Бывают люди, с рождения обречённые на удачу. Чтобы ни вытворяли, все их минусы неизменно преобразовываются в плюсы. Я знал такого, своего приятеля детства, с которым дружил до зрелого возраста, и только когда он подставил меня пару раз, понял, что вся удача от того, что он не заморачивается ни какими понятиями, свойственными человеку.
Но мне запомнился совершенно другой персонаж, полная противоположность моему приятелю, хотя знаком я с ним был не более двух суток.
Звали его Юрок. Лет сорока пяти - пятидесяти. С наивными и постоянно мутными от алкоголя глазами. Было мне тогда лет девятнадцать, и работали мы с одним из моих приятелей на фабрике «Хим-фото» раскрасчиками. Звучало, почти как художник. На самом же деле, мы наносили трафарет на раскроенные клеёнчатые заготовки для сумок. Проводили раклей, держа её каждый со своей стороны через стол, на котором и лежало полотно, а потом на палках подвешивали его на стеллажи до полного высыхания. И не дай Бог, полотна соприкоснуться между собой! Это брак, а значит, минус из зарплаты.
Юрка на фабрику привёл участковый. Раньше за тунеядство сажали, и работать обязаны были все. И отказать присланному по направлению из «органов» никакой кадровик не осмеливался. А по-другому, Юрка не взяли бы и дворником. Сразу видно было – запойный.
Первая фраза, которую он произнёс войдя в цех, не представившись и не зная никого из присутствующих, прозвучала так:
- Мужики, рубь двадцать дайте кто-нибудь, а то подохну. С получки отдам.
И, всхлипнув носом, утёр под ним грязным рукавом, как будто опохмелился. Если бы он обратился в пустыне к песку, толку было бы больше. Тогда он представился:
- Меня Юрок зовут, - и уселся на стоящую в углу табуретку, просидев на ней без звуков до самого обеда.
А в обед начиналось самое интересное. Минут за тридцать до его начала пробегала волна оживления, и все, кто находился в цеху, человек пять-шесть приходили в крайне возбуждённое состояние. Как будто члены языческой секты перед обрядом поклонения Духу Великого Зелёного Змия, несли каждый свою жертву на капище. Верховным жрецом являлся старичок по кличке «Дед». Он и собирал подношения.
«Дед» отличался феноменальным глазомером и такими же математическими способностями. В другой жизни быть бы ему профессором, но в этой он был просто «Дед». Бутылка водки стоила три рубля шестьдесят две копейки. Если на троих, то по рупь двадцать. Но желающих всегда было больше, и не каждый из них обладал заветной суммой, дающий пропуск к общению с духом. Поэтому люди давали столько, сколько имели. А «Дед», помня, кто сколько дал, при разливе, который сам и производил, на глаз лил каждому ровно на те деньги, которые были внесены.
Фабрика располагалась в промзоне, где, конечно же, никаких магазинов. Но неподалёку протекал канал, шириной в пятьдесят метров. А вот за ним уже начиналась человеческая жизнь с жилыми домами и магазинами. Летом это расстояние преодолевалось вплавь, но тогда было начало зимы, самое паскудное время - и вплавь никак, ни льда устоявшегося. Но смельчаки находились всегда! Бывало, даже рыбаки обезбашенные только пробовали сапогом кромку и разворачивались, качая головами. Собаки не решались наступить на хлипкую, ледяную корочку. Но языческие посланники смело, где на четвереньках, а где и по-пластунски, преодолевали опасную межу между тьмой и светом! Только в этот раз охотников не сыскалось.
«Дед» хмуро оглядывал потупившую глаза паству и не мог найти нужных вдохновляющих слов… Наконец взгляд его наткнулся на Юрка, тоже почуявшего спинным мозгом Змеиное дыхание и чуть вытянувшего шею, как черепаха из панциря.
- Юрий, – произнёс «Дед» и всем, даже самому Юрку стало понятно, что за этим должно последовать.
Он молча подошёл, сгрёб пожертвования, запихнул в карман и спросил:
- Ну, показывайте, чё там и куда?
Народ сразу оживился. Все стали наперебой объяснять, как ловчее через забор перелезть, как по льду проползти и т.д.
На забор его подсадили, и он кое-как перевалился на ту сторону. А чтоб обратно взобраться, с другой стороны, стояла бочка, как ступень для восхождения.
Но проблемы Юрок притягивал силой магнита, даже когда казалось всё на «мази». Две бутылки, бережно прижатые к сердцу телогрейкой, придавали ему храбрости и сил. Но на обратном пути, на льду, когда до берега оставалось каких- то несколько шагов, он словно конь, почуявший родное стойло, вскочил чуть раньше необходимого, и по грудь оказался в ледяной воде.
Реально замерзая, вскарабкался на бочку, перекинулся было через забор, да и завис на нём! В столбе забора торчала скоба, загнутым концом вверх. Тысячи раз сотни людей проделывали этот путь, и никто ни разу даже ни задел её, а Юрок, не только зацепился, а зацепил её ртом и повис на ней, как карась на крючке! Хорошо, хоть конец тупой был, обломанный. Руками до верха уже достать не может, к скобе тоже подлезть никак, вплотную закусил, только бутыли под «телагой» прижимает и орёт!
Сколько он так проболтался, ни он, ни мы так и не поняли. Хорошо кому-то приспичило на двор выйти… Так и сняли Юрка с крюка, в цех затащили, хотели в медсанчасть оттащить, да он руками замахал:
- Водки налейте, зря что ль пострадал!
Ну, люди - не звери. Конечно, налили. Потом ещё… А когда уже все успокоились и разомлели от принятого, Юрок сам вдруг, без всяких вопросов со стороны, стал вещать о своей незавидной доле, прерываясь лишь на длинные затяги прикуриваемых друг от друга папирос.
В моей памяти, закрепились лишь несколько коротких эпизодов, хотя говорил он долго, и никто его не перебивал.
"Вся жизнь у меня наперекосяк пошла, как немцы наш поезд разхерачили. И мамку, и батьку – в пыль! Я их и не помню. Меня в детдом, а оттуда одна дорога…известно куда.
Первый раз меня по малолетке зацапали. В банях я помогал, то банщикам, то истопнику. И как-то сижу в мыльной, жду, может банщик чего попросит, а тут мужик, здоровенный такой, на столе моечном лежит после парной, млеет, яйца почёсывает. И возьми, да и крикни мне:
- Эй, пацан, ну-ка плескани на меня из «шаечки»!
А мне чего, жалко что ли… Схватил «шайку» первую попавшуюся, и херак на него! Откуда ж знать было, что в ней кипяток. Того, как от взрыва подкинуло. И завопил, конечно. Оказалось, мужик тот, НКВДшник, да в чинах. Мне тогда чуть теракт не пришили.
Освободился – работать не берут. Хорошо, участковый - золотой человек. Всё время куда-нибудь устраивал. Намаялся он со мной…
Вот раз устроил в баню, ту же, откуда и уехал. Помощником истопника. Работа не хитрая, знай уголёк подкидывай, да за давлением смотри, чтоб не превысило. День отработал, два… На третий, как в сказках, всё на счёт три…Спускается к нам директор бань, то ли проверить чего хотел, то ли настроение было хорошее, а выпить не с кем, не знаю. А только через пару часов упились мы все трое в лоскуты, вижь, опять цифра три присутствует… Помню песня тогда модная была, про «Землянку». Затянули мы её и только дошли до «сосна сгоревшая над ней»…Ка-ак звезданёт! Котёл разнесло! Про давление-то мы забыли! Опять чуть дело не пришили.
Но участковый отмазал. И на завод меня определил. Учеником шлифовальщика. Станок такой большой, в нём патрон, который крутится с бешенной скоростью. В него, патрон этот, всякую хрень вставляют, зажимают ключом и шлифуют. Тоже вроде ничего особенного. Но я забыл как-то детальку зажать понадёжнее. Так, чуть прикрутил, и, думал, хватит.. Деталька-то не очень большая была. Да и обороты на всю врубил, аж завизжало! И гляжу, деталька моя крутится, трясётся вся и потихоньку из патрона вылезать начинает. Я только и крикнуть успел:
- Ложи-ись! - сам под станину заховался. Мастер рядом стоял, так просто на пол бухнулся, и другие, кто слышал, тоже… Война-то ещё в памяти, как живая!
Тут деталь вырвало, пролетела она через пол цеха, долбанула в стену из стеклянных кирпичиков, их разворотила. Ну и обосрались все по полной, конечно...
Уволить не уволили, а перевели в карный цех. Кара - это вроде тележки самобегающей, только на электричестве работает. Я аккумуляторы заряжал, ну грузил там, чего надо. Но прокатиться всё время хотелось, страсть как.
И однажды выпал случай. Уже после смены карщики долбанули по паре стаканов, а мне не налили, как чувствовали. И вдруг заявка срочная: какие-то болванки в один цех отвезти надо. А карщики уже никакие. Ну и меня спрашивают, мол смогу ли груз доставить. А чего ж хитрого - две педали: газ да тормоз. Жми любую, не ошибёшься. Да и самому катнуться хотелось.
Погрузили мне, что положено, посадили, последние напутствия дали и перекрестили напоследок. И вот еду я, а душа поёт от удовольствия, и хочется мне этим удовольствием и удалью своей ещё с кем-нибудь поделиться. А не с кем.
Подлетаю к цеху. Ворота раскрыты. А цех-то длиннющий, метров сто, а то и больше. От ворот до самой противоположной стены дорога ровная, в плитке кафельной, а по обеим сторонам станки стоят. Разогнался я дальше некуда и думаю, влечу в цех, половину проеду, а потом по тормозам резко, чтоб оценили и, может, тоже в карщики переведут. Врываюсь внутрь, как на танке, и мчусь. А там собрание какое-то, в самом конце моей дороги народ собрался, и трут своё, а больше, начальника слушают. Он за трибункой такой переносной, вроде столика, стоит и вот им по ушам ездит. Столик, как положено, красной скатёркой застелен, посредине графин с водой. А самое хреновое, что форма у этого столика буквой «П», то есть тот, кто стоит за ним, с трёх сторон окружён этим самым столом, и не выпрыгнуть!
Пролетел я, сколько задумал, и хрясь по тормозам! Да хрен мне по всему рылу! Какой-то чудило масло машинное именно в этом месте пролил, и я, как летел, что с тормозами, что без, так лететь и продолжал… Даже скорость вроде увеличилась. Я уж и про клаксон забыл, только пасть свою разинул пошире, да как сирена и заорал! Нечего такого вразумительного, просто:
- А-а-а!!!
Смотрю народ, как брызги, в момент в разные стороны, кто куда. И только начальник, бедолага, запутался в своей трибунке, суетится, мечется, и никак у него ничего не выходит. Ну думаю, такой же невезучий, как и я. Подумал, да и
сиганул с кары на полном ходу! Но начальничек, на то и начальник… Собрался всё же в последний момент и рыбкой в сторону, аккурат под станину станка, который ещё и убрать после смены не успели. Тут кара моя долетает до столика, прессует его в стену вместе с красной скатёркой и графином и так грохочет, что со стен и потолка штукатурка и лампы посыпались…"
Юрок замолчал и заснул. Ребята отнесли его в кладовку, где он благополучно проспал до утра. Утром, придя на смену ночной бригаде, я увидел Юрка в предпоследний раз. Он вышел, пошатываясь, из кладовой, посмотрел на нас ещё сонным взглядом и спросил:
- Ну чего вам тут красить-то надо?
После этого икнул, и его болтануло. И он упал. Но упал, зацепив стеллажи с непросохшей партией полотен, которую всю ночь шарашила ночная смена, и про которую теперь можно было забыть.
Бить его не стали. Просто мужики из ночной, по-моему, впали в ступор, как тот начальник, о котором Юрок рассказывал.
Последний раз я его увидел на следующий день, когда он увольнялся. Он сидел тихо в уголке на лавочке, с гипсом на ноге и самодельным костыликом в ожидании подписей на его расчётных бумагах.
Кто-то спросил:
- С ногой-то что?
Юрок поднял голову и ответил:
- Сломал.
- Когда успел?
- Вчера.
Больше Юрка я никогда не видел и не слышал о нём. А зачем написал всё это? И сам не знаю. Просто этот Юрок столько лет долбился изнутри моей черепной скорлупы, что захотелось его, наконец-то, выпустить наружу. А так как у меня таких, как Юрок, целый инкубатор, буду выпускать всех по очереди. Сколько успею…
08.01.2018.