писал об этом философском кружке, ставшем явлением в культурной жизни России: «Другое общество было особенно замечательно: оно собиралось тайно и об его существовании мы никому не говорили. Членами его были: кн. Одоевский, Ив. Киреевский, Дм. Веневитинов, Рожалин и я. Тут господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Геррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров. Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед; христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров. Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше Евангелия а других священных писаний. Мы собирались у кн. Одоевского... Он председательствовал, а Д. Веневитинов всего более говорил и своими речами часто приводил нас в восторг. Эти беседы продолжались до 14 декабря 1825 года, когда мы сочли необходимым их прекратить, потому, что не хотели навлечь на себя подозрение полиции, так и потому, что политические события сосредоточивали на себе все наше внимание. Живо помню, как после этого несчастного числа кн. Одоевский нас созвал и с особенною торжественностью предал огню в своем камине и устав и протоколы нашего общества любомудров». Идейным вдохновителем общества любомудров был блестящий поэт и философ Дмитрий Веневитинов, отрицательно относившийся к слепому подражанию Западу. «Опираясь на твердые начала философии» Россия должна найти свой особый и самобытный культурно-исторический путь: «…философия и применение оной ко всем эпохам наук и искусств, вот предметы, заслуживающие особенное наше внимание, предметы, тем более необходимые для России, что она еще нуждается в твердом основании изящных наук и найдет сие основание, сей залог своей самобытности и, следственно, своей нравственной свободы в литературе, в одной философии, которая заставит ее развить свои силы и образовать систему мышления». Дмитрий Веневитинов, глубоко изучивший произведения Эсхила и Софокла, Горация и Вергилия, Платона и Шеллинга, Байрона и Гете был ярчайшим представителем философского романтизма в России пушкинской поры, отстаивающим высокие нравственные идеалы и идею неразлучности поэзии с философией. Если назначение философа – искание мудрости, то поэзия – это высшее искусство, дающее человеку преодолеть трагедию земной жизни с ее унизительной прозой и бездуховностью, приобщить бессмертную душу к вечной и непреходящей красоте духовного мира. «Философия есть истинная поэзия, а истинные поэты были всегда глубокими мыслителями, были философами». Одаренный глубоким умом философа, Веневитинов, чья возвышенная «душа сроднилася с мечтой», воспел идеал поэта-провидца и мудреца, «сына богов, питомца муз и вдохновенья», далекого от земных утех, «пламенного жреца искусства», не щадившего своей жизни и обретшего венец мученьями. Литературный язык Веневитинова – это язык сильных и глубоких чувств, просвещенных возвышенными и глубокомыслеными идеями, изящный язык поэта и философа, а его лирические стихи – не только памятник русской литературы и культуры, но и поэтическая исповедь. Чернышевский находил в Веневитинове «ум, душу, талант», «обаяние его личности, его тонкой, изящно-артистической натуры», а Белинский характеризовал поэзию Веневитинова как стихи с точными и свободными рифмами, где каждое слово на своем месте. По признанию славянофила Ивана Киреевского «Веневитинов создан был действовать сильно на просвещение своего отечества, быть украшением его поэзии и, может быть, создателем его философии», и всякий «кто вдумается с любовью в сочинения Веневитинова», «узнает философа, проникнутого откровением своего века; тот узнает поэта глубокого, самобытного, которого каждое чувство освещено мыслью, каждая мысль согрета сердцем». К несчастью жизнь поэта была кратка, он скончался от болезни, так и не реализовав в полной мере все многочисленные дарования поэта, философа и писателя, ниспосланные ему Всевышним. Философская рефлексия в ту историческую эпоху стала неодолимой умственной страстью, о чем проникновенно писал литературный критик и поэт Аполлон Григорьев: «О, эти муки и боли души, - как они были отравительно сладки! О, эти бессонные ночи, - ночи умственных беснований вплоть до рассвета и звона заутрени!» На страницах «Русских ночей» Одоевский блестяще изобразит время своей юности: «Моя юность протекала в ту эпоху, когда метафизика была такой же общей атмосферой, как ныне политические науки. Мы верили в возможность такой абсолютной теории, посредством которой возможно было бы строить все явления природы, точно так, как теперь верят в возможность социальной формы, которая удовлетворила бы вполне всем потребностям человека… Как бы то ни было, но тогда вся природа, вся жизнь человека казалась нам довольно ясной, и мы немного свысока посматривали на физиков, химиков… которые рылись в грубой материи». Размышляя о влиянии романтизма и немецкой идеалистической философии на русских юношей, об их ревностном поклонении любомудрию, не приемлющий мистицизма вечный изгнанник и социалист Герцен писал: «Молодые философы наши, испортили себе не одни фразы, но и понимание; отношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное; это было ученое понимание простых вещей, над которым так гениально смялся Гете в своем разговоре Мефистофеля со студентом». Но на самом деле, романтизм и увлечение философией пробудило национальное самосознание России, развивало высшие духовные запросы, оттачивало мысль и закаляло ее в горниле диалектики, окрылило ее и дало ей силу, оказало могучее воздействие на всю нашу поэзию и литературу. Тайное «Общество любомудров» имело огромное значение для русской культуры, а сами любомудры были убежденными романтиками и блестящими критиками рациональной французской философии эпохи Просвещения – Руссо, Дидро и Вольтера, поклонниками философии Шеллинга и поэзии Гете. Декабрьское восстание 1825 года оборвало существование философского кружка любомудров: юные мечтатели торжественно сожгли свои протоколы. С глубоким сочувствием Одоевский отозвался о декабристах, разделяя их возвышенные идеалы и идеи, касающиеся будущности России, ее народа и культуры, но, не поддерживая попытку восстания, призывая к спокойному и вдумчивому изучению причин и смыслов исторических событий, к уяснению того, что толкнуло самых образованных, знатных и благородных людей России выйти на Сенатскую площадь: «В нем участвовали представители всего талантливого, образованного, знатного, благородного, блестящего в России, им не удалось, но успех не был безусловно не возможен. Вместо брани, не лучше ли обратиться к тогдашним событиям с серьезной и покойной мыслью и постараться понять их смысл». Задумываясь о трагических реалиях русской жизни и духовных и социальных язвах России – рабском состоянии народа, засилье бюрократии, взятках, воровстве и лжи, Владимир Одоевский предвидел, что России угрожает великое исторической и социальное потрясение, он был активным сторонником освобождения крестьян и приветствовал отмену крепостного права, считая, что 19 февраля 1861 года национальны праздником и судьбоносным днем в русской истории: «Этим днем заканчивается древняя история России и начинается новая». По справедливому умозаключению В. Зеньковского «до кончины Николая I он не высказывался печатно о необходимости уничтожения крепостного права. Но если вчитаться в его дневник, то становится ясно, что Одоевский встретил освобождение крестьян с такой радостью, с таким горячим чувством, как не очень многие тогда в Россию. До конца своих дней он праздновал 19 февраля, как именно день освобождения крестьян. Его постоянной заботой и мыслью было нести свет просвещения и художественного обогащения в народ – он был горячим народником». Владимир Одоевский мечтал о том, чтобы искусство было доступно для каждого человека, полагая, что великим творцам недостает народности, и обращаясь к высокомерным эстетам-аристократам, презирающим толпу с неотразимыми и мудро поставленными вопросами: «Толпе еще нужен не Рафаэль, а размалеванная картинка, не Бах, не Бетховен, а Верди или Варламов, не Дант, а ходячая пошлость. Но одна ли толпа в том виновата? Нет ли в самом искусстве чего-то неполного, недосказанного? Не требует ли оно новой, нам даже еще непонятной разработки?» Князь В.Ф. Одоевский – блистательный аристократ России и величайший ее демократ, он – филантроп и основатель детских приютов, ставший председателем Общества посещения бедных, возникшего в 1846 году, принесший в жертву девять лет жизни и свою литературную деятельность, ради бескорыстной помощи увечным, больным, беспризорным и бедным, но в то же время, он – мыслитель, выступавший против насильственного уравнения всех и вся, до Леонтьева и Бердяева, полагавший, что неравенство – это естественное состояние человечества, и осознававший, что революция в России будет сопряжена с анархией и реками крови. В известной сказке Одоевского «Город в Табакерке», повествующей как юный герой Миша попадает внутрь музыкальной шкатулки, где мальчики-колокольчики страдают от того, что их бьют злые дядьки-молоточки, которых подгоняет надзиратель-валик, и над всеми властвует принцесса-пружинка, сидящая в золотом шатре, можно увидеть аллегорию революции: когда Миша прижимает пружинку, то шкатулка ломается – революции катастрофичны, совершающиеся с целью установления социальной справедливости, они могут привести к крушению государства. Когда перестал выходить альманах «Мнемозина» и было распущено «Общество любомудров», Одоевский принимал активное участие в издании журнала «Московский вестник», выходящего с 1827 года по 1830 год, где размещались литературно-философские статьи по теории искусства, метафизике и эстетике. После того, как князь В.Ф. Одоевский переехал из Москвы в Петербург, его дом на многие годы стал средоточием культурной жизни России, где с радушием принимались все самые талантливые люди петербуржского общества – поэты, ученые, музыканты и живописцы, где в атмосфере свободы и доверия беседовали Жуковский и Пушкин, Гоголь, Кольцов и Крылов, князь Вяземский, Плетнев, Глинка, Грибоедов, Белинский и Герцен, И. Киреевский, Лермонтов и Даль. По воспоминаниям М.П. Погодина «здесь, сходились веселый Пушкин в отец Иакинф с китайскими сузившимися глазками, толстый путешественник, тяжелый немец-барон Шиллинг, возвратившийся из Сибири, в живая, миловидная графиня Ростопчина, Глинка и профессор химии Гесс, Лермонтов и неуклюжий, но многознающий археолог Сахаров, Крылов, Жуковский, Вяземский были постоянными посетителями. Здесь впервые явился на сцену большого света и Гоголь...». С доброй иронией и едва уловимой грустью Шевырев напишет Погодину в 1838 году, что вся петербуржская литература разместилась «на диване Одоевского», отмечая не только печальную малочисленность литературных деятелей России, но и то, какое место среди них занимал князь В.Ф. Одоевский.
По словам славянофила Ивана Киреевского, основатели тайного «Общества любомудров» – экстравагантный писатель и мистик В.Ф. Одоевский и вольнолюбивый поэт-романтик Д. Веневитинов были «действительно значительными шеллингианцами, усвоивших мысли Шеллинговой «Философии искусства». Известно, что первыми проповедниками идей Шеллинга в России были профессора Д.М. Велланский и М.Г. Павлов, которые не были самостоятельными мыслителями и прежде всего обращали внимание на натурфилософию немецкого философа, а на смену им пришли А.И. Галич, В.Ф. Одоевский, Д.В. Веневитинов, Н. В. Станкевич и Н.И. Надеждин, которые обратились к трансцендентальному идеализму Шеллинга и его «философии тождества», где природа рассматривалась как «зримый дух», а дух – как «незримая природа», к его рассуждениям о бессилии чистого опыта познать сущность вещей, о поэтическом творчестве как духовном откровении, к его философии свободы, освобождающей от плоской просветительской философии Вольтера, Дидро и Руссо и нормативной поэтики классицизма, дающей более глубоко осмыслить натуру и бытие человека, к историософским идеям о том, что каждый народ играет особую роль в драме всемирной истории. В первой трети девятнадцатого века в России Шеллинга считали величайшим мыслителем Европы, российские профессора Давыдов, Павлов и Велланский – учителя князя В.Ф. Одоевского, считали, что лекции и сочинения Шеллинга – источник вдохновения и мудрости, его философию высоко оценивали Е. Баратынский и А. Григорьев, штудировали поэты и ученые, находящие, что в немецком метафизике «жило непосредственное поэтическое чувство природы, а «его философские произведения похожи на поэмы». В одном из своих писем к А.И. Кошелеву поэт-любомудр Д.В. Веневитинов признавался, что книги Шеллинга были для него «источником наслаждения и восторга». Немецкий философ Шеллинг – один из глубочайших мыслителей Европы, с блестящими интеллектуальными способностями и острым умом, оточенным умением критически мыслить, замечательной памятью и выдающимся ораторским талантом, он – знаток классической литературы и древних языков, использующий их как средство для постижения Священного Писания и аллегорического толкования библейских сюжетов. Огромное влияние на философию Шеллинга оказал пантеист Бенедикт Спиноза, учивший, что Бог и природа – это одна абсолютная субстанция, а два ее извечных атрибута – мышление и протяженность. По своей натуре Шеллинг был глубоко религиозен, но как мыслитель, он отверг ортодоксальные представления о непостижимом и запредельном для всего мира Боге Творце, придя к философии всеединства: Бог есть имманентный миру художник, а «все существующее черпает бытие из Бога и тем самым представляет собой протяженную субстанцию, существующую через Бога и в Боге». Волновала немецкого философа и проблема теодицеи: Как сочетать Промысел Божий и свободу Его созданий, саму идею Бога и наличие зла в мире? Если зло существует, то Бог или не хочет, или не может его устранить. Если Господь не может устранить зло, то Он не всемогущ, а если не хочет – то Бог не всеблаг. Вдохновляясь учением немецкого теософа Якоба Беме, Шеллинг пришел к мысли, что Бог имеет темную основу Своего существования – «бездну» (Ungrund), она – бессознательная и иррациональная воля, в ней заложены истоки мировой трагедии. Шеллинг сделал грандиозную попытку постичь тайну возникновения зла, но он пришел к неприемлемой для христианского сознания идее о теокосмической катастрофе и внутренней драме Божества, сделав по сути невозможной теодицею, и не столько оправдав Бога перед лицом мира, лежащего во зле, сколько сделав Его ответственным за мировую трагедию. Теософическое учение Якоба Беме и Шеллинга о бездне свободы – «темной природе в Боге» имело гностические истоки и оказало сильное влияние в Европе – на Шопенгауэра и Гартмана, а в России – на В.С. Соловьева и Н.А. Бердяева. Владимир Соловьев отвергал «умозрительный пантеизм» раннего Шеллинга, но был во многом согласен с «теософическими построениями второй Шеллинговой системы». Надо сказать, что Якоби – философ чувства и веры, в споре «о божественных вещах» проницательно указал Шеллингу на ахиллесову пяту его философии: если Бог есть надмирная и абсолютно свободная Личность, то Он совершенен и в Нем нет никакого темного и иррационального начала, иначе это сделало бы Творца виновником зла, и конечно, история мира не может пониматься как процесс становления Бога – теогония. Как догматически безупречно писал Владимир Лосский – один из лучших богословов Православной Церкви в двадцатом столетии: «В Боге – никакого внутреннего процесса, никакой диалектике трех Лиц, никакого становления, никакой трагедии в Абсолюте, для преодоления или разрешения которой потребовалось бы троическое развитие Божественного существа. Подобные вымыслы, свойственные романтическим теориям немецкой философии прошлого века, совершенно чужды догмату о Пресвятой Троице». Немецкий философ полагал, что человек есть загадочное существо связующее два мира – духовный и чувственный, соединить Бога и космос. Человек есть существо, обладающее свободой воли, а свобода предполагает возможность как добра, так и зла. Шеллинг много размышлял о том, что такое зло и добро. С позиции метафизического волюнтаризма он критиковал Сократа и Платона, поясняя, что даже величайшие античные мудрецы не могли постичь истоки возникновения зла как тайну свободы, и связывали добродетель со знанием, а порочность – с неведением. Вся тайна человека в свободе, добро и зло – порождение его свободной воли. Шеллинг убедительно показал, что человек способен творить зло сознательно, а высокий уровень умственных способностей не предполагает высокой нравственности и может сделать злодейство необычайно изощренным, предвосхищая схожие прозрения Одоевского и Достоевского. Русская религиозно-философская мысль глубоко этична, а потому ей глубоко созвучны идеи Шеллинга о назначении человека, его свободной воли и нравственной ответственности. Выдающийся русский религиозный мыслитель и западник Чаадаев, столь скорбевший в своих «Философических письмах» о том, что Россия оторвана от истории и культуры Европы, а в «Апологии сумасшедшего» пришедший к мысли о великой будущности России и ее особой духовной миссии, считал Шеллинга глубочайшим мыслителем европейского мира, воодушевленный «великой мыслью о слиянии философии с религией». Впрочем, богослов Георгий Флоровский справедливо уточнял, что Шеллинг лишь способствовала духовному пробуждению русских мыслителей, а потому влияние его философии на них не стоит преувеличивать. Так, славянофилы Иван Киреевский и А.С. Хомяков ценили в Шеллинге его стремление к преодолению рационализма и изящную критику диалектической философии Гегеля, где Бог, душа и свобода превратились в отвлеченные понятия, хвалили его за искание цельности духа и попытку создания «философии Откровения», но путеводной звездой их философии стала Православная Церковь и патристика, ибо как верно заметил Иван Киреевский: «Шеллингова христианская философия явилась и не христианскою, и не философией: от христианства отличалась она самыми главными догматами, от философии – самым способом познавания». Религиозная философия Шеллинга была историософична: история мира есть одиссея духа и самооткровение Абсолюта-Божества, а человек – действующее лицо исторического процесса; конец времен – последний и самый величественный аккорд мировой симфонии – всеобщее воскресение мертвых и Страшный Суд. По мысли Бердяева русская религиозная мысль зародилась на проблеме историософской – тема исторической миссии России, ее связи с Европой, и наконец, многих русских философов волновала тайна смысла истории и конца времен. Шеллинг любил Россию и в откровенной беседе с князем В.Ф. Одоевским, слушавшим его лекции в Берлине, высказывал мысль о ее великом назначении и признавался, что если бы не был так стар, то принял бы православное вероисповедание.
Владимир Одоевский углубленно изучал диалоги Платона, сочинения Спинозы и Гегеля, читая их в оригинале, но величайшим кладезем мудрости он находил в философии Шеллинга с его роскошной метафизикой, историософией, эстетикой и философией искусства, с его идеей «познания живой связи всех наук». В очерках по истории русской философии С.А. Левицкий верно утверждает, что именно князя В.Ф. Одоевского надо считать первым русским шеллингианцем, оставившим заметный след в русской мысли. Но будучи исповедником философии Шеллинга, Одоевский оставался независимым и самобытным мыслителем, не перепевающим идеи немецкого философа, а ярко и порой парадоксально переосмысливающим их, диалектически углубляющим его мысли о свободе человека и его самосовершенствовании, о синтезе искусств и смысле исторического процесса, о духовной цельности человека и всеобъемлющем знании. Как замечает литературный критик Н.А. Котляревский «все, что говорится во имя Шеллинга – красиво, но туманно, все же что говорит автор от своего лица – сильно, остроумно, хоть иногда и парадоксально». Если во время знакомства с Шеллингом, князя В.Ф. Одоевского интересовала его натурфилософия – философия природы, то вскоре русский мыслитель поставил в центре своих раздумий и изысканий тайну человека и самобытность его духа, неоднородность человека и природы – их иносущность, вступая в открытую полемику с пантеистической философией тождества Шеллинга: «Ты сравниваешь произведения природы с произведениями темной, холодной, бессильной области человека, - и природа торжествует над человеком, унизившимся до природы; но какие произведения природы могут достигнуть до произведений светлого, пламенного горнила души человеческой? Дух человека, исходя из одного начала с природою, производит явления, подобные явлениям в природе, но самопроизвольно, безусловно». «Человеку дана привилегия творить особый мир, где он может соединять основные элементы в какой хочет пропорции, даже в их настоящем естественном равновесии; этот мир называется искусством, поэзиею». Для Владимира Одоевского очевидно, что человек – это книга Божьих тайн, более загадочная, чем природа, он созидает иноприродные миры – историю, общество и искусство, и чтобы постичь тайну человека и его души, надо перейти от натурфилософии и философии тождества к философии духа и антропологии, что было намечено у позднего Шеллинга. Для князя Одоевского величайшей заслугой Шеллинга является открытие души человека: «В начале XIX века Шеллинг был тем же, чем Христофор Колумб в XV: он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали какие-то баснословные предания, - его душу!». В книге «Русская идея» религиозный философ Н.А. Бердяев писал о том, что Владимир Одоевский – наиболее типичный и яркий представитель философского романтизма в России, он был знаком с Шеллингом и Шеллинг узнал от него о Сен-Мартене и Портедже. Размышляя о душе, сущности вещей и наших словах, Владимир Одоевский приходит к одной из наиболее глубоких идей философского романтизма: есть то, что невозможно изречь нашим языком и выразить вербально – невозможно описать в словах девятую симфонию Бетховена, молитвенный опыт Богообщения, Дантеву скорбь от смерти возлюбленной Беатриче, разрывающую сердце. Никаким самым изощренным поэтическим языком невозможно изречь всех глубин души, изложить духовный мир человека, его самые сокровенные думы и переживания: «язык человеческий недостаточен для выражения наших мыслей и чувств». Эту мысль в одном из своих писем прекрасно выскажет русский поэт и мыслитель Ф.И. Тютчев: «Боже мой, Боже мой, да что общего между стихами, прозой, литературой, целым внешнем миром и тем… страшным, невыразимо невыносимым, что у меня в эту самую минуту в душе происходит…». По своей натуре В.Ф. Одоевский – романтик и искатель Истины, он желал дойти до самого дна в постижении тайны человека – сокровищницы его души и ее внутреннего мира, связи мысли, чувства и желания с их внешним выражением, и в изысканиях своих он постепенно перешел от философии Шеллинга к изучению мистицизма, к трудам Арндта, Эккартсгаузена, Портеджа, Сен-Мартена и Франца Баадера. Исследователь личности и творчества В.Ф. Одоевского Юрий Манн, поясняет, что «когда Шеллингова философия перестала удовлетворять искателей истины», то Одоевский, остро ощутивший метафизическую слабость лекций Шеллинга и его «философии тождества», обратился к сочинениям мистиков и алхимиков, каббалистов и Якоба Беме: «Примерно в то же время, когда Одоевский стал отходить от принципов философии тождества, обнаружилось его тяготение к мистике. Одоевский изучает сочинения древних каббалистов и алхимиков, крупнейших мистиков XVI-XIX веков – Якова Беме, Эккартсгаузена, Юнга-Штиллинга и особенно Сен-Мартена и Пордеджа...». Как афористично резюмировал В. Зеньковский: «Одоевский постепенно отходит от Шеллинга, чтобы отдать дань мистицизму». В книжных шкафах Одоевского можно было найти фолианты средневековых алхимиков и мистиков с их рассуждениями о первой материи, о всеобщей душе и звездных духах, сочинения Альберта Великого, Парацельса, Раймонда Луллия, и нет ничего удивительного в том, что на страницах «Пестрых сказок», где он художественно критикует учение о познании Канта и позитивизм, отразилось его увлечение мистикой, алхимией и идеей одухотворения материального мира: «Мы обрезали крылья воображения, мы составили для всего системы, таблицы; мы назначили предел, за который не должен переходить ум человеческий; мы определили, чем можно и должно заниматься... Но не в этом ли беда наша? Не оттого ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не оттого ли и мысли их были шире наших и обхватывали большее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, что нам век не открыть при нашем мышином горизонте». Графиня Евдокия Ростопчина, державшая литературный салон в Москве, в шутку называла князя Одоевского – «Ваше алхимико-музыко-философско-фантастическое сиятельство», а среди поэтов и писателей, этот экстравагантный для петербуржского общества мыслитель, изучавший естественные науки, музыку, алхимию, теософию, каббалистическую литературу и философию, получил прозвище «русский Фауст». Вдумчиво изучал русский романтик и писания святых отцов Церкви – «Добротолюбие», творения преподобного Симеона Нового Богослова и Григория Синаита, но все же он так и не пришел к ясному христианскому миросозерцанию и философии Святого Духа, основанной на Божественном Откровении, запечатленном в Священном Писании и Священном Предании, не усвоил догматическое сознание Церкви. Религиозный философ и богослов о. Г. Флоровский в книге «Пути русского богословия» проницательно увидел в колоритной фигуре князя В.Ф. Одоевского религиозно настроенного и музыкально одаренного мыслителя, который так и не сумел в полной мере преодолеть черты романтического миросозерцания, увлечение мистической литературой и теософией.
Владимир Одоевский занимался натурфилософией, находя в природе, выражаясь поэтическим изречением Тютчева и Тургенева – не бездушный лик и не мастерскую пошлых нигилистов и утилитаристов, но то, что имеет душу и язык, она – величественный храм, в то время как поэт, музыкант и художник – ее жрец и иерей, а искусство – своеобразное богослужение и литургическое священнодействие. Если Гете утверждал, что готические соборы – это музыка, застывшая в камне, то для Шеллинга и немецких романтиков природа – застывший дух. С точки зрения романтического миросозерцания и эстетического идеализма Бог есть Небесный Художник, вселенная – храм, поэт – священнослужитель, а гениальность – один из высочайших даров Духа Божиего, дающий человеку неизъяснимую и неизреченную тайну красоты, отпечатленной во всем творении: «Как мне описать сияние вечера, сияние утренней зари? Загадочный лунный свет или пламенное отражение в потоках и ручьях?.. При восходе и закате солнца, при лунном мерцании вся природа повергается в восторг, внезапный и невольный, и она, подобно павлину в гордом великолепии его, еще более щедра, ничего про себя не бережет и радостно распускает блеск своего убранства… Так вся природа расставляет сети навстречу солнцу, стараясь уловить и удержать сверкающие отблески. Мне кажется, что тюльпан – это дрожащая мозаика вечерних лучей. Плоды вбирают в себя свет, радостно хранят его, пока им это позволяет время. Подобно пчелам в поисках меда, порхают бабочки в теплом эфире, украдкой похищая у солнца поцелуй ха поцелуем, пока сами не заблещут небесной лазурью, пурпуровыми и золотыми узорами». Но в отличие от Шеллинга и немецких романтиков, Владимир Одоевский полагал, что истинное величие человека заключается не в том, что он – микрокосм и иерей в храме природы, а в его причастности Богу и духовному миру. По мысли Одоевского если бы душа человека была частицей или эманацией Божества, то в ней бы не нашлось места злу, ибо Бог абсолютно благ и добр, но душа иноприродна Богу, в то же время после грехопадения природа пребывает в падшем состоянии как и человек, вынужденный черпать из природы средства для свой жизни. Как религиозный мыслитель и убежденный противник всех пантеистов, Одоевский считает, что беспрестанного восхваления заслуживает один Бог, а природа в ее падшем состоянии – источник порчи для человека, как и человек для природы, а потому – человек призван не подчиняться жестоким законам природы и ее грубым физическим силам, не уподобляться зверям, но одухотворять самого себя и весь окружающий его видимый мир через три силы своей души – верующую, познающую и эстетическую, находящие свою реализацию в религии, философии и искусстве. С позиции спиритуализма русский философ даже ставил вопрос: «не есть ли телесный организм не что иное, как болезнь духа?» Эту мысль можно интерпретировать как влияние Платона, думавшего, что тело – это гробница души, а можно истолковать в христианском смысле. По суждению святого Григория Нисского, после грехопадения Господь отлучил человек от Древа Жизни и облек его в хрупкие, тленные и смертные кожаные ризы после грехопадения, чтобы зло не укоренилось в нем навечно и он, узрев гибельность путей зла, покаялся – возвратился к Творцу. Бог есть Творец неба и земли, в Нем источник вечной жизни, и в мире, сотворенном Им, не было зла, но со всех сторон человека окружает боль, несправедливость и смерть, и «вся тварь совоздыхает с человеком». Откуда же возникло зло? Тайна зла и трагического состояния мира заключена в грехопадении Адама, которое осквернило естество человека и весь мир, а потому неправ Руссо, сказавший, что «природа человека прекрасна сама по себе». Если бы человек не согрешил, то в нем не было бы зла, ибо он – создание Божие, но так как произошло грехопадение – нарушение заповеди Господней, то в душе человека существует импульс ко злу, природа пала вместе с ним и пребывает в бедственном состоянии, а значит ее восхваление и культ природы – философски нелеп и нравственно опасен, ибо убивает в сознании мысль о нашей падшести, а в сердце – начатки покаяния. По заветному убеждению князя В.Ф. Одоевского человек призван к целостной духовной жизни – к тому, чтобы быть личностью верующей в Бога, философски мыслящей и занимающейся искусством – эстетически чуткой и творческой, и через веру, покаяние, молитву и Литургию, через философское раздумье и созерцание, через любовь и творчество происходит борьба с грехами, таящимися в душе, духовное возрождение человека и символическое и пророческое предвосхищение его будущей жизни в Царстве Небесном. Священник и историк о. Василий Зеньковский справедливо отмечал, что «Одоевский занят преимущественно проблемами антропологии и историософии». Владимир Одоевский – не только глубокий мыслитель с сильным темпераментом и высокой нравственностью, историософ с культурным универсализмом и оригинальной мыслью, в сущности уже в «Русских ночах» разрешивший грядущий идейный спор славянофилов и западников, но он был и проницательным антропологом, задающимся вопросами: Кто такой человек? Зачем ему дана жизнь? Что ожидает его после смерти? Как обрести оправдание на Страшном Суде? Со времен Адама человек есть существо мыслящее и вопрошающее, его ум рвется в глубину смысла и окружен со всех сторон бесконечными Божьими тайнами – необозримой «громадой загадок». Человек есть невообразимая Божия тайна, он – самое загадочное существо во всех мирах, живое сочетание противоположностей – он велик и ничтожен, добр и зол, в нем – слава и позор вселенной. Человек есть смертное и хрупкое существо, век его земного бытия скоротечен, но душа его бессмертна, он живет в материальном мире с его жесткими законами природы, но дух причастен иному миру, в его сердце бушуют страсти, на его сознание и поступки оказывает огромное влияние социальная среда, но он – личность, обладающая самосознанием и свободой самоопределения. «Человек, по своей духовной природе, полон сил разнородных. Как мыслящее существо, он пытает природу и человека, доискивается причин того, что видит, слышит, обоняет, осязает. Он разлагает природу химически, режет ее как хирург, анализирует как моралист и не дает ей пощады там, где она вздумает бросить камень преткновения гордому уму, могучему сознанием своего собственного достоинства. В этом направлении ум терзает природу... благородно, потому что проникает материю духом, дает ей жизнь разумную. Ум доволен и самим собою и тем, что он исследует; но доволен только до тех пор, пока ему удается заманчивая деятельность». С физической точки зрения человек – обычное явление материального мира, чья краткая жизнь – маленькая искра, вспыхнувшая в межзвездном мраке вселенной, чтобы мгновенно угаснуть, но в его бессмертной душе есть совесть, воображение и нравственное чувство, жажда вечности и осознание, что на него возложена великая миссия, от которой, зависит судьба грандиозного Божьего мира. В наши дни весьма популярна философия вульгарного материализма, гласящая, что бытие ограничивается лишь эмпирической реальностью – существует лишь то, что воспринимается органами чувств и познается разумом, и нет ничего кроме видимого мира – не существует ни Бога, ни души, ни метафизических реалий духовного мира. В одной из своих философских притч, отсылающей нас к Евангелию, Владимир Одоевский, рассказывает о несчастном человеке – глухом и немом слепце, тщетно ищущем золотую монету вокруг себя, в то время как она находилась у него за пазухой. Это притча о поисках счастья и познании самого себя, о том, что мы никогда не поймем, зачем живем, если не заглянем внутрь души и не обратимся к ее Творцу. Это притча о том, что истинное счастье не во внешних благах – мимолетных сокровищах земного мира, с которыми человека неведомый час разлучит неумолимая и неизбежная смерть, а в сердце, умеющем любить – в небесных сокровищах, ибо Царство Небесное внутри нас. Эта притча имеет глубокий христианский смысл. Человек – это не бездушный винтик в государственной машине, не биосоциальное и одномерное существо, он – самое загадочное из всех Божьих созданий, его уникальная личность – великая тайна любви и премудрости Создателя, не менее грандиозная, чем тайна миротворения. Человек по своему физическому бытию – обитатель материального мира, его земная жизнь обусловлена законами природы, но его душа – дыхание уст Божиих, и есть нечто неземное и нетленное, принадлежащее вечности и духовному миру. Никами научными теориями и философскими доктринами нельзя раскрыть тайна предназначения человека – высшего Божьего создания, но наша «душа не умолкает», она ищет Бога и ощущает, что здесь на земле не обрести вечного счастья. По изящному определению Владимира Одоевского человек есть грустящее существо: «грусть стучится к нему в сердце, грусть нежданная, непонятная; он силится отклонить, разгадать ее, и снова оживает душа в огрубелом теле, ум просит жизни, мысль – образа, и смущенный, стыдливый дух человека снова бьется о непостижимые двери райских селений». Эти лирические строки напоминают мысли преподобного Иустина Поповича – великого сербского богослова и православного философа, соединившего в себе вдохновенного поэта и проповедника Слова Божиего, охарактеризовавшего человека как создание Божие, собравшее «всю тоску из всех миров» в свое сердце и проникнутое «вселенским чувством скорби». Из всех Божьих созданий чувственного мира один человек не может удовлетвориться ничем земным, он вечно тоскует и сердце его истерзано чувством трагической потери. Существует такое загадочное явление как тоска неодолимая и невыносимая. И вот Фауст вопрошает в «Русских ночах» своих идейных оппонентов: «Откуда же взялась эта тоска? – Объясните, господа утилитаристы!». Чем же отличается человек от иных живых существ и почему в его душе неутолима эта жгучая духовная жажда? Эта тоска – неизъяснимая тайна для всех материалистов, она возвещает о том, что человек есть существо не только чувственное, но и метафизическое, а его душа имеет духовные нужды. Человек создан Богом по образу и подобию Его, он – богоподобное существо, и даже после грехопадения, когда по слову Одоевского в темной области его души уже таятся все возможные преступления, образ Божий не истребился в человеке, а помрачился и его можно восстановить через напряженную духовную жизнь, которая немыслима для христианина без Христа и исполнения Его заповедей, без Церкви и ее святых таинств. Если бы у человека не было души, то он не мог бы задаваться вопросом о смысле жизни, искать Бога и тосковать о небесах, сердце его не трепетало бы от слов молитвы, горячие слезы раскаяния никогда бы не обожгли его лицо, а грозная память о неизбежной смерти не повергала бы его в нравственное содрогание и мрачные раздумья. Человек испытывает угрызения совести, сердце его пронзает духовная тоска по неземному, мысль его рвется к непреходящему смыслу, как орел в небесную высь, перед ним стоят вопросы – «страшные и мучительные для мыслящего духа!» Для Одоевского человек есть существо не только чувствующее и воображающее, но и мыслящее: «Человек, как существо чувствующее и одаренное воображением, то трепещет от восторга, то страдает, то полон энергии, то бессмысленно предан апатии, то готов обнять ближнего как брата, то рад оттолкнуть его как смертельного врага. А воображение – оно не молчит, смотря на преобладание чувств в человеке; оно то одевает мир радужным сиянием, то набрасывает на него темное покрывало. Было время, когда люди в таинственном шуме лесов слышали сладкие беседы и игры вечно юных дриад и неуклюжих сластолюбцев фавнов; пришло время, когда люди в стоне лесном разумеют одно течение воздуха, более или менее сильное, производящее движение ветвей. Было время, когда духи неба и земли запросто расхаживали по городам и деревням, как будто им в самом деле было там место. По ней странствовали боги и полубоги, сильфиды и саламандры, ведьмы и вампиры, словом, кто ни расхаживал по суше и морям, где теперь спокойно ходят пароходы и паровозы... И так человек мыслит, чувствует и создает себе образы и картины... Чувство и мысль, чувство и воображение – вот главные пружины наших дум и мечтаний. Чем начинает человек свою жизнь? Что прежде он видит в мире – картину или загадку? Натурально первое. Человек, не рассуждая, привыкает ко всему окружающему, бессознательно живет наравне с природою, радуется солнечному свету и боится темноты, недоволен, когда его заставляют думать, и рад, когда найдут пищу воображению. И много времени проходит, пока мысль спит под баюканьем чувств и воображения, под напевами няни и рассказами старины. Для иных проходит вся жизнь, а мысль все крепко спит, и ничто ее не пробуждает. Но так сладко спится не всем, не всем даны в удел одни грезы да игрушки. Человек, возмужав, когда-то спросил себя: отчего? – и, задав себе вопрос, решал его в продолжении всей жизни и никак не мог решить; за одним вопросом следовал другой. С тех пор задача дробится, разветвляется, охватывает сетью весь мир, и мысль, пораженная собственным величием и немощью, рвется в этой сети, в иных местах прорывает ее, в других запутывается и изнемогает... Борьбу, начатую одним человеком, продолжает целое человечество; неистово рвет оно цепь, оковавшую гордость земную, и детски радуется малейшему успеху». Разрешить все эти «проклятые вопросы», по мысли князя В.Ф. Одоевского, может только одна наука – философия, но сама философия эта, с ее всеохватывающей мудростью и знанием, должна действовать в согласии и гармонии с религией и искусством. В антропологии Одоевский развивал идеи не только романтиков и мистиков, Шеллинга, Сен-Мартена и Портеджа, как проницательно замечает П.Н. Сакулин в своей книге «Князь В.Ф. Одоевский. Из истории русского идеализма», но и святых отцов Церкви, а это означает, что христианский философ может почерпнуть много мудрых мыслей из его учения о человеке.
В области учения о познании – гносеологии, князь В.Ф. Одоевский был одним из самых ярких критиков рационализма, протестующим против засилья рассудка: «Рассудок, предоставленный самому себе, мог произвести лишь синкретизм дальше сего идти не мог». Ниспровергая столь распространенный на Западе рационализм, В.Ф. Одоевский пояснял, что одностороннее развитие рассудочности в ущерб нравственному и эстетическому совершенствованию человека, приведет Европу к попранию святынь веры, гибели культуры и духовному упадку, когда на самые глубокие и мучительные вопросы о добре и зле, о грехе и искуплении, отвечают мефистофельской насмешкой, люди воспринимаются как математические цифры, а жизнь принимается за уравнение, где нет ничего таинственного и чудесного. В рассказе «Импровизатор» Владимир Одоевский показывает как исстрадавшийся поэт Киприяно, с юных лет познавший бедность и нужду, обретает способность рассудка «все знать, все видеть, все понимать», но он становится несчастнейшим из смертных. Страждущая душа его потеряла духовное восприятие поэтического искусства и философских систем, даже музыка Моцарта и любовь более не восхищают его, и он погружается в ужас и отчаяние. Жизнь без любви и вдохновения – невыносимая скука и нестерпимая мука, сводящая человека с ума. Человек без веры в Бога и умения видеть красоту великого в малом – несчастный мученик, охваченный отчаянием и предчувствием вечной гибели, или развращенный гедонист, ищущий забвения в самых низменных наслаждениях. Если нет Бога и бессмертия души, любви и свободы духа, то земная жизнь – это жуткая трагикомедия, она – бесцельная пытка и преддверие Ада, и никогда человек не найдет выход из лабиринта проклятых вопросов, никогда не выберется из пучины отчаяния. В мире Божием все бесконечно таинственно – и лепесток фиалки, и парящий над облаками орел, и мерцающая на небе звезда, но загадочней всех человек – он есть бесконечность в малом, его душа – неисследимая тайна. По мысли Одоевского, чтобы познать самого себя – раскрыть сокровенную тайну души своей, человек должен соединить в неразрывном познавательном акте разум и чувство: «Великое дело, понять свой инстинкт и чувствовать свой разум. В этом, может быть, вся задача человечества». Опираясь на идею Шеллинга, мистиков и романтиков о том, что истинное знание должно быть цельным знанием, Одоевский считал, что искусство и философия, основанные на сверхразумном – интуитивном познании, дает глубже познать бытие, нежели наука, строящаяся на фактах, экспериментах и наблюдениях. Немецкий философ Кант учил, что возможно только чувственное познание и человек не может постичь сущности вещей – ноумены, Шеллинг ввел интеллектуальное созерцание, а Одоевский писал о врожденных идеях – «предзнании» и озарении – «внезапно раскрывающимся мире идей». Неисправимый романтик В.Ф. Одоевский враждебно относился к материализму и экспериментализму, был идейным противником реформатора европейской науки Ф. Бэкона с его индуктивным методом познания и призывом обращать внимание на факты, а не рассуждать о сущностях вещей, был критиком эмпиризма, благодаря которому в научных исследованиях преобладает опыт, «не согретый верою в Провидение и в совершенствование человека». При всей критике эмпиризма, остроумно именуемого «фактоманией» – болезнью, поразившей научной и философскую мысль Запада, Одоевский занимался естественными науками, и в конце своей жизни он отошел от Шеллинга к Бэкону, от идеалистического учения о самопознании духа и врожденных идей, унаследованного от Сократа и Платона, став апологетом опытного знания и экспериментальной науки, утверждая, что в нас нет идей, независимых от опыта и что именно опыту принадлежит решающее слово в сфере познания: «закон природы выражает только окончательный вывод опытов, произведенных до изв;стного времени». «Абсолютная истина может находиться лишь в опытном наблюдении, или, если угодно, в формуле, которою это наблюдение выражается». Но до своего позднего обращения к своеобразному реализму – именно реализму, а не позитивизму, ибо и поздний В.Ф. Одоевский не отвергает религии и метафизики, этот русский романтик и ученик Шеллинга, отдавал явное предпочтение духовным запросам человека, с некоторой долей аристократического пренебрежения говорил об экономических и социальных вопросах, и не был чужд поэтического мистицизма: «Мысль, как сила, враждебная фантазии, сперва гонит чудесное, а потом в свою очередь приводит к верованию в мир тайный, неведомый на земле, недоступный ни глазу, ни уху. Сначала она дерзко начинает испытывать природу и узнает многое; обольщенная успехом, она делается горда, но ненадолго. Везде она узнает одни явления, не доходя до сущности вещей. Вопросы, которые более всего хотелось бы человеку решать, становятся самыми затруднительными задачами. Дойдя до вопроса: что такое душа, откуда она, зачем она здесь и куда скроется по смерти тела – ум цепенеет, видя свое бессилие; постигнув законы тел небесных, мы узнаем одни только формы жизни, - а этого еще не много. Сама жизнь ускользает от нашего уразумения. На земле видим мы также одни только законы, по которым развиваются существа органические и неорганические. Как быть? Мысль сама себя теснит и подкапывает, является вновь потребность воображения, необходимо пополнить пробелы в заключениях ума, а достигнуть этой цели нельзя иначе как фантазией, которая должна спасти мысль от самоубийства. Когда человек дойдет до этой точки развития, тогда он, как существо нравственное, всесторонен. Перед тем, чего не может постигнуть его ум, он смиренно преклоняется и говорит: «Не знаю», ум совершил на земле все, что мог совершить. Он остается в стороне, не берется за решение задач, для которых у него недостает необходимых данных; зато, в свою очередь, он их и не отвергает. Мистицизм для одних начинается с самых обыкновенных явлений, потому что они не могут или не хотят их исследовать, предоставляя воображению создать какой-нибудь образ; и в наше время есть люди, которые не без трепета видят блуждающие огни и неравнодушно слушают рассказы о ведьмах. Для других сверхъестественное начинается гораздо выше, там, где просвещенная наукою мысль не может решить вопросы. Итак, расширение мысли идет в параллель с ограничением круга мистицизма. Но мы говорим, что есть твердо поставленные границы ума, следовательно, есть законное место мистицизму». Размышляя о том, что науки и искусства в современной Европе находятся в раздробленном состоянии и не имеют метафизических оснований, что в науках преобладают опытные наблюдения и мелочных анализ, дающие лишь дробное знание, а в измельчавших искусствах стали невозможны монументальные произведения, сравнимые с шедеврами Баха и Бетховена, Микеланджело и Рафаэля, Шекспира и Мильтона, Одоевский сетует на то, «раньше в людях было больше инстинктуальной силы», и утверждает, что в прошедшие века огромное значение в познании имели чувства и воображение: «В первый период, период чувств и воображения, народ живет, не смущая хитросплетениями ума бойко играющую жизнь чувства и фантазии. Он чувствует сладость или горесть жизни, верит, что благородство должно быть мерилом действий человека, не спрашивая, почему именно следует верить, что дух на земле – только странник, что ему дана другая светлая обитель, куда он перенесется, когда сбросит временную оболочку. Сердце бьется в упоении, созерцая величие Бога в природе, воображение теряется в беспредельности миров, создает в лесах обиталище духов; видя явление, выходящее из ряда обыкновенных, оно не хочет допытывать его, увлеченное сердечным волнением, мгновенно придает ему образ и какую-нибудь таинственную силу. Огонек на кладбище – блуждающая душа мертвеца, эхо лесное – крик лешего... и так далее. В этот период появились наяды, ореады, сильфиды, гномы, русалки, демоны, домовые... Так написано каждому народу; так было в языческой древности, так повторялось это явление и в новом мире. Когда Запад, обновленный идеей нового учения, с жаром усвоил христианство, он был юн. Юность его выразилась и в политике, и в литературе, и в науке. Приведем в пример походы крестовые; они были мгновенным делом взволнованного чувства; тут не было предварительного обсуждения предприятия, тут не было дальновидных замыслов, заранее обдуманных: это было дело геройское, и вообще Средние века составляют геройский период истории Запада. Рассеянные толпы крестоносцев, бросившись на Азию, погибли в ней оттого, что не сообразили средств войны. Литература средних веков не походит ни на классическую, ни на новейшую. Поражая читателя обилием чувства, внутреннего содержания и странностью форм, не имеющих места в жизни действительной, перемешивая события, времена и лица, она набрасывает на мир свое собственное покрывало, более или менее мистическое. И не мудрено – на Запад были перенесены Библия и алькоран. Суровый дух западных дикарей, проникнутых возвышенной идеей любви христианской, выражался то в рыцарстве, то в строгой аскетичной жизни, то в нежных и геройских песнях трубадуров, то в самых отвлеченных богословских спорах. Иначе и не могло быть – верование руководило чувством. Картины воображения более пленяли человека, нежели холодные выкладки ума. Так, юные народы не могли устоять от обольщения алькорана, принесенного маврами. Несмотря на все отвращение христиан от магометан, первые не могли не восхищаться Кордовой и Гренадой, они прислушивались к песням аравитян и их ученым толкам. Разительным примером служит ученый Жербер. Сперва он долгое время учился в монастыре Орильяк, потом, желая более углубиться в науки, принесенные с Востока, отправился в Толедо; там арабские ученые посвятили его в таинства математики, астрологии и магии. Возвратившись из Толедо, он был начальником монастыря, потом воспитателем Гуго Капета, потом епископом реймским и наконец папой под именем Сильвестра Второго. Папа – воспитанник арабских магов и славы христианской!» Несмотря на этот историософский этюд в духе романтика Новалиса, и на то, что Фауст – главный герой «Русских ночей», истинный мученик науки и философии, не видит прогресса в мудрости и полагает, что древние мудрецы знали больше тайн природы, а современные ученые могут дать лишь раздробленное знание, получаемое из хаоса внешних наблюдений, которые они пытаются упорядочить рациональным мышлением, Одоевский не является иррационалистом, напротив, он – человек, жаждущий познания Истины и стремящийся к созданию новой «всеобъемлющей науки» – к синтезу философии, искусства и науки, к живой связи всех наук», предвосхищение которой он находил у Гете и Ломоносова, считая, что «в человеке слиты три стихии – верующая, познающая и эстетическая». Задолго до В.С. Соловьева, Одоевский искал духовной цельности личности, он жаждал «святого триединства веры, науки и искусства», высказывал мысль о том, что «надо вознести ум до инстинкта» – напоминающую учение подвижников Православной Церкви о сведении ума в сердце, но по христианскому вероучению духовная жизнь невозможна для человека без таинственного действия Святого Духа, преображающего личность человека, а у Одоевского нет ни слова о Божественной благодати и он стоит на позициях натуралистического мистицизма. Князь В.Ф. Одоевский находит прообраз «всеобъемлющей науки» в поэзии, где властвуют «ум небесный» и «поэтический инстинкт», полагая, что занятие искусством возвышает инстинкт и вводит ум в сердце, дает человеку прикоснуться к сердцевине всех вещей и явлений, одухотворять окружающий мир и создавать новые миры искусства, так как поэт «не только властвует над природою, но и творит ее по своему образу и подобию». Высочайшая познавательная сила поэта – это интуиция, она дает постигать все в прозрении, поэтому «истинный поэт никогда не ошибается», а «наука должна быть поэтическою». Для Одоевского поэт призван быть любителем мудрости и подвижником не только искусства, но и науки, и А.С. Пушкин велик тем, что «он, как Гете и Шиллер, умеет читать, трудиться и думать: он – поэт в стихах и бенедиктинец в своем кабинете: ни одно из таинств науки им не забыто...». Человек есть существо поэтическое, он «никак не может отделаться от поэзии; она, как один из необходимых элементов, входит в каждое действие человека, без чего жизнь этого действия была бы невозможна». Если Шеллинг был учителем любомудров в философии, то Жуковский со своими печально-созерцательными элегиями и апологией творческой фантазии пред лицом разума был учителем в поэзии – «земной сестры небесной религии». Как типичный романтик Жуковский видел в искусстве «откровение» и желал раскрыть его религиозный смысл. Мечтающий о цельности человеческого духа и жаждущий цельного знания Одоевский провозглашает, что «в наш век наука должна быть поэтическою». В восприятии романтиков поэтическое знание – это истинная мудрость, всеобъемлющее знание, «касающееся всех сторон природы» человека, это символическое прозрение значения эпох и судеб людских, постижение глубинного смысла всемирной истории. В постижении истории Одоевскому особенно был близок славянофил А.С. Хомяков, отмечавший, что «звание историка требует редкого соединения качеств разнородных: учености, беспристрастия, многообъемлющего взгляда, Лейбницевой способности сближать самые далекие предметы и происшествия, Гриммова терпения в разборе самых мелких подробностей и проч., и проч. Об этом всем уже писано много и многими; мы прибавим только свое мнение. Выше и полезнее всех этих достоинств – чувство поэта и художника. Ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам; чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может». По мысли Одоевского поэтическое искусство священно, а язык поэзии возвышает душу, свидетельствует о том, что в человеке заложено неискоренимое стремление к прекрасному, поиск вечной и непреходящей красоты. Эстетические идеи волновали князя В.Ф. Одоевского еще до знакомства с сочинениями Шеллинга, но после изучения его философии искусства, он на всю жизнь горячо уверовал в высшее назначение поэтов, художников и музыкантов и в великую силу искусства. Пройдя школу трансцендентального идеализма Канта и Фихте, Шеллинг остался ценителем и знатоком искусства, его восхищали античные статуи, Мадонны Рафаэля, произведения Микеланджело и Тициана, из поэтов наиболее великим он считал Данте, Шекспира и Кальдерона. Немецкий мыслитель был убежден, что философ подобно поэту должен обладать эстетической одаренностью, ибо мир – это художественное произведение премудрого Создателя, а его познание осуществляется не только рассудком, но и интуицией, и художественным чувством. По слову Шеллинга в нашем мире нет ничего более возвышенного, чем поэтическое искусство, оно – высшее искусство мыслящего духа. В сущности, поэзия есть устремление человека «к нерукотворной и бессмертной красоте, которая едина с истиной». В философской системе Шеллинга прекрасное есть совпадение идеального и реального. Если человек принадлежит двум мирам – духовному и материальному, то актом умственного созерцания он касается иного мира. Религиозный философ и поэт Владимир Соловьев, уточняя и углубляя мысль Шеллинга, утверждал, что именно поэтическому творчеству свойственно познание и проникновение в духовный мир. Шеллинг полагал, что поэзия не существует без мифа. Все величайшие поэты человечества есть мифотворцы, а их бессмертные герои – Дон Кихот, Гамлет и Фауст – вечные мифы. Владимир Одоевский также как и Шеллинг был убежден, что аналитическая и скептическая философия не есть высшая мудрость, ведущая нас к Богу, а лишь кризисный фазис в развитии философской мысли в Европе и остальном мира. Как и древние мудрецы Библии – Моисей, Иов, Давид и Соломон, и философы античности и Нового времени, русский романтик верил, что Божество отрывает Себя в трех аспектах – как Добро, Истина и Красота. Человек по своей натуре философ и поэт, перед его сознанием стоят бескрайние и бесчисленные тайны: тайна Бога и человека, добра и зла, времени и вечности, духа и материи, и он призван искать Истину и Красоту, устремляться к Добру. Предвосхищая жизненное дело и творческий путь поэта и философа В.С. Соловьева, князь В.Ф. Одоевский стремился к целостному постижению бытия через синтез веры, разума и опыта, а его идеал ученого прекрасно выражают строки из стихотворения Е.А. Баратынского «На смерть Гете»:
Все дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных создания,
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упования.
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату, и в царский чертог.
С природой одною он жизнью дышал.
Ручья разумел лепетание.
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябание;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.
Священник и историк о. В. Зеньковский проницательно рассудил, что тайна человека и его цельности, знания, науки и моральной сферы – все это было сопряжено для Одоевского с эстетикой, а в самой эстетике фиксировался ее антропологический аспект. Человек лишенный эстетического чувства не может быть философом. С точки зрения русского романтика Владимира Одоевского философия духа – это эстетическая философия. Мир лишенный поэтического начала – это самый трагичный из всех возможных миров, страшный и прозаически унылый мир бессмыслицы, где нет места Богу и свободе, любви и вдохновению, искусству и вечности. Таков мир героя четвертой «Ночи», обыкновенного статского советника из рассказа «Бригадир», прожившего пустую и бессмысленную жизнь, не оставившего после себя ни одну мысль и ни одно чувство, не обратившего никакого внимания на судьбы царств, научные открытия своего века, и прозрения мудрецов, потому, что он лишен «поэтических инстинктов». Сама смерть его и последующее погребение представляли собой невыносимо тягостное зрелище: «В торжественную минуту кончины душа невольно ожидает сильного потрясения, а вы холодны; вы ищете слез, а на вас находит насмешливая, едва ли не презрительная улыбка!.. Покойника холодно отпели, холодно бросили на него горсть песку, холодно совсем закрыли землею. Нигде ни слезы, ни вздоха, ни слова». Князь В.Ф. Одоевский – изощренный психолог, он проникает в душу человека столько же глубоко, как Данте, Шекспир и Достоевский, о чем свидетельствует исповедь покойника, чья душа, не знавшая любви и вдохновения при жизни, переменилась: «во взоре его место бесчувственности заступила глубокая, неистощимая грусть; черты бессмыслия выразили лишь холодное, обжившееся отчаяние; отсутствие вдохновения превратилось в выражение беспрестанного горького упрека…». В конце своего земного существования статский советник духовно прозрел – «ненасытная жажда познания, стремление действовать, потрясать сердца силою слова, оставить по себе резкую бразду в умах человеческих – возвышенном чувстве, как в жарких объятиях, обхватить и природу и человека» – все это прошло мимо его жизни, но перед смертью – встревожило его душу и запылало в его голове. Страдания целой жизни врезались в его мысль и разорвали его сердце: «О каким языком выразить мои страдания! Я начал думать! Думать – страшное слово после шестидесятилетней бессмысленной жизни! Я понял любовь! Любовь – страшное слово после шестидесятилетней бесчувственной жизни! И вся жизнь моя предстала мне во всей отвратительной наготе своей!.. Я видел одно: посрамленные мною дары Провидения!.. Тщетно искал я в своем существовании одной мысли, одного чувства, которыми б я мог прикрыться от гнева Вседержителя! Пустыня отвечала мне, и в детях моих я видел продолжение моего ничтожества…». В самых трагических красках Одоевский изобличает суетную жизнь своего героя, лишенную высшей цели и духовного смысла, искренне полагая, что не могучий гений, постигающий тайны Божьи, не вдохновенный музыкант и художник, оставивший в звуках и красках все царство души своей, не законодатель, давший народу справедливые законы, заключающие в себе судьбы миллионов, а именно ничтожный обыватель заслуживает плача и сожаления. Древние философы античного мира – Сократ, Платон и Плотин, а вслед за ними великие богословы и подвижники Православной Церкви учили, что память о смерти – одна из высших добродетелей, ибо жизнь дана человеку от Бога не случайно, и он несет ответственность за свои мысли и чувства, намерения, речи и деяния. Владимир Одоевский напоминает людям о Страшном Суде – о том, что все мы будем отвечать пред Вседержителем за то, как жили на земле, и подобно Сыну Божиему, Иисусу Христу, сложившему евангельскую притчу о закопанных талантах, грозно предостерегает, что не будет оправдания пред Богом тому, кто посрамил святые дары Провидения.
В фантастическом рассказе «Бал» пред глазами читателя предстает мир, где живут люди «с помертвелыми сердцами, безразличные ко всему возвышенному и прекрасному», князь В.Ф. Одоевский изящно сравнивает их суетную жизнь с грандиозным балом под музыку страшного оркестра, где в неистовых созвучиях сливаются все голоса различных терзаний человеческих – «от первого вопля новорожденного до последней мысли умирающего Байрона», и скорбь кающегося и насмешка неверующего, и крик разъяренной толпы, и затаенные рыдания одинокого гения, и боль жениха, разлученного с невестой, и отчаянный ропот страдальца на Провидение. Но самое страшное, что внешне роскошный и изысканный бал со всей этой бесконечной гаммой оборачивается безумной пляской смерти: «Свечи нагорели и меркнут в удушливом паре. Если сквозь колеблющийся туман всмотреться в толпу, то иногда кается, что пляшут не люди… в быстром движении с них слетает одежда, волосы, тело… и пляшут скелеты, постукивая друг о друга костяшками.. а нам ними под ту же музыку тянется вереница других скелетов, изломанных, обезображенных… но в зале ничего этого не замечают.. все пляшет и беснуется, как и в чем не бывало». Это произведение Владимира Одоевского – одна из самых великолепных притч в истории русской и мировой литературы, по художественной мощи и глубине богословского смысла ее можно назвать библейской миниатюрой. Если Бога нет и душа не бессмертна, то тщетно служение искусству, тщетны философские поиски смысла, ведь вся наша хрупкая, скоротечная и эфемерная жизнь в сущности своей – жуткая пляска смерти. Символично, что лирический герой Одоевского, измученный ночью на балу, ищет спасения в Церкви: под сводами пустого храма он слышит, как раздается тихий голос священника, молящегося об убиенных и убийцах, об оглашенных и предстоящих, произносящего заветные слова о любви и вере, о душевном мире и милосердии к ближнему, о забвении обид и прощении врагов, о тайне искупления и о Том, Кто принял на Себя все страдания мира. Свершилось богослужение, священник произнес проповедь о Спасителе мира, но храм так и остался пуст – никто из беснующихся страдальцев с омертвевшими сердцами не услышал слов веры и любви. В этих строках уже намечается, но так и не раскрывается в полной мере, целая сотериология, возвещающая, что спасение невозможно без веры в Иисуса Христа – нашего Божественного Искупителя, невозможно вне Церкви, ее литургической жизни и таинств, без исполнения евангельских заповедей.
Много размышлял князь В.Ф. Одоевский о смысле творчества и назначении искусства, о том какое значение имеет культура и жизнь гения для судеб мира. В книге Бытия сказано, что человек был создан по образу и подобию Божиему, и даже после грехопадения он – существо не только разумное и совестливое, но еще и творческое, одаренное многообразными талантами. Многие великие богословы Церкви говорили о силе творчества как образе Божием в человеке, видели в нем уникальную миссию человека, намечая в теологических эскизах христианскую философию культуры. По глубокомысленному и вдохновенному суждению архимандрита Киприана Керна: «Человеку, по самому существу его, задано творить…Так изволено в замысле о нем. Но, кроме того, и при изгнании из Эдема дана заповедь «возделывать землю, из которой человек взят» (Быт 3:23), что не ограничивается, разумеется, одной только агрикультурою, но означает возделывание, обработку, украшение в самом широком смысле слова и во всех областях жизни и творчества». Для Одоевского человек есть существо творческое, каждая душа – поэтически восприимчива, и это значит, что Господь завещал нам быть творцами, а в способности творить заложено наше религиозное оправдание на Суде Божием. Высшее назначение поэта и его таинственное служение «во времена духовного смрада и общественного гниения», нести весть о Боге и душе всем племенам и народам – всем людям, позабывшим о вещах духовных и священных. Если человек есть богоподобное существо, то на его душе есть отпечаток десницы Всевышнего, его предназначение – творческое, а вдохновение – это дыхание Божие, но на путях творческого подвижничества существуют соблазны и искушения. Один из литературных персонажей из «Русских ночей» Одоевского, посвятив всю свою жизнь искусству, признается: «Я узнал теперь горьким опытом, что в каждом произведении, выходящем из головы художника, зарождается дух-мучитель; каждая картина, каждая черта, невзначай проведенная по холсту или бумаге, служит жилищем темному духу». Эти глубоко выстраданные слова касаются не только тайны мук творчества, но и аскезы творчества, ибо сердце человека – это арена духовной борьбы Бога и дьявола, а истинный поэт, по убеждению Одоевского, есть «непременно человек нравственный». В сущности, русский романтик приходит к проблеме трагедии эстетизма, понимая, что искусство без священного смысла и религиозного содержания не дает человеку достичь спасения и обрести вся полноту жизни. Из всех искусств князь В.Ф. Одоевский ставил выше всего музыку, она – язык души человека и того, невыразимого, что в ней свершается. Именно в музыке человек, по заветной мысли Одоевского, выражает себя как существо духовное. Русский романтик мог бы подписаться под словами Гофмана: «Тайна музыки в том, что она находит неиссякаемый источник там, где речь умолкает». Земной мир – это юдоль скорби, а чаша жизни переполнена горечью и печалью. «Кто же успокоит стон мой? Кто даст разум сердцу? Кто даст слово духу?» – вопрошает лирический герой Одоевского. И в ответ на крик его души является храм святой Цецилии – покровительницы музыки. Владимиру Одоевскому было присуще глубоко философское понимание и романтическое восприятие музыки, тонкое осмысление творений Баха и Бетховена. На страницах «Русских ночей» два этих великих музыканта предстают как истинные художники, наделенные не только творческими дарованиями, но и благородством духа, однако даже самый любимый музыкант Одоевского – Себастьян Бах со всем его величием и гениальностью, так и не достиг полноты жизни: «Вскоре Бах сделал страшное открытие: он узнал, что в семействе он был – лишь профессор между учениками. Он все нашел в жизни: наслаждение искусством, славу, обожателей – кроме самой жизни…». В своих новеллах о великих музыкантах В.Ф. Одоевский хотел показать сложный внутренний мир гениев – людей морально стойких, свободолюбивых и идейно непримиримых, необъяснимую притягательность их произведений, непостижимые явления в их душевной и духовной жизни, их мучительные сомнения и раздумья, одиночество и непонятость, подлинное величие личности творцов искусства и их неиссякаемую веру в самих себя, обретаемую сквозь страшнейшие муки отчаяния. Блестящая новелла Одоевского «Себастьян Бах», изумляющая глубиной, яркостью и образностью мысли, вызвала восторженный отклик Герцена: «Что за прелесть! Она сильно подействовала на меня». Глубока мысль В.Ф. Одоевского о том, что духовная культура всех народов и веков – это единая книга человечества: «поэзия всех веков и всех народов есть одно и то же гармоническое произведение; всякий художник прибавляет к нему свою черту, свой звук, свое слово; часто мысль, начатая великим поэтом, договаривается самым посредственным; часто темную мысль, зародившуюся в простолюдине, гений выводит в свет не мерцающий; чаще поэты, разделенные временем и пространством, отвечают друг другу как отголоски между утесами: развязка «Илиады» хранится в «Комедии» Данте; поэзия Байрона есть лучший комментарий к Шекспиру; тайну Рафаэля ищите в Альбрехте Дюрере; страсбургская колокольня – пристройка к египетским пирамидам; симфонии Бетховена – второе колено симфоний Моцарта… Все художники трудятся над одним делом, все говорят одним языком: оттого все невольно понимают друг друга…». Но в истории мира все преходяще и все созданное человеком с течением веков погибает: рушатся царства и исчезают народы, время стирает в пыль древние памятники зодчества и архитектуры, уходят в забвение философские учения и произведения искусства, обречены на смерть и все величайшие поэты, художники и музыканты – наши «вечные спутники». Если у творчества есть смысл, то произведения искусства и их творцы не должны сгинуть во тьме небытия. В конце времен всех нас ожидает Страшный Суд – «вселенское судилище», и по мысли Одоевского – все нечистое сгорит, а святое, прекрасное и возвышенное войдет в Царство Небесное и унаследует вечность. Владимир Одоевский прекрасно понимал насколько трагична жизнь гения: позорная нужда и гнетущее одиночество, душевные и творческие муки, непонимание толпы и козни завистников. В одной из лучших своих новелл из «Русских ночей» он блестяще описал в романтическом стиле жизнь и духовный мир Бетховена – одного из величайших музыкантов, мечтавшего соединить «все тона хроматической гаммы в одно созвучие», но с печалью признающегося, что вся его жизнь – это цепь бесконечных страданий. «На конце города, в четвертом этаже каменного дома, есть маленькая душная комната, разделенная перегородкою. Постель с разодранным одеялом, несколько пуков нотной бумаги, остаток фортепьяно – вот и все ее украшение. Это было жилище, это был мир бессмертного Бетховена». Если в человеке есть хоть крупица совести, то он не прочтет эти строки без содрогания. Музыкальные критики нападали на последние произведения Бетховена, его обвиняли в безумии, но проницательный музыкант вопрошал: Разве эти люди знают, «что такое душа музыканта, что такое душа человека?» По догадке Одоевского высшая цель искусства – возвышение человека до Серафима, оно – выражение души ее творца, но жизненная драма Бетховена и заключалась в том, что, несмотря на всю свою гениальность, он «никогда не мог выразить души своей». Отчего же музыка измучила Бетховена, и он не смог излить тайну души в ее громогласных созвучиях? Чего не хватило создателю Девятой симфонии, музыки к драме Гете «Эгмонт» и лунной сонаты? Как и настоящие философы всех веков, люди искусства стремятся понять: Зачем человек живет и терзается, думает и творит? Но это – великие и неизъяснимые Божьи тайны, сокрытые от века, и постичь их невозможно ни средствами искусства, ни философской мудростью, ни наукой ученых. Задумчивый философ Фауст – главный герой «Русских ночей», излагает ответ Владимира Одоевского: Людвиг Ван Бетховен не смог музыкально выразить свою душу, так как «никогда не был в состоянии написать духовной музыки». Эта мысль наиболее драгоценна для христианского философа – без религиозной веры в Бога невозможно ни познать смысл жизни человека и его страданий, ни выразить души, ни достичь духовной цельности личности, ни обрести спасение и вечную жизнь. Примечательно, что новелла «Последний квартет Бетховена», написанная с целью представить невыразимые терзания гения, была опубликована, как самостоятельное произведение, в 1831 году в альманахе «Северные цветы», и заслужила одобрение и похвалу А.С. Пушкина, о чем А.И. Кошелев писал Одоевскому: «Пушкин весьма доволен твоим Квартетом Бетховена. Он говорит, что это не только лучшая из твоих печатных пьес (что бы немного значило), но что едва когда-либо читали на русском языке статью столь замечательную и по мыслям, и по слогу... Он находит, что ты в этой пьесе доказал истину весьма для России радостную; а именно, что возникают у нас писатели, которые обещают стать наряду с прочими европейцами, выражающими мысли нашего века». В юношеские годы В.Ф. Одоевского все лучшие и умнейшие люди России восхищались музыкой Бетховена, вдохновлялись ее героическими призывами. Поэт-любомудр и романтик Д.В. Веневитинов находил в Бетховене «редкий пример величия человеческой личности и философа среди музыкантов», а литературный критик В.Г, Белинский считал, что этот немецкий композитор – Шекспир музыкального искусства и музыка в его симфониях достигла высочайшего развития. С самого раннего возраста душа В.Ф. Одоевского была музыкально одаренной, он почитал музыку как величайшее из искусств и на склоне лет мог искренне заявить: «Не нас упрекнут в неуважении к великим музыкальным деятелям Запада. Мы благоговеем пред именами Себастьяна Баха, Гайдна, Генделя, Моцарта, Бетховена, мы изучали их бессмертные творения как филологи изучают Гомера и Вергилия». Владимир Одоевский – один из наиболее ярких русских бетховенианцев, прекрасно знающий музыку Бетховена, основательно исследовавший литературу о нем, найдя в его личности – мятежную и могучую натуру, устремленную к свободе, а в его музыкальном творчестве – неслыханное откровение, захватывающее своим грандиозным размахом и «ниспровергающее все законы гармонии». Размышления над Девятой симфонией Бетховена Одоевский не переставал восхищаться ее глубиной и силой, утверждая, что сотворив это небывалое произведение, гениальный музыкант затмил все, что было написано им прежде – превзошел самого себя и сотворил целый мир красоты, фантазии, идей и чувств. Князь Одоевский восхвалял Девятую симфонию Бетховена как «самое оригинальное и самое многосложного произведение, когда-либо существовавшее в истории искусства», подчеркивая, что между первыми бетховенскими симфониями и Девятой симфонией – лежит пропасть, и страстно обличая «Фамусовых музыкального мира», которые не смогли оценить этот эпический музыкальный шедевр и посчитали, что его создатель «был почтен сумасшедшим». Для Владимира Одоевского музыка – это язык души, искусство, которое может выразить невыразимое и поведать о самом сокровенном, ее существование – свидетельство того, что человек не только мыслящее, социальное и природное существо, он – одухотворенное и музыкальное существо. В новелле «Импровизатор» князь В.Ф. Одоевский высказывает мысль о том, что в создании произведений искусства участвует весь человек – его ум, воля и сердце, но чувство красоты предшествует разуму в сотворении искусства – без чувства прекрасного искусство не может существовать. Когда находящийся в бедственном состоянии поэт Киприяно идет к доктору Сегелиелю и заключает с ним контракт – обретает способность «все видеть, все знать, все понимать», а затем получает величайшую слав как композитор, но утрачивает возможность воспринимать явления сердцем и «чувственными ощущениями», но он обрекает себя на неимоверные страдания и доходит до глубин величайшего и невыносимого отчаяния – ничто в мире не радует его душу и сама музыка перестала существовать для него – остался лишь холодный интеллект и рациональное мышление, которое неполноценно в отрыве от целостной жизни человеческого духа.
Тайна творчества и тема искусства неразрывно связана с проблемой гениальности и безумия. Еще немецкий философ Иммануил Кант в «Критике способности суждения» говорил, что если в творчестве ученого все зависит от образованности и усидчивости, то художник и поэт – это гений, а его вдохновение – рационально неизъяснимо и не подается рассудочному истолкованию. Правда, как моралист, Кант с его холодной рассудочностью сводил религию к морали, отвергал веру в библейского Бога и чудеса – свидетельства Его всемогущества, веру в искупление, совершенное Христом на Голгофе и таинства Церкви, определял искусство как «целесообразность без цели», полагая, что художественное творчество и красота не связаны с областью пользы и нравственной жизнью. Одоевский задумал роман под названием «Дом Сумасшедших», где были бы собраны новеллы посвященные «избранникам духа» – Баху, Бетховену и прочим великим гениям, которые кажутся безумцами пошлой и бездуховной толпе, бесцельно прожигающей свою жизнь. Николай Гоголь, знавший о замысле «Дома Сумасшедших», писал об этом произведении в письме И.И. Дмитриеву: «Воображения и ума куча! Это ряд психологических явлений, непостижимых в человеке». В «Русских ночах» князь В.Ф. Одоевский высказал одно из своих самых заветных убеждений: «То, что мы часто называем безумием, экстатическим состоянием, бредом, не есть ли иногда высшая степень умственного человеческого инстинкта?» «Состояние сумасшедшего не имеет ли сходства с состоянием поэта, всякого гения-изобретателя?.. состояние гения в минуты его открытий действительно подобно состоянию сумасшедшего, по крайней мере для окружающих: он также поражен одною своей мыслию, не хочет слышать о другой, везде и во всем ее видит, все на свете готов принести ей в жертву. Мы называем человека сумасшедшим, когда видим, что он находит такие соотношения между предметами, которые нам кажутся невозможными; но всякое изобретение, всякая новая мысль не есть ли усмотрение соотношений между предметами, не замечаемых другими или даже непонятных? Так нет ли нити, проходящей сквозь все действия души человека и соединяющей обыкновенный здравый смысл с расстройством понятий, замечаемым в сумасшедших?». Как глубокомысленный антрополог и знаток душ человеческих Одоевский утверждал, что «нельзя провести верной, определенной черты между здравою и безумною мыслию». В рассказе «Город без имени» – трагедии вселенского масштаба в миниатюре, объявлен безумцем и отведен в сумасшедший дом последний из пророков человечества – бледный человек в погребальной одежде и с распущенными волосами, предрекающий гибель цивилизации, где нет святынь и искусств, а Бог, душа и любовь – именуется поэтическими бреднями. В повести «Сильфида», где с наибольшей проницательностью и художественной силой раскрыта проблема гениальности и безумия, Одоевский изображает своеобразного русского Дон Кихота – Михаила Платоновича, но начитавшегося не рыцарских романов, а сочинений каббалистов, алхимиков и мистиков. Изучив эти книги, он начинает мыслить возвышенно, прозревает чудеса и тайны мироздания, начинает перемещаться в загадочный мир, где ему намного лучше, чем в реальном мире, отказывается от своей возлюбленной и обыденного уклада жизни, хочет посвятить душу всему возвышенному и прекрасному. Окружающие воспринимают его как безумца и благодаря усилиям лечащего врача несчастного визионера возвращают к обычной жизни, но став «нормальным» и погрузившись в житейскую прозы обыденности, он утрачивает умение возвышенно мыслить и видеть красоту и чудеса Божьи. По мысли Владимира Одоевского в мире расчетливых и прагматичных обывателей, не помышляющих ни о чем священном, гениальность есть аномалия, вот почему она воспринимается как безумие и душевная болезнь. Для простого обывателя всех времен самые возвышенные и глубокие мысли мудрейшего из смертных кажутся безумием. Мудрец для глупцов и пошлой толпы – безумен, а «мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1Кор.3:19). Среди древнегреческих философов великий Платон говорил о «божественном безумии» как о духовном наитии «восходящем над ограниченностью разума». «Безумие, конечно, мать рода человеческого и кормилица» – заключает свою философскую маниаду В.Ф. Одоевский. На изящном языке поэзии мысль о том, что истинный мудрец – безумец в глазах завистливой и спесивой толпы обывателей, не знающих высот духовной жизни, прекрасно выражена в творчестве русского поэта и декабриста Александра Одоевского – образованного и благородного человека, умеющего чувствовать чужую боль и призывающего к любви и милосердию:
И если ты за то сочел безумным брата,
Что сердце ссорится с умом,
То верно бы пришлось и самого Сократа –
Врасплох – отправить в желтый дом.
Самое значительное из всех произведений князя В.Ф. Одоевского – это собрание философских новелл «Русские ночи», где с неутолимой тоской в сердце ищется смысл в драме земного существования – «одиссеи духа» и излагаются все его заветные идеи о парадоксах творчества и смысле искусства, о гениальности и безумии, о том, что такое добро и зло, о тайне жизни и загадке человека, о судьбах России и западного мира. «Русские ночи» – это удивительная книга, наряду с «Философическими письмами» Чаадаева и статьями Ивана Киреевского, являющаяся документом эпохи, по своему жанру она соединяет в себе черты драмы, философского трактата и дидактической книги, ее можно охарактеризовать как роман в классическом определении немецкого романтика Ф. Шлегеля: «романы – это сократовские диалоги нашего времени. Эта свободная форма служит прибежищем для жизненной мудрости, которая спасается от школьной мудрости». С художественной точки зрения роман «Русские ночи» Владимира Одоевского – это великолепный литературный шедевр русского романтизма, соединяющий в себе черты притч, проповедей и философских диалогов, его язык изыскан, насыщен образами и метафорами, а видимая фрагментарность лишь подчеркивает его музыкальность. По замечанию Скабичевского книга «Русские ночи» – уникальна в истории нашей литературы, она блистательна и пестра по своему стилю, содержит в себе раздумья о поэзии и философии, о политической экономике и музыке, свидетельствуя об энциклопедической начитанности ее автора: «Когда вы читаете «Русские Ночи» Одоевского, вас невольно поражает универсальность и обстоятельность знаний этого человека по самым разнообразным отраслям. Можно положительно сказать, что до него и после него вы немного найдете в России людей, которые обладали бы таким обширным энциклопедизмом». Кюхельбекер – старый друг В.Ф. Одоевского, писал ему в одном из писем: «В твоих «Русских ночах» мыслей множество, много глубины, много отрадного и великого, много совершенно истинного и нового, и притом так резко и красноречиво высказанного... Словом, ты тут написал книгу, которую мы смело можем противопоставить самым дельным европейским». Прочитав «Русские ночи», Кюхельбекер запишет в дневнике: «Сколько поднимает он вопросов! Конечно, ни один почти не разрешен, но спасибо за то, что они подняты – и в русской книге!» Весь сюжет «Русских ночей» можно охарактеризовать как драматический поиск ответов на вековечные вопросы – философские, историософские, социальные, экономические, которые стояли перед Одоевским: «Наш XIX век называют просвещенным, но в самом ли деле мы счастливее того рыбака, который некогда, может быть, в этом самом месте, где теперь пестреет газовая толпа расстилал свои сети?» «Зачем мятутся народы? Зачем, как снежную пыль, разносит их вихорь? Зачем плачет младенец, терзается юноша, унывает старец? Зачем общество враждует с обществом и еще с каждым из своих членов? Зачем железо рассекает связи любви и дружбы? Зачем преступление и несчастие считается необходимою буквою в математической формуле общества?» «Являются народы на поприще жизни, блещут славою, наполняют собою страницы истории и вдруг слабеют, приходят в какое-то беснование, как строители вавилонской башни, - и имя их с трудом отыскивает чужеземный археолог посреди пыльных хартий». «Здесь общество страждет, ибо нет среди его сильного духа, который смирил бы порочные страсти, а благородные направил к благу». «Здесь общество изгоняет гения, явившегося ему на славу, - и вероломный друг, в угоду обществу, предает позору память великого человека». «Здесь движутся все силы духа и вещества; воображение, ум, воля напряжены – время и пространство обращены в ничто, пирует воля человека, а общество страждет и грустно чует приближение своей кончины». «Здесь, в стоячем болоте, засыпают силы; как взнузданный конь, человек прилежно вертит все одно и то же колесо общественной машины, каждый день слепнет все более и более, а машина полуразрушилась: одно движение молодого соседа, и исчезло стотысячелетнее царство». «Везде вражда, смешение языков, казни без преступления и преступления без казни, и на конце поприща – смерть, ничтожество. Смерть народа... страшное слово!». «Закон природы!» - говорит один. «Формы правления!» - говорит другой. «Недостаток просвещения!» «Отсутствие религиозного чувства!» «Фанатизм». «Но кто вы, вы, гордые истолкователи таинств жизни? Я не верю вам и не имею права не верить! Не чисты слова ваши, под ними скрываются еще менее чистые мысли». «Ты говоришь мне о законе природы; но как угадал ты его, пророк непризнанный? Где твое знамение?». «Ты говоришь мне о пользе просвещения! Но твои руки окровавлены!» «Ты говоришь мне о вреде просвещения! Но ты косноязычен, твои мысли не вяжутся одна с другою, природа темна для тебя, ты сам не понимаешь себя!» «Ты говоришь мне о форме правления! Но где та форма, которою ты доволен?» «Ты говоришь мне о религиозном чувстве! Но смотри, черное платье твое опалено костром, на котором терзается брат твой; его стенания невольно вырываются из твоей гортани, вместе с твоей сладкою речью!» «Ты говоришь мне о фанатизме? Но смотри – душа твоя обратилась в паровую машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жизни не вижу!» «Прочь, оглашенные! Не чисты слова ваши: в них дышат темные страсти! Не вам оторваться от житейского праха, не вам проникнуть в глубину жизни! В пустыне души вашей веют тлетворные ветры, ходит черная язва и ни одно чувство не остается незараженным!» «Не вам, дряхлые сыны дряхлых отцов, просветить ум наш! Мы знаем вас, как вы нас не знаете; мы в тишине наблюдаем ваше рождение, ваши болезни и предвидим вашу кончину. Мы плакали и смеялись над вами, мы знаем ваше прошедшее... Но знаем ли будущее?». В центре новелл «Русские ночи» – драма философской мысли, ищущей Истину, а ее главный герой – сам Одоевский, многоученый «русский Фауст», размышляющий в своем обширном кабинете, заставленном книгами и рукописями, нотами и музыкальными инструментами, окруживший себя антуражем средневекового мудреца. По своему миросозерцанию князь В.Ф. Одоевский романтик, он тянулся к сверхъестественному и непознанному, сочинял философские новеллы и музыковедческие эссе, рассказы-притчи и сказки, подобно Гофману и Гоголю, виртуозно соединяя фантастическое и обыденное, являясь первопроходцем русской фантастической прозы и русской готики – «страшных» и мистических рассказов – «Бал», «Насмешка мертвеца», «Сильфида» и «Саламандра». Известно, что новеллы «Русские ночи» – восхитительный памятник романтического направления русской прозы, вышли из гофмановских «Серапионовых братьев», где люди беседуют по ночам о жизни, науке и искусстве, а самого В.Ф. Одоевского можно было бы назвать «русским Гофманом», ведь в его фантастических повестях, как и произведениях немецкого писателя, встречаются волшебники и духи, ожившие куклы и поиск философского камня. Все новеллы в «Русских ночах» написаны с легким налетом экстравагантности, в них морализаторство причудливо переплетается с иронией и аллегориями, шутка неожиданно сменяется пророческим тоном, изобличение пороков людей и похвала добродетели проистекают не из холодного поучения, а проникнуты страстной убежденностью и пафосом верности идеалам, сам язык – живой и яркий, заключает философские идеи в пестрые поэтические образы. Название философско-лирических новелл «Русские ночи» дань романтической поэтике и Шеллингу с его сочинением «О самофракийских божествах», оно глубоко символично, ведь в представлении всех романтиков от Новалиса с его хрестоматийными «Гимнами к ночи» до Тютчева ночь – это время философских поисков и молитвы, когда глубже постигаются тайны мироздания, тайны жизни и смерти, души человека и назначения искусства. Любомудр Н.А. Мельгунов блестяще описал представление романтиков о том, что такое ночь: «Для людей, живущих внутренней жизнью, свет дня так же тягостен, как и для птицы Минервиной, и они охотнее глядят на опускающееся солнце или на бледный свет луны, на эту божью лампаду ночи, которая осветит их духовный труд, работы ума их, вдохновенный плод их сердца. Они любят вечер и захождение солнца потому, что это вестники духовного дня». По мысли А. М. Ступеля, само название новелл Одоевского «указывает на умозрительно-созерцательное содержание его, поскольку ночь в понимании романтиков – время глубокого раздумья, время, когда постигаются тайны бытия». Как глубокомысленно поясняет П.А. Васинева: «в романах Одоевского и Новалиса все действия происходят ночью, все самое важное и скрытое обнажает сумрак. Из темноты выходит все тайное, что для романтика является признаком настоящего «Ночь» есть время подлинности. Это время, когда пробуждаются духовные способности человека и он начинает острее чувствовать связь с природой. «Ночь» – мистический образ, который активно использует романтизм для иллюстрации идеи удвоения мира, актуализации иррационального начала. В «Ночных бдениях» автор словами героя выражает один из важных мировоззренческих принципов романтизма: «Нас, ночных сторожей и поэтов, и вправду мало занимает людская суета, творящаяся днем, потому что ныне одна из установленных истин гласит: действия людей в высшей степени будничны, и разве что их сновидения подчас представляют некоторый интерес». «Ночь – своего рода романтический миф, создаваемый как противопоставление порядку, свету Просвещения. Здесь ощутим и мотив «одиночества», без которого невозможно становление романтического героя». Размышляя о том, почему люди философствуют по ночам, Фауст заявляет: «Если б я был из ученых, я бы тебе сказал с Шеллингом, и что с незапамятной древности ночь почиталась старейшим из существ, и что недаром наши предки славяне считали время ночами; если б я был мистиком, я объяснил бы тебе это явление весьма просто. Видишь ли: ночь есть царство враждебной человеку силы; люди чувствуют это и, чтоб спастись от врага, соединяются, ищут друг в друге пособия: оттого ночью люди пугливее, оттого рассказы о привидениях, о злых духах ночью производят впечатление сильнее, нежели днем...». Советский литературовед Юрий Манн обратил внимание на сослагательное наклонение в речи Фауста «если б я был из ученых» и «если б я был мистиком», полагая, что образ ночи у Одоевского не имеет мистического значения как у Шеллинга, Новалиса и Тютчева, но, конечно, это заблуждение, ведь Одоевский – идеалист и романтик, он – «русский Фауст», сочетающий в себе черты мистика и ученого, а потому ночь понимается им одновременно мистически и аналитически – здесь он следует за Гофманом. Для Одоевского ночь – это время не только благословенной тишины, когда человек отрешается от житейских попечений и мелочных забот дня и может отдаться желанному покою, искусству и философствованию – задуматься о вечном, но и напряженных раздумий и горестных молитв, ночь напоминает человеку о том, что мир лежит во зле, о мировой скорби и неизъяснимых тайнах, окружающих нас со всех сторон – ночь есть время бодрости духа, что отсылает нас к Гефсиманской молитве Сына Божиего, Иисуса Христа, ночь – это мучительное и кризисное время, когда не видно солнца – символа истины, добра, любви и гармонии: «Ты замечал ли, что задолго до заката солнечного, особливо на нашем северном небе, на конце горизонта, за дальними облаками, появляется багровая полоса, не похожая на вечернюю зарю, ибо в это время солнце еще светит во всем своем блеске: это часть утренней зари для жителей другого полушария. Стало быть, каждую минуту есть рассвет на земном шаре, чтоб каждую минуту часть его обитателей, как очередной часовой, восставала на стражу... Солнце благосклоннее к человеку: оно символ какого-то предпочтения в его пользу; оно прогоняет вредные туманы; оно заставляет грубое растение обрабатывать для человека жизненную часть воздуха; оно бодрит сердце, и оттого, может быть, так сладок сон человека при восхождении солнца; он чует символ своего союзника и безмятежно засыпает под его теплым и светлым покровом....». В историософском аспекте ночь у В.Ф. Одоевского – это символ кризисной эпохи, последствие духовного упадка одряхлевшего Запада, заката Европы и гибели ее блистательной культуры с диалогами Платона, готическими соборами, поэзией Новалиса и Байрона, симфониями Бетховена и живописью Микеланджело, но русский романтик верит, что творческие и духовные силы человечества не оскудеют и посреди «мрачного хаоса старого мира» должно воссиять новое солнце – Россия: «Тебя, новое поколение, тебя ждет новое солнце, тебя!.. Девятнадцатый век принадлежит России!». На страницах «Ночи девятой» лирически описывается закат солнца, меланхолически окрашенный грустью и тоской – это аллегорическая сцена есть историософская элегия и картина заката Европы, вырождающейся в бездушную технократическую цивилизацию с моралью пользы, всеобщим эгоизмом и измельчавшими людьми, а сам Фауст – скорбящий философ и Иеремия девятнадцатого века, горько сетующий на падение Запада и гибель его культуры: «Вечернее солнце пылало над величавой рекою; алые облака рассыпались по сизому небу, и каждое светилось стороною, обращенною к солнцу, а другою исчезало в тумане. – Фауст сидел у окна, то перебирая листы старой книги, то смотря, как багровый отблеск речной волны расстилался по стенам комнаты и придавал картинам, статуям, всем неодушевленным предметам трепетание жизни. Наш философ был задумчивее обыкновенного… его мечты, казалось, были важны и грустны; когда он перелистывал свою старую книгу – тогда ясность снова сообщалась его взорам; когда он отводил их от книги, как бы желая во внутренности души сосредоточить смысл читанного, - снова грусть появлялась на лице философа». По мудрому умозаключению Н.А. Котляревского «Русские ночи» – это элегическое воспоминание о юношестве В.Ф. Одоевского, воспоминание о светлой эпохе его духовных исканий, философской рефлексии и сомнений, обо всех его раздумья о России и Европе, о культуре и цивилизации; эта книга – исповедь целого поколения, романтический идеализм сороковых годов не создал ничего более красивого, изящного, философски продуманного и художественно-цельного, чем новеллы Одоевского, вобравшие в себя романтическую поэзию и метафизику, всю мудрость своего времени.
В своих изящных очерках по истории русской философии С.А. Левицкий неслучайно определил Одоевского как «первого русского шеллингианца, оставившего более чем заметный след в русской мысли», и «первого в России философского предшественника славянофильства», предсказавшего закат Европы: «Запад гибнет!.. Пока он сбирает свои мелочные сокровища, пока предается своему отчаянию – время бежит, а у времени есть собственная жизнь, отличная от жизни народов; оно бежит, скоро обгонит старую, одряхлевшую Европу – и, может быть, покроет ее теми же слоями недвижного пепла, которыми покрыты огромные здания народов древней Америки – народов без имени». По убеждению В.Ф. Одоевского истоки духовного упадка Европы заключаются в том, что она отказалась о высших духовных запросов, променяла их на удовлетворение материальных нужд, сосредоточила все умственные, нравственные и творческие силы на одно материальное направление – на полезность, стала строить железные дороги и фабрики, по наука ее раздробилась и не дает цельного знания и целостной картины мира, искусство уже не переносит нас в чудный мир красоты – иссякли творческие силы, породившие «Илиаду» Гомера, «Божественную Комедию» Данте, трагедии Шекспира и произведения Шиллера и Гете, религиозное чувство на Западе забыто, а храмы – архитектурное украшения и музеи с опустевшими алтарями. «Запад, погруженный в мир своих стихий, тщательно разрабатывал его, забывая о существовании других миров. Чудна была его работа и породила дела дивные; Запад произвел все, что могли произвесть его стихии, - но не более; в беспокойной, ускоренной деятельности он дал развитие одной и задушил другие. Потерялось равновесие, и внутренняя болезнь Запада отразилась в смутах толпы и в темном, беспредметном недовольстве высших его деятелей. Чувство самосохранения дошло до щепетливого эгоизма и враждебной предупредительности против ближнего; потребность истины – исказилась в грубых требованиях осязания и мелочных подробностях; занятый вещественными условиями вещественной жизни, Запад изобретает себе законы, не отыскивая в себе их корни; в мир науки и искусства перенеслись не стихии души, но стихии тела; потерялось чувство любви, чувство единства, даже чувство силы, ибо исчезла надежда на будущее; в материальном опьянении Запад прядает на кладбище мыслей своих великих мыслителей – и топчет в грязь тех из них, которые сильным и святым словом хотели бы заклясть его безумие». В Европе возобладал скептицизм – ужасное направление мысли, убившее веру, науку и искусство, возмутившее целые народы и потрясшее сами основы морали и культуры. Владимир Одоевский отмечает, что факт, чистый опыт, положительные науки и прочие «бессмысленные слова», давно заменили в Европе вопросы о назначении человека и смысле истории, о времени и вечности, о свободе воли и Промысле Божием. Свое историческое время Одоевский называет «несчастной эпохой», когда все поругано в искусстве и жизни, осмеяны все идеалы и нет никаких религиозных святынь, а на смену целостному миросозерцанию идет вульгарный синкретизм, соединяющий самые противоречивые фрагменты из сочинений философов, как древние гностики соединяли «отрывки Аристотеля, Платона и еврейских преданий». Размышляя о судьбах мира, русский романтик обрушился с грозными упреками на век просвещения: среди измельчавших людей не найти могучего духом пророка, общество как и прежде изгоняет гениев и предает память великих людей позору, во всей Европе нет такого мудреца, какой смирил бы порочные страсти людских душ, а наиболее проницательные мыслители со скорбью предчувствуют наступление духовного кризиса. Владимир Одоевский – один из самых прозорливых философов в России за все века ее исторического существования, он увидел, что научно-технический прогресс может сопровождаться духовно-нравственной энтропией, изобличил как страшно и невыносимо жить в то время, когда жизнь со всеми ее чудесами, тайнами и неисследимыми глубинами сведена к материальному явлению, душа обратилась в паровую машину, а человек – уникальное произведение премудрости и любви Создателя, рассматривается как винтик государственной машины. Бездуховный человек глух к Слову Божиему, он не хочет слышать речь Спасителя, проповедь Его пророков и апостолов. Наконец, человек слеп, он не имеет христианского миросозерцания, не замечает души в себе и иных созданиях Божиих, не видит таинственные пути Промысла Божиего в судьбах людей и мира, его кругозор ограничен рамками материальных реалий своего века. В рассказе «Насмешка мертвеца», Одоевский показывает «просвещенную» душу с рациональным миропониманием в образе расчетливой красавицы «с ленивым сердцем», для которой любовь – есть лишь «порыв воображения», «болезнь ума» и «модная поэтическая причуда». Это – бескрылая душа, у нее угасло все духовное горение сердца, она – дитя суетного света, отсеченное от вечности и духовной жизни, ведь для нее «давно уже погас Божественный огонь искусства». Но вся житейская мудрость и холодные расчеты, вся изобретательность науки, смеющейся над силами природы, вся власть сильных мира сего и их богатства – все оказывается лишь жалкой горстью праха перед лицом смерти. Но что такое смерть? Смерть – это грозный обличитель и неподкупный судия, ее нельзя обмануть и от нее невозможно убежать, ее не прельстить льстивой речью, о ней не забыть среди веселого пира земной жизни, где звучит смех и громкие голоса, она – неумолимо и беспощадно изобличит низость одних и благородство других, уравняет бедных и богатых на Суде Божием, низвергнет гордых и возвеличит мудрых, приходя к каждому в свое время. Задолго до Карла Ясперса князь В.Ф. Одоевский понимал, что смерть – то мерило, которое позволяет нам отличить вечное и великое от суетного, мелочного и преходящего. С пророческой зоркостью Одоевский вглядывался в туманную даль грядущего и прозревал то, что совершится в грядущий век, предрекал печальное торжество «экономического материализма» и «классовую борьбу», критиковал английского мыслителя Бентама, отвергавшего нравственность как самостоятельную ценность и учившего, что нравственность есть «хорошо растолкованная польза», предвидел то, чем обернется триумф утилитаризма, капитализма и буржуазного духа, ищущего везде выгоду, когда искусство, мудрость и нравственность будут объявлены бесполезной роскошью. В рассказе «Город без имени», представляющим собой своеобразную антиутопию, князь В.Ф. Одоевский запечатлевает безотрадную картину истории целой цивилизации, где восторжествовал бездушный меркантилизм, высшей ценностью объявлена польза, все мысли о Боге и душе, грехе и искуплении, смерти и вечности объявлены поэтическим вымыслом, а творцы искусства и служители муз изгнаны, как поэты изгонялись из «идеального государства» Платона. Властителем дум этого общества становится Бентам – проповедник утилитаризма. В городе без имени возводится его колоссальная статуя – новый идол, занявший место Бога пророков и Библии, а на пьедестале золотыми буквами начертано роковое слово: «польза». С неотразимой диалектикой Одоевский показывает как за внешним процветанием цивилизации, пошедшей по пути Бентама – образ западного мира, скрывается духовный упадок человечества, гибель искусства и морали, «где все чувства, все мысли, все побуждения человека ограничивались текущей минутой», а власть захватили циничные дельцы, сделавшие эгоизм – единственным правилом жизни, а поэзию объявившие ужаснейшим преступлением. С вдохновенностью библейского пророка Владимир Одоевский предрекает наступление самой трагической их всех эпох, когда люди будут во всем искать выгоды и пользы, возникнет общество массового потребления и грянет катастрофический ритм жизни – «жизнь беспрестанно двигалась, вертелась, трещала», людям, погруженным в суету, некогда станет помышлять о смысле жизни и назначении человека, о посмертной участи души и Страшном Суде, будут отвергнуты законы Божии и права человеческие, некому будет утешить страдальца в его земных скорбях, язык поэзии навсегда умолкнет, уста матери не сумеют произнести песнь над колыбелью младенца, философы и художники будут названы вредными мечтателями, а с трибун будут пафосно произносить следующие речи: «Зачем нам эти философические толкования о добродетели и самоотвержении, о гражданской доблести? Какие они приносят проценты?». Это грозное предостережение русского мыслителя глубоко созвучно горестным поэтическим раздумьям Е.А. Баратынского – одного из самых ярких представителей романтизма в России, чья поэзия отличается глубиной смысла и лирической силой, и который беспощадно бичевал «железный век» – век промышленный и эгоистичный, убивающий все лучшее в душах людей:
Век шествует путем своим железным,
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы.
«Русские ночи» – это философская и молитвенная книга, она – драма, поэма, молитва и прорицание, книга, проникнутая пророческим пафосом и отсылающая нас не только к романтикам, Гете и Гофману, но и к Исайе и Иеремии, а сам «русский Фауст» с пророческим гневом обрушивается на сторонников позитивизма и материалистов, признающих только наблюдения и факты, критикует бесчеловечную теорию Мальтуса, описывает упадок философии и искусства, как характерные черты той бедственной эпохи, в которой восторжествовали идеи Бэкона и Локка, осуждает повсеместное торжество эгоизма, негодует против ничтожности и мелочности людей с их утилитарной моралью и эгоистическими расчетами, пытается пробудить в них благородные стремления и возвышенные помыслы. С грозными строками он обращается к Европе и предрекает те дни, когда она превратится в кладбище, когда вся технократическая и меркантильная цивилизация и общество массового потребления падет как Вавилонская башня, когда ее постигнет безотрадная участь Содома и Гоморры: «Горе тебе, страна нечестия; ты избила своих пророков, и твои пророки замолкли! Горе тебе! Смотри, на высоком небе уже собираются грозные тучи; или ты не боишься, что огонь небесный ниспадет на тебя и пожжет твои веси и нивы? Или спасут тебя твои мраморные чертоги, роскошная одежда, груды злата, толпы рабов, твое лицемерие и коварство? Ты растлила свою душу, ты отдала свое сердце в куплю и забыла все великое и святое; ты смешала значение слов и назвала злато добром, добро – златом, коварство – умом и ум – коварством; ты презрела любовь, ты презрела науку ума и науку сердца. Падут твои чертоги, порвется твоя одежда, травою порастут твои стогны и имя твое будет забыто… Здесь на самом этом месте, некогда волновались страсти, горела мысль, блестящие чертоги возносились к небу, сила искусства приводила природу в недоумение… Теперь остались одни камни, заросшие травою». Неудивительно, что В.В. Зеньковский называл В.Ф. Одоевского одним из самых глубоких мыслителей девятнадцатого века и первым в России «критиком западной культуры». Вместе с тем, князь Владимир Одоевский не предавался историческому пессимизму и не был фаталистом как Шпенглер, напротив, он утверждал, что судьба человека в его руках, гнал уныние и полагал, что духовный потенциал человечества неисчерпаем, что наука и искусство не напрасно существуют в христианском мире: «Истощился ли уже источник поэзии, хранящийся в недрах христианского мира? нет! мы еще не нашли ни словесной, ни архитектурной, ни музыкальной формы, которая бы соответствовала этому, все еще новому миру; везде у нас еще проглядывает язычество. Наукой раздвинулась область фантазии, и материал поэзии приумножился таким богатством, какое не могло и войти в голову Юпитера, хотя бы в ней сидела Минерва. Как бледны и ничтожны все декорации Фебовой колесницы с ее Аврорами, Гoрами, Фаэтонами, хоть, например, пред страницей Гумбольдта, где говорится о солнечных системах, несущихся в пространстве как пыль, гонимая ветром! Что значит движение бровей Зевеса пред Гершелем, когда он, по его собственному живописному выражению, вычерпывал звездные пространства и достигал до звезд, от которых самый свет, на земле не подчиняющийся времени, доходит до нас в течение столетий, тысячелетий, так, что звезда погасла тому уже сто, тысяча лет, а мы еще ее видим. Всякая языческая фантазия (имеющая, не спорю, историческое значение) не бледнеет ли пред этой, поистине поэтической действительностью? Кто же виноват, если поэты не добывают своих сокровищ из новых рудников, не возводят сих сокровищ в художественное создание!.. мы не видим еще и приступа к этой новой художественной деятельности. Следовательно - нечего пока печалиться о Гомерах и Софоклах. Поэзия еще впереди – и в ее мире нет для нас права на отдых и успокоение... недовольно! недовольно!» Как неисправимый идеалист Одоевский до конца своих дней верил, что даже если настанут «свинцовые века» тоталитарного общества, истребляющего искусства и гонящего поэтов, художников и мудрецов, духовная жизнь пробьется сквозь тиски репрессий и появятся новые герои истории – новый Гомер и новый Данте, новый Галилей и новый Шекспир: «Вообразим себе, что в одну несчастную минуту собрались бы высшие и низшие деятели нашего времени и, убедившись в тщете жизни человеческой, т. е. в тщете науки и искусства, общим согласием положили: прекратить всякую ученую и художественную деятельность... Чем бы эта попытка кончилась? во-первых, стало бы на сем свете немножко скучнее, а во-вторых, - такой попытке никогда не удаться. И наука и искусство появились бы вновь, но в каком-либо искаженном виде, ибо нельзя убить стихию человеческого организма, столь же важную, как и все другие стихии, не истребив самого организма. Предположим невозможное: метафизики и схоластики добились до того, что всякая новая мысль, всякое ученое открытие, всякое художественное произведение преследуются как уголовное преступление; новые инквизиторы жгут Гуса, терзают Галилея, изгоняют Данта. Безусловный нигилизм торжествует. Что ж далее? Может быть, возвратятся свинцовые века, может быть, на время порвется нить, долженствовавшая связать будущего Гиппарха с будущим Ньютоном, Пифагора с Эйлером, Шекспира с Гете, - но ненадолго; живая электрическая сила соединит порванные концы – и закон природы возьмет свое». При этом Владимир Одоевский был убежден, что на каждом человеке лежит нравственный долг – воспринять духовное и культурное наследие своих предков – музыку Баха, Моцарта и Бетховена, живопись Рафаэля и Тициана, научные знания Архимеда, Коперника и Ньютона, мудрость древних и новейших философов: «Моя жизнь связана с жизнью моих прапрадедов; мое потомство связано с моею жизнию. Неужель что-либо человеческое может быть мне чуждо? Все мы – круговая порука. Архимедовыми вычислениями движутся смелые механизмы нашего века; мысль моего соседа, ученого, переносится электрическим током в другое полушарие; Пифагор измерял струны и вычислял созвучия для Себастиана Баха, Бах работал для Моцарта и Бетховена - Бетховен для... новых деятелей гармонии. Солнечный луч, призванный вчерашнею наукою к ответу о составе солнца, готовит новый мир знаний для будущего человечества, мир, нами не угадываемый, - но мы теперь на каждом шагу уже можем прочувствовать то высокое наслаждение, которое ощутят наши дальние потомки благодаря нашим трудам. Похорони мы эти труды в могиле созерцательного бездействия, мы похороним и деятельность и наслаждения наших будущих собратий... имеем ли мы право на такое смертоубийство?» На страницах «Русских ночей» впервые в истории русской литературы и религиозно-философской мысли был дан ответ на исполненные скорбью «Философические письма» Чаадаева: Россия стоит «на рубеже двух миров» – Востока и Запада, ее история и культура самобытны, ей принадлежит девятнадцатый век, а ее особая историческая и духовная миссия – великий подвиг спасения одряхлевшей и гибнущей Европы, ее культуры и души. В этом плане справедливо суждение Л.И. Новиковой и И.Н. Сиземской, находивших в лице В.Ф. Одоевского – мыслителя, сформировавшего три историософские идеи: идею всечеловеческого братства, идею общемирового развития и идею преимущества «свежих» народов. По заветной мысли Одоевского об исторической миссии России и русском народе: «мы поставлены на рубеже двух миров – протекшего и будущего; мы – новы и свежи; мы – непричастны преступлениям старой Европы; перед нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, разгадка которой, быть может, таится в глубине русского духа». Эти строки русского философа насквозь проникнуты наивной идеализацией России, как далеки они от тех трагических реалий, которые переживет наша многострадальная страна в двадцатом столетии – страна рабов и палачей, где хам и тиран торжествуют над искусством и святыми идеалами; страна, чей народ, униженный в веках до рабского смиренья, не понимает и отвергает Данте и Шекспира, Рафаэля и Тициана, Бетховена и Баха; страна, изгнавшая лучшие умы – Бердяева, Франка, Ильина, Вышеславцева, Федотова – на философских пароходах в Европу, а оставшихся – истребившая физически и морально – расстрел о. П. Флоренского, мученическая кончина Карсавина и самоубийство Цветаевой; страна, где церковная иерархия – прислужница власти, где сильные мира сего и суеверный, непросвещенный народ, обольщаясь, почитают себя духовными, не зная святых строк Библии и заветов Христовых; страна невиданного богоборчества, где рубились на дрова иконы, взрывались храмы и было водружено красное знамя воинствующего атеизма на месте растоптанной православной хоругви! Впоследствии взгляды В.Ф. Одоевского на Россию стали мудрее, проницательнее и трезвее – он перестал ждать от русского народа исторического чуда, осознал, что Россия еще не постигла свое назначение и не сознала «русскую идею», что ее может ждать не только блестящее, но и трагическое будущее, что для того, чтобы стать спасительницей старого мира – Европы, она прежде должна исцелиться от своих социальных и духовных язв, разрешить назревшие вопросы, не идеализировать прошлое – как славянофилы Хомяков, Киреевский и Аксаков, а усвоить просвещение, сочетая его с глубокой христианской духовностью, не отвергая нравственную и религиозную пользу Часослова и Псалтыря, поддерживать образование и научно-технический прогресс, ибо все противники просвещения, «нападающие на науку, на грамотность, на железные дороги», есть враги России – «враги ее благоденствия и устройства». Проповедуя о самобытности культуры России и ее философской мысли, Одоевский смело вступал в полемику с западниками и славянофилами, и живо откликнулся на философическое письмо Чаадаева, в своем письме Шевыреву: «Как мне жаль, что я не успел прежде окончить печатание моего Дома Сумасшедших; два года тому назад, не имея почти никакого понятия о мыслях Чаадаева, я написал эпилог, заключающий книгу и как будто нарочно совершенно противоположный статье Чаадаева; то, что он говорит о России, я говорю о Европе, и наоборот». В откровенном письме Хомякову, Одоевский охарактеризовал свое мировоззренческое положение среди двух лагерей русской мысли – западников и славянофилов: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга – отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине». Резко критикуя мещанство и буржуазный нрав Запада, где иссякает духовность, Одоевский идейно сближался со славянофилами, но остается свободным от их мечтательной идеализации исторического прошлого допетровской и дотатарской России. Русский философ верил в великую миссию Россию и возлагал на нее надежды, но предостерегал, что если она не явит миру высокие образцы искусства, неугасимую религиозную веру, оригинальную и самобытную философскую мысль, то ее историческая миссия так и останется трагически неосуществленной. Мысли князя В.Ф. Одоевского о «всеобнимаемости», как характерной духовной черте русского народа, предвосхищают идею «всемирной отзывчивости» Ф.М. Достоевского, а его размышления о «всеобъемлющей многогранности русского духа» напоминают проникновенные строки стихотворения А. Блока «Скифы»:
Мы любим все – и жар холодных числ,
И дар божественных видений,
Нам внятно все – и острый галльский смысл,
И сумрачный германский гений
Несмотря на то, что Владимир Одоевский отказывал в самобытности древнерусской культуры и не вспоминал «Слово о полку Игореве», называл в письме Хомякову славянофилов «славяно-татарским направлением», «отатарившейся Византией», он глубоко задумывался о будущем России и русской литературы. Убежденный, что «Россия живет еще в героическом веке» и ее рапсоды еще не явились, а характерная черта нашей литературы – подражание, Одоевский пришел к мысли, что «наш народный характер, наша государственная жизнь, место, занимаемое нами на земном шаре – все это так огромно, так полно силы и поэзии, что не может вместиться в литературу», а залогом будущего расцвета нашей литературы служат петровские реформы. В письме к А.С. Хомякову 1845 года князь Владимир Одоевский писал о том, что Петр I привил всей России «новый деятельный элемент», после него явились Ломоносов и Державин, Жуковский и Пушкин, Гоголь, Хомяков и Киреевский, стало возможным бурное развитие русской словесности и просвещения, которого нельзя найти в допетровской Руси. Задача русской литературы – вобрать все лучшее и культуры Европы, сохранив свою самобытность – «русскость», а одной из главных черт нашей культуры является глубокая и живая религиозность – по Одоевскому культура Запада находится в состоянии духовного кризиса, искусство церковное на Западе – археологично, времена Данте и Джотто давно миновали, но религиозное искусство в России – живо, оно «непрестанно входит в интересы текущей жизни», оно – не прошедшее, но «великое дело настоящего и будущего России», связующее звено между древнерусской культурой и современностью, свидетельство того, что русская культура должна быть религиозной и православной культурой – в этих суждениях Одоевский необычайно близок Гоголю, Хомякову и Киреевскому. По воззрению Владимира Одоевского, величие русской культуры должно раскрыться не только на поприще литературы, поэзии и философии, но в области музыки – он верил, что в европейский «мир общей музыки» «вольется новая, живая струя, не подозреваема Западом, струя русской музыки». Как замечает исследовательница К.С. Верещагина, «вся музыкальная деятельность В.Ф. Одоевского была направлена на сохранение русской национальной – народной и профессиональной – культуры», е его многогранное музыкальное наследие «включает в себе композиторские и музыкально-критические сочинения, деятельность по профессионализации образования на всех уровнях – от изданий по музыкальной грамоте до усилий по организации высших учебных заведений, исследования церковной и народной музыки и даже музыкально-технические изобретения». Для романтика В.Ф. Одоевского, музыка – это самое загадочное и фантастическое из всех искусств, оны выражает то, что нельзя в полной мере выразить в словах, образах и понятиях – внутренние ощущения и переживания человека невыразимые словам, его страдания, надежды и воздыхания, а также саму народную душу, поэтому музыка каждого народа самобытна, а уникальность русской музыки состоит в том, что в европейской музыке не используется «полная гамма», а в русской музыке – особенно в церковной – в значительно большей степени используется «полная гамма». В патетическом высказывании В.Ф. Одоевского – «Девятнадцатый век принадлежит России!» – звучит пророчество о новой культуре, о чаемой духовной культуре преображения человека и мира, прозорливо предвидя ход всемирной истории и торжество мещанско-буржуазных нравов в Европе – господство прагматизма, рационализма и утилитаризма в меркантильном мире Запада, русский романтик исследовал судьбу западной цивилизации через призму творческой судьбу ее гениев – Баха Бетховена, находя в симфониях последнего – не только гениальное произведение, приводящее в восторг, но и «какой-то нестройный вопль», звучащий сквозь «чудную гармонию», излияние не только всех стайных страданий его личного титанического духа, но и тайную музыку гибели целой культуры, саморазоблачение «прометеевской» гордыни фаустовской души Запада. Задумываясь о судьбах народов, Владимир Одоевский с горечью и грустью Екклесиаста замечает: «Являются народы на поприще жизни, блещут славою, наполняют собою страницы истории и вдруг слабеют, приходят в какое-то беснование, как строители Вавилонской башни, и имя их с трудом отыскивает чужеземный археолог посреди пыльных развалин». С тревогой предрекая духовный упадок Запада и критикуя «денежный феодализм» как суть нового общественного устройства, где во главе угла лежит польза и выгода, князь Владимир Одоевский был убежден, что Запад с его беспокойной деятельностью произвел все, что мог дать миру, но там утрачено господство любви, чувство самосохранения дошло до щепетильного эгоизма, потребность Истина исказилась до исследования мелочных подробностей, «в материальном опьянении Запад прядает на кладбище мыслей своих великих мыслителей – и топчет в грязь тех из них, которые сильным и святым ловом хотели бы заклясть его безумие». Связывая все свои надежды с Россией, Одоевский находит в ней наследницу европейской цивилизации, которая должна будет нести врученный ей Провидением факел духовной культуры – по его мысли, высшая победа науки, искусства и веры ожидает Россию «на развалинах дряхлой Европы», но совершится это только тогда, когда мы станем «настроенной струной» и «звуком», занимающим свое место «во всемирной гармонии», иными словами – лишь тогда, когда Россия явит миру свою самобытную и духовно своеобразную культуру, основанную на Православии. Не случайно князь В.Ф. Одоевский рекомендовал графине Е.П. Ростопчиной читать «Добротолюбие», напечатанное «церковной печатью», находя в нем «много высокого, отрадного, поэтического – много такого, пред чем исчезнут все ребяческие лепетания английских и французских так называемых философов». В «Сельском чтении» Владимир Одоевский поместил написанное в традиции лирической миниатюры «стихотворение в прозе» под названием «Церковь», проникнутое глубоким и искренним религиозным чувством, где писал, что храм для христианина является духовной осью, вокруг которой вращается вся его жизнь – от крещения до отпевания и заупокойных молитв, в храме собираются все люди от мала до велика, а все входящие туда призваны оставить всякое житейское попечение и предстоять Богу в молитве: «Когда ты въезжаешь в село, что прежде всего бросается в глаза? Церковь! Стоит она выше всех домов; колокольню ты еще версты за две завидел. Церковь стоит поодаль от всех домов; ни на один дом она не похожа и больше всех домов. Ни в один дом не войдут миряне со всего села, в церкви место для всех есть; и старому и малому, и богатому и бедному, и здоровому и больному. Все ровно предстоят перед Господом. В этой церкви тебя крестили. В церкви ты сочетался законным браком. В церковь ты принес окрестить своего младенца. В церковь тебя принесут, когда отдашь душу Богу. Словом, что бы важного в твоей жизни ни случалось, тебе помогает церковь. И не тебе оному; посмотри – вокруг лежат отцы твои, деды и прадеды. Все они в церкви крестились, женились, приносили крестить своих детей, все они там молились, где ты молишься… Стало быть, церковь не то, что всякий другой дом. В иной дом ты сам не пойдешь, в иной тебя не пустят. В ином доме у тебя друг, в ином враг. Но в церковь Божью все входят, и знакомые и незнакомые, и родны и не родны, и други и недруги; и часто враги предстоят в одно вере перед Престолом Божьим, умиляются сердцем и забывают об обидах; ибо что пользы тебе, если ты вошел в церковь Божью, а зло на сердце держишь и ропщешь и укоряешь. Если ты к Богу пришел, то пусть и судит Бог, а не ты. Подумай, хорошо ли делает иной, что в церковь идет, а за пазухой жалобу или другую бумагу несет, да еще иной норовит тут же бумагу начальству подать, благо встретил? А ты слышал, что в церкви поют: «всякое житейское отложим попечение». А под житейским все житейское разумеется: и жалобы, и дела, и праздные мысли, и праздные речи и ссоры, и тяжбы, и уныние и отчаяние, все это на пороге церкви оставь, а в церковь Божью не вноси; Бог знает все, что тебе нужно, и подаст те в свое время, если кто заслужит добрыми делами, а если и не подаст тебе, что просишь, то и тогда благодари Бога, Он лучше знает, что тебе дать или не дать». Как и славянофилы, Владимир Одоевский верил, что в девятнадцатом веке наступит славянский период всемирной истории, но по справедливому и изящному разъяснению Н.А. Котляревского, «отпевая Запад», он «произносил за Россию не благодарственную молитву, а ектенью просительную» – он утверждал, что «мы еще не уединились в свою самобытность» – не нашли самих себя и в полной мере не разрешили вопрос о России и ее исторической миссии.
Видя в лице В.Ф. Одоевского родоначальника русской научно-фантастической повести, исследовательница А.О. Зимилева замечает, что «более чем за полвека до написания «мы. Е.И. Замятиным В.Ф. Одоевский создает две философские новеллы, которые имеют полное право претендовать на название унтиутопии – «Город без имени» (1839) и «Последнее самоубийство» (1843). В его художественном арсенале к тому времени – первый русский постапокалипсис «Два дня из жизни земного шара» (1828) и технологическая утопия «4338 год»… Творчество писателя пришлось на период зарождения жанра научной фантастики, и те немногочисленные произведения его, которые по ключевым признакам относятся в этому типу вымысла, носят все же переходный характер. Имя полное право называться первооткрывателем данного жанра в России, Одоевский закладывает лишь основу». Князь В.Ф. Одоевский – это один из первых отечественных фантастов, русский Жюль Верн, написавший футуристический роман «4338 год: Петербургские письма», который В.Г. Белинский считал «богатым остроумными мыслями», основанными на «веровании в совершенствование человечества и в грядущую мирообъемлющую судьбу России», и где описываются события за год до столкновения кометы Биэлы с Землей, и предсказывается развитие авиации – «воздушных кораблей», именуемых «аеростатами» и «гальваностатами», появление цветной фотографии, радию, телевидения и интернета, космические путешествия и освоение Луны. В своем фантастическом романе Одоевский описывает картину блистательного будущего России: осталось две державы – Россия и Китай, научно-технический прогресс, использованный во благо человечества, позволил окультурить планету, летать в космос и управлять климатом, но наряду с наивным и неуловимо-ироничным восхищением чудесами науки и техники, русский писатель замечает, что людям не удалось устранить социальное неравенство – общество разделяется на высший свет и «простых ремесленников», а всеобщее просвещение имело негативные стороны: «многие люди, которые едва годны быть простыми ремесленниками, объявляют притязания на ученость и литераторство... завели также нечто похожее на науку и литературу; но, чуждые благородных побуждений истинного ученого, они обратили и ту и другую в род ремесла». Как элитарист и аристократ духа В.Ф. Одоевский выступал за всеобщее образование и просвещение, но ясно понимал, что научно-технические достижения не могут заменить талант, нравственность и гениальность, подчеркивая особую ценность интеллектуальной и культурной элиты – поэтов, музыкантов, философов и гением науки в сравнении с образованными «ремесленниками», имеющими научную картину мира и умеющими пользоваться техникой, но далекими от изящных искусств и философской мудрости. По своему складу мысли Владимир Одоевский – русский религиозный философ, прошедший путь от натурфилософии и Шеллинга, Якобу Беме, Франца Баадера и Сен-Мартена к оригинальной и самобытной философии. По своей натуре он – поэт и романтик, а по образованию и знаниям – философ-энциклопедист, которого, как и Шеллинга, привлекал героический образ Джордано Бруно – «мученика новой науки». Для него Д. Бруно есть подвижник науки, до конца хранящий верность свободе и просвещению, восходящий на костер, как Христос взошел на Крест, и погибающий как подлинный герой – мученик идеи, нравственно торжествуя над своими палачами. Владимир Одоевский мистик со спекулятивным складом ума – он стремился разрешить вековечные загадки, стоящие перед человечеством, и если дни участия в «Обществе любомудров» были периодом мистического идеализма в его жизни, увлечения философией Шеллинга и сочинений мистиков – Сен-Мартена и Портеджа, то философский роман «Русские ночи» подводит итог его мистическим увлечениям, а далее – следует поворот Одоевского к естествознанию и науке, к позитивизму и эмпиризму, доходящему до сенсуализма, впрочем, позитивистом князь Одоевский никогда не был, он – вдохновенный романтик и идеалист, выступавший против непомерной рационализации жизни и мечтавший о всеобъемлющем синтезе науки, философии и искусства, о гармонии между теорией и практической деятельностью. Как философ, Одоевский выступал против «одностороннего образования» узких специалистов – винтиков государственной машины, провозглашая, что каждый человек призван к наукам и философии и искусству, и должен быть цельной личностью – мыслителем, художником и гражданином, он стремился к всеобъемлющему синтезу «науки, искусства и религиозного чувства», к идеалу цельного знания, соединяющего разрозненные науки в стройную и глубокую картину мира, предвосхищая В.С. Соловьева и блистательную плеяду религиозных мыслителей Серебряного века – Н.А. Бердяева, С. Н. Булгакова и С.Л. Франка. По справедливой оценке И.И. Евлампиева: «В творчестве Одоевского мы находим почти все основные идеи и темы русской философии, однако он даже не пытается подать их в виде связной и строгой философской системы, предпочитая, в духе своего времени, романтически-образный, предельно свободный стиль, полностью пренебрегая доказательностью, а часто и последовательностью изложения ради непосредственности и эмоциональной выразительности, доступности смысла философских рассуждений для каждого». В своей книге «Старинные портреты» Н.А. Котляревский верно указал на то, что В.Ф. Одоевский был цельной и необычайно многогранной личностью: «Как художник он обогатил нашу литературу новым родом творчества: он создал образцы русской философской повести. Как мыслитель он был искусным проповедником философского идеализма в широкие круги нашего общества, был служителем Истины, глубоко убежденным в том, что ее храм должен быть построен на самой людной площади. Как ревнитель добра, он про каждую нравственную сентенцию, философски и поэтически им выраженную, мог сказать, что она осуществлена им на деле, в борьбе и в труде». Надо сказать, что миросозерцание Владимира Одоевского романтическое, и с точки зрения христианского вероучения можно, конечно, лишь сожалеть, что один из наиболее талантливых религиозных философов России, перейдя от Шеллинга к изучению теософских сочинений Якоба Беме, Сен-Мартена и Портеджа, не проникся Священным Преданием Православной Церкви, не претворил романтическую жажду веры в библейскую религиозность, но его философские идеи и интуиции о смысле культуры и творчества, о назначении искусства и тайне гениальности, об исторической миссии России и судьбе Европы, были озарены светом святоотеческой мудрости и высочайшей культуры философского мышления, они навсегда войдут в сокровищницу русской религиозно-философской мысли. Литературная судьба князя В.Ф. Одоевского печальна: один из самых выдающихся и проницательных русских мыслителей, виднейший представитель философского романтизма в России, исповедник идей Шеллинга и автор новелл «Русские ночи», тончайший музыкальный критик и поклонник музыки Баха, Моцарта и Бетховена, писатель с изящнейшим литературным стилем и энциклопедической эрудицией, друг лучших людей России девятнадцатого века – Пушкина, Грибоедова и Гоголя, Кюхельбекера, Веневитинова и Лермонтова, он остался для многих – «неизвестным литератором», что дало повод В.Г. Белинскому с грустью заметить: «Этот писатель еще не оценен у нас по достоинству». Имя князя Владимира Одоевского – русского писателя, мыслителя и музыкального критика, навсегда вошло в сокровищницу русской философской мысли, оно связано с книгой «Русские ночи» – первым отечественным философским романом, не только увековечившим духовные искания «эпохи романтизма» в России и явившим творческий синтез философской мысли и художественного слова, но и став значимой вехой в истории становления русского национального самосознания, а также воплощением оригинальной философии искусства и грандиозной попыткой осмыслить вековечные вопросы бытия – проблемы жизни и смерти любви, страдания и счастья, культуры и цивилизации, свободы и апокалиптических последствий утопических проектов. Владимир Федорович Одоевский – один из образованнейших людей своего времени, удивляющий высокой культурой мысли, глубиной и разнообразием знаний самого Шеллинга, он – глубочайший антрополог, интересующийся тайнами души человеческой и умеющий проникать в загадочный духовный мир гениальных музыкантов и поэтов, мыслитель, не менее проницательный, чем Достоевский, Лермонтов и Чехов, писатель с изысканным стилем, самый выдающийся из всех русских шеллингианцев, литератор, верный идеалам пушкинской эпохи – бескорыстной любви к художественной красоте и Божественной Истине, сочетающий в своем лице мистика и ученого, по праву заслуживая имя «русского Фауста».