Дмитрий Быков решил выступить в защиту Владимира Маяковского. Решил, так решил. Каждый человек имеет право высказать по любому вопросу свою точку зрения. Однако, трудно понять Дмитрия Быкова, когда он, решив выступить в под флагом защиты Владимира Маяковского, обрушил свой гнев на поэта, переводчика и теоретика стиха Георгия Шенгели, пытаясь представить его одним из основных виновников трагедии Маяковского.
« Осенью двадцать седьмого Маяковскому пришлось пережить прямое нападение — первое в череде разгромных и откровенно оскорбительных статей, которые в последние годы появлялись чуть не ежемесячно. Речь о книге Георгия Шенгели «Маяковский во весь рост» - заявляет Дмитрий Быков и утверждает, своей книгой Шенгели «обрушился на Маяковского с государственных позиций, критиковал его от имени марксизма…».
Позволительно спросить Быкова: « А Сергей Есенин тоже выполнял госзаказ по травле Маяковского, когда признавался в своих стихах: «Мне мил стихов российский жар. / Есть Маяковский, есть и кроме, / Но он, их главный штабс-маляр, / Поет о пробках в Моссельпроме»?
А что писал Шенгели? В своей книге Шенгели отметил, что Маяковский, талантливый поэт в 1914 году, бессилен дать что-то новое и способен лишь выполнять моссельпромовские заказы на рекламные стишки. В чем же заключается травля? Прежде чем бросать в адрес Георгия Аркадьевича нелепые обвинения, Дмитрию Быкову, думается, необходимо было бы вспомнить воспоминания известного художника Юрия Анненкова:
«В его последний приезд мы болтали, как всегда, понемногу обо всем и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же наконец я вернусь в Москву. Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом: - А я - возвращаюсь… так как я уже перестал быть поэтом. Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал едва слышно: - Теперь я… чиновник…»
В начале 1930 г. Маяковский обратился с просьбой о выдаче ему нового разрешения на выезд в Париж, то власти, опасаясь, что Маяковский, может быть, действительно решил жить и умереть в Париже, выезд за границу ему запретили. За этот запрет Шенгели ответственности не несет.
В своей работе Быков выступает с претензией на объективность: «Справедливости ради заметим, что ЛЕФы и сам их вождь в смысле литературных нравов отнюдь не безупречны: Маяковскому нравилось солидаризироваться с властью во всякого рода травлях и проработках — не корысти ради, разумеется, а в жажде искреннего служения…». Но почему он прощает Маяковскому то, что не прощает Шенгели?
На мой взгляд, когда Маяковский заявлял, что «среди ученых шеренг еле-еле в русском стихе разбирался Шенгели», то он бил не только Шенгели, он бил и Валерия Брюсова, который будучи ректором литературного института, предложил молодому Шенгели должность профессора. Вспомним, что именно в 1927 году по инициативе Маяковского началась травля Федора Шаляпина, к которому, власти долго относились вполне терпимо, хотя певец постоянно гастролировал за пределами Союза.
Быков утверждает, что Шенгели «никогда и ничем не поплатился за свою брошюру» и прожил вполне благополучную жизнь, «если не считать долгого прижизненного непечатания (и то в качестве переводчика он издавался регулярно)». Почему же Быков не желает признать очевидный факт: когда Шенгели писал свой памфлет, он и не подозревал, что закладывает под свое будущее мину, сработавшую после того, как Иосиф Виссарионович в 1935 году Маяковского талантливейшим поэтом советской эпохи, который есть и таковым останется?
Руководствуясь логикой Быкова, надо признать, что и Анна Ахматова, которая прожила период «долгого прижизненного непечатания» и жила за счет переводов, тоже прожила благополучно. А по утверждению людей, лично знавших Ахматову, к переводческой деятельности она относилась отрицательно. Ей поневоле приходилось заниматься переводами, когда собственные стихи не печатали. Сам же Шенгели сказал переводческой деятельности следующее:
«А сейчас - "часы досуга":
Оттабачил сотню строк,
И еще бежит упруго
В жилах ритменный поток.
Но чужому слову отдан
Стих, гранимый с юных лет,
И за горстку денег продан
В переводчики поэт.»
Мандельштам написал на эпиграмму: «Кто Маяковского гонитель / И полномочный представитель / Персидского сатрапа Лахути? / Шенгели, Господи прости, — / Российских ямбов керченский смотритель». Вспоминая эту эпиграмму, Быков мог бы вспомнить и том, что Шенгели был одним из тех немногих людей, которым Мандельштам прочитал стихи про «кремлевского горца».
Отвечая на вопрос «Отчего застрелился Маяковский?», видный поэт русского зарубежья Георгий Адамович писал: «Маяковский мог покончить с собой от сознания, что свой огромный поэтический дар он не то что растратил, нет, а погубил в корне. Оттого, что, будучи по природе избранником, он предпочел стать отступником. Оттого, что заключил союз с тайновраждебными себе силами.» Георгия Шенгели, в отличии от Дмитрия Быкова, он не винил.
А можно ли забывать о той оценке, которую дал Маяковскому лауреат Нобелевской премии Иваном Буниным:
"Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства, по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь. злобной, бесстыдной, каторжно-бессердечной натурой, с его площадной глоткой, с его поэтичностью ломовой лошади и заборной бездарностью даже в тех дубовых виршах, которые он выдавал за какой-то новый род якобы стиха, а этим стихом выразить всё то гнусное, чему он был столь привержен, и все свои лживые восторги перед РКП и ее главарями, свою преданность им и ей".
В отличие от Лили Брик супруга Георгия Шенгели – поэтесса Нина Манухна, не писала письма руководителям страны. Нина Манухина бережно хранила неопубликованные материалы поэта, прожила более 20 лет после смерти Георгия Шенгели, но так и не увидела напечатанного сборника. Она только призналась в своих стихах:
«А жизнь идет... Все реже, реже ночью
Ты снишься мне, я говорю с тобой
И жалуюсь, что не могу помочь я
Тебе воскреснуть книгою живой...
Твоих стихов неизданных тетради
Замкнуты в стол, как будто в гроб глухой, -
Их надо воскресить!.. Но клянчить Христа ради
Я не могу: ты гордым был, родной...»