Религиозная философия Николая Бердяева

Руслан Игнашкин
Итак, стойте в свободе,
которую даровал нам Христос,
и не подвергайтесь опять игу рабства.
(Гал.5:1)

В центре моей мысли всегда стояли проблемы
 свободы, личности, творчества, проблемы зла и теодицеи,
 то есть, в сущности, одна проблема – проблема человека,
 его назначения, оправдания его творчества.
Н.А. Бердяев

Моя мысль ориентирована антропоцентрично,
а не космоцентрично.  Все, мной написанное,
относится к философии истории и этике;
 я более всего –  историософ и моралист, может быть, теософ в смысле христианской теософии
Фр. Баадера, Чешковского или Вл. Соловьева.
Меня называли модернистом, и это верно в том смысле, что я верил и верю в возможность новой эпохи в христианстве, -
 эпохи Духа, которая и будет творческой эпохой.
Для меня христианство есть религия Духа.
Н.А. Бердяев

                Николай Александрович Бердяев – выдающийся русский философ, родившийся в 1874 году под Киевом в семье военнослужащего дворянина, он – одна из самых значимых и колоритных фигур в истории русской философии, личность мирового масштаба, необычайно яркая и эпохальная, занимающая достойное место в плеяде выдающихся мыслителей Серебряного века, а впоследствии и русского зарубежья, чьи духовные искания, простирались на сферу философии, богословия, религии и искусства, чье философское наследие столь же ценно и значимо для духовной культуры России и мира, как и произведения Платона и Плотина, Августина Блаженного, Паскаля, Шеллинга и Кьеркегора, Вл. Соловьева, Л.Н. Толстого и горячо любимого им Ф.М. Достоевского. Со студенческих времен Бердяев стал для меня вечным спутником и собеседником в духовных борениях и исканиях Бога и смысла жизни, в размышлениях о тайне свободы и происхождения зла, в мыслях о человеке и его назначении, в мученическом переживании трагизма всемирной истории с ее ужасами и жертвами, в поисках ее смысла и всеразрешающей эсхатологической цели. Мой личный интерес к религиозной философии Бердяева имеет не столько научно-исследовательский, сколько экзистенциальный и духовный характер – в свое время он, наряду с Евангелием, книгой Иова, поэзией М.Ю. Лермонтова, лирикой С.Я. Надсона и «Братьями Карамазовыми» Ф.М. Достоевского, имел огромное значение в моих духовных исканиях, в разрешении вековечного и проклятого вопроса о теодицее, мучающего мое сердце, и хотя в двадцатом веке есть православные богословы и философы глубоко ортодоксальные и намного более близкие мне по вере и убеждениям – преподобный Силуан Афонский, протоиерей Георгий Флоровский, Владимир Лосский и особенно преподобный Иустин Попович, но русский рыцарь свободного духа и певец свободы, находивший трагедию человека в отчуждении от Бога и объективации духа – рабстве у мира сего, навсегда останется одним из самых близких мне мыслителей по духу и любви к свободе. Мне бы хотелось постичь и раскрыть духовный мир Бердяева и его мироощущение, воссоздать его духовный облик, целостное миросозерцание и идейную диалектику, его веру и драматичные взаимоотношения с Богом – живописать его религиозную драму, хотя я и понимаю, что личность каждого человека – уникальное произведение Творца, ее глубочайшая тайна – неизреченна и апофатична, до конца неизъяснима и ведома одному Богу. Николай Бердяев – гениальный диалектик и выдающийся русский метафизик, главная тема которого – Бог и человек, та экзистенциальная драма, что разворачивается между ними, он прекрасный культуролог и историософ, чуткий к веяниям эпохи и зорко прозревающий то, к чему направлен ход истории, он – утонченный аристократ не только по происхождению, но и по духу, высоко ценивший идею социальной справедливости и считавший, что вопрос о хлебе насущном для наших братьев – вопрос не только социально-экономического, но духовно-нравственного порядка, мыслитель, одно время бывший «легальным марксистом», чья первая крупная книга – «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», была направлена против народнической идеологии Н.К. Михайловского, он – «кающийся марксист», наряду со Струве и Булгаковым, прошедший путь «от марксизма к идеализму» и Православию, возвращающийся в святую, соборную и апостольскую Церковь, но оставшийся по собственному признанию «верующим вольнодумцем» и борцом за свободу духа, пламенно верующим во Христа Искупителя, но вместе с тем бесстрашно, гневно и эмоционально-хлестко критикующим церковных иерархов, он – бунтарь, искатель Бога и Его правды, «авангардный мистик» (В.Ф.Эрн) и «рыцарь свободного духа», непреходящей святыней и высочайшей ценностью для которого была свобода, оригинальный мыслитель, глубоко изучивший трансцендентальный идеализм, испытавший сильное влияние Шопенгауэра и Канта, Ф.М. Достоевского и В.С. Соловьева, а впоследствии немецких мистиков – Мейстера Экхарта, Якоба Беме и Ангелуса Силезиуса, но оставшийся самобытным и своеобразным философом экзистенциального типа – религиозным экзистенциалистом, каковыми были Иов, Екклесиаст, Августин Блаженный, Паскаль и Кьеркегор. В книге «Самопознание» – философской автобиографии, посмертно изданной в Париже, которую нельзя миновать, изучая миросозерцание и творческое наследие Н.А. Бердяева, – в одной из самых ярких своих книг, являющейся не дневниковой исповедью, не мемуарами в обычном смысле слова, а откровенной повестью о духовном пути философа и его личности, историей его философской судьбы, исполненной глубокомысленных, прекрасных и искренних строк, проливающих свет на внутренний мир, духовные борения, жизненные встречи и особенности миросозерцания, Бердяев, с присущей ему искренностью, писал, что никогда не был философом академического типа, он – религиозный экзистенциалист и христианский мыслитель, наиболее близкий по своему духу и образу мышления не Камю, Сартру и Хайдеггеру,  даже не Ясперсу, а именно – пророкам и мудрецам Библии, а вслед за ними – Паскалю, Достоевскому и Кьеркегору: «Я всегда боролся за свободу и независимость философской мысли в марксистской среде, как и в православной среде. Меня никогда не покидало чувство, что я и весь мир окружены тайной, что отрезок воспринимаемого мной эмпирического мира не есть все и не есть окончательное. Хотя я очень многим обязан немецкой идеалистической философии, но я никогда не был ей школьно привержен и никогда в таком смысле не принадлежал ни к какой школе. Я совсем не школьный, не академический философ, и это всегда вызывало критическое ко мне отношение профессиональных философов. Сам я всегда не любил, а часто и презирал профессорскую философию… В юности мое отталкивание, а иногда и прямо вражда к академизму и к профессорскому духу связаны еще с тем, что я был революционером и даже университет представлялся мне выражением буржуазного духа. Позже это усилилось еще оттого, что я сознал себя мистиком. Профессорскую философию я не считал настоящей, первородной философией. В марксистский период я относился отрицательно даже к так называемому приват-доцентскому марксизму. Потом мне приходилось довольно близко соприкасаться с академическими, профессорскими кругами, но я никогда не чувствовал себя хорошо в этой среде, никогда не чувствовал ее своей и всегда скучал в ней. Для меня сейчас ясно, что я всегда принадлежал к тому типу философии, который сейчас называют «экзистенциальной». (Экзистенциальными философами я считаю не Гейдеггера и Ясперса, а блаженного Августина и Паскаля, Кирхегардта и Ницше.) Мне близок тип именно экзистенциальной философии, но не философии жизни и не философии прагматической. Философия связана была для меня с моей судьбой, с моим целостным существованием, в ней присутствовал познающий как существующий. Я всегда хотел, чтобы философия была не о чем-то, а чем-то, обнаружением первореальности самого субъекта». Как экзистенциальный философ, Бердяев никогда не был кабинетным мыслителем, философствующим отвлеченно, напротив, он писал кровью своего сердца и мученически бился над разрешением вековечных и проклятых вопросов – о бытии Бога, Его благости, премудрости и всемогуществе, о теодицее, добре и зле, о смысле жизни и смерти, о назначении человека и смысле всемирной истории, ее эсхатологическом завершении и грядущем вселенском Суде Божием. Замечательно, что сам Бердяев определял свою философию как эсхатологическую метафизику и экзистенциальную диалектику, как философию свободного духа – философию персоналистическую, подчеркивая, что все написанное им, относится к историософии, антропологии, этике и религии, характеризуя себя как теософа в классическом смысле христианской теософии Франца Баадера,  как религиозного мыслителя по типу близкого богослову Клименту Александрийскому, святому Григорию Нисскому и преподобному Максиму Исповеднику.
                Творческая активность Бердяева поразительна – до эмиграции он участвовал в религиозно-философских собраниях, где выдающиеся деятели русской культуры и наиболее яркие представители интеллигенции встречались и дискутировали с представителями Церкви, основал журнал «Вопросы жизни» и принимал участие в знаменитых сборниках «Вехи» и «Из глубины», организовал Вольную духовную академию, вел регулярные философские семинары и выступал с публичными лекциями перед самыми разными аудиториями. Как христианский мыслитель Бердяев вел идейную борьбу с марксистами и атеистами, проницательно находя в коммунизме – лжерелигию и антихристианское дело, но вместе с тем был настроен против приверженцев реставрации: «С коммунизмом я вел не политическую, а духовную борьбу, борьбу против его духа, против его вражды к духу. Я менее всего был реставратором. Я был совершенно убежден, что старый мир кончился и что никакой возврат к нему невозможен и нежелателен». Размышляя о русском коммунизме, Бердяев увидит в большевизме духовную болезнь и извращение русской идеи, лжемессианство и трагическую подмену Царства Божиего  земной утопией коммунизма – секуляризированной версией ереси хилиазма, мечты о Третьем Риме – идеей третьего Интернационала, братства во Христе – товариществом в Антихристе. Как рыцарь свободного духа, Бердяев отстаивал духовную свободу и достоинство личности, он не мог принять ни экономический детерминизм коммунистов, ни их утопизм, ни диктатуру над совестью, духом, мыслью и словом. Если дух выше бытия, то сначала должен измениться дух человека, его сознание, ум и воля, должна духовно преобразиться его личность и ее внутренний мир, а затем преобразится и его бытие – вся его жизнь, весь окружающий его мир – культура, законодательство, социальная жизнь и государственный строй. В 1922 году советское правительство арестовало свыше сотни ученых, литераторов, религиозных деятелей и философов – среди них плеяда величайших русских мыслителей – С.Н, Бердяев, Л.П. Карсавин, С.Л. Франк, Н.О. Лосский, И. Ильин и Н.А. Бердяев – и по обвинению в расхождении с советской идеологией, выслало их из России как «активных контрреволюционеров» на двух философских пароходах – «Обербургомистр Хакен» и «Пруссия». В эмиграции творчество Бердяев расцвело: он поселился в Берлине, а затем уехал во Францию и поселился в Кламаре, интенсивно общался с европейскими интеллектуалами, сотрудничал с YMCA – Ассоциацией молодых христиан из Америки, стал редактором религиозно-философского журнала «Путь» – драгоценной сокровищницы русской философской мудрости, где печатались С.Л.Франк, и С.Н. Булгаков, Н.О. Лосский и Б. Вышеславцев. В трагической ситуации «исхода из России в Европу», когда после разгрома белового движения в эмиграции оказались самые разные люди, не принявшие русскую революцию 1917 года – как озлобленные судьбой обыватели, так и цвет русской культуры – писатели, ученые, художники, поэты, а русские философы стали теми вершинами мысли и маяками, которые своим сиянием указывали путь и не давали заблудиться людям, насильно оторванным от отечества, родной культуры, традиций, истории и языка. Наиболее остро вставали вопросы о смысле и цели русской эмиграции, о ее судьбе и национально-историческом значении, о том как понимать победу коммунизма и свершившуюся русскую революцию 1917 года, в чем заключена миссия России, ее историческое предназначение, какова сущность и своеобразие русской культуры? Полагая, что русская революция 1917 года – это расплата за грехи прошлого, Бердяев верил – со временем в самой России произойдут политические и идейные изменения – русский народ преодолеет революцию и советский атеизм изнутри, а особая миссия русских эмигрантов – быть верной Православной Церкви, хранить веру, язык и национальное самосознание, творить на поприще духовной культуры. Мысль Бердяева не только возносилась до метафизических и трансцендентных высот, касаясь тайны свободы и возникновения зла, Бога и назначения человека, реалий духовного мира, но и пыталась осмыслить самые страшные и катастрофические события в истории двадцатого века, он ясно видел как много было пролито безвинной крови и как страдали Россия и все человечество от натиска тоталитарных идеологий, он бесстрашно изобличал бесчеловечность нацизма и фашизма, находясь в оккупированной немцами Франции, порицал коммунизм и разоблачал ложь советской идеологии, но мечтал вернуться на родину и всем сердцем любил Россию: «Сердце сочится кровью, когда я думаю о России, а думаю очень часто. Много думаю о трагедии русской культуры, о русских разрывах, которых в такой форме не знали народы Запада. Есть что-то мучительное в русской судьбе. И ее нужно до конца изживать». Как пояснял протоиерей Александр Мень: «Бердяев был непримирим ко всякой диктатуре, и конечно, нацистской, франкистской, сталинской, и когда немцы заняли Париж, он, как тогда уже очень известная фигура, сделал все, чтобы показать людям, насколько для него неприемлема эта нацистская власть. Он много писал против нацистской идеологии, выступая открыто и резко. Его собирались арестовать, но нашлись люди, даже в гестапо, которые знали его известность и не решились. Он тщательно следил за сводками с фронта. Душой он был вместе с Красной Армией, вместе с Россией, всегда желал ей только победы, несмотря ни на что». Мировую славу Бердяеву принесла его книга «Новое Средневековье» – историософский этюд, произведший сенсацию и посвященный мировому кризису – концу эпохи Просвещения, демократии и рационального мышления, переходу к сумеречной эпохе, напоминающей Средние века – времени новых соблазнов и искушений, варварства среди машин, но вместе с тем – к эпохе переоценки ценностей, мистической обостренности и религиозного пробуждения, в которой появятся свои гении – новые Франциск Ассизский и Данте. Равнодушный к славе Николай Бердяев стал самым известным русским философом – не столько в России, сколько на Западе и во всем мире, где его философское творчество зачастую воспринимали как высшее выражение всего идейного богатства русской религиозно-философской мысли, о чем без тени иронии и с сочувствием писал Лев Шестов: «Бердяев является несомненно первым из русских мыслителей, умевших заставить себя слушать не только у себя на родине, но и в Европе. Его сочинения переведены на многие языки и везде встречали к себе самое сочувственное, даже восторженное отношение. Не будет преувеличением, если мы поставим его имя наряду с именами наиболее сейчас известных и значительных философов – таких, как Ясперс, Макс Шеллер, Николай Гартман, Гейдеггер. И Вл. Соловьев переведен на многие языки (по-немецки вышло даже полное собрание его сочинений), но его гораздо меньше знают, чем Н. Бердяева, и он никогда не привлекал к себе интересов философствующих кругов. Можно сказать, что в лице Н. Бердяева русская философская мысль впервые предстала пред судом Европы или, пожалуй, даже всего мира». Действительно, в кругу западных интеллектуалов философию Бердяева оценивают необычайно высоко, а его самого справедливо считают гениальным философом и самым ярким представителем религиозного экзистенциализма – в немецкой «Истории мировой философии» Хиршбергера и в однотомной французской книге Брейе были посвящены четыре отдельные главы четырем русским философам – В.С. Соловьеву, Н.О. Лосскому, Л.И. Шестову и Н.А. Бердяеву. Размышляя над тем, какие идеи он принес на Запад, Бердяев писал: «Думаю, что, прежде всего, я принес эсхатологическое чувство судеб истории, которое западным людям и западным христианам было чуждо и, может быть, лишь сейчас пробуждается в них. Я принес с собой мысли, рожденные в катастрофе русской революции, в конечности и запредельности русского коммунизма, поставившего проблему, не решенную христианством. Принес с собой сознание кризиса исторического христианства. Принес сознание конфликта личности и мировой гармонии, индивидуального и общего, неразрешимого в пределах истории. Принес также русскую критику рационализма, изначальную русскую экзистенциальность мышления. Наряду с горьким и довольно пессимистическим чувством истории во мне осталось упование на наступление новой творческой эпохи в христианстве. Я многому с юности учился у западной мысли, более всего у германской философии, многому продолжаю учиться за годы своего изгнанничества в Западной Европе. Но во мне всегда оставалось неистребимо мое индивидуально-личное и мое русское. И это несмотря на мое отвращение ко всем формам национализма, на мой коренной универсализм. Я принес с собой также своеобразный русский анархизм на религиозной почве, отрицание религиозного смысла принципа власти и верховной ценности государства. Русским я считаю также понимание христианства как религии Богочеловечества. С этим связана и богочеловеческая антропология». Выдающийся русский историк и философ Г.П. Федотов в замечательной статье «Бердяев – мыслитель», тонко подметил, что весь мир знал Бердяева как религиозного философа с неутомимой и парадоксально заостренной мыслью, в Европе и Америке его ценили гораздо выше, чем в русской эмиграции или тем более в советской России с ее атеистической идеологией, сами вечные темы его философствования – Христос, теодицея, смысл истории, личность, свобода и творчество, духовно связывали его как с Западом – Ибсеном, Паскалем, Кьеркегором, Якобом Беме, отчасти с Шеллингом, так и с русскими писателями и мыслителями – от Ф.М. Достоевского, К. Леонтьева, А.С. Хомякова, В.С. Соловьева, Л.Н. Толстого, многие идеи, интуиции, прозрения и предчувствия которых, он вобрал в свое миросозерцание, и конечно, его нельзя считать выразителем православного вероучения, он – великий русский мыслитель, несмотря на всю противоречивость своей кипучей и огненной натуры, остающийся верным своей жизненной интуиции и имеющий цельное религиозно-метафизическое миросозерцание, сложившееся к времени написанию первых его книг – «Философия Свободы» (1911 г.) и «Смысл Творчества» (1916 г.). Все книги его полны философской мудрости и историософских прозрений, нравственных назиданий и обличений, пафоса свободы и глубинного экзистенциального смысла, они обращены к каждому человеку.
                В юношеские лета, поступив в Киевский университет, Н.А. Бердяев прошел через искушение марксизмом и был вскоре сослан в Вологду за участие в социалистическом кружке, из-за чего его обучение в университете навсегда оборвалось, как лопнувшая струна на скрипке. Несмотря на это, он был на редкость эрудированным мыслителем и одним из самых образованных людей в России, чьи умственные и духовные горизонты простирались на все сферы жизни и творчества– философию, религию, искусство, мораль, историю, политику и общественную жизнь; он изучал древнегреческую философию и средневековых мистиков и схоластов, писания святых отцов Церкви и трансцендентальный идеализм, зачитывался классической литературой и был чуток к веяниям искусства, тонко и вдохновенно размышлял о смысле творчества, написал великолепную статью о Пикассо, где проанализировал современное ему искусство и окрестил супрематизм, кубизм и кубофутуризм – искусством деконструкции, отразившем катастрофическое духовное состояние мира, попрание образа Божия в человеке, гибель человечности, вдумчиво читал Библию и с христианской позиции проанализировал и раскритиковал эзотерическую лжедуховность – теософию Блаватской и антропософию Штейнера, их уклон в восточные учения с их циклическим пониманием времени, идеями реанкарнации и кармы, несовместимыми с метафизическим персонализмом и христианской верой.  Священник и историк русской философии В. Зеньковский упрекал Бердяева в непреодоленном романтизме, в «невозможности выйти за пределы самого себя, в поразительной скованности его духа границами личных исканий» и даже более того – в солипсизме, но когда читаешь книги Бердяева о Достоевском, Леонтьеве и Хомякове с его изощренным проникновением в их духовные и художественные миры, его рассуждения о стоиках и буддизме, искупительной жертве Иисуса Христа и смысле истории, о назначении человека и его творческом призвании, о трансцендентальной эстетике Канта и его учениях об антиномиях, о трагическом чувстве жизни у Шопенгауэра, великолепные и психологически тонкие характеристики мыслителей, музыкантов и поэтов Серебряного века, то понимаешь, что все эти упреки совершенно необоснованны и звучат по-дилетантски. Умственный кругозор Бердяева необыкновенно широк – как и А.С. Пушкин он обладал «всемирной отзывчивостью», усвоил многие идеи Достоевского, Толстого и Владимира Соловьева, Канта и Шопенгауэра, Леонтьева, Маркса, Ницше и Якоба Беме, хотя не мог полюбить грандиозную «Божественную Комедию» Данте Алигьери для которого существование Ада было связано не с тайной свободы человека и правом его самоопределения по отношению к Богу, а с идеей справедливости Вседержителя и воздаяния, не выносил риторики и не мог восхищаться Цицероном, но страстно любил книгу Иова, пророческие писания Ветхого Завета, Евангелие, древнегреческую трагедию – Эсхила, Софокла и Еврипида, из европейских поэтов и писателей – Сервантеса, Шекспира, Байрона, Гофмана, Диккенса, Гюго и Ибсена, а из русских поэтов  наиболее близок ему был романтик Лермонтов, наконец, огромное значение для Бердяева имели немецкие мистики и Шеллинг:  «Что я больше всего любил в мировой литературе? Я любил пророков и книгу Иова, особенно любил греческую трагедию, Сервантеса, Шекспира, Гете, Байрона, Гофмана, Диккенса, Бальзака, В. Гюго за его человечность, более всего любил Ибсена, поэзию Бодлера. Любил также читать исторические романы Вальтера Скотта и А. Дюма. Из русской литературы, кроме Достоевского и Л. Толстого, более всего мне был близок Лермонтов. Пушкина любил мало и оценил его гораздо позже. Очень любил Тютчева. Я никогда не мог выносить риторики, не мог получить вкуса к Цицерону. Я воспитался на русской литературе… я не говорю о книгах мистических. Германская мистика имела для меня особенное значение. После Пророков, книги Иова, Экклезиаста, Евангелий мои любимые духовные авторы германские мистики, более всего Я. Беме и Ангелус Силезиус, отчасти Таулер». В своих воспоминаниях поэт и антропософ Андрей Белый, близко знавший Бердяева и участвовавший с ним в философских собраниях, столкнувшись с колоссальной эрудицией этого мыслителя, отрицал самобытность его философских воззрений и отказывал ему в имени творца: «...все вопросы, им поднимаемые, имели публицистическое оформленье при все-таки несноснейшем догматизме; он казался не столько творцом, сколько лишь регулятором гаммы воззрений; мировоззренье Бердяева мне виделось станцией, через которую лупят весь день поезда, подъезжающие с различных путей; собственно идей Бердяева среди «идей Бердяева», бывало, нигде не отыщешь: это вот - Ницше; это вот - Шеллинг; то - В. С. Соловьев; то - Штейнер, которого он всего-навсего перелистал; мировоззренье - центральная станция; а Бердяев в ней исполняющий функцию заведующего движеньем, - скорее всего чиновник и менее всего творец; акцент его мысли - слепой, волевой, беспощадно насилующий догматизм в отборе мыслей ряда философов; он как бы ордонировал: «А подать сюда Соловьева! А подать сюда Ницше!». Это явно пристрастное высказывание А. Белого нельзя считать справедливым: в своих духовных исканиях Н.А. Бердяев испытал влияние совершенно разных мыслителей – святых отцов Церкви и Платона, Ницше и Кьеркегора, К. Леонтьева и Ибсена, Достоевского и Владимира Соловьева, Маркса и Шопенгауэра, Карлейля и Канта, особенно позднего Шеллинга с его метафизикой свободы и немецких мистиков – Мейстера Экхарта, Якоба Беме и Ангелуса Силезиуса, но внешнее влияние для него никогда не было определяющим, и само миросозерцание Бердяева было глубоко оригинально и своеобразно, в творчестве он всегда оставался свободным мыслителем, выражающим свое личное миропонимание, а все заимствованные идеи – порой несовместимые – не сочетались в эклектическом синтезе, а расплавлялись и сливались в его личном духовном опыте – переживались им экзистенциально и приобретали «бердяевский оттенок» – начинали нести на себе печать его целостного миросозерцания. В своем исследовании по русской метафизике Евлампиев утверждает, что Бердяев стремился всячески подчеркнуть самостоятельность своей философии, но многие идеи он почерпнул из самых различных источников – от славянофилов, Достоевского и Соловьева, от  западных философов – Шопенгауэра, Ницше, Кьеркегора, Ясперса, Хайдеггера, а его оригинальные суждения и прозрения так не сложились в целостную философскую систему и «нужно признать, что творчество Бердяева, обладая внешней привлекательностью, обусловленной публицистической простотой изложения (иногда доходящей до косноязычия), почти лишено подлинной философской глубины». Как типичный поклонник Гегеля и рационалист с явным пристрастием к гностицизму, Евлампиев убежден, что миросозерцание философа должно быть выражено в законченной философской системе, но для экзистенциалиста Бердяева, равно как и для Кьеркегора и Льва Шестова, философия есть дело личности и творческое раскрытие ее исканий, раздумий, внутренних борений и все сокровенной и неизреченной духовной жизни – все это не может быть выражено научно – систематизировано и объективировано, нельзя втиснуть в прокрустово ложе системы уникальную личность, ее творческий дух и свободную волю, ее мистический опыт Богообщения и Богопознания, поэтому подлинная философия – это уникальная область духовной жизни, она ближе искусству, чем науке. Вся религиозная философия Бердяева экзистенциальна и я бы сказал –  музыкальна, его творческое наследие являет собой не строгую и логически непротиворечивую систему, а скорее симфонию личного духовного опыта – его раздумий и различных духовных переживаний – от радостного взлета духа и экстаза творчества до мучительного чувства Богооставленности, от тоски по запредельному – Богу и вечности, до Иововых вопрошаний и напряженной духовной борьбы. По яркому и образному изречению Бердяева философствует всегда личность – целостный человек, а философия является выражением его миросозерцания и духовной жизни, его поисков и всего жизненного опыта – всего, что было пережито, выстрадано и осмысленно философом. Рассудительный Зеньковский верно писал, что все книги Бердяева –  это его философская повесть о само себе, о внутренних и драматичных борениях и исканиях его духа, о трагических конфликтах и поисках Божественной Истины, но сам Бердяев ощущал мучительное несоответствие между своим внутренним миром и своей творческой мыслью и ее словесным выражением, он жаловался, что не мог в полной мере выразить в себе самое сокровенное и значимое, подобно ветхозаветному пророку Иеремии, Гераклиту, апостолу Павлу, Данте, Тютчеву и Кьеркегору понимая, что тайна личности в ее последних глубинах неизъяснима и невыразима – в совершенстве ведома одному всеведущем и премудрому Богу, предвосхищая идею апофатической антропологии Вышеславцева. В оценке личности и творчества Н.А. Бердяева намного глубже рационалиста Евлампиева рассуждал исследователь С.А. Левицкий – талантливый ученик Н.О. Лосского, в своих «Очерках по истории русской философии» писавший: «Если сравнивать, на чисто философских весах – некоторые современные русские мыслители весят больше Бердяева. Так, Лосский и Франк имеют больше чисто философских заслуг, отец Павел Флоренский превосходит его высотой религиозно-философских прозрений, а отец Сергий Булгаков выше его в богословском отношении.  Но у Бердяева есть, по крайней мере, одна черта, которая выделяет его из других: он был философом пророческого духа, он был в высшей степени чуток к болезням и грехам века сего и по своему темпераменту он был философом-бойцом. В его облике было нечто рыцарское, он был подлинным «рыцарем свободного духа». Его благородная защита свободы духа в наше время, когда часто ее отрицают или понимают узко формально, не может не волновать и не вдохновлять читателя. Бердяев был самой яркой личностью в русской философии XX века – в этом он схож с Владимиром Соловьевым, который также как личность выше своих творений».
                По складу личности и по характеру своему Николай Бердяев был рыцарем свободного духа, похожим на бескорыстного и благородного Дон Кихота, ему была свойственна рыцарская храбрость, сама неординарная внешность его и манера поведения, несмотря на нервный тик, отличались аристократичностью, что было метко схвачено современниками: «он не только красив, но и на редкость декоративен» (Ф. Степун), «щеголеват», «элегантен и картинен» (Б. Зайцев). В мемуарах Евгении Казимировны Герцык – русской писательницы и современницы Бердяева, высоко ценившей и лично знавшей его, есть глубокомысленные строки, блестяще описывающие личность русского философа как сильного и изощренного мыслителя-диалектика, глубоко религиозного, великолепно знавшего книги Достоевского и Ницше, произведения преподобного Симеона Нового Богослова, изучающего Каббалу, Гуссерля и католических мыслителей,  рыцарственно борющегося за свободу мысли и духа: «Вечер. Знакомыми арбатскими переулочками - к Бердяеву. Квадратная комната с красного дерева мебелью. Зеркало в старинной овальной раме, над диваном. Сумерничают две женщины красивые и привлекательные – жена Бердяева и сестра ее. Его нет дома, но привычным шагом иду в его кабинет. Присаживаюсь к большому письменному столу: творческого беспорядка никакого. Все убрано в стол, только справа и слева стопки книг. Сколько их! Ближе –  читаемые, заложенные, дальше – припасенные вперед. Разнообразие: каббала, Гуссерль и Коген, Симеон Новый Богослов, труды по физике, стопочка французких католиков, а поодаль непременно роман на ночь, что-нибудь выисканное у букиниста... Прохаживаюсь по комнате. Над широким диваном, где на ночь стелется ему постель, распятие черного дерева и слоновой кости - мы вместе его в Риме покупали. Дальше на стене – акварель: благоговейной рукой изображена келья старца, рисовала бабка Бердяева, родовитая киевлянка. Совсем недавний христианин, в Москве Бердяев искал сближения с той, не надуманной в литературных салонах, а подлинной и народной жизнью Церкви... Но как отличался Бердяев от других новообращенных, готовых отречься и от разума, и от человеческой гордости! Стоя крепко в том, что умаление в чем бы то ни было не может быть истиной во славу Божию. Он утверждает мощь и бытийность мысли, борется за нее. Острый диалектик – наносит удары направо и налево. Душно, лампадно с ним никогда не было. И чувство юмора не покидало его. Случалось, мы улыбаемся с ним через головы тогдашних единомышленников его, благочестивейших Новоселова и Булгакова. Философскую мысль Бердяева так и хочется охарактеризовать как рыцарственную. Решение любой проблемы у него никогда не диктуется затаенной обидой, страхом, ненавистью, как было, скажем, у Ницше, Достоевского... И в жизни он нес свое достоинство мыслителя так, как предок его, какой-нибудь Шуазель: потрясая драгоценным кружевом, считая, что острое слово глубине мысли – не укор; без тяжести, без надрыва, храня про себя одного муки противоречия, иногда – философского отчаяния. В этом и сила его, и слабость». Как философ с огненным и страстным темпераментом бойца, Бердяев был блестящим полемистом, мысль его, как сверкающий клинок, лучше раскрывалась в идейной борьбе, он не знал страха в экстремальных ситуациях, а испытывал энтузиазм и подъем духа, не защищался, но идейно и философски нападал – в том числе и когда его допрашивал Дзержинский по делу так называемого «Тактического центра». Символично, что на фамильном гербе Бердяева красуются рыцарские доспехи – по своему самоощущению он характеризовал себя как «феодала, сидящего в своем замке с поднятым мостом и отстреливающегося». По метафорическому сравнению Ф.А. Степуна «все статьи его и даже книги – атаки. Он и с Богом разговаривает так, как будто атакует Его в небесной крепости». Если для Шлейермахера вера есть чувство зависимости человека от Бога, то для Бердяева вера – это освобождение от тяжести падшего мира и единение с Богом, в ее основе – свободный акт самоопределения человека – принять Бога, возлюбить Его и исполнять Его святую волю можно только свободно, а сама неизъяснимая сущность веры есть рыцарская верность Всевышнему. Если Бога нет, то человек целиком зависим от природы и общества, от государства и мира, но если Бог Библии существует и человек сотворен по образу и подобию Его, то человек обладает свободой и независимостью, он – самовластная личность, творящая свою судьбу и пишущая книгу своей жизни, в свободе заключено его духовное достоинство, возвышающее его над всей материальной вселенной, но в ней же заключается источник метафизического и экзистенциального трагизма, ибо свободное и разумное создание – Ангел или человек, может отпасть от Вседержителя и противопоставить Его святой воле и творческим замыслам свою личную волю, тем самым впадая в страшный  грех гордыни, самообоготворения и отчаянного богоборчества. Для Бердяева были свойственны не сомнения, а духовные борения – он всю жизнь искал Бога и смысл жизни, он не сомневался в бытии Бога, а негодовал и нравственно возмущался – восставал против теодицей Плотина, Августина Блаженного и Лейбница, которые оправдывали не Творца, а то катастрофическое состояние, в котором пребывает мир – цинично оправдывали зло, восставал против идеи мировой гармонии за трагическое понимание жизни, восставал против традиционного учения о Промысле Божием, против Бога ученых и философов – от Аристотеля и Фомы Аквинского до Канта, Фихте и Гегеля, во имя живого Бога Авраама, Исаака, Иакова и Евангелия, ради экзистенциально-драматичных, но духовных, свободных и сокровенных взаимоотношений с Ним. С трагической остротой ощущая конфликт личности и всего окружающего мира, лежащего во зле, он выше всего ценил свободу и не мог подчиниться никакой власти, не терпел никакого принуждения, учительства и наставничества в философском творчестве и духовной жизни. Высочайшей ценностью для Бердяева была свобода духа, совести и мысли, слова и творчества, он никогда не мирился с насилием над душой человека и его религиозной жизнью, но с пафосом библейских пророков бескомпромиссно обличал всех гасителей духа, обладал обостренным чувством справедливости, гиперчувствительностью ко злу и лжи, нравственной нетерпимостью к пошлости и подлости.
                Существенная черта миросозерцания Бердяева – это его орфическое понимание происхождения души, ее ниспадания из высшего мира в низший мир, надлом в отношении к земному бытию и отсутствие чувства вкорененности в землю – нелюбовь ко всему родовому. По своему духу и мировосприятию Бердяев – настоящий романтик, подобно Байрону и Лермонтову он проникнут пафосом свободы и достоинства личности, тоскует по идеалу и мучительно осознает разлад мечты и действительности, испытывает восторг перед величием Бога и красотой сотворенного Им мира, восстает против обыденности и миропорядка, задается вопросом о теодицее со страстностью и мукой, доходящей до богоборчества, страдающий от неутолимой духовной жажды, отчаянно рвущийся к Богу, но не способный слиться с Церковью, ее догматическим сознанием и литургической жизнью. Всю жизнь Бердяев был бунтарем, он признавался, что сочувствует всем великим бунтарям в истории – бунту Лютера против католичества с властью римского понтифика и циничной практикой индульгенций, бунту Руссо против цивилизации, бунту романтиков против рационализма эпохи Просвещения, бунту Маркса против капитализма, нравственному бунту Белинского против хитрого разума истории Гегеля и мировой гармонии, купленной ценой неисчислимых страданий человеческих, анархическому бунту Бакунина против государства, бунту Л.Толстого против истории и цивилизации, бунту Ницше против разума и морали, бунту Ибсена против власти общества над личностью и диктатуры посредственности и масс, а самое главное – само христианство он понимал как бунт против мира сего  и мирового зла во имя Царства Небесного и правды его. В своем бунтарстве Бердяев находил страсть к свободе, он понимал, что бунтом нельзя жить, но бунт для него есть борьба за свободу, а высочайшая свобода и вечная жизнь заключены в Боге. Со всей огненностью своего неистового духа Бердяев защищал апофатическое Богопознание – ту истину, что Бог выше мышления и бытия, он восставал против человеческих идей о Боге ради Бога Библии – отвергал мысли людей о Боге во имя живого Бога, утверждая, что его личные взаимоотношения с Творцом – свободны и экзистенциально-драматичны. Называя себя романтиком духа и свободы, Бердяев пояснял, что он никогда не любил немецких романтиков – Новалиса, Тика, Шлегеля, Шеллинга и Шлейермахера, порицал их за пантеистические тенденции и непонимание тайны личности, был далек от идеализации Средних веков или античности, отрицательно относился к их душевно-эмоциональной экзальтации, полагая, что им не хватает евангельской мудрости и духовного трезвения, не признавал свойственного романтикам верховенства эстетики и искусства над религией и моралью, подчеркивал, что в своем духовном пути и философских исканиях отличается от преобладающего типа романтиков, хотя и прекрасно осознает свое родство с Байроном и Лермонтовым. Как романтик по духу Бердяев искал не только Божественной Истины, но и творческого экстаза, его душа была эстетически и мистически обостренной, он почитал непреходящей святыней свободу и прославлял величие творческой личности – гения, считая, что церковный культ святости надо дополнить культом гениальности, но бердяевский романтизм был окрашен религиозно и этически: «В центре моей мысли всегда стояли проблемы свободы, личности, творчества, проблемы зла и теодицеи, то есть, в сущности, одна проблема – проблема человека, его назначения, оправдания его творчества». Николай Бердяев – один из величайших философов России, он блестящий экзистенциальный диалектик и выдающийся метафизик, я нахожу его равным Августину Блаженному, Паскалю, Кьеркегору и Достоевскому по глубине и остроте философских суждений и прозрений, по проникновенности и блеску мысли. Как писал священник и историк В.В. Зеньковский «широкий ум, огромная эрудиция, несомненный философский дар определяли его внутренний мир, но в каком то смысле все его книги есть повесть о самом себе, о своих сомнениях и трагических конфликтах. Чуткая совесть, глубокая человечность, жажда идеала – немедленного и бескомпромиссного – сообщали мысли Бердяева глубину, тонкость, и все же он везде и всегда остается с самим собою». Во всех своих духовных исканиях и идейной борьбе, в своей экзистенциальной диалектике и анализе, Бердяев был верен самому себе – оставался самим собой, откровенно высказывал свои суждения и оценки, делился своими мыслями и переживаниями, как Лермонтов был сосредоточен на своем внутреннем мире и своей духовной жизни, отличался интеллектуальной честность и искренностью. Одна из самых изумительных черт личности Бердяева – это его искренность, во всех его книгах, очерках и этюдах – во всех личных признаниях, предчувствиях, думах о жизни и смерти – звучит искренность, все написанное им проникнуто пафосом правдивости – он мог заблуждаться или в нравственном негодовании обрушиваться на идейного противника – например Ивана Ильина, но никогда не опускался до лжи и клеветы. По блестящей характеристике Ф.А, Степуна: «Стиль бердяевского мышления – гераклитовский: все находится у него в постоянном движении. Во всех книгах его мысли горят, как раздуваемое ветром пламя». Бердяев говорил, что Гераклит является самым близким для него мыслителем из древнегреческих философов. Литературный стиль Гераклита – древнегреческого мудреца, учившего о Логосе, текучести всего и первоогне как первоначале сущего, отличался необычайной экспрессивностью речи, силой выражений и яркостью образов – как и Платон, он – философ-художник и философ-поэт, но мысль его более огненна, каждое изречение его – загадочно и многогранно, он изъясняется не как натурфилософы Фалес, Анаксимандр, Анаксимен и Ксенофан, и не как логик Сократ, а словно дельфийская пифия, используя образы и метафоры, художественные сравнения и парадоксы. Известно, что Сократ, всегда искавший точных и ясных определений и формулировок, был озадачен загадочными изречениями эфесского мудреца, прозванного «Темным», а Аристотель – отец формальной логики и рациональной метафизики, обвинял Гераклита в вызове законам логики и небрежности языка, но вопреки суждениям Стагирита «темнота» фрагментов трактата Гераклита объясняется глубиной его мысли, ее смысловой емкостью и многогранностью. Задолго до Плотина, Паскаля и Кьеркегора, эфесский мудрец осознал колоссальное различие между бытием и логическим мышлением – все в мире таинственно, заключает в себе противоречие и непостижимо для рассудка, нельзя разгадать тайну жизни и смерти, страданий и всеобщей скрытой гармонии, приобщиться к вселенской мудрости мирового Логоса через логику и рациональное мышление – рассудок все схематизирует, а потому – в познании надо опираться на союз интуиции и диалектики, использовать художественные образы, метрическую речь поэтов и краткие изречения в духе загадочного Дельфийского оракула. Для Гераклита человек есть словесное существо, а язык – это явление, в котором скрыта тайна всех вещей, их «внутренний логос» – истинная сущность и смысл, но сам язык нельзя рационализировать и логизировать – речь настоящего философа должна быть образной, загадочной, живописной и вдохновенной. Загадочность речи Гераклита и его жречески-торжественный тон, любовь к парадоксам и афоризмам – все это напоминает литературный стиль Бердяева с его пророчески-вдохновенной тональностью, отдававшего приоритет в познании не понятиям и схемам рассудка, а символам, образам и мифам, ставящего интуицию выше дискурсивного мышления, логики и диалектики, мудрецов и пророков Библии – выше ученых и метафизиков аристотелевского типа, осознавая глубочайшую и наитеснейшую связь языка, мышления и бытия. Вся идейная диалектика Бердяева сродни художеству и музыке, она – динамична, экзистенциальна и имеет огненный характер –  мышление его протекает в раскаленной атмосфере и напоминает огненный вихрь, здесь он близок Гераклиту и Достоевскому. Неслучайно Бердяев обмолвился, что пейзаж его души – пустыня, а наиболее близкая ему стихия – огонь: «Пейзаж моей души иногда представляется мне безводной пустыней с голыми скалами, иногда же дремучим лесом. Я всегда очень любил сады, любил зелень. Но во мне самом нет сада. Высшие подъемы моей жизни связаны с сухим огнем. Стихия огня мне наиболее близка». На страницах его книг все идеи сверкают как молнии и оглушают как раскаты грома, нет ничего статичного и застывшего, каждая мысль – пылает, каждое изречение – обжигает. По рассудительному замечанию Левицкого «Бердяев отличался большой силой морального пафоса, и это несмотря на то, что всякий узкий морализм вызывал у него негодование. У него была потребность кого-то обличать, а для этого в наше время находилось всегда достаточно поводов. Но он умел не только обличать, а и призывать к высшей духовности; его морализм умерялся широтой кругозора и возводился в высшую степень пророческим горением. В личной жизни он бывал нетерпим, но всегда был готов заступиться за обиженных и гонимых. В общении он умел быть обаятельным, его духовное благородство было подлинным, несмотря на нередкие вспышки гнева и на несомненную духовную гордыню. Особенно чувствовалось обаяние его личности на публичных лекциях, и это несмотря на нервный тик, искажавший даже во время лекций его лицо. Слушатели всегда чувствовали, что перед ними из первоисточника вдохновения излагает свои мысли философ, одаренный пророческим горением. Бердяев вызывал или восхищение, или возмущение: к нему невозможно было относиться с равнодушием».
                В творчестве Н.А. Бердяева задавлена лирическая струя – этот философ совсем не лирик, но в нем необычайно силен элемент драматический и публицистический, он – один из самых великолепных публицистов в истории России, но вся его публицистика носит философский и религиозный характер, теснейшим образом переплетается с проповедью – он ощущает себя философом профетического склада – почти пророком, чье назначение глаголом жечь сердца людей, поэтому он всегда зовет, наставляет и обличает – как пророки в Ветхом Завете, а его выступления, лекции и статьи – это не искусная речь оратора, схожего с Цицероном, а страстная, порывистая и пламенная речь моралиста и вдохновенного мудреца, подобного пророкам Иеремии и Аввакуму. Мышление Бердяева имеет одну ключевую особенность, определившую его литературный стиль, оно – интуитивно и афористично, а не дискурсивно, он познавал все через интуицию и озарение, не мог ничего доказывать и был слаб в логической аргументации, но изъяснялся огненно, эмоционально-пылко и вдохновенно, в лучших произведениях своих возвышаясь до гениальности и воспламеняя читателя: «Я мыслю и пишу афористически и стараюсь находить формулировки для своих интуиции. Мысль моя не дискурсивна и в ней нет дискурсивной связи… Я всегда сознавал себя прежде всего философом, всегда сознавал свое философское призвание. В конце концов, более всего я любил философию, философское познание. Философы академического типа предпочитали меня называть мыслителем, очевидно, обозначая этим философа более вольного, менее методического типа: моя философия никогда не была профессорской. Но самое главное то, что мой процесс мысли и познания протекал иначе, чем обыкновенно его описывают. Во мне нет того, что называют обдумыванием, дискурсивным, выводным мышлением, нет систематической, логической связи мысли. Я, в сущности, не могу развивать своей мысли, доказывать. Анализ сравнительно слабая сторона моей мысли. Я мыслитель типа исключительно интуитивно-синтетического. У меня бесспорно есть большой дар сразу понять связь всего отдельного, частичного с целым, со смыслом мира. Самые ничтожные явления жизни вызывают во мне интуитивные прозрения универсального характера. При этом интуиция носит интеллектуально-эмоциональный, а не чисто интеллектуальный характер. За малым и раздельным в мире я вижу духовную действительность, из которой проливается свет на все. Наиболее важные для меня мысли приходят мне в голову, как блеск молнии, как лучи внутреннего света. Когда я начинаю писать, я иногда чувствую настолько сильный подъем, что у меня кружится голова. Мысль моя протекает с такой быстротой, что я еле успеваю записывать. Я не кончаю слов, чтобы угнаться за своей мыслью. Я никогда не обдумываю формы, она сама собой выливается, моя мысль даже изначально связана с внутренним словом. Я почти никогда не исправляю и не обдумываю написанного, могу печатать в таком виде, как первоначально написалось. Поэтому в моей манере писать есть небрежность. Я делаю лишь небольшие вставки и иногда этим нарушаю последовательность мысли. Манера писать у меня, как я говорил уже, афористическая, хотя эта естественно свойственная мне форма недостаточно выработанная и последовательная. Афоризм для меня есть микрокосм мысли, в нем в сжатом виде присутствует вся моя философия, для которой нет ничего раздельного и частного. Это философия конкретно-целостная». Литературный стиль Бердяева изумителен, все его книги написаны ярко, афористично и незабываемо, мысль его двигается не стройно и логически, а зигзагами и молниевидно, тон – дружеский, страстный, искренний, его раздумья о личности и творчестве, о Боге и человеке, о смерти, времени и вечности, о свободе и творчестве – великолепный образец возвышенного мышления и своеобразной философской поэзии, несущей на себе печать несравненного рыцарского благородства. Русский религиозный философ Евгений Трубецкой находил у Бердяева «блестящий писательский дар, запущенный, как старый русский сад», что весьма справедливо – с художественной точки зрения, равно как и с точки зрения чисто философской – литературный стиль Бердяева не выдержан, но это связано с его экзистенциальной манерой философствовать. Протоиерей Александр Мень в своих беседах предостерегал, что читать Бердяева и понимать его идеи трудно – легкость восприятия бердяевских текстов есть мнимая легкость, он – невероятно глубокий мыслитель, превосходящий Ортегу-и-Гассета и Шпенглера, Леонтьева и Данилевского, но в то же время «Бердяев – блестящий стилист, он публицист, он пишет ярко, афористично, но его огненный темперамент, его дух, который все время клокочет как вулкан, давит словами, он может повторить пятьдесят раз одно и то же слово на одной и той же странице. Он «выкрикивает» некоторые книги, как говорили его друзья. И поэтому из-за отсутствия некоторой систематичности, последовательности, связи частей, его не всякому легко читать, но это великая философская поэзия, глубокая мудрость! Мне иногда казалось, что из одной фразы Бердяева можно было построить целое сочинение, столько там закодировано мудрости». Для Бердяева афоризм – это микрокосм мысли, а мысль его всегда была бесстрашной и бескомпромиссной, склонной к антиномиям и парадоксам, можно сказать, что Бердяев – непревзойденный парадоксалист, и чтобы понять это, достаточно обратиться к его крылатым афористическим высказываниям, почувствовать их диалектическую остроту и вдуматься в их смысл: «Не человек требует от Бога свободы, а Бог требует ее от человека». «Бытие рождается от свободы, а не свобода от бытия». «Необходимость есть падшая свобода».  «Существование зла есть доказательство бытия Божия, доказательство того, что этот мир не есть единственный и окончательный». «Не религия должна быть моралистична, а мораль религиозна». «Нравственное сознание началось с Божьего вопроса «Каин, где брат твой Авель?», а кончается оно Божьим вопросом «Авель, где брат твой Каин?» «Евангелие есть учение о Христе, а не учение Христа». Протоиерей В. Зеньковский в своей «Истории русской философии» отметил литературный талант Бердяева и его афористический стиль: «в чем Бердяев является блестящим – это в чеканке отдельных формул… которые запоминаются навсегда».  Николай Бердяев – мастер блестящих, ярких, экспрессивных и навсегда запоминающихся характеристик поэтов, писателей и философов, взять хотя бы его литературные эскизы портретов трех колоритных фигур русского духовного ренессанса – поэта-символиста и филолога Вячеслава Иванова, писателя и философа В. Розанова и священника, ученого, поэта и богослова о. Павла Флоренского: «Вячеслав Иванов – один из самых замечательных людей той, богатой талантами, эпохи. Было что-то неожиданное в том, что человек такой необыкновенной утонченности, такой универсальной культуры народился в России. Русский XIX век не знал таких людей. Вполне русский по крови, происходящий из самого коренного нашего духовного сословия, постоянно строивший русские идеологии, временами близкие к славянофильству и националистические, он был человеком западной культуры. Он долго жил за границей и приехал в Петербург, вооруженный греческой и европейской культурой более, чем кто-либо. В. Иванов – лучший русский эллинист. Он – человек универсальный: поэт, ученый филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и теософ, публицист, вмешивающийся в политику. С каждым он мог говорить по его специальности. Это был самый замечательный, самый артистический позер, какого я в жизни встречал, и настоящий шармер. Он принадлежал к людям, которые имеют эстетическую потребность быть в гармонии и соответствии со средой и окружающими людьми. Он производил впечатление человека, который приспособляется и постоянно меняет свои взгляды… Он был всем: консерватором и анархистом, националистом и коммунистом, он стал фашистом в Италии, был православным и католиком, оккультистом и защитником религиозной ортодоксии, мистиком и позитивным ученым. Одаренность его была огромная. Но поэтом он был ученым и трудным. Как поэт он стоит ниже А. Блока. Прежде всего он был блестящий эссеист. Более всего его соблазняло овладение душами. Петербургский период моей жизни очень связан с В. И. Ивановым и его женой Л. Д. Зиновьевой-Анибал, рано умершей. Так называемые «среды» Вяч. Иванова – характерное явление русского ренессанса начала века. На «башне» В. Иванова, так называлась квартира Ивановых на 7 этаже против Таврического сада, каждую среду собирались все наиболее одаренные и примечательные люди той эпохи: поэты, философы, ученые, художники, актеры, иногда и политики. Происходили самые утонченные беседы на темы литературные, философские, мистические, оккультные, религиозные, а также и общественные в перспективе борьбы миросозерцании… В. Иванов был незаменимым учителем поэзии. Он был необыкновенно внимателен к начинающим поэтам. Он вообще много возился с людьми, уделял им много внимания. Дар дружбы у него был связан с деспотизмом, с жаждой обладания душами… В. Иванов был виртуозом в овладении душами людей. Его пронизывающий змеиный взгляд на многих, особенно на женщин, действовал неотразимо». «В. В. Розанов – один из самых необыкновенных, самых оригинальных людей, каких мне приходилось в жизни встречать. Это настоящий уникум. В нем были типические русские черты, и вместе с тем он был ни на кого не похож. Мне всегда казалось, что он зародился в воображении Достоевского и что в нем было что-то похожее на Федора Павловича Карамазова, ставшего гениальным писателем. По внешности, удивительной внешности, он походил на хитрого рыжего костромского мужичка. Говорил пришептывая и приплевывая. Самые поразительные мысли он иногда говорил вам на ухо, приплевывая. Я, впрочем, не задаюсь целью писать воспоминания. Хочу отметить лишь значение встречи с Розановым в моей внутренней истории. Читал я Розанова с наслаждением. Литературный дар его был изумителен, самый большой дар в русской прозе. Это настоящая магия слова. Мысли его очень теряли, когда вы их излагали своими словами… Розанов производил впечатление человека, который постоянно меняет свои взгляды, противоречит себе, приспособляется. Но я думаю, что он всегда оставался самим собой и в главном никогда не менялся…Розанов мыслил не логически, а физиологически. По всему существу его была разлита мистическая чувственность. У него были замечательные интуиции о юдаизме и язычестве. Но уровень его знаний по истории религии не был особенно высок, как и вообще у людей того времени, которые мало считались с достижениями науки в этой области». «В Москве я встретил у С. Булгакова П. Флоренского, человека очень оригинального и больших дарований. Это одна из самых интересных фигур интеллектуальной России того времени, обращенных к православию… В Флоренском меня поражало моральное равнодушие, замена этических оценок оценками эстетическими. Флоренский был утонченный реакционер. Подлинной традиционности в нем не было. Об его книге «Столп и утверждение Истины», книге блестящей, имевшей большой успех и влияние в некоторых кругах, я написал статью под названием «Стилизованное православие». За эту статью на меня очень нападали. В книге Флоренского чувствовалась меланхолия осени, падающих осенних листьев. Флоренский был универсальный человек, он талантливый математик, физик, филолог, оккультист, поэт, богослов, философ. Наиболее ценной мне казалась психологическая сторона книги, самая замечательная глава о сомнении. Но я не нахожу, чтобы у него был специфический философский дар. У него можно найти элементы экзистенциальной философии, во всяком случае экзистенциального богословия. Чувствовалась при большой одаренности большая слабость, бессильная борьба с сомнением, искусственная и стилизованная защита консервативного православия, лиризм, парализующий энергию, преобладание стихии религиозного мления. В Флоренском и его душевной структуре было что-то тепличное, отсутствие свободного воздуха, удушье. Он был во всем стилизатор, говорил искусственно тихим голосом, с опущенными вниз глазами. В своей книге он борется с самим собой, сводит счеты с собственной стихийной натурой». Для творческого метода Бердяева характерна не только глубина и проникновенность суждений, но и обостренная художественная интуиция, умение экзистенциально сопереживать изучаемому – Достоевскому, Вл. Соловьеву и К. Леонтьеву, Гоголю, Гюисмансу и Ницше, Флоренскому и Вяч. Иванову – интуитивно проникать в их духовные миры, не теряя самого себя, своеобразно описывать их через  импрессионистические наброски, тонко и убедительно обрисовывать духовный образ изучаемых им личностей. Огромное литературное дарование и интуитивно-афористический характер мышления Бердяева, его напряженные религиозные искания и любовь к антиномиям и парадоксам, умение тонко и лаконично выразить в сжатой форме или кратком замечании по метафизике, этике или богословии то, что иные мыслители не могли отчетливо выразить в целом томе – все это наложило неизгладимую печать на творчество, в котором Бердяев сумел в значительной мере выразить свой духовный мир, в последних глубинах своих остающийся неприступной тайной. Как писатель Бердяев был невероятно и в высшей степени плодовит – писать для него было физиологической, духовной гигиеной и творческим образом жизни, он написал сотни статей и множество книг, среди которых – «Философия свободы», «Смысл творчества», «Миросозерцание Достоевского», «А. Хомяков», «К. Леонтьев», «Философия неравенства», «Смысл истории», «Судьба России», «Новое средневековье» «Философия сво¬бодного духа», «О назначении человека», «Дух и реальность», «Опыт эсхатологической метафизики», «Царство Духа и царство кесаря», «Экзистенциальная диалектика Божественного и человеческого», «Судьба человека в современном мире», «Русская идея», «Самопознание».
                В возрасте четырнадцати лет Бердяев осознал свое призвание быть философом – не кабинетным ученым и представителем академической и профессорской философии, а экзистенциальным мыслителем, искателем Бога и Его святой правды, верующим, что жизнь имеет высшую ценность, вечный и непреходящий смысл, считавшим, что нет ничего более чуждого для настоящего философа, чем желание выслужиться – сделать академическую карьеру: «У меня с детства было сильное чувство призвания. Я никогда не знал рефлексии о том, что мне в жизни избрать и каким путем идти. Еще мальчиком я чувствовал себя призванным к философии. Под философским призванием я понимал совсем не то, что я специализируюсь на какой-то дисциплине знания, напишу диссертацию, стану профессором. У меня вообще никогда не было перспективы какой-либо жизненной карьеры и было отталкивание от всего академического. Я не любил сословия ученых, не переносил школьности считал предрассудком условную ученость. Я так же плохо представлял себя в роли профессора и академика, как и в роли офицера и чиновника или отца семейства, вообще в какой бы то ни было роли в жизни. Когда я сознал себя призванным философом, то я этим сознал себя человеком, который посвятит себя исканию истины и раскрытию смысла жизни. Философские книги я начал читать до неправдоподобия рано. Я был мальчиком очень раннего развития, хотя и мало способным к регулярному учению. Я вообще всю жизнь был нерегулярным человеком. Я читал Шопенгауэра, Канта и Гегеля, когда мне было четырнадцать лет. Я нашел в библиотеке отца «Критику чистого разума» Канта и «Философию духа» Гегеля (третья часть «Энциклопедии»)». По признанию Бердяева внутренним двигателем всей его духовной жизни стало искание смысла и вечности, оно было первичнее искания Бога и спасения, а это означает, что сама мысль его была более метафизической, чем религиозной, не акцентированной на сотериологию – неудивительно, что богословские, догматические и церковные вопросы утомляли «верующего вольнодумца», его сердце, волю и мысль более привлекали вопросы о смысле жизни, о свободе, о назначении человека, о страданиях и зле, а Ф.М. Достоевский с его трагическими героями и Л.Н. Толстой с его философской и нравственной проблематикой были для него более близки, чем святоотеческая мудрость Церкви. В юности Бердяев с энтузиазмом пережил сильнейшее экзистенциальное потрясение, побудившее его обратиться к исканию Истины и Смысла – Божественного Логоса, Который он противопоставлял обыденности и бессмысленному существованию, а затем описал свое интуитивное прозрение в парадоксальных строках с афористической формулировкой: «пусть я не знаю смысла жизни, но искание смысла уже дает смысл жизни, и я посвящу свою жизнь этому исканию смысла». Философия есть особая сфера духовной жизни, она столь же ценна как искусство и глубоко отлична о науки с ее методами, ибо ученый стремится к объективности и систематизации, в своих исследованиях опираясь на методы научного познания, в то время как философия всегда субъективна и экзистенциальна, она взаимосвязана с личностью творца и есть выражение его духовного мира и миросозерцания. Философия связана с творческой мыслью личности, с целостной жизнью духа человека и является творческим актом духовной жизни – книжный и кабинетный мыслитель есть фигура трагикомическая и анекдотическая, настоящий философ философствует с плачем Иеремии и воплем Иова, с молитвами царя Давида и изощренной диалектикой Сократа и Платона, с устремленностью к трансцендентному Плотина и тоской Лермонтова по небесам, с надрывом Достоевского и его неугасимой верой – и только такой человек является философом. По мысли Бердяева философствование есть акт личный творческий и экзистенциальный, философствует человек всем существом – всем умом, волей и сердцем своим, а потому смешно думать, что философия Спинозы порождена геометрическим методом, а учение Канта о познании – аналитическим, нет! – в истоках своих их философское познание экзистенциально и интуитивно, оно связано с их миросозерцанием и самим типом их мышления. В акте философствования выражается духовная жизнь философа, его идейная диалектика, борения, сомнения и искания; исследование философии Платона или Шеллинга, Аристотеля и Декарта полезно для истории философии и культурологии, но не является философией: «Если Вы пишете прекрасное исследование о Платоне и Аристотеле, о Фоме Аквинате и Декарте, о Канте и Гегеле, то это может быть очень полезно для философии и философов, но это не будет философия. Не может быть философии о чужих идеях, о мире идей, как предмете, как объекте, философия может быть лишь о своих идеях, о духе, о человеке в себе и из себя, т. е. интеллектуальным выражением судьбы философа». С сочувствием цитируя Кьеркегора, чья философия была криком от пережитой им трагедии, Бердяев утверждает, что настоящая философия всегда экзистенциальна, на ней отпечатлена личность ее творца – Августина Блаженного, Паскаля, Шеллинга, Шопенгауэра и Ницше, она имеет не объективный, а личный характер, раскрывает тайну существования философствующего субъекта – человека, следовательно, философия не может быть объективной и научной, она – экзистенциальна и субъективна, но это не означает умаление ее ценности и значимости, напротив, она есть глубочайшая мудрость и стоит выше науки, ибо если наука изучает материальный мир, то философия простирается вглубь и ввысь, она нацелена на Бога и душу, на их взаимоотношения, проникает в горние сфера и низвергается в инфернальные бездны. По определению Бердяева философия есть сфера духовной культуры отличная от науки и религии, но находящаяся с ним в глубоком, сложном и драматическом взаимодействии – философию хотели покорить, сделать ее служанкой богословия, а затем науки, но именно свобода – дыхание жизни для философии, ее нельзя сделать прислужницей, настоящий философ, как и пророк, самый свободный человек на свете, он не терпит принуждения в делах веры, познания и жизни, его философская рефлексия – всецело свободный и творческий акт. В экспрессивном, убедительном и правдивом изображении Бердяева настоящий философ есть фигура героическая – он трагически одинок, сталкиваясь с миром – обществом и государством, с церковной властью и научным сообществом, требующими подчинения и посягающими на его свободу, он сдавлен двумя силами – наукой и религий, ему тяжело дышать, но он верен себе и ведет героическую борьбу за свободу – свобод мысли и совести, веры и духа, слова и творчества, и пусть внешний мир угрожает его физическому существованию, но никакая сила в мире – ни на земле, ни в небесах, ни в  преисподней, не сломит его свободный и творческий дух. В книге «О назначении человека», Бердяев замечает, что «отрицание рабства философии у гетерономной для нее сферы не означает самозамыкания философии и разрыва ее с жизнью. Если философ верит в религиозное откровение, то он не может в своем познании не питаться им. Но откровение не есть для его философского познания внешний авторитет, оно есть для него внутренний факт, философский опыт. Откровение имманентно философскому познанию, как внутренний свет. Философия человечна, философское познание – человеческое познание; в ней всегда есть элемент человеческой свободы, она есть не откровение, а свободная познавательная реакция человека на откровение. Если философ-христианин и верит во Христа, то он совсем не должен согласовать свою философию с теологией православной, католической или протестантской, но он может приобрести ум Христов, и это сделает его философию иной, чем философия человека, ума Христова не имеющего. Откровение не может навязать философии никаких теорий и идеологических построений, но может дать факты, опыт, обогащающий познание. Если философия возможна, то она может быть только свободной, она не терпит принуждения. Она в каждом акте познания свободно стоит перед истиной и не терпит преград и средостений. Философия приходит к результатам познания из самого познавательного процесса, она не терпит навязывания извне результатов познания, которое терпит теология. Но это не значит, что философия автономна в том смысле, что она есть замкнутая, самодовлеющая, питающаяся из себя самой сфера. Идея автономии есть ложная идея, совсем нетождественная с идеей свободы. Философия есть часть жизни и опыт жизни, опыт жизни духа лежит в основании философского познания. Философское познание должно приобщиться к первоисточнику жизни и из него черпать познавательный опыт. Познание есть посвящение в тайну бытия, в мистерии жизни. Оно есть свет, но свет, блеснувший из бытия и в бытии. Познание не может из себя, из понятия создать бытие, как того хотел Гегель. Религиозное откровение означает, что бытие открывает себя познающему». Мысль Бердяева о том, что философское познание свободно и не терпит никакого принуждения, что оно не может быть замкнуто само в себе, как думал Гегель, но открыто религии, науке и искусству, черпая из них мудрость и вдохновение, а христианский философ признан обрести ум Христов – многоценна и истинна, но, вопреки, его суждениям, Божественное Откровение трансцендентно для философского познания, а не имманентно философии – нельзя философски постичь тайну Святой Троицы, это – богооткровенная истина, которую нельзя познать диалектически и интуитивно, но можно принять как таинственную и наднебесную святыню веры, она открыта свыше Самим Богом и изложена в Священном Писании, выражена в догмате Церкви, она – неизъяснима – сверхэмпирична, сверхрациональна и сверхинтуитивна, ее надо воспринять экзистенциально – уверовать всеми сердцем и душой, освятить ей свое сознание и свой разум, но обрести ум Христов возможно только в святой Церкви, через участие в ее литургической жизни и таинствах, восприятие ее догматики и нравственного вероучения, опыта ее святых подвижников, ее соборной богословской мудрости. Но Бердяев глубоко прав, когда утверждает, что философия призвана быть религиозной – обращенной к Богу и черпающей мудрость из Его Откровения, она утрачивает первородство, аксиологическую значимость и метафизическую глубину, когда отпадает от религии – высшей сферы духовной жизни, и попадает в более тяжкую зависимость от низшей сферы – от науки, зависимость от науки лишает философию свободы, делает ее зависимой от результатов научных открытий и изобретений техники,  от непрерывного течения научной мысли – от научных теорий и гипотез, сменяющихся и изменяющихся, в то время как назначение философа – рассуждать о вековечных вопросах и разрешать их – о вопросах жизни и смерти, добра и зла, свободы, счастья и справедливости, красоты и творчества, назначения человека и бытия Бога, но эти вопросы выходят за границы научного познания. В представлении Бердяева философия – это особое призвание и жизненная миссия, возложенная Богом на человека, она сродни пророческому и священническому служению, ибо философствуя, человек не только выражает себя, но и ищет Абсолютную Истину – как Иов и Давид, Паскаль и Кьеркегор, Лермонтов и Достоевский ищет Бога и взывает к Нему, поэтому философия должна быть не только экзистенциальной – криком души, о чем проникновенно писали Кьеркегор, Шопенгауэр и Ницше, но и религиозной, а сам философ призван стать богоискателем и молитвенником – философствовать надо не только экзистенциально, но и через трансцендентирование – устремляясь к Богу. Как писал сам Бердяев в «Духовном кризисе интеллигенции»: «Кто перешел от религиозной мысли к религиозной жизни, должен зажечь лампаду перед иконой и пасть молитвенно перед ней на колени, но тот, кто в Духе Христовом зажег лампаду и молится перед иконой, тот выходит из косности быта». Метафизика должна быть религиозной и экзистенциальной, она возможна лишь как символика духовного опыта человека, а философствование – это не одни рассуждения, но образ жизни – надо жить философски, искать Бога, молиться Ему и исполнять Его волю – исполнять ее творчески и совершенно свободно.
                С элегической грустью и взволнованностью Бердяев писал о трагическом положении философа и его социальной беззащитности: философия есть самая незащищенная область культуры, на нее нападают как ученые, исповедующие сциентизм, и поклонники науки – позитивист Огюст Конт с его идеей позитивной и «научной» философии, так и воинствующие представители Церкви и религии – иррационалист и фидеист Тертуллиан, утверждавший, что не может быть ничего общего у Афин и Иерусалима,  знания и веры, философии и религии, в то время, как философы всегда размышляли о вопросах метафизических и богословских: «Никогда настоящий философ не откажется от того, чтобы ставить и решать вопросы, которыми занята и религия, которые теология считает своей монополией. В философии есть профетический элемент, и не случайно предлагают делить философию на научную и профетическую. Именно профетическая философия сталкивается с религией и теологией. Научная философия могла бы быть нейтральна. Настоящий, призванный философ хочет не только познания мира, но и изменения, улучшения, перерождения мира. Иначе и быть не может, если философия есть прежде всего учение о смысле человеческого существования, о человеческой судьбе. Философия всегда претендовала быть не только любовью к мудрости, но и мудростью. И отказ от мудрости есть отказ от философии, замена ее наукой. Философ есть прежде всего познающий, но познание его целостно, оно охватывает все стороны человеческого существа и человеческого существования, оно неизбежно учит о путях осуществления смысла». С горечью в сердце Бердяев констатирует, что во всем мире и за все века истории почти никто искренне не любил философов – их не любят люди религии – служители Церкви, ее иерархи, богословы и простые верующие, не любят государственные и общественные деятели, ученые, а иногда и творцы искусства, в сознании обывателей, составляющих подавляющее большинство – ту толпу, что отвергла Христа и кричала «распни Его!», те серые массы, что по прозрениям Леонтьева, Ибсена и Ортеги-и-Гассета враждебны элитарной культуре и искусству, слово «метафизик» сделалось ругательным, вопросы метафизического порядка считаются «праздными», «темными» и «неизъяснимыми», а сама фигура философа – «объект насмешек», поэтому философ, как и пророк, обречен на одиночество и гонения – отравлен Сократ, преследовались философы в арабских и магометанских странах, в конфликте с языческими жрецами были эллинский философ и мистик Плотин и индийский мудрец Шанкара, сожжен на костре Джордано Бруно, отлучен от синагоги и проклят Спиноза, а после революции 1917 года и пришествия большевиков к власти были изгнаны философы из советской России. «Положение философа стало трагическое, да оно может быть трагическое по существу, не временно трагическое, а вечно трагическое. Трагично положение философа неверующего, и трагично положение философа верующего. Философ неверующий есть существо с очень суженным опытом и горизонтом, сознание его закрыто для целых миров. Философское познание его очень обеднено, он принимает собственные границы за границы бытия. Бестрагичность неверующего философа очень трагична. Свобода неверующего философа есть его рабство. Под верой же мы разумеем раскрытие сознания для иных миров, для смысла бытия. Но по-иному трагично положение верующего философа. Верующий философ тоже хочет быть свободным в своем познании. И он сталкивается с социальной объективацией своей веры (авторитет церковной иерархии, авторитет теологии, которая его держит под подозрением, ограничивает, обвиняет в ересях и преследует). Это есть вечное столкновение веры, как первичного феномена, как отношения к Богу, и веры, как вторичного феномена, как социальной объективации, как отношения к религиозному коллективу. Но глубочайший трагизм не в этом. Как и всякий глубокий трагизм жизни, он переживается философом, когда он стоит перед самим собой, а не перед другими. В свободном своем познании, не допускающем никаких внешних ограничений или запретов, философ не может забыть своей веры, забыть того, что в вере ему открылось». В основе философии лежит искание смысла и вечности, искание верховного Блага и Единого, как бы сказали Платон и Плотин, любовь к мудрости и жажда познать Абсолютную Истину, но смысл и вечность обретаются только в Боге, у Него вся мудрость, Он Сам именует Себя – Абсолютной Истиной, а подлинное философствование – это своеобразный путь к Богу, с одной стороны философия – это «наука о духе», теснейшим образом связанная с жизненным опытом и творческой энергией человека, с его духовным миром, волей, нравственными и эстетическими оценками, чувствами и интуитивными прозрениями, являясь экзистенциальной, с другой стороны она есть акт трансцендентирования, устремления к запредельному – метафизическому и трансцендентному – к Богу и духовному миру, над которыми не властны время, суета и смерть. На страницах книги «Самопознание», отчасти носящей и исповедальный характер, ибо всякая экзистенциальная философия – это исповедь, ее неизменные атрибуты – интеллектуальная честность и искренность, Бердяев признавался, что никогда не мог примириться ни с чем временным, тленным и преходящим: как древнего мудреца Екклесиаста его мучила суетность мира сего – «все суета сует и томление духа», как Гераклит и Паскаль он с необычайной остротой и силой переживал болезнь времени – после грехопадения время разорвано само в себе и оторвано на вечности, на нем почила печать падшести, оно – связано со смерть и является рекой, несущей нас в пропасть смерти и разлучающей нас с нашими любимыми, как Платон и Кьеркегор он жаждал вечности и мгновения бытия становились для него полноценными и счастливыми лишь тогда, когда были приобщены к вечности, становились исходом из времени и «атомами вечности» – через любовь и творчество, молитву и созерцание, через приобщение к Богу. Вслед за всеми пророками Ветхого Завета и апостолом Иоанном Богословом он мучительно переживал катастрофическое состояние мира и не мог смириться с тем, что весь мир лежит во зле, любой конформизм – приспособление к действительности, представлялось Бердяеву изменой Богу и Его правде, моральным разоружением перед мировым злом, примиренчеством с пошлостью, ложью и злодейством, пособничеством дьяволу и кощунственным оправданием зла – дьяволодицеей. Человек есть существо не только мыслящее, но и тоскующее, тоска есть знак его высшего достоинства, того, что он причастен духовному миру, она принизывает Библию – от книги Иова, Псалтыря, Песни Песней и книги Екклесиаста до Апокалипсиса, где эсхатологически разрешается, она свидетельствует, что ничто на земле не может удовлетворить человека и наполнить бездну его сердца – ни чувственные наслаждения, власть, слава и богатство, ни искусства, ученость и философская мудрость – ничто, кроме Бога, ибо человек сотворен по образу и подобию Бога и сотворен для Бога, на что обращал внимание Августин Блаженный в своей «Исповеди». На протяжении всей жизни Бердяев испытывал тоску – испытывал ее в самые радостные и счастливые минуты, освобождаясь от нее лишь в творческом экстазе, в евхаристическом причастии Крови и Плоти Христовой, в благодатные мгновения умно-сердечной молитвы – в таинстве Богообщения, но сама тоска его была обращена к трансцендентному, выходила за границы материального мира, говорила о метафизических устремлениях его мысли и духовных нуждах его души, о том, что совесть его не могла примириться с властью времени и смерти, с падшим состоянием всего видимого мира. Для Бердяева тоска есть загадочное явление не только психологического, но прежде всего духовного и метафизического порядка в ней скрыта жажда вечности и избавления от тягот земного бытия, жажда смысла, свободы и искупления, порыв к Богу. Тоска пробуждает богосознание, обостряет мысль и совесть, отвращает от зла, от всего суетного и бренного, научает мудрости, закаляет волю и характер, активизирует творческие силы духа, дает взлететь и возвыситься над обыденной жизнью. С изумительной глубиной, проницательностью и тонкостью мысли, не уступающей прозрениям Кьеркегора и Достоевского,  Бердяев подметил ограниченность научного познания, то, что научная логика есть орудие приспособления к миру и покорность мировой необходимости, а ум ученого – евклидов ум с дискурсивным мышлением, но Абсолютная Истина познается не научным анализом и логикой, не одним интеллектом и мышлением, а интеллектуально-эмоционально-волевой интуицией – всем целостным духом человека, ибо субъект познания – не ум, не воля, не сердце, в их отсеченности от целостной духовной жизни человека, а сам человек – личность, рвущаяся к смыслу и познанию Божьих тайн. Не отрицая интеллектуальной ценности и практической значимости науки, в своей книге «Философия свободы» Бердяев обращает внимание на то, что объективное научное знание – это знание о материальном мире, эмпирической стороне бытия, а не о духовных реалиях метафизического мира – наука изучает природный порядок, систематизирует факты и открывает закономерности, она ограничена познавательными возможностями рационального мышления – теми границами, о которых писал Иммануил Кант, указавший на то, что как только наш рассудок сталкивается с вопросами метафизического характера – о бытии Бога и Его благости, о свободе воли и смысле жизни человека, о смерти и бессмертии души, то он приходит к рационально неразрешимым антиномиям. В понимании Бердяева Кант – один из величайших мыслителей Европы, гениальнейший аналитик, чья философия ознаменовала собой трагедию познания, он – метафизик свободы, учивший, что свобода исходит из ноуменально мира, ее существование противоречит законам объективного мира с его пространством и временем, необходимостью и причинно-следственными связями, продемонстрировавший, что научное познание применимо лишь для феноменального мира явлений, в то время как сущности вещей – ноумены, рационально и эмпирически непостижимы, но Бердяева отталкивала нормативная этика Канта – этика закона, где свобода нужна не ради творчества и полноценной духовной жизни, а лишь для исполнения нравственного закона – осуществления формальной нравственности, в центре которой – внешнее поведение человека, а не духовное состояние его душа. У Канта была интуиция ноуменального мира и свободы, но будучи агностиком, он отрицал интуицию в метафизическом познании, у него человек оказывался замкнут в мире явлений, а вырваться из него мог лишь путем исполнения нравственного закона – это неприемлемо для Бердяева, утверждавшего возможность духовного и экзистенциального познания ноуменов, и провозглашавшего, что исход в духовный мир свободы возможен через веру и молитву, надежду и любовь, созерцание и творчество. Критикуя материалистов за их вульгарный эмпиризм и плоский рационализм, Бердяев замечает, что настоящему философу свойственен вкус к трансцендентному, его нелюбовь к миру сему с его низкой прозой жизни, доходящая до брезгливости, обратной стороной своей имеет обращение к метафизике и искание вечной, непреходящей и неувядающей красоты. С точки зрения Бердяева философское познание есть целостный акт духа, философствует всегда человека с его духовным миром, исканиями, сомнениями и тоской, надеждой и пережитой трагедией, с его верой и системой ценностей, а значит познание не пассивное отражение действительности, но творческий акт и в акте познания действует не один интеллект, но вся совокупность духовных сил человека – его ум, воля и сердце. Познание мира, самого себя и  сокровенных Божьих тайн – это не только рациональный и логический процесс, а акт всего существа человека – всего его духа и интуиции: «Философия может существовать лишь в том случае, если признается философская интуиция. И всякий значительный и подлинный философ имеет свою первородную интуицию. Но философская интуиция не из чего не выводима, она первична, в ней блеснул свет, освещающий весь процесс познания. Этой интуиции не могут заменить ни догматы религии, ни истины науки. Философское познание зависит от объема пережитого опыта, опыта всех противоречий человеческого существования, опыта трагического. Опыт человеческого существования в его полноте лежит в основе философии. В этом опыте нельзя отделить жизнь интеллектуальную от жизни эмоциональной и волевой. Разум автономен в отношении ко всякому внешнему авторитету, он автономен вовне. Но он не автономен внутри, не автономен в отношении к целостной жизни познающего философа, не отрезан от его эмоциональной и волевой жизни, от его любви и ненависти, от его оценок. Разум имеет свою онтологическую основу в бытии самого философа, в его внутреннем существовании, он зависит от веры или неверия философа. Разум меняется в зависимости от веры или неверия, от расширения или сужения сознания. Разум меняется от Откровения». Критикуя Шеллинга и его идею интеллектуальной интуиции, Бердяев провозглашает, что интуиция – это акт целостно-духовный, она соединяет в себе ум, волю и сердце, а полемизируя с Платоном, Л.Шестовым и Н.О. Лосским, он замечает, что познание – это не припоминание царства надмирных или врожденных идей, а творчество и освобождение, внутреннее духовное преображение, изменение самого себя и окружающего мира, интуиция есть творческое осмысление, воля к Логосу и прорыв к смыслу. Творческий акт преображает сначала философа, а затем – внешний мир через него, поэтому в философии есть момент теургический, она ориентирована не на измышление кабинетных и отвлеченных теорий, а на сотворение самого себя – своей личности, на преображение себя и служение Богу, имея высочайшую практическую и теургическую цель – одухотворение: философия есть искусство одухотворения. С точки зрения Бердяева философское познание – это акт освобождения и творчества, оно есть дело целостной личности и возносит ее над миром явлений, где царят время, смерть и необходимость, возносят ее в духовный мир, где вечная красота и бесконечная свобода, а самое главное – Бог и совершенная жизнь с Богом и в Боге. Если интуитивное познание есть проникновение в сущность вещей, то рациональное познание – это объективация, схематизирование бытия – превращение его в объект мысли – звездное небо заменяется астрономической картой, душу аналитически расщепляют и начинают рассматривать как совокупность психических процессов, происходит отрицание бесконечной таинственности Божьего мира, отрицание свободы, внутренней жизни личности и духовного мира – законы логики сдавливают мышление и делаю его ущербным – мысль человека должна быть не логической и дискурсивной, а интуитивной, музыкальной, экзистенциальной, образной, метафоричной, творческой и свободной. По учению Бердяева о познании рассудок – «малый разум» обладает дискурсивным мышлением, в то время как внутренний логос – «большой разум», мыслит интуитивно и духовно, приобщается Логосу Божиему – прорывается к высочайшей Истине, постигает, что мир сотворен Богом через Логос, через Смысл – все случайное, нелепое, бессмысленное, хаотичное и абсурдное в мире – от нас, использующих свою свободу во зло, все премудрое, святое, осмысленное – от Бога и от нас, если мы содействуем Богу, действуем с Ним заодно, исполняем Его волю. Мироощущение Бердяева мистично, он чувствует, что вся вселенная и каждое создание есть дело перстов Божиих – все облечено в тайну – все в мире есть тайна, а в средоточии всех тайн и загадок, в их несказанной сердцевине – Сам Бог, в Нем сходятся все тайны, Он – величайшая из Тайн, акт познания – не устраняет тайну, а углубляется в тайну – здесь Бердяев следует не только Канту с его учением о непознаваемости ноуменов – «вещей в себе», но и апофатическому богословию и святителю Василию Великому, учившему, что не только Бог, но и каждое Его создание в сущности своей непостижимо. Наиболее ясно и глубоко Бердяев выразил свое учение о познании в следующих проникновенных строках – в них экспрессивно выражена идея интуиции и мысли о целостном человеке как субъекте познания, близкие Кьеркегору, раздаются меланхоличные ноты из книги Екклесиаста о том, что познание приносит горечь, во многой мудрости – много печалей, а приумножающий познания – приумножает скорбь, завершается же раздумье Бердяева – полнозвучным аккордом апофатического Богопознания, спроецировано на область жизни, ибо сама жизнь овеяна бесконечной таинственностью: «Бесстрастие в познании, рекомендованное Спинозой, мне всегда казалось искусственной выдумкой, и оно не применимо к самому Спинозе. Философия есть любовь к мудрости, любовь же есть эмоциональное и страстное состояние. Источник философского познания – целостная жизнь духа, духовный опыт. Все остальное лишь второстепенное подспорье. Страдание, радость, трагический конфликт – источник познания. Снимает ли познание тайну, уничтожает ли ее? Я не думаю. Тайна всегда остается, она лишь углубляется от познания. Познание уничтожает лжетайны, вызванные незнанием. Но есть тайна, перед которой мы останавливаемся именно от глубины познания. Познание тайны есть углубление подлинной тайны. Бог есть Тайна, и познание Бога есть приобщение к Тайне, которая от этого становится еще более таинственной (апофатическая теология). Рациональное богопознание есть ложное богопознание, потому что оно снимает Тайну, отрицает Тайну Бога. Но познание есть не только радость и освобождение. Познание приносит и горькие плоды, познание бывает разоблачением и падением иллюзий. Многое казалось мне - более интересным и привлекательным до моего знания. Слишком большое знание жизни и людей печально. Многое хотелось бы не видеть так ясно и так близко. Но это есть крушение ложных иллюзий, которыми полна наша жизнь. Это может расчистить нам путь к подлинной Тайне. Сознание таинственности жизни лишь усиливается…».
                В основе экзистенциальной метафизики Бердяева лежало разделение на две сферы – «мир ноуменов», «царство Духа», где свобода и любовь, и «мир феноменов», «царство Кесаря», обыденный и внешний мир объективации, где царит железная необходимость. Объективация – это отчуждение от Бога, выпадение человека и мира из «царства Духа» в «царство Кесаря» – в наш падший универсум. Материальный мир только символизирует собой мир духовный. Бог открывает Себя в пророках, гениях и святых, в крестной Жертве Сына, веяниях Святого Духа – «Дух дышит, где хочет», в подъеме духа и веры – в любви, молитве, творчестве и созерцании. В «царстве Кесаря», где царит мирская и государственная власть – «власть тьмы», истребляющая свободу духа, одинокие пророки, гении и святые оказываются гонимы и презираемы, а Сам Господь распинается на Кресте. Бердяев критиковал рационально-теологическое учение о Промысле Божием и нелепые попытки оправдать миропорядок, напомнив всему христианскому миру апостольский завет – «наше жительство на небесах», а Царство Божие не от мира сего: «Бог открывает себя миру, но Он не управляет этим миром. Этим миром управляет князь мира сего. «Да приидет Царствие Твое». Это значит, что в этом мире нет еще Царства Божьего, Царство Божье ожидается и к нему лишь идут. Царство Божье есть иное по сравнению с царством мира. Идея Царства Божьего должна быть понята эсхатологически. Так и понимают многие историки христианства (И. Вейсс, Луози, Швейцер). Но Царство Божье не только ожидается, оно и творится. Эсхатологическое сознание предполагает глубокое изменение человеческого сознания. Очень по-разному переживают люди и представители религиозной мысли религиозную драму. Моя религиозная драма очень мало имеет общего с драмой, пережитой Кирхегардтом, или с обычной драмой мучительных сомнений. Моя религиозная драма прежде всего в том, что я очень мучительно переживаю обычные, ставшие ортодоксальными понятия о Боге и об отношении Бога и человека. Я не сомневаюсь в существовании Бога, но у меня бывают мгновения, когда приходит в голову кошмарная мысль, что они, ортодоксы, мыслящие отношения между Богом и человеком социоморфически, как отношения между господином и рабом, правы, и тогда все погибло, погиб и я. В пределе религий кошмар грезится, как явление злого Бога, который из рабства мыслится людьми как добрый. Этому противополагается иной религиозный опыт – Бог не понят человеком, Бог ждет от человека дерзновенного творческого ответа». Человек имеет бессмертный и свободный дух, но его одушевленное тело принадлежит природе, дух есть личность и экзистенциальный субъект, он не может быть объективирован, объективация есть отчуждения духа о самого себя, она – гносеологическая и метафизическая категория, обозначающая падшесть бытия – отпадение от Бога, утрату свободы и скованность необходимостью – царство природы есть царство смерти и необходимости, результат грехопадения. По изящному и меткому уточнению протоиерея Александра Меня в представлении Бердяева «дух – это несущаяся вода реки, а объективация – это та же вода, но застывшая». Надо сказать, что упреки Льва Шестова, высказанные в статье «Похвала глупости», в том, что Бердяев – мироотрицатель, а духовно и эстетически восприимчивому человеку свойственно любить раннее утро, сумерки и глубокую ночь, высокие снежные горы и зеленые долины, зимнюю метель и осенний дождь, – несправедливы ведь сам Бердяев любил рощи, сады и леса и пояснял в своей книге «Дух и реальность», что использует слово «природа» в негативном смысле, когда обозначает механическое и детерминированное царство – падшее состояние мира, не отрицая, что Бог есть Творец вселенной, а природа как космос с лесами, морями, садами и горами, звездным небом и живыми созданиями – это дело рук Божиих: «Немецкие философы признавали, что дух познается не в объективной природе, а в истории и культуре. Но нужно сказать, что, хотя мир истории и культуры ближе к экзистенциальному субъекту, чем объективная природа, изучаемая физико-математическими науками, мир этот также объективирован и отвлечен от экзистенциального субъекта. С другой стороны, «природа» имеет и экзистенциальный смысл. Романтики бежали от условности, лживости, детерминированности цивилизации с ее давящими нормами и законами к «природе», в которой видели свободу, правдивость, творящую силу, уходящую в бесконечность. Это порождало терминологическое недоразумение. Свобода, правдивость, бесконечность есть именно дух и духовность, природа же есть детерминизм, закономерность, конечность. Но под «природой» в этом случае нужно разуметь не животные, растения, леса, поля, моря и горы, не звездное небо, принадлежащие к экзистенциальному плану и входящие в духовность, а объективацию, мир вещей и предметов, механическое царство, детерминированное извне». Миросозерцание Бердяева символично, для него весь природный мир – это тень и отблеск духовного мира, вся внешняя реальность с пространством и временем – символическая реальность и отражение метафизической первореальности: «Весь природный и исторический мир, вбирается внутрь, в глубину духа и там получает иной смысл и иное значение. Все внешнее есть лишь знак внутреннего. Весь мировой и исторический процесс есть лишь символическое отображение вовне внутреннего события моего духа... Весь природный мир есть лишь во мне отображенный внутренний момент совершающейся мистерии духа, мистерии первожизни. Природный мир перестает быть чужеродной, извне давящей дух реальностью. Мистико-символическое миросозерцание не отрицает мира, а вбирает его внутрь. Память и есть таинственно раскрывающаяся внутренняя связь истории моего духа с историей мира... Чуждость, инородность, наружность есть лишь символика раздвоения духа, внутренних процессов распадения в духовной жизни». Мистический символизм Бердяева сопряжен с метафизическим реализмом, он развивает идеи Платона, Г.С. Сковороды, Шеллинга и В.С.Соловьева, и убежден, что все написанное о Боге в Священном Писании – символично и мифологично, но библейские символы и мифопоэтические сказания о грехопадении Адама, пророках, искупительной жертве Иисуса Христа и Его воскресении из мертвых – это реальные факты, исторические события и боговдохновенные истины веры, за ними скрыта сверхъестественная реальность, а сами символы и мифы – мосты между двумя мирами – материальным и духовным, емкие по смыслу звенья между премудростью Божией и сознанием человека. Бердяев справедливо считал, что «духовный опыт выразим лишь в символах, а не в понятиях». Все богословие Церкви – столь ярко выраженное в книге Иова и Псалтыре, в произведениях святых отцов Церкви – Ефрема Сирина, Григория Богослова, Дионисия Ареопагита и Иоанна Дамаскина – было высоко поэтично и символично. Апофатическое богословие учит, что Троичное Божество непостижимо и никакие тайны Божии нельзя выразить в рациональных понятиях и отвлеченных умозрениях. Для христианина познание Истины доступно только духовному опыту, живому общению с Богом, а не умозрительным построениям. Бог познается через религиозную жизнь Церкви, а  язык настоящего христианского богословия – это не язык формальной логики, схем и понятий Аристотеля, Декарта, Спинозы, Канта и Гегеля, а скорее язык символов и притч, язык священной поэзии и Библии, церковных богослужений и молитвенных песнопений. С христианской точки зрения познать Бога – значит жить литургической жизнью Церкви, исповедовать ее догматы – богооткровенные истины веры, исполнять ее заповеди – осуществлять нравственные идеалы Евангелия, а богослужение – это литургическое обучение вере, поющее богословие. Можно уточнить мысль Бердяева, утверждавшего, что христианская философия – это философия духа, и сказать, что только философия Святого Духа есть христианская философия, ибо Бог есть Дух и Любовь, и познается Он не одним интеллектуальным путем – хотя христианство признает огромное значение мудрости и знания в религиозной жизни – мы должны возлюбить Бога всем разумением своим, - но целостным, духовным путем. Бог познается в молитве и созерцании через веру, надежду и любовь – три богословские добродетели. С христианской точки зрения духовная философия – это религиозная философия Святого Духа, основанная на Божественном Откровении, восприявшая всю полноту и глубину Божественной Истины, ее лучшие представители – пророки, апостолы, святые отцы Церкви, а вершина – Богочеловек Иисус Христос.
                Николай Бердяев – один из самых глубоких антропологов среди русских религиозных мыслителей, ключевой темой его постоянных раздумий был человек и его назначение, его свобода и историческая судьба, смысл и цель его бытия. Тайна человека, его внутреннего мира, одиночества и тоски, самопознания и самоопределения, его драматичных взаимоотношений с Богом и окружающим миром всегда стояла в центре философии Бердяева и волновала этого мыслителя: «…человек хочет знать, кто он, откуда он пришел, куда идет и к чему предназначен». «Проблема человека есть основная проблема философии. Еще древние греки поняли, что человек может начать философствовать только с познания самого себя». Человек есть великая тайна для самого себя, он – самое загадочное из всех Божьих созданий, между ним и всеми иными земными существами лежит неизмеримая пропасть, ибо он обладает духом, являясь живым свидетельством существования метафизического мира. Человек – самое парадоксальное создание, которое может сказать о себе: «Я – царь, я – раб, я - червь, я – бог!» (Г. Державин). Загадочность человека заключается в его многомерности и противоречивости, он – собрание всех противоположностей, воплощенный парадокс, совмещающий в себе несовместимое. Вслед за Паскалем, Кьеркегором, Достоевским и Ницше, Бердяев характеризует человека как существо поляризованное: «он двойственное и противоречивое существо, существо в высшей степени поляризованное, богоподобное и звероподобное, высокое и низкое, свободное и рабье, способное к подъему и падению, к великой любви и жертве и к великой жестокости и беспредельному эгоизму». Человек создан по образу и подобию Божиему, но со времен грехопадения Адама на нем печать падшести – страстности, смертности, греховности, он способен к жертвенному самоотречению и высокой нравственности – в союзе с Богом может достичь святости, и он же – окаянный грешник, способный на самые низкие и подлые, дьявольски коварные и омерзительные поступки. По своей физической структуре человек – существо из плоти и крови, он – жилец материального мира – мира объективации, где царят время и смерть, необходимость и жесткие законы природы, но человек ощущает себя внутренне свободной и самоопределяющейся личностью, ведь он принадлежит духовному миру и вечности. Для Бердяева «человек – точка пересечения двух миров», он связует мир духовный и мир материальный, или если использовать философский язык трансцендентального идеалиста Канта – стоит между «царством свободы» и «царством природы». «Человек есть явление, природное существо, подчиненное закону этого мира, и человек есть «вещь в себе», духовное существо, свободное от власти этого мира». Человек есть малая песчинка, окруженная космической бесконечностью, он – ничтожен, но вместе с тем человек его дух надкосмичен, велик и грандиозен. Человек живет на стыке всех миров – духовного и материального, цивилизации и культуры, государства и общества, природы и истории, он парадоксален по образу бытия своего: велик и ничтожен, смертен и бессмертен, обладает свободой и является пленником собственных страстей, имеет хрупкое, бренное и смертное тело, подчиненное физическим законам, и свободный дух, возвышающийся нал потоком времени и властью смерти. Вся антропология Бердяева зиждется на четырех ключевых идеях – дух, свобода, творчество и личность. Для Бердяева человек есть микрокосм и микротеос, он состоит из трех элементов – духа, души и тела; дух – образ Божий в человеке, он богоподобен и запределен природному миру, его неотъемлемое свойство – свобода. В Священном Писании открывается тайна человека: Господь сотворил человека из горсти праха земного – материи, и вдохнул в него нечто таинственное и неземное – «дыхание жизни», вдохнул дух в человека и отпечатлел на нем образ Свой. Но в своей интерпретации рассказа книги Бытия о сотворении Адама, Бердяев расходится с толкованием православных богословов – со всей святоотеческой экзегетикой, и, подобно немецкому мистику Мейстеру Экхарту, утверждает, что дух человека – не сотворен, а вдохнут из уст Божиих в Адама, что в каждом человеке есть нетварное духовное начало, порожденное Богом: «Согласно Библии, Бог вдохнул в человека дух. Поэтому дух не есть творение, а есть порождение Бога». В этих строках – одно из уязвимых мест метафизики Бердяева, в пылу полемики он почти отождествляет человеческий дух с Духом Божиим, что неприемлемо для православного сознания, ибо Церковь возвещает, что в мире нет ничего совечного Богу и несотворенного Им – все сущее на небе и на земле сотворено Создателем из ничего – небытия. В православной экзегетике провозглашается, что «дыхание жизни», изошедшее из уст Божиих имеет много смысловых граней  – это Бог Дух Святой – Третье Лицо Святой Троицы, осенившее Адама и увенчавшее его сотворение; это нетварная энергия Божия, именуемая благодатью, освятившая сотворенных людей; это дар жизни, ниспосланный Творцом, ибо Он – источник жизни; наконец, «дыхание жизни» понимается как дух человека, но святые отцы Церкви подчеркивали, что человеческий дух – сотворен, ибо нетварен и предвечен один Бог Святая Троица. Но, пытаясь обосновать свободу и духовное достоинство человека, его причастность духовному миру и независимость от земного бытия, Бердяев стал исповедовать оригеновскую идею предсуществования душ, считая ее абсолютной метафизической истиной, доказывающей недетерминированность и величие человека, разрешая наисложнейший вопрос о происхождении душ платонически, а не библейски. По учению Православной Церкви души людей творятся вместе с их телами, тело есть жилище души, ее орудие и инструмент, а душа обладает волей, разумностью и духовностью, она – устремлена к Богу и духовному миру, и может быть нерукотворным храмом Святого Духа. Церковь отвергла мнение александрийского религиозного философа Оригена – христианского платоника, учившего о предсуществовании душ – все души существовали прежде видимого мира, а в материальные тела заключены за грехи. Если бы Господь сотворил наши дух и душу из ничего, то они были бы чисты – непричастны первородному греху, ведь немыслимо подумать, что Творец мог бы создать что-то греховное и испорченное. Если бы наш дух и душа созидались Богом из ничего, то мы бы не наследовали греховную порчу Адама – ветхую природу, передающуюся нам по наследству, она трояка – духовна, душевна и телесна, ибо скверна греха затронула не только плоть, но дух и душу, ум, волю и сердце человека. Архимандрит Иоанн Крестьянкин писал, что если первых людей Господь сотворил непосредственно, то всех их потомков и их души Бог творит через посредство родителей, неизъяснимо для нас – и мы наследуем духовную, душевную и телесную природу от наших предков, представляя один единый род человеческий, но также наследуем и греховную порчу Адамову, затрагивающую наш дух, душу и тело. Если от наших предков мы наследуем духовную, душевную и физическую природу, то наша личность – таинственна, абсолютно уникальна, самобытна и своеобразна, она созидается Богом из ничего – ее никогда не было до акта сотворения, и поэтому мы не наследуем личную вину Адама и Евы, и вину наших родителей за совершенные ими грехи, о чем прекрасно и глубокомысленно написано в книге пророка Иезекииля: «сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына, правда праведного при нем и останется, и беззаконие беззаконно при нем и останется» (Иез.18:20). По справедливому и верному замечанию Бердяева «личность не порождается родовым космическим процессом, не рождается от отца и матери, она происходит от Бога, является из другого мира; она свидетельствует о том, что человек есть точка пересечения двух миров, что в нем происходит борьба духа и природы, свободы и необходимости, независимости и зависимости. Эспинас говорит, что настоящий индивидуум есть клетка. Но личность совсем не есть клетка и не входит в организм, как часть в целое. Она есть изначальная ценность и единство, она характеризуется отношением к другому и другим, к миру, к обществу, к людям, как отношением творчества, свободы и любви, а не детерминации. Личность находится вне соотношения индивидуально-частного и общеродового, вне соотношения частей и целого, органов и организма. Личность не есть животная особь. Личность в человеке не детерминирована наследственностью, биологической и социальной, она есть свобода в человеке, возможность победы над детерминацией мира». Каждая личность есть Божье чудо, загадка и притча, а тайна личности, ее происхождения и уникальности – это тайна ее сотворения Богом – человек наследует духовную, душевную и телесную природу от своих предков, но личность его не определяется родом, она возникает из небытия по святой воле всемогущего Бога и является абсолютно новой и единственной – поэтому Бог и любит каждого из нас как единственного.
                Полемизируя с представлениями о Боге элеатов, Платона, Аристотеля и Плотина, стоиков, Декарта, Спинозы и Гегеля, Бердяев утверждает, что Бог есть не абстрактный Абсолют, а Абсолютная Личность, иначе Он не обладал бы свободой и не мог бы любить, Он – не отвлеченная идея, не перводвигатель и не мировой разум, а живой Бог Авраама, Исаака и Иакова, внимающий молящим и утешающий скорбящих, ищущий ответной любви Своих созданий. Догматическое учение Церкви о Святой Троице есть богооткровенная истина и метафизическая основа христианского персонализма: «Личность невозможна без любви и жертвы, без выхода к другому, другу, любимому. (Закупоренная в себе личность разрушается. Личность не есть абсолютное. Бог как Абсолютное не есть личность. Бог же как личность предполагает свое другое, другую личность, есть любовь и жертва. Личность Отца предполагает Личность Сына и Святого Духа. Ипостаси Святой Троицы потому и личности, что они предполагают друг друга, взаимную любовь и выход к другому. В другом аспекте личность Бога и личность человека предполагают друг друга. Личность существует как отношение любви и жертвы. Отвлеченно-монотеистически мыслить личного Бога невозможно. Личность, как Абсолютное, заключенное в себе и ни в чем не нуждающееся, не может существовать. Персоналистическая метафизика и персоналистическая этика обосновываются христианским учением о Святой Троице. Нравственная жизнь личности должна быть понята по образу Божественной Троичности, опрокинутой в мире и отраженной в мире. Личность предполагает существование других личностей и общение личностей». Эти рассуждения Бердяева о тайне Святой Троицы – великолепный образ философствования о Боге, любовь есть тайна и образ бытия Божиего, Бог есть Личность, Он не замкнут Сам в Себе как Единое Плотина, но изливает Свою предвечную и бесконечную любовь на Свое Другое – иные Ипостаси, в этом плане догмат о Святой Троице есть основа всей христианской метафизики, этики и сотериологии, величайшая святыня христианкой веры, но в суждениях Бердяев есть один существенный изъян – он полагает, что Бог не есть Абсолют и нуждается в Своих творениях, но в действительности – библейский Бог есть Абсолютная Личность, Его любовь, всемогущество и всеведение – абсолютны и даже сверх-абсолютны, ибо Святая Троицы есть Абсолют, предвечно превзошедший Сам Себя, Он ни в чем не нуждается и создал мир из ничего совершенно и безусловно свободным актом всемогущества Своего, Его любовь проистекает не из нужды и тоски, а из преизбытка, но каждое Свое творение Он любит абсолютной любовью – таинственной и священной, вечной, прекрасной и бесконечной – любовью настолько сильной, что Сын Божий взошел на Голгофу и принял смерть, сошел во Ад и воскрес из мертвых, дабы каждый из нас имел надежду и возможность на спасение. Бог Творец есть надмирная и свободная Личность, Он – Дух и Любовь, и человек, сотворенный по образу и подобию Божиему, есть микротеос, он самоопределяющаяся и свободная личность, наделенная разумом и творческими талантами, призванная к творчеству и любви. Понять тайну человека можно лишь в его соотношении с Богом, поэтому вечное и непреходящее значение имеет христианская антропология. Как христианский персоналист, Бердяев со всей пламенностью своего духа утверждал, что величайшая тайна человека – это тайна его личности, ибо личность свободна и сама определяет себя – властвует над своей жизнью и творит свою судьбу, она – категория духовного мира, не вмещающаяся в мир материальный и составляющая неизъяснимую загадку: «Человек – загадка в мире, его величайшая загадка. Человек – загадка не потому, что он особое, высшее животное или социальный индивид, не потому, что он есть часть природы или часть общества. Человек – загадка как личность, как существо, обладающее личностью с ее единственной в мире судьбой». Если как индивид человек является частью природы и социума, он существо природное и общественное, то личность – это духовная, религиозная и мистическая категория, личность есть целое, относительно общества, природы и Бога, она не часть, а самобытная уникальность, ее тайна заключена в однократности и несравненности, она ни чем не детерминирована и свободна, ее экзистенциальный центр – дух, но вместе с тем личность призвана к общению и любви, способна на жертву и самоотречение, она не должна быть замкнута сама в себе как монада Лейбница – солипсизм и эгоизм, утверждающие лишь «мое я», отрицают боголикость человека и делают его личность ущербной. Человек есть личность как универсальное в уникальном и индивидуальном, в нем есть целый мир – таинственный мир души, более грандиозный, чем вселенная. Человек есть личность как существо этическое и духовное, обращенное к запредельному – Богу, умеющее трансцендентировать – превосходить себя ввысь и возвышаться  над всеми веками и мирами, восходить к Богу: «В человеке есть духовное начало, как трансцендентное в отношении к миру, то есть превышающее мир. Сознание и самосознание связаны с духом. Сознание не есть лишь психологическое понятие, в нем есть конструирующий его духовный элемент. И потому только возможен переход от сознания к сверхсознанию. Дух есть действие сверхсознания в сознании. Духу принадлежит примат над бытием». Человек живет на грани двух миров – вещественного и духовного, как личность, его бессмертный дух – образ и отражение Божества, макромир, больший, чем вселенная. Каждая личность есть уникальное произведение Всевышнего, она неповторима и незаменима, столь же бесконечно дорога для Божьего сердца как и вся вселенная с ее неисчислимыми звездами, созвездиями. В аксиологическом аспекте каждая личность представляет для Бога непреходящую и вечную ценность, ее спасение оценено святой кровью Иисуса Христа, пролившейся на Голгофе, а кроме того, совершенно прав Кант, писавший, что личность нельзя использовать как средство – это низко и недостойно как для людей, так и для Бога.  «Личность сама есть безусловная и высшая ценность, но она существует лишь при существовании ценностей сверхличных, без которых она перестает существовать. Это и значит, что существование личности предполагает существование Бога, ценность личности предполагает верховную ценность Бога. Если нет Бога как источника сверхличных ценностей, то нет и ценности личности, есть лишь индивидуум, подчиненный родовой природной жизни. Личность есть по преимуществу нравственный принцип, из нее определяется отношение ко всякой ценности. И потому в основе этики лежит идея личности. Имперсоналистическая этика есть contradictio in adjecto. Этика и есть в значительной степени учение о личности. Центр нравственной жизни в личности, а не в общностях. Личность есть ценность, стоящая выше государства, нации, человеческого рода, природы, и она, в сущности, не входит в этот ряд. Единство и ценность личности не существует без духовного начала. Дух конституирует личность, несет просветление и преображение биологического индивидуума, делает личность независимой от природного порядка. Но менее всего личность есть отвлеченная идея и норма, подавляющая и порабощающая живое, индивидуальное, конкретное существо. В личности идея или идеальная ценность есть конкретная полнота жизни». По определению Бердяева личность есть неизменное в изменениях и единство в многообразии – на протяжении всей жизни человек меняется внешне и внутренне, происходят изменения в его физическом облике, положении в обществе, убеждениях и системе ценностей, но он остается самим собой, все многообразие его исканий, раздумий, сомнений, внутренних борений и внешней жизни скрепляется единством его личности. Личность не есть застывшее состояние, ее жизнь динамична, она – не данность, а задание – личность созидает себя сама, человек является художником своей жизни и скульптором своей души, он сотворяет сам себя – соучаствует в Божьем деле, и быть может высшее творчество – это подвижничество – уподобление Богу через аскезу и молитву, исполнение евангельских заповедей, а у Бердяева – через гениальное творчество, приумножение талантов, исполнение своей миссии и раскрытие даров Божиих. С тайной личности связана Божья идея о человеке, личность есть целостный образ человека, от вечности задуманный Богом, но обрести себя возможно только через веру, а раскрыть – через творчество в глубочайшем смысле слова – молитва есть творческий акт, подвижничество монаха, ученого, поэта, художника, философа  – вся жизнь, обращенная в сотворение самого себя. Вся жизнь человека есть героическая борьба за свободу личности и ее совершенство – каждый человек призван преодолеть свою отчужденность от Бога и ближних, научиться любить евангельской любовью, творчески реализовать себя, сформировать характер – в отличие от темперамента, которым человек обладает с рождения, характер есть духовное завоевание и овладение собой. Личность «творится Богом и самотворится и она есть Божья идея о всяком человеке». Личность созидается Божьим творчеством и замыслом и свободой человека, его творческим усилием, она – синергетична, а потому – без Бога человек есть ущербная личность. В своей книге «История русской метафизики» Евлампиев обвинил Бердяева в абсолютизации человека – «в философии Бердяева Абсолютом является сам человек в полноте своей внутренней творческой энергии и неограниченной свободы», но если бы этот дилетант в области философии, вообразивший себя непревзойденным исследователем метафизики, внимательно прочел книги Бердяева, то понял бы, что русский философ критиковал как отвлеченный монотеизм «утверждающий Бога вне богочеловечности», так и гуманизм – обоготворяющий естественного человека, в  то время как «человек не может быть самодостаточен», он неполноценен без Бога, жалок, грешен, смертен и ничтожен. По заветной мысли Бердяева человек есть самая гениальная идея Бога, а Бог – самая гениальная идея человека, и две идеи сходятся во Христе Логосе и в идее Богочеловека. Христос есть вочеловечившийся Бог Слово, совершенный Бог и совершенный человек, Он – идеальный образец не земного, а небесного человека, Новый Адам,  высочайший идеал, откровение о том, каким должен быть человек по замыслу Всевышнего. «В Христе-Богочеловеке, Новом Адаме, бесконечная Божья любовь встретилась с ответной любовью человека. Тайна искупления есть мистерия любви и свободы. Если Христос не только Бог, но и человек, а этому учит нас христологический догмат о богочеловечестве Христа, то в искуплении действует не только Божья природа, но и человеческая природа, небесная, духовная человеческая природа. Через Христа-Богочеловека раскрывается нам, что человек принадлежит не только земному, но и небесному роду, что духовный человек через Сына пребывает в глубине божественной действительности. В Христе, как Абсолютном Человеке, в Себе заключающем весь духовный род человеческий, все множество человеческое, духовный человек делает героическое усилие победить грех и его последствие, смерть через жертву и страдание, и ответить на Божью любовь. Человеческая природа во Христе соучаствует в деле искупления». По мудрому умозаключению архиепископа Иоанна Шаховского за «догмат, представляющий собой сущность христианства всех веков и всех христиан, Бердяев боролся всей своей философией, боролся против всякого теоретического и, главным образом, практического монофизитства». «Христос – Богочеловек, Он искупает и восстанавливает человеческую природу в ее богоподобии». С точки зрения Бердяева тема Богочеловечества – это основная тема христианства, ибо христианство – это не только вера в Бога, но и вера в человека. Догмат Церкви о Богочеловечестве Сына Божиего, Иисуса Христа выражал тайну Богочеловечества, но «тайна эта не означает допущения тождества между человеком и Богом, что было бы равносильно рациональному отрицанию тайны». На основе христологических догматов Православной Церкви возникла христианская антропология. Как религиозный теогуманист Бердяев был убежден: Бог человечен, а человек без Бога – бесчеловечен, с Богом же он – божественен, оставив нам свою философскую заповедь: «будьте человечны в одну из самых бесчеловечных эпох мировой истории, храните образ человека, он есть образ Божий». Эти строки напоминают блестящую мысль религиозного экзистенциалиста Кьеркегора о натуре человека, ее связи с Богом и исполнении заповедей Евангелия: «Если люди забыли, что значит жить в соответствии с заповедями Божиими, они, без сомнения, забыли, что значит быть людьми». По глубокому суждению Николая Бердяева личность есть конкретно-духовное существо, более таинственное, чем весь видимый мир, образ и подобие Бога в нас, смысл ее жизни – это замысел Творца о человеке, а ее высшая цель – обожиться, уподобиться Богу и обрести вечное Богообщение через подвиг творчества: «Бог – конкретная Личность и потому Творец; человек – конкретная личность и потому творец». Человек есть личность именно как духовное и свободное Божье создание, способное творить и соизмеримое с Богом, несущее на себе Его образ. В христианстве было антиномичное и парадоксальное отношение к человеку – человек есть существо падшее, он – окаянный грешник, обуреваемый низкими страстями, поэтому духовная жизнь невозможна без аскезы и покаяния, но в то же время он – образ и подобие Божие, вершина творения, он призван к творчеству и царствованию – призван к совершенству и обожению, ибо Сын Божий стал человеком, чтобы сыны человеческие обожились. Вера Бердяева в высокое достоинство человека и его творческое предназначение была основана не на низком состоянии падших людей – грешников, а на замысле Творца о каждом из нас, а все мы призваны к Божьему совершенству. Во всей русской философии Бердяев, наряду с С.Л. Франком, оставил самые проницательные суждения о гуманизме и его глубочайшем кризисе. В гуманизме эпохи Ренессанса, по Бердяеву, впервые осознали ценность свободы личности, увидели в человеке творца – взять хотя бы речь о достоинстве человека Пико дела Мирандолы. Но со временем гуманизм секуляризировался и гуманисты утеряли веру в Бога и отвергли метафизические и мистические основы христианской антропологии. Бердяев видит «кризис гуманизма», изреченный в философской формуле Фридриха Ницше – «человек есть то, что должно быть преодолено», в отрицании Бога, в силу «диалектики Божественного и человеческого» это отрицание переходит в истребление самого образа человеческого, что прекрасно видно в социализме – бегстве человека от одиночества и самого себя в поисках единения – атеистической лжесоборности, в анархизме с его пафосом возмездия и принудительным уравнением, восстанием против культуры с ее величайшими взлетами духа и расцветом творческой индивидуальности, в футуризме и кубизме Пикассо, где происходит потрясение самого образа человека и его художественное расчленение, в романах Андрея Белого и оккультных течениях – теософии и антропософии, где исчезает лик человека и высшая ценность личности, ее экзистенциальная значимость для Бога. Человек призван Богом к свободе и любви, и Бердяев с необычайно экспрессивностью и силой вновь возвещает призыв Иисуса Христа и апостола Павла непоколебимо стоять в свободе: «К свободе призваны вы, братия» (Гал.5:13), «и познаете Истину, и Истина сделает вас свободными» (Ин.8:32).
                Во всех своих книгах Бердяев по преимуществу размышлял о свободе и из свободы, он – певец и рыцарь свободы, занимающий первое место среди философов, пытавшихся понять ее тайну, а в любви к свободе с ним можно поставить рядом только Лермонтова, Ибсена, Достоевского, Франца Баадера и отчасти позднего Шеллинга. Всю жизнь свобода воодушевляла Бердяева и приводила его в восторг, она – душа его религиозной веры и всей духовной жизни, сердцевина всей его метафизики и экзистенциальной диалектики – через свободу он принял Христа и Церковь, разрешал вопрос о происхождении зла и теодицее, на свободе возводил все свое миросозерцание, свою этику творчества и учение о назначении человека: «Свобода привела меня ко Христу, и я не знаю иных путей ко Христу, кроме свободы…Я верю в существование великой истины о свободе. В раскрывшуюся мне истину входит свобода. Свобода моей совести есть абсолютный догмат – я тут не допускаю споров, никаких соглашений, тут возможна только отчаянная борьба и стрельба». В центре философского универсума Бердяева заложена идея  свобода: «Своеобразие моего философского типа прежде всего в том, что я положил в основание философии не бытие, а свободу». «Всю свою жизнь я писал философию свободы, стараясь ее усовершенствовать и дополнить». Свобода есть независимость личности, определение изнутри, самовластие ее духа, она – не только свобода выбора, но и свобода творчества, совести, мысли и веры. Свобода – это неизъяснимая тайна, она – знак величия человека и его богоподобия, но вместе с тем в ее негативном использовании таятся истоки трагизма его бытия, ибо свобода людей и Ангелов грандиозна – она простирается на их взаимоотношения с Богом, они могут негативно самоопределиться по отношению к Творцу своему, восстать и отпасть от Него – впасть в грех. С тайной свободы связана тайна миротворения, грехопадения, искупления и спасения, она – основа всей духовной жизни человека, ибо только в свободе и через свободу человек может любить, верить, надеяться, молиться и творить. Если Господь сотворил человека в акте любви и наделил его свободой, то человек бесконечно дорог сердцу Создателя, а отношения между Богом и человеком есть отношения свободы и любви. Если нет Бога, то человек есть существо зависимое от истории, общества, государства, природы и цивилизации, но если есть Бог и человек сотворен по образу и подобию Божиему, то человек есть независимое существо – личность, обладающая суверенитетом и самовластием духа – свободой. По глубокой и мудрой мысли Бердяева «идея свободы центральна в христианстве. Без свободы непонятно ни миротворение, ни грехопадение, ни искупление. Без свободы нельзя понять феномена веры. Без свободы невозможна теодицея. Без свободы нет смысла в историческом процессе». Все творчество Бердяева определяется интуицией свободы и рыцарской любовью к свободе – в аксиологии, антропологии, теологии, историософии и эсхатологии его главный пафос – это пафос свободы, он создал своеобразную этику и метафизику свободы, превзойдя Шеллинга, но его учение о свободе имело глубочайший изъян – оно восходило к теософии Якоба Беме с его гностической мифологемой Ungrund, несовместимой с православной догматикой, патристикой и Библией. В своей экзистенциальной метафизике Бердяев различает три типа свободы: первичную, иррациональную, добытийную и несотворенную свободу – Ungrund Якоба Беме, моральную свободу выбора и высшую свободу в Боге, проникнутую любовью, но в центре его размышлений именно иррациональная и добытийная свобода.  В истолковании мифологемы Ungrund – предмирной и безосновной свободы, Бердяев философски корректирует мистические прозрения Якоба Беме – если  немецкого теософа Ungrund есть темная природа в Самом Боге – иррациональная возможность зла, что неизбежно делает Творца  ответственным за мировую трагедию, то у русского философа это добытийная свобода выводится вне Бога, чтобы оправдать благость Творца и снять с Него ответственность за то, что мир лежит во зле: «Были годы, когда для меня приобрел особое значение Я. Беме, которого я очень полюбил, много читал и о котором потом написал несколько этюдов. Но ошибочно сводят мои мысли о свободе к бемевскому учению об Ungrund'e. Я истолковываю Ungrund Беме как первичную, добытийственную свободу. Но у Беме она в Боге, как Его темное начало, у меня же вне Бога. Это относится лишь к Gott, а не к Gottheit, ибо о невыразимом Gottheit ничего нельзя мыслить».  Вслед за средневековым католическим мистиком Мейстером Экхартом Бердяев различает Gott – Бога и Gottheit Божество, он утверждает, что  в глубинах бездны Божества совершается теогонический процесс – «вечно рождаются Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой», «из божественного Ничто, или из Ungrund, рождается Святая Троица, Бог-Творец». Эти богословские мысли Бердяева несовместимы с христианским вероучением Церкви и с догматической точки зрения являются гностической ересью, в них отождествляется Божественное Ничто из апофатического богословия Дионисия Ареопагита и Ungrund Якоба Беме, а добытийная свобода – изначальный хаос, мыслится первичнее Бога Творца – Святой Троицы, в то время как Священное Писание и Священное Предания возвещают, что нет ничего нетварного, кроме Творца, Святая Троица предвечна и превыше всего сущего и несущего – категории небытия и небытия, и нет ничего превосходящего Бога. Выдающийся православный богослов Владимир Лосский, понимая, что учение Бердяева о добытийной и иррациональной свободе враждебно христианскому персонализму и есть метафизический нигилизм в крайней форме, в очерках по мистическому богословию Восточной Церкви писал, что «апофатизм, свойственный Восточной Церкви, не тождественен безличностной мистике, опыту абсолютной Божественной внебытийности, в которой исчезает как человеческая личность, так и Божественное Лицо… У Троицы – никакой зависимости от тварного нет: акт сотворения мира ни в чем не определяет того, что принято называть «вечное происхождение Божественных Лиц». Тварного могло бы и не быть, Бог и тогда был бы Троицей – Отцом, Сыном и святым духом, ибо сотворение есть акт воли, а происхождение Лиц – акт природы. В Боге – никакого внутреннего процесса, никакой диалектики  трех Лиц, никакого становления, никакой трагедии в Абсолюте, для преодоления и разрешения которой потребовалось бы троическое развитие Божественного существа». Для христианского персоналиста очевидно, что Абсолютная Личность Бога – Святая Троица превыше всего, нет ничего совечного Богу, а учение Бердяев а о том, что свобода первичнее Бога и коренится в Ничто – в безусловной бездне и изначальном хаосе, является пан-меонизмом и метафизическим нигилизмом, враждебным вероучению Церкви и персонализму. Тайна возникновения зла в Божьем мире необычайно мучила Бердяева, он всю жизнь мученически бился над проблемой теодицеи и, пытаясь оправдать Бога, пришел к своей концепции трагического Богооправдания: существует добытийная свобода, она не сотворена Богом и укоренена в бездне небытия, ее сущность – иррациональный, темный, ни чем не детерминированный мощный порыв шопенгауэровской мировой воли, человек – творение Бога и дитя предвечной свободы, истоки его – как на небе, в Боге, так и в меонической бездне, а из нее исходят все иррациональные порывы, поэтому человек может отпасть от Бога и свершать зло. В пылу полемики Бердяев заявлял – «человек не свободен, если он наделен свободой Богом Творцом», но для христианина  свобода – это драгоценный дар Бога, печать образа и подобия Творца в человеке, ибо без свободы человек не мог бы ни любить и молиться, ни верить и творить. По слову выдающегося православного богослова Владимира Лосского: «Свобода – от Бога, свобода есть печать нашей причастности Божеству, совершеннейшее создание Бога, шедевр Творца». Если рассматривать метафизику Бердяева во всей ее целокупности, то свобода у него двойственна, она от Бога – Его величайший дар, и в то же время ее таинственные первоистоки сокрыты в Ungrund, в небытии, в бездне. Но как заметил о. В. Зеньковский такое учение только затемняет тайну свободы, «резко подчеркивает глубинность зла в человеке  но в сущности от¬казывается от всякого объяснения его. Наоборот, доктрина грехопадения (правильно истолкованная) таит в себе ключ к пониманию зла в человеке, утверждая его вторичность, его происхождение из метафизической катастрофы». Если святая Церковь, опираясь на Священное Писание и Священное Предание, догматически исповедует веру в то, что всемогущество и всеведение – это вечные свойства Божии, то Бердяев заявляет, что Бог не всемогущ – Он не властвует над небытием и свободой, и не всеведущ – акты свободной воли не могут быть предвидены Богом, желая тем самым снять с Бога ответственость за то, что мир лежит во зле и переложить ее на добытийную свободу. Если Бог не сотворил свободу, то она не в Его власти, но это означает, что Господь не всемогущ и не может предотвратить мировое зло, возникающее из меонической свободы: «победа над темной свободой невозможна для Бога, ибо эта свобода не Богом создана и коренится в небытии». Для православных христиан акт сотворения мира Богом из небытия – это чудо и свидетельство всемогущества Божиего, Творец всевластен над бытием и небытием, но у Бердяева Бог-Творец всесилен над бытием, но не всесилен над небытием, над несотворенной свободой – акт сотворения мира стал возможен в силу того, меоническая свобода согласилась на акт творения, небытие свободно согласилось на бытие. Нет ничего удивительного в том, что протоиерей С. Четвериков в своем открытом письме Н.А. Бердяеву признался, что потрясен пессимизмом философа и заметил, что его учение о добытийной свободе и отрицание всемогущества Божиего несовместимо с христианским миросозерцанием.  Учение о несотворенной и иррациональной свободе Бердяева – это не только возрождение гностико-теософического учения Якоба Беме, сопряженное с отрицанием всемогущества и всеведения Божиего, оно проникнуто пессимизмом Шопенгауэра и его трагическим чувством жизни. Размышляя о зле и Боге, о свободе и тайне спасения, Бердяев пришел к мысли, что Бог не имеет власти над свободой, но может просветить ее Своей любовью через искупительную жертву Христа Искупителя, Который «проявляет Себя не в силе, а в жертве. Божественная жертва, Божественное самораспятие на кресте должны покорить порочную меоническую свободу путем просвещения ее извнутри, без насилия над ней, и не отвергая созданного мира свободы». Это – трагическая теодицея Бердяева, которую можно назвать христодицеей: Бердяеву бы чужд лик Бога всемогущего, грозного и карающего, он мог принять только Бога любящего, сострадающего и распятого – уверовать в Бога через Христа Спасителя, но вместе с тем, образ Христа заслонил в сознании Бердяева тайну Святой Троицы, а его теодицея отрицает всемогущество и всеведение Божие, утверждает, что иррациональная бездна свободы предшествует Святой Троице, ставит гностически измышления Якоба Беме и Шеллинга выше догматического учения Церкви. Протоиерей С. Четвериков соглашался с Бердяевым в том, что «выход из зла – в страданиях самого Бога, т.е. Христа» как Бога-Искупителя, но защищал антиномию всемогущества и всеведения Творца и свободы Его разумных созданий – Ангелов и людей: «Бог, обладая всемогуществом и властью, которые не могут быть ограничены ничем, вне Бога существующим, добровольно ограничивает Свое всемогущество и Свою власть, допуская присутствие рядом с Собою сотворенных Им существ, одаренным Им свободою. Свобода, в которой заключается одна из основных черт образа Божия в созданных Богом разумных существах и их высшее благо, дана им была не для зла, но для свободного делания добра, и в этом и заключается их высшее совершенство. Этой дарованной тварям свободы Бог не отнимает у них даже тогда, когда они обращают ее во зло и против Бога». Религиозный иррационалист Лев Шестов проницательно заметил, что нет никакой философской и богословской убедительности в учении Бердяева о добытийной свободе и возникает вопрос: если Бог Отец ничего не может сделать с несотворенной свободой и не властен над ней, то, как Бог Сын сможет ее просветить? По умозаключению Л. Шестова у Бердяева в теодицее сходятся два типа и образа философской мысли – гностический (переосмысленное учение немецкого мистика Якоба Беме об Ungrund как предвечной бездне свободы), где отдается приоритет умозрению и гнозису, и библейский, основанный на истине Божественного Откровения (трагическая теодицея в центре которой – Христос и Его крестная жертва). О гностическом восприятии свободы у Бердяева, навеянным учением немецкого теософа Якоба Беме и расходящимся с православно-апостольским пониманием свободы, с грустью писал архиепископ Иоанн Шаховской: «Что могло быть позволено немецкому мистику, вышедшему из протестантского апофатизма, то горько на устах православно-апостольской философии духа». В книге «Пути русского богословия» протоиерей Георгий Флоровский глубокомысленно заметил пристрастия Николая Бердяева к немецкой мистике и гностической теософии Якоба Беме: «характерно, что Н.А. Бердяев всего больше питается именно от этих немецких мистических и философских истоков, так и не может разомкнуть этого рокового немецкого круга. В этом отношении очень показательна его главная из предвоенных книг «Смысл творчества. Опыт оправдания человека» (1916). И в ней он снова отступает из «исторического христианства» в эзотеризм спекулятивной мистики, к Я. Беме и Парацельсу, воинственно отталкивается от святоотеческого предания. «Ныне омертвела святоотеческая аскетика, она стала трупным ядом для нового человека, для новых времен». Бердяев весь в видениях немецкой мистики, и она для него загораживает опыт Великой Церкви. Это одно из самых характерных искушений русской религиозной мысли – новая фаза утопического соблазна».  В своих «Очерках по истории русской философии» С.А. Левицкий, отдавая дань почтения нравственному пафосу Бердяева, его любви ко Христу и желанию снять с Бога ответственность за существование зла,  справедливо указал на его пристрастие к гностицизму и еретический характер его трагической метафизики свободы: В основах религиозной метафизики свободы у Бердяева, конечно, заключено трагическое противоречие, и само отрицание всемогущества Божия – не только антиправославное, но и антихристианское; это учение было свойственно некоторым направлениям гностицизма… Бердяев то и дело смешивает «несотворенную мэоническую свободу» с Божественным Ничто, о котором учит отрицательное, апофатическое богословие. Неизбежным результатом получается демонизация Божества, в недра которого вносится тогда темное начало непросветленной свободы. Если же Бог всесилен над бытием, но бессилен над небытием и, с другой стороны, по Бердяеву, небытие проницает собой бытие, то это означает мэонизацию – обессиливание Божества. Это – по существу, возврат к гносеологической ереси, да и вообще в философии Бердяева многое от гностицизма». Излагая идею об иррациональной свободе, взятой у немецкого теософа Якоба Беме – свободе пребывающей «вне» Бога и «глубже» Бога, напоминающей мировую волю Шопенгауэра, Бердяев намеревался оправдать благость Творца и объяснить – откуда в Божьем мире возникло зло и почему история столь трагична? – но в своих гностических умозрениях, несовместимых с догматическим и нравственным учением Церкви, он принес в жертву всемогущество и всеведение Божие, дабы оправдать Творца перед лицом мира, лежащего во зле, не смог осмыслить тайну свободы христиански, черпая мудрость из Библии и святоотеческих писаний, а не из сомнительных прозрений древних гностиков и немецких мистиков. Русский религиозный философ Николай Лосский справедливо писал, что Ungrund Якоба Беме нельзя отождествлять с Божественным Ничто святого Дионисия Ареопагита, иначе мы придем к меонизации – обессиливанию Бога и переносу темной и иррациональной свободы в саму Сущность Божества, но ни догматическое учение Церкви и Священное Писание, ни мистический опыт и интеллектуальная интуиция не подтверждают существование несотворенной свободы, независимой от Бога. Свобода тварных созданий – произведение Божие, она – образ Божий в нас, свобода согласуется с всеведением и всемогуществом Бога, ибо Бог сверхвременная и надмирная Личность, Он бесконечно ценит свободу каждого Своего создания и не принуждает их, но жаждет свободной и ответной любви.
                По признанию Н.А. Бердяева в центре его философии «всегда стояли проблемы свободы, личности, творчества, проблемы зла и теодицеи, то есть, в сущности, одна проблема – проблема человека, его назначения, оправдания его творчества». Тема творчества – это тема всей жизни Бердяева, оно – подъем и взлет духа, притяжении высоты и огненное движение, именуемое горением духа – порыв к запредельному, устремление ввысь – к Богу, вечности и духовному миру, трансцендентирование. В творческом акте человек возвышается над собой и над материальным миром, он раскрывается как личность, творчество есть антроподицея – оно оправдывает человека и его существование перед Богом, ибо Господь ждет от человека творческого ответа, а назначение человека – это творческое призвание и миссия. В своем шедевре «Смысл творчества» – самой спорной и вдохновенной книге, в которой столь сильно влияние немецких мистиков – Мейстера Экхарта, Якоба Беме и Ангелуса Силезиуса, ставших его вечными спутниками до самой смерти, Бердяев с необычайной экспрессией и страстностью выразил свое религиозно-философское кредо – «твори, не то погибнешь», попытался представить философию творчества как антропологическое откровение – «третье творческое откровение в Духе не будет иметь священного писания, не будет голосом свыше: оно совершится в человеке и человечестве, это откровение антропологическое. Антропологического откровения Бог ждет от человека, и человек не может ждать его от Бога. Третьего откровения нельзя ждать, его должен совершить сам человек, живущий в Духе, совершить свободным творческим актом». На страницах «Смысла творчества» Бердяев возвышается до пророческого пафоса, он проникнуто чувством надвигающегося духовного перелома и мирового кризиса, страстной жаждой раскрыть религиозный смысл жизни человека, его творческое призвание – не только оправдать творчество, но и узреть в нем оправдание жизни, вместе с тем на этой книге лежи печать влияния идейных течений Серебряного века, мистической взволнованности и обостренной эстетической чувствительности, высочайших напряженных и мучительных исканий, трагических надрывов и соблазнов, романтической экзальтации и «ожиданий нового Откровения»  – третьего Откровения Святого Духа – антицерковная идеи Иоахима Флорского, развиваемая Мережковским и Бердяевым, в этом плане «Смысл творчества» – это не только волнующая книга, полная глубокой веры в духовное достоинство и творческое назначение человека, но и высокоценный документ эпохи и памятник мятущейся эпохи русского духовного ренессанса со всеми его падениями и взлетами. Проникнутый веяниями Серебряного века и ожиданием грядущего третьего Завета, Бердяев утверждает, что эпохи Ветхого и Нового Заветов миновали, в них не раскрылась христологическая и пневматическая антропология, основанная на идеях личности, свободы и творчества, ибо ключевой мотив Ветхого Завета – чувство падшести и греховности человека, умаляющее духовное достоинство и подавляющее свободу человека; по мысли Бердяева почти вся святоотеческая литература – от Исаака Сирина и Иоанна Лествичника до святителя Игнатия Брянчанинова, за исключением Григория Нисского, Максима Исповедника и Симеона Нового Богослова, пронизана ветхозаветной психологией, рассматривает человека сквозь призму его грехов и страстей, изредка возвещая о его высшей цели – обожении, что же касается Нового Завета, то там ничего не сказано о творчества человека, но это мудрое и промыслительное умолчание, ибо если бы творчество было предписано в Евангелии, то оно престало бы быть свободным актом и превратилось бы в послушание. Если первые два Завета – Ветхий и Новый были даны Богом, то третье откровение – это дело самого человека как творца и теурга, оно не оправдывается религией, а есть высочайшее выражение религиозной жизни и христианская антроподицея. Борясь за творческую свободу духа, Бердяев пламенно провозглашает: «Бесконечный дух человека, претендует на абсолютный, сверхприродный антропоцентризм, он сознает себя абсолютным центром не данной замкнутой планетной системы, а всего бытия, всех миров». «Самосознание человека как центра мира, таящего в себе разгадку мира и возвышающегося над всеми вещами мира, есть предпосылка всякой философии». «Сама постановка дерзкой задачи познать вселенную возможна лишь для того, кто сам есть вселенная, кто в силах противостоять вселенной как равный, как способный включить ее в себя». Во всех этих экзальтированных рассуждениях Бердяева сказывается не только огненность его натуры и пламенная любовь к свободе, но и плененность его духа идеями, соблазнами и веяниями Серебряного века – одержимость духом времени, отход от Православной Церкви, ее соборной мудрости и святоотеческого наследия в сторону немецкого мистицизма и романтизма. Верно провозглашая, что человек есть микрокосм и микротеос, он сотворен по образу и подобию Бога Творца и способен творить – творчество есть его миссия и уподобление Богу, Бог ждет от человека творческого подвига, ибо молитва, вера, любовь – это творческие акты духа, Бердяев впадает в антрополатрию, до конца не осмыслив греховность человека, то, что он пребывает в падшем состоянии, обуреваем низкими страстями, а потому необходима аскеза, покаяние и борьба со страстями, а истинная христианская философия духа и творчества всегда теоцентрична и пневмоцентрична – основана на действии Святого Духа в душе человека, на подвижничестве, молитве, литургической жизни Церкви и участии в ее таинствах, на опыте ее святых подвижников и мудрецов, верности заветам Евангелия и Христу Спасителю, сказавшему о Себе: «Без Меня не можете творить ничего». В своей книге «О назначении человека», Бердяев различает три типа этики: этика закона – низшая ступень морального сознания, она обращена к падшему человеку – ветхому Адаму, и состоит из кодекса запретов, ее апофеоз в религии – ветхозаветный закон Моисеев, в философии – категорический императив Канта  мораль нравственного долга, изъян – законничество, изобличенное Иисусом Христом, ибо закон не преображает сердце человека, а регулирует его поведение в социуме, эта этика связана со страхом – страхом наказания и адских мук; этика искупления – более высокая ступень морального сознания, она свободна от законничества и фарисейского благочестия, пронизана любовь и состраданием, основа на искупительной жертве Христа и Его Нагорной проповеди, на том, что Бог бесконечно любит всех людей – и праведных и грешных, но хочет, чтобы грешник покаялся и пришел к спасению, а праведник не гордился собой, но был смирен сердцем и милосерден,  однако, эта этика, по мысли Бердяева была акцентирована на идея личного спасения и выродилась в трансцендентный эгоизм – заботясь о своем спасении христиане забыли о бескорыстной любви к Богу и ближним, а потому этику искупления надо дополнить этикой творчества; этика творчества основа на бескорыстии – творец призван быть бескорыстным, он творит не из страха и корысти, а из самоотречения и любви, творчество стоит вне закона и искупления, в его основе вдохновение, талант и свобода, они – даря Божии, высочайшая цель творческой этики – обожение личности и преображение мира, она проникнута жаждой всеобщего спасения, просветления и преображения всех злых и грешных: «Нравственное сознание начинается с вопроса, поставлен¬ного Богом; «Каин, где твой брат Авель?». Оно закончится другим вопросом со стороны Бога: «Авель, где твой брат Каин?»  Со всей страстностью своей натуры Бердяев провозглашает, что спасение невозможно, если хоть одна душа мучается в Аду. Веря во всеобщее спасение – апокатастасис, Бердяев утверждал, что спасение может быть только всеобщим – никто не может быть спасен отдельно, но здесь ахиллесова пята его эсхатологической этики и метафизики – спасение может быть только в союзе с Богом, нельзя спастись без Бога и вне Церкви, но человек есть свободное создание и он может отвергнуть Бога и Его святую Церковь, не принять Евангелие, не жить по заповедям Христа и быть нераскаянным грешником. Самое печальное, что в моральном сознании Бердяева творческий акт задерживается в мире искуплением, для него христианство – только этика искупления, но Священное Писание и святоотеческое наследие намного шире, мудрее и глубже – в них раскрываются тайна человека и свободы, греха и искупления, в их основе лежит высочайший духовный опыт – мистический опыт Богообщения, наконец, христианская философия творчества глубочайшим образом связана с Ипостасью Святого Духа и Его дарами, с обещанным Утешителем, сошедшим на апостолов и образовавшим Новозаветную Церковь, Он – источник силы, мудрости и творческих даров, о чем замечательно писал митрополит Трифон Туркестанов в великолепном акафисте «Слава Бога за все» – в этой бесподобной молитвенной поэме: «Наитием Святого Духа Ты озаряешь мысль художников, поэтов, гениев науки. Силой богоданного разума они пророчески постигают законы Твои, раскрывая нам бездн творческой премудрости Твоей. Их дела невольно говорят о Тебе: о, как Ты велик в своих созданиях, как Ты велик в человеке!..». В основе религиозной жизни лежит молитва – святейшее таинство общения с Богом, молитва – сердцебиение духа и средоточие христианской жизни, вся жизнь Церкви, весь духовный опыт е святых, все ее богослужения стоят на молитве и потому поразительно, что столь патетично размышляющий о творчестве и призвании человека Бердяев почти ничего не пишет о литургическом и молитвенном творчестве, а ведь человек призван творить молитву – призван к таинственному и личному общению с Богом – сокровенному, персональному и экзистенциальному Богообщению. К сожалению, Бердяев совершенно искусственно противопоставляет послушание и творчество, евангельскую мораль личного спасения, ярко выраженную в словах Иисусовой молитвы – «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», и жажду духовного преображения мира, не раскрывая истинного назначения человека – стать совершенным как Отец Небесный, уподобиться Иисуса Христу, стать нерукотворным храмом Святого Духа через исполнение евангельских заповедей любви.
                В книге «О назначении человека», Бердяев, ранее писавший о том, что в Священном Писании нет Откровения о творчестве человека, прозревает – Христос прикровенно говорил в притчах о творческом призвании человека – о талантах и принесении плода, Он осудил отсутствие творчества – закапывание талантов в землю, проклял бесплодную смоковницу, апостол Павел вдохновенно проповедовал о многообразных дарах Святого Духа, а в самом начале Библии – в книге Бытия, возвещается, что Бог сотворил небо и землю из ничего, Он – Творец вселенной, человек сотворен по образу и подобию Бога и призван к творчеству – он нарекает зверей и птиц, возделывает Эдемский сад, молится и пребывает в любви, восходит по лестнице совершенств к Всевышнему – это духовная и творческая жизнь, благословенная небесами. Тайна творчества есть тайна свободы человека, его богоподобия и призвания, а само творчество возможно для людей, ибо они обладают свободой духа и талантами от Бога, сам же акт сотворения – это созидание нового и доселе небывшего, но если всемогущий Бог есть Абсолютный Дух и творит из ничего, то человек – дух, облеченный в плоть, он не обладает всемогуществом и нуждается в материале – материи мира, хотя акт творчества есть совершенно свободный акт и возвышение над миром – трансцендентирование, порыв к запредельному и метафизическому – к Богу. Преподобный Иоанн Дамаскин говорит о Боге как о Художнике: «Все наполнилось света и сияния, потому что Сам художник всего и Господь пришел из Отеческих недр, не отойдя от Своего престола». Господь премудро сотворил человека как художника и творца, «вдохнул в лице его дыхание жизни» – Святой Дух, а творчество – высший дар, приближающий человека к Творцу, уподобляющий его Богу. Архимандрит Киприан Керн утверждал, что «Бог Творец отпечатлел на Своем создании и богоподобную способность творчества». В предвечном совете Святой Троицы было изволено человеку быть свободным и творческим созданием. Бог Творец есть Дух и Любовь, и Он создал человека Своей творческой премудростью, призвав его быть творцом, раскрыть свое богоподобие. Истинное творчество – подвижничество и священное служение Богу, духовная жизнь в любви и свободе. Нельзя согласиться с теми православными мыслителями, которые заявляют, что духовная жизнь, описанная Бердяевым, знает творческие достижения и прельщения, пути восхождения и погибели, но не знает покаяния и духовного преображения, ибо идея духовного преображения стоит в центре его метафизики искусства и философии творчества. Каждый человек есть творческая личность, он имеет уникальное призвание и дары Святого Духа, он призван дать ответ на любовь Творца и исполнить возложенную на него миссию – реализовать свои творческие дары. Для Бердяева путь творчества – это героический путь священнослужения и подвижничества, столь же значимый в очах Всевышнего как служение священника, монаха и даже пророка, но на этом пути возможны трагически надломы и срывы, не только взлеты духа, но и падения в бездну греха, отчаяния, Богооставленности, не только восхождения к небесам, но и измены Богу, не одно притяжение небес, но и тяга преисподней. Великий дар Божий – свобода и творчество, предполагает духовную ответственность и аскезу, преодоление страшных искушений и глубочайших падений, которые в свое время постигли первых людей. Адам и Ева, прельщенные речью дьявола, возжелали «быть как боги» без Бога и нарушили святую волю Создателя. После грехопадения Адам и Ева были изгнаны из Эдема в «юдоль плача», где правят время и смерть. Смерть и грех – все дела падшего Ангела и демонов, ибо зло ничего не может сотворить. Творчество угодно Богу, но оно может быть извращено грехом. Художник, отвергший Бога и избравший себе демона в «музы», обречен пасть жертвой прелести, ведущей к безумию и гибели, о чем свидетельствуют трагические судьбы Блока и Врубеля. По заветной мысли Бердяева каждый человек гениален, ибо сотворен по образу и подобию Божиему, но, во-первых, быть гением – это задача, а не данность – с врожденной гениальностью и талантами рождаются все люди, ведь они созданы по образу гениального  Бога Творца, но гениями становятся лишь единицы через самосовершенствование, невообразимое усилие духа и творческое подвижничество, во-вторых человек пребывает в падшем состоянии, поэтому его воля колеблется между добром и злом, между Богом и дьяволом, возможна воля к бездарности, закапывание талантов в землю, открытость воздействию демонических сил – искушения и соблазны, прельщения духовные и эстетические, на которые столь падки люди искусства, не уяснившие гениальное прозрение Достоевского о красоте – страшной и загадочной вещи, где дьявол с Богом борется, а поле битвы – сердца людей. По парадоксальной формулировке Бердяева «цель человека не спасение, а творчество», но «для творческого восхождения нужно спасение от зла и греха», нужны аскеза, покаяние и смирение. В своих очерках С.А. Левицкий упрекает Бердяева в том, что его творческая этика – возвышенная и парадоксальная, основанная на любви к Богу и сверхличностных ценностях, не смогла вместить в себя одну из основных христианских добродетелей – смирение, но этот упрек не совсем справедлив, ведь в статье «Спасение и творчество», Бердяев утверждает, что смирение – не есть внешняя покорность и психология послушания, это мистический акт духовной жизни, оно проистекает из свободы и есть проявление доверия к Богу и бескорыстной любви к Нему, сводное подчинение Богу, исполненное самоотречения, но на все запросы духа нельзя отвечать проповедью смирения – нельзя ответить проповедью смирения на муки Иова и его неистовые молитвы, на печаль Екклесиаста и плач Иеремии, на трагедию, пережитую Кьеркегором и Ницше, ибо полнота духовной жизни предполагает не только смирение, но и любовь, молитву, творчество, созерцание, при чем все эти акты духовной жизни должны взаимопроникать друг друга – смирение не должно противопоставляться любви и творчеству, а творчество должно быть освящено верой и молитвой, сам акт творчества может иметь сотериологическое значение, но самое главное для христианина – это любовь к  Бог и ближним, искание Царства Небесного и правды его, искание того как стать совершенным, как совершенен Отец Небесный, искание обожения, теозиса – центральной идеи восточной патристики, выраженной в писаниях Климента Александрийского, Григория Нисского, Григория Богослова, Максима Исповедника и Симеона Нового Богослова. По замечанию С.Л. Франка назначение человека и его достоинство у Бердяева наитеснейшим образом связано с творчеством – с тем, чтобы быть свободным сотрудником Бога. Если гениальность есть отображение в человеке образа Бога Творца, то каждый человек призван стать творцом – раскрыть религиозную, нравственную, интеллектуальную и эстетическую гениальность как духовые грани своей уникальной личности. По убеждению Бердяева культ святости должен быть дополнен культом гениальности – не только подвижники, аскеты и богословы, но и поэты и художники, гении науки и философы угодны Богу, они исполняют ту миссию, что возложил на них Творец – поэтическое вдохновение и философская мудрость, согласные с Божественным Откровением, столь же ценны, как и священный трепет в молитве монаха, такие великие творцы как Пушкин, столь же достойны Царства Небесного, как и преподобный Серафим Саровский – все это сказано вдохновенно, но Бердяев чрезмерно резко противопоставляет гениальность и художественную одаренность – святости, в действительности они должны не противопоставляться, а взаимопроникать друг друга и охватывать всю духовную жизнь человека – святой может быть гениальным мыслителем, поэтом и богословом – святитель Григорий Богослов, преподобный Ефрем Сирин и преподобный Симеон Новый Богослов, а великий творец – будь он Пушкин, Лермонтов или Достоевский – призваны к святости, на них также распространяются евангельские заповеди, их творчество не «по ту сторону добра и зла», как представляется Бердяеву, увлекшемуся антихристианскими идеями Ницше, их творчество предстанет на Суд Божий и будут отделены плевелы от пшеницы, а это означает, что каждый творец несет ответственность пред Вседержителем за свой творческий акт и за свое творчество, само творчество должно быть одухотворено и освящено верой и молитвой, напоено мудростью Священного Писания, быть церковным и черпать вдохновение от Богообщения и наития Святого Духа – благословлено небесами, иначе оно не будет оправдано Богом на Суде Его, не унаследует вечности в Царстве Небесном, но станет то соломой, что будет брошена в огонь геенны огненной – таково всякое богопротивное творчество человека, чей вдохновитель не Дух Божий, но злые духи – демоны преисподней. С грустью, щемящей сердце, Бердяев сетовал на то, что  православные люди живут церковной жизнью – ходят в храм, участвуют в богослужениях, молятся, постятся, исповедуются и причащаются Святых Тайн, читают Библию, но их творчество – научное, художественное, музыкальное, философское – остается вне Церкви, происходит секуляризация творчества и закоснение и омертвение Церкви как социального института, в то время  как творчество должно воцерковляться, а Церковь призвана благословлять угодное Богу творчество: «В Церкви есть вечное консервативное начало, должны незыблемо храниться святыня и предание. Но в Церкви должно быть и вечное творческое начало, начало преображающее, обращенное ко Второму Пришествию Христову, к торжествующему Царству Божьему. В основе христианской веры лежит не только священство, но и пророчество. «И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования, то имеешь ли пророчество, пророчествуй по мере веры» (Рим, 12:6). Творчество, творческое обнаружение гения человека есть до времени секуляризованное пророчество, которому должно быть возвращено его священное значение». Настоящая трагедия творчества, в представлении Бердяева, связана с объективацией – творческий акт устремлен к бесконечному совершенству и преображению мира, но произведения его  ущербны – вместо преображения мира остаются книги, статуи, картины и симфонии, они – лишь застывший  объективированный творческий акт. Как романтик по духу Бердяев испытывал отвращение к обыденности и полагал, что творческий экстаз самоценен, освящение действительности невозможно, а высшая миссия искусства и смысл творчества – преображение мира. Если платоники видят смысл творчества в воплощении идеальных архетипов в материи, а натуралисты в подражании природе, то Бердяев полагал, что Бог ждет от человека творческого акта, а в творчестве есть момент эсхатологический и теургический – преображение и одухотворение действительности, но вместо преображения мира происходит возникновение царства культуры с ее книгами, статуями, картинами и симфониями – бренными и преходящими произведениями, обремененными тяжестью материального мира. В человеке есть не только воля к жизни и материальным достижениям, воплощающаяся в государстве, политике и праве, но и воля к культуре – к созданию произведений искусства и духовных ценностей, к творчеству и нравственности. По Бердяеву «культура связана с культом, она из религиозного культа развивается, она есть результат дифференциации культа, разворачивания его содержания в разные стороны. Философская мысль, научное познание, искусство и мораль – все это заключено в церковном культе, словно в свернутом свитке». Культура, утерявшая связь со своими сакральными истоками – религией, вырождается в технократическую цивилизацию, где гибнут монументальные формы искусства, философская мысль теряет метафизическую глубину и происходит процесс дегуманизация общественной жизни, науки и образования. Анализируя книгу Освальда Шпенглера «Закат Европы» – книгу потрясшую мир, где сказано о неизбежном упадке культуры, ее переходе в цивилизацию с ее духовной энтропией, техницизмом и сциентизмом, буржуазностью, восстанием масс и утилитаризмом, изучая и морфологию истории этого историософа и культуролога, исследовавшего судьбы и души культур – в том числе и фаустовской культуры Европы, Бердяев утверждает, что Шпенглер – фаталист и иррелигиозный мыслитель, просмотревший значение христианства в судьбах Европы и ее культуры, но сумевший раскрыть, что в отличие от культуры, имеющей сакральные истоки,  цивилизация – царство мира сего, где гибнут искусство и философия, но вопреки шпенглеровскому пессимистическому умонастроению, ее наступление – не исторический рок, ей можно противостоять через сотворение духовной культуры, через возрождение религиозной жизни. Культура обездушивается, переходя в цивилизацию, где доминирует машины и техника. Тень машины падает на дух и образ человека, омрачая всю его духовную жизнь. На смену духовной цельности культуры приходит рассудочная рассеченность на специальности. Машина налагает печать на душу человека, само мышление становится техничным. Власть машины разъедает цельность человеческого духа. «Техника есть последняя и самая большая любовь человека. Человек верит в чудеса техники, когда перестал уже верить во все чудеса. Дегуманизация и есть прежде всего, механизация и технизация человеческой жизни, подчинение человека машине и превращение его в машину». Цивилизация порождает идею «научной» философии, которая безразлична к трагедии исторических судеб, к судьбам человека и мира. Процесс дегуманизации идет полным ходом в искусстве, оно превращается в средство для технизации духовной жизни, а человек – в органический механизм. Согласно Бердяеву в исторической судьбе человечества существует четыре состояния: варварство, культура, цивилизация и религиозное преображение. Все четыре состояния человеческого духа, сосуществуют во времени, но одно из них в ту или иную эпоху преобладает. Бердяев отмечал, что Россия была загадочной страной, в которой «таилась страстная мечта о религиозном преображении жизни». Вершина русской культуры – это Пушкин и александровская эпоха. Вся последующая поэзия и литература есть воля русской мысли, русского сознания к религиозному преображению, которое искали Соловьев и Достоевский, Федоров и Лев Толстой, религиозные философы и поэты-символисты. В душе русского народа, запечатленной Нестеровым, всегда жила вера в чудо, надежда на Бога, жажда религиозного преображения. По Бердяеву русский духовный ренессанс имел характерные черты сходства с эллинистической эпохой, а самые чуткие души ощущали закат исторического эона, приближение конца мировой исторической эпохи. Постепенно Бердяев приходит к мысли о «новом Средневековье»: «Эллинистическая эпоха была переходом от дневного света эллинского мира к ночи средневековья. И мы стоим у грани новой ночной эпохи. День новой истории кончается. Рациональный свет ее гаснет. Наступает вечер. И не один Шпенглер видит признаки начинающегося заката. По многим признакам наше время напоминает начало раннего Средневековья». При этом Бердяев предрекает, что новое раннее Средневековье станет временем цивилизованного варварства, варварства среди машин и технологий, сопряженным с духовно-нравственным и культурным регрессом человечества. «Величие и священные традиции культуры войдут внутрь. Истинной духовной культуре, может быть придется пережить катакомбный период». Судьба культуры в мире трагична. Находя исконное несоответствие между творческим горением и произведениями творческого акта, Бердяев писал, что «культуру ждет конец и страшный суд», ведь она не в силах преобразить мир и есть «великая неудача», но культурное творчество не бессмысленно, культура – воля к смыслу и путь к Богу, а все великие творческие достижения человечества войдут в вечность – воскреснут за гранью истории в эсхатологическом Царстве Небесном: «Отрицать положительные результаты истории для сверхистории значит отрицать всякий смысл истории, отрицать значение человеческого творчества для осуществления полноты Царства Божьего, значит отрицать богоподобное достоинство человека. Неудача человеческого творчества связана с объективацией всех продуктов творчества. Но самое творчество выходит за пределы объективации и обращено к новой жизни, к Царству Божьему. Творения великих творцов уготовляют Царство Божие и входят в него. В него входят и греческие трагедии, и картины Леонардо, Рембрандта, Ботичелли, и скульптура Микель-Анджело, и драмы Шекспира, и симфонии Бетховена, и романы Л. Толстого, и философская мысль Платона, Канта и Гегеля, и творческие муки Паскаля, Достоевского и Ницше, и искание свободы и социальной правды».
                Николай Бердяев – глубоко религиозный мыслитель, на протяжении всей жизни Бог стоял в центре его раздумий, борений и исканий, но он уверовал в Бога совершенно свободно, а сам к обретению веры и к Богу был тернист и сопряжен с религиозной драмой, но в самом главном Бердяев всегда оставался верен себе – в любви к свободе, исканию смысла и вечности, убежденности в том, что нет религии выше Божественной Истины, Которая открылась миру исторически и персоналистически – во Христе Спасителе, но во Христа надо уверовать – принять Его свободно. В книге «Философия свободы» – одном из лучших своих творений, Бердяев обратил внимание на то, что в основе противоположения знания и веры лежит их глубокая психологическая и этико-метафизическая разнородность: знание есть познание видимых вещей, оно – принудительно, ибо опирается на факты, эксперимент, диалектику и законы логики, в то время как вера – это постижение вещей невидимых, она – свободный акт духа, ее сущность замечательно характеризует изречение, приписываемое Тертуллиану – «верую, ибо абсурдно», она не требует рациональных доказательств и логических аргументов, ее характер – экзистенциальный и связанный с самоопределением личности, ибо подлинная вера становится внутренней осью всего духовного мира человека, она определяет его миропонимание и систему ценностей, ее альфа и омега – пламенная любовь к Богу, ибо вера – не одна уверенность в бытии Бога, тогда она была бы лишь убеждением, но и рыцарская верность Всевышнему и Авраамово доверие Творцу неба и земли. По великолепной формулировке Бердяева, человек верит в Бога не потому, что ему доказали бытие Божие, а потому, что сердце его возлюбило Бога: «Я верю в Бога моего, не потому, что доказано мне бытие Его, что я принужден к принятию Его, что гарантирован я залогами с небес, а потому, что я люблю Его». В молодости Бердяев увлекся марксизмом и пытался совместить его с философией Канта, которого почитал как одного из величайших мыслителей человечества (в сборнике «Проблемы идеализма» он, словно кантианец, писал об «абсолютности и вечности нравственного закона», созданного для мира сего, но имеющего истоки не от мира сего – в царстве духа), а разочаровавшись в марксистах, из-за их низкого культурного уровня и враждебности к идеализму и пафосу свободы, Бердяев подверг резкой критике Маркса, с мелкой злобой в душе отрицающего существование Бога и бессмертие душа, а затем – раскритиковал этику долга Канта и постепенно перешел от трансцендентального идеализма к религиозному миросозерцанию. В книге «Самопознание» Бердяев признавался, что не получил в семье религиозного воспитания, у него не было трогающих сердце воспоминаний о храме, православное богослужение с церковнославянским языком эстетически отталкивало его, он был антиклерикалом, не любившим монахов и иерархов Церкви, в момент «духовного пробуждения» в сердце ему запала философия Шопенгауэра, а не Библия, а его обращение к христианской вере происходило не под хоругвью Церкви, а под знаменем «нового религиозного сознания» – «неохристианства» Д. Мережковского с его идеей третьего Завета, антитезами плоти и духа, синтезом язычества и христианства, отвержением исторической Церкви, ее догматов и всего «исторического христианства». Было время, когда под влиянием Мережковского и его идеи синтеза христианства и язычества, Бердяев восторженно восклицал: «Нам дорога не только Голгофа, но и Олимп».  Разочаровавшись в исторической Церкви, Д. Мережковский вместе со своей женой – поэтессой Зинаидой Гиппиус, задумал создать свою личную «Церковь» – в своем доме они совершали самодельное богослужение, приносили хлеб и вину – кощунственно парадировали Евхаристию. Взыскуя истинную Церковь, а не интеллигентскую секту с экзотическими ритуалами, Бердяев увидел страшное кощунство в лже-Евхаристии, он почувствовал «ядовитые испарения, отсутствие волевого выбора, двоящиеся между Христом и Антихристом мысли» у Д. Мережковского и метко охарактеризовал его миросозерцание как «ницшеанизированное христианство», впрочем, сам Бердяев не был свободен от этого упрека – он признавался, что в те годы в него проникали не только влияния Духа Божиего, но и влияния дьявола, а его самая вдохновенная книга «Смысл творчества» проникнута идеями Мережковского о третьем Завете, о грядущей «религии Святого Духа», которая должна сменить историческое христианство. Существенное влияние на философские искания Бердяева и его миросозерцание оказала духовная атмосфера Серебряного века и русского духовного ренессанса – эпоха неоромантизма и небывалого культурного расцвета, взлета духа и изощреннейших искушений, кипения утонченной творческой мысли, религиозно-философских собраний, литературных и поэтических встреч, буйства поэзии – символизма и акмеизма, но вместе с тем это была эпоха декаданса с присущими ей эстетическими прельщениями, романтической экзальтацией, апокалиптическими ожиданиями и мистической взволнованностью – более всего этой эпохи не хватало духовной трезвости, многие кающиеся интеллигенты жаждали христианской веры и искали личный путь в Церковь, но зачастую они сбивались с пути, их увлекали оккультные течения – теософия и антропософия. Сам Бердяев оставит великолепное описание и проницательное рассуждение о русском духовном ренессансе: «Русский культурный ренессанс начала века был одной из самых утонченных эпох в истории русской культуры. Это была эпоха творческого подъема поэзии и философии после периода упадка. Это была вместе с тем эпоха появления новых душ, новой чувствительности. Души раскрылись для всякого рода мистических веяний, и положительных и отрицательных. Никогда еще не были так сильны у нас всякого рода прельщения и смешения. Вместе с тем русскими душами овладели предчувствия надвигающихся катастроф. Поэты видели не только грядущие зори, но что-то страшное, надвигающееся на Россию и мир (А. Блок, А. Белый). Религиозные философы проникались апокалиптическими настроениями. Пророчества о близящемся конце мира, может быть, реально означали не приближение конца мира, а приближение конца старой, императорской России. Наш культурный ренессанс произошел в предреволюционную эпоху, в атмосфере надвигающейся огромной войны и огромной революции. Ничего устойчивого более не было. Исторические тела расплавились. Не только Россия, но и весь мир переходил в жидкое состояние. Но апокалиптическое настроение, ожидание грядущих катастроф у русских всегда связано и с великой надеждой. Русский народ, подобно народу еврейскому, – народ мессианский. В лучшей своей части он ищет Царства Божьего, ищет правды и уповает, что не только день Божьего суда, но и день торжествующей Божьей правды наступит после катастроф, испытаний и страданий. Это есть своеобразный русский хилиазм. Он был и в дехристианизированном русском сознании. В культурном ренессансе это носило характер слишком литературный и оторванный от народных движений. О моем соприкосновении с народными религиозными движениями и чаяниями я буду говорить в следующей главе. Трагично для русской судьбы было то, что в революции, готовившейся в течение целого столетия, восторжествовали элементарные идеи русской интеллигенции. Русская революция идеологически стала под знак нигилистического просвещения, материализма, утилитаризма, атеизма. «Чернышевский» совсем заслонил «Вл. Соловьева». Раскол, характерный для русской истории, раскол, нараставший весь XIX век, бездна, развернувшаяся между верхним утонченным культурным слоем и широкими кругами, народными и интеллигентскими, привели к тому, что русский культурный ренессанс провалился в эту раскрывшуюся бездну. Революция начала уничтожать этот культурный ренессанс и преследовать творцов культуры. Русская революция, социально передовая, была культурно реакционной, ее идеология была умственно отсталой. Нигилизм, захвативший в 60 годы часть интеллигенции, теперь перешел на народный слой, в который начало проникать элементарное просвещенство, культ естественных наук и техники, примат экономики над духовной культурой. Это соответствовало человеку ressentiment из народа. Это было, по-видимому, неотвратимо, необходимо для социального переустройства России. Но для творцов культуры, для людей мысли и духа положение стало трагический и непереносимым. Деятели русской духовной культуры в значительной своей части принуждены были переселиться за рубеж. Отчасти это была расплата за социальное равнодушие творцов духовной культуры».  Пройдя через эпоху Серебряного века, воочию обозрев ее вершины и бездны, Бердяев навсегда вынес отвращение к оккультизму – теософии и антропософии, видя в них измену Богу и христианству, определив оккультистов как людей, довольствующихся суррогатом веры, не знающих живого Бога Библии и не признающих высшую ценность личности, поставивших индийскую мудрость Вед, Упанишад, йоги и буддизма выше Церкви и Евангелия, попавших во власть космического прельщения, учащих о колесе перерождений и законе кармы, но не понимающих тайны свободы, чуждых русской культуре и русскому национальному самосознанию. В книге «Философия свободного духа» Бердяев подверг теософию блестящей, неоспоримой и разгромной критике, указав на то, что в теософии нет надмирного и личного Бога – Творца, Промыслителя и Искупителя, нет понимания тайны свободы и возникновения зла, она – гностическая ересь двадцатого века, привлекающая зыбкие в вере души фиктивным Богопознанием и лжемудростью, не имеющая влияния на религиозно глубоких и умудренных людей. По мысли Бердяева Церковь призвана не приспосабливать к среднему уровню верующего обывателя, а духовно возвышать людей и приумножать дары Святого Духа, творчески ответить на новую гностическую ересь – ответить истинной, христианской теософией, каковой в древние времена была патристика, возвещая о духовном аристократизме христианства как религии любви и свободы. Но для справедливости надо заметить, что проницательный и совестливый Бердяев, проповедуя о достоинстве христианства, упрекал тех, кто именуют себя христианами в недостоинстве и бессовестности: «Бессовестность христиан беспримерна в истории. Христианство всегда воспринималось мной прежде всего как милосердие, сострадание, прощение, человечность. Но из христианства умудрились сделать самые бесчеловечные выводы, поощряющие садистские инстинкты людей» По убеждению Бердяева человек есть дух, облаченный плотью, а сущность и жизнь духа – это свобода, человек обречен на свободу, она – его крест, возложенный Творцом на наши плечи. Эту мысль русский религиозный философ высказал задолго до Сартра, но в отличие от Сартра, отвергшего бытие Бога, для Бердяева высшая свобода заключена во Христе, свобода – величие и достоинство человека, вся духовная жизнь, исторические свершения, сотворение культуры и любовь к Богу. Мучительно переживая традиционные понятия о взаимоотношениях Бога и человека как Господина и раба, Бердяев справедливо утверждает, что Бог ищет не трепещущих рабов и не корыстных наемников, а любящих сынов. С точки зрения Бердяева религиозный опыт глубоко мистичен и экзистенционален – это личностное общение человека с Богом, но когда религиозная жизнь перешла в план социальной организации, то произошла объективация и Бога стали мыслить как Господина, а человека как раба. В суждениях Бердяева есть доля истины, но он рассматривает господство Бога в негативном смысле, в то время как в действительности, когда христианине исповедуют Бога своим Господином – они вверяют себя в Его руки, дабы Он был властителем их дум и духовно вел их к спасению, а само господство Божие пронизано Его премудростью и благостью – это господство любви. Замечательно, что Бердяев называет Иисуса Христа – Божественным Освободителем, для него Бог Слово воплотившийся и вочеловечившийся несет свободу от греха, времени и смерти и свободу для вечной жизни в Царстве Небесном, познания Божьих тайн и теургического творчества, преображающего материальный мир. Во Христе – неиссякающий источник свобода, в Нем и через Него весь род Адама обретает высшую свободу духа, но принять Христа можно только через акт свободной веры: «Признание лишь той свободы, которую дает истина, дает Бог, и отрицание свободы в избрании и принятии истины ведут к тирании. Свобода духа заменяется организацией духа. Пусть истинная высшая свобода возможна лишь во Христе и через Христа. Но Христос должен быть свободно принят, к Христу должен привести нас акт свободы духа. Христу нужна наша свобода в Его принятии. Христос возжелал свободной любви человека. Христос не может никогда и ни к чему принудить, и Лик Его всегда обращен к нашей свободе. Бог принимает лишь свободных. Бог ждет от человека свободной любви. Человек ждет от Бога свободы, то есть что Божественная Истина освободит его. Но и Бог ждет от человека свободы, ждет свободного ответа человека на Божий зов. Подлинная свобода и есть та, которую Бог требует от меня, а не я требую от Бога. На этой глубине обосновывается свобода человека, свобода, заложенная в его бездонности. Истина дает нам высшую свободу. Но нужна свобода в принятии самой Истины. Истина никого не может насиловать и принуждать, она не может насильственно дать свободу человеку. Мало принять Истину, Бога, нужно свободно принять. Свобода не может быть результатом принуждения, хотя бы то было Божье принуждение…Спасение придет от Истины, которая нам дает свободу, но принудительное спасение невозможно и не нужно. Спасение человека не может совершиться без свободы человека. Спасение человека есть освобождение человека в Истине, в Боге. Но принудительно, без свободы самого человека, не может совершиться освобождение человека. Когда утверждается свобода в Истине, свобода в Боге, т. е. вторая свобода как свобода единственная, то утверждается Божественная Свобода, а не свобода человеческая. Но свобода духа есть не только свобода Бога, она есть также свобода человека. Свобода же человека есть не только свобода в Боге, но и свобода в отношении к Богу. Человек должен быть свободен в отношении к Богу, к миру и к собственной природе. Свобода в принятии Истины не может быть свободой, полученной от самой Истины, она существует до Истины. Свобода не тождественна с добром, совершенством, истинной жизнью. От этого смешения и отожествления происходит непонимание свободы и отрицание свободы. Добро, совершенство, истинная жизнь должны быть свободно достигнуты. Добро, совершенство, Истина, Бог не могут и не захотят насильственно к себе привести. И в том, что они свободно принимаются и достигаются, лежит источник достоинства и своеобразной качественности духовной, религиозной, нравственной жизни…Бог требует от человека свободы духа, Богу нужен лишь человек свободный духом. Божий замысел о мире и о человеке не может быть воплощен без свободы человека, без свободы духа. Свобода человека обосновывается на требовании Бога, на воле Божьей. Человек должен исполнить волю Божью, но воля Божья в том, чтобы человек был свободен духом. Мало сказать, что человек должен исполнить волю Божью, нужно угадать, в чем воля Божья. И если воля Божья в том, чтобы человек был свободен, то утверждение свободы человека есть исполнение воли Божьей. И во имя Бога, в6 имя исполнения Божьего замысла о человеке и мире, во имя Божьей идеи должно утверждать свободу человека, не только вторую, но и первую свободу, не только свободу в Боге, но и свободу в признании Бога». С рыцарской непоколебимостью Бердяев называл себя «верующим вольнодумцем» и «свободным христианином», он не признавал никакой навязываемой ортодоксии, не разрывал с Православной Церковью и чтил ее святыню, но бескомпромиссно бичевал всех врагов свободы, не вынося принуждения в делах веры. Во время знаменитого «афонского дела», Бердяев опубликовал в газете «Русская молва» великолепную полемическую статью «Гасители Духа», где осуждал богословское решение Синода, насильственные действия в отношении монахов-имыславцев – протестовал протии насилия в делах веры и требовал свободного обсуждения религиозных вопросов. Символично, что номер газеты со статьей Бердяева был арестован, а сам философ отдан под суд за богохульство – только русская революция 1917 года прекратила судебное преследование. В эмиграции Бердяев протестовал против сурового «Определения Архиерейского Собора Русской Православной Церкви заграницей от 17/30 октября 1935 года», осуждающего протоиерея Сергия Булгакова в софиологической ереси – сам критикуя софиологию С.Н. Булгакова, русский философ выступал против ущемления свободы богословской, философской и религиозной мысли, отстаивая понимания христианства как религии свободного духа. По исповедальному признанию Бердяева ясно, что он исповедовал «религия Святого Духа» – мистическое и сверхконфесиональное христианство, противопоставляя его исторической Церкви, не мог стать церковным философом и экзистенциально войти в Церковь – в полной мере  принять ее догматику, литургику и этику. По мудрому замечанию архимандрита Кеприана Керна нельзя принять Христа и быть христианином вне Церкви, ибо Церковь хранительница и толковательница Священного Писания, сердце ее литургической жизни – святейшее таинство Евхаристии, где дано самое таинственное, совершенное, полноценное и молитвенное соединение со Христом Искупителем – духовное, душевное и телесное единение с Ним, но трагедия Бердяева и заключалась в отчужденности от Церкви: «если мыслитель признает «тайну познания», «тайну Бога» и не поддается соблазну дурного рационализирования в этой области, почему он не хочет признать, что есть еще и тайна Церкви? Если бы у него хватило мужества для такого кенозиса себя в Церкви, мужества приять ее со всей ее апофатикой и антиномичностью, как он это делает в отношении к Богу, то он никогда бы не отрицал сакраментально-литургического момента в жизни Церкви, не говорил бы так недобро о «религиозном млении», о своей нелюбви к церковнославянскому языку, об «униженности в пластическом выражении христианства», т. е. поклонах, о «некрасивости официальной церковности», о «бесстыдстве в богословии», не позволил бы себе столько неверных и поспешных суждений о той области, в которой ему, несмотря на богатство его дарований, не было чего-то дано. Надо понять, что нельзя приять Христа без Церкви, что внецерковное христианство бесплодно, так как оно превращено в отвлеченное умствование о божественном, и скучно, так как замкнуто в границы философской этики». По проницательному умозаключению В. Зеньковского: «Бердяев глубоко связан с Православием, со всей его духовной установкой. К сожалению, однако, Бердяеву по существу остался чужд богатейший мир святоотеческой мысли, – хотя Бердяев одно время и интересовался им. Но, впитав в себя отдельные черты Православия, Бердяев не находил для себя нужным считаться с традицией Церкви… Дух свободы, который его одушевлял, толкал его к анархизму в «идейной сфере; моральный пафос, искренний и глубокий, вырождался в «этику творчества», равнодушную к реальной действительности, персонализм постепенно превращался в солипсизм… Думаю, что причина этого самообеспложения мысли Бердяева лежала больше всего в его романтизме, в его постоянной готовности отбрасывать действительность (которую он считает «невыносимой обыденщиной»)… Бесспорное философское дарование его не было внутренне свободно, оно было в плену разнообразных его «страстей» и «иррациональных движений». Как искренний мыслитель Бердяев признавался, что его философская мысль не является ортодоксальной и церковной, но он никогда не разрывал своих духовных связей с Церковью, его духовником в России был святой Алексей Мечев, благословивший его на философское творчество и эмиграцию, дабы его слово услышали люди на Западе – пророческое предвидение святого сбылось – Бердяев не только навсегда вошел в историю России как страстный искатель Истины и борец за свободу и правду, но и гениальный философ, открывший западному миру идейное богатство, многообразие, сложность и грандиозную высоту русской религиозно-философской мысли.
                Таинство обретения веры – это краеугольный момент в жизни человека, оно всегда тайна и таинство обращения к Богу и экзистенциальной встречи с Ним. В знаменитом письме к Д. В. Философову от 22 апреля 1907 года Бердяев писал о своем обращении ко Христу Богочеловеку: «В прошлую весну и лето во мне совершилось нечто поистине религиозное, радикальный перелом, и лучше всего я могу это выразить так: я поверил окончательно и абсолютно во Христа, внутренне освободился от демонизма, полюбил Бога, ко мне вернулся тот внутренний религиозный пафос, который был у меня некогда, но потом затерялся. Переворот произошел не в моих «идеях», а в жизни, в опыте, в клетках моего существа, связан с фактами, выстрадан мною. С того времени я сделался благочестивым человеком, я каждый день молюсь Богу, крещусь и соединяю себя внутренне с Христом во всех важных случаях жизни и во имя Его пытаюсь делать все значительное, что способен, и прежде всего писать. Я твердо решил стать философским слугой религиозного движения, использовать свои философские способности и знания для защиты дела Божьего, бороться силой своего разума с антирелигиозной ложью и в светской культуре расчищать почву для торжества религиозной истины». Человек есть существо религиозное, он не может жизнь без идеалов и святынь, его сердце никогда не обретет вечное счастье без Бога и никогда его дух не обретет свободу без познания Истины. Вся жизнь философа проходила в поиске Богообщения. С точки зрения Бердяев атеизм – это противоестественное духовное состояние человека, свидетельствующее о том, что свобода может быть негативно выражена в богоотрицании, при этом существуют два типа атеизма – самодовольный атеизм в лице Фейербаха, Маркса и его последователей – вульгарных материалистов, заявляющих – «Слава Богу, что Бога нет», и страждущий атеизм в лице Ницше, провозгласившего с горечью и мукой «смерть Бога», но сам Ницше мучился вопросами религиозного и метафизического характера, все творчество его проникнуто страданием и одиночеством, жаждой свободы и восстанием на христианство и проклятием христианства, он провозглашал, что человек без Бога – это стыд и позор вселенной, и если нет Бога, то надо стать «по ту сторону добра и зла», исполниться волей к власти и стать сверхчеловеком – это путь «человекобожия», о котором предостерегал Достоевский в своем романе «Бесы», но на этом пути немецкого философа ждали надрыв и безумие. Тайна Бога мучила Ницше, трагедия его жизни заключается в том, что он не смог найти в себе силы уверовать во Христа, но свобода от Бога увенчивается рабством у иррациональных страстей, а отречение от Логоса – безумием – в своей борьбе с христианством Ницше надорвался и сошел с ума, он не смог сохранить рассудок, отвергнув Бога. По Бердяеву истинная философия свободы должна быть религиозной, христианской и основанной на Церкви, ибо Церковь «есть богочеловеческий организм и богочеловеческий процесс. Свободная активность человеческой воли органически входит в тело Церкви, является одной из сторон церковной жизни. Благодатные дары Святого Духа не зависят ни от чего человеческого, они изливаются свыше и составляют незыблемую святыню Церкви. Но врастание человечества в божественную жизнь есть процесс творческого и свободного волевого устремления». Христианство не существует без Церкви, без ее таинств и богослужений, догматов веры и нравственных заповедей, изложенных в Евангелии и возвышенно истолкованных святыми отцами.  «Церковь есть благодатное единство любви и свободы. Православию чужда авторитарность, потому что эта форма порождает разрыв между религиозным коллективом и религиозной личностью, между Церковью и ее членом. Без свободы совести, свободы духа нет духовной жизни, нет даже представления о Церкви, так как Церковь не терпит внутри себя рабов и Богу нужны лишь свободные. Но подлинная свобода религиозной совести, свобода духа раскрывается не в изолированной, автономной личности, самоутверждающейся в индивидуализме, а в личности, сознающей себя в сверхличном духовном единстве, в единстве духовного организма, в Теле Христовом, то есть в Церкви». Бердяеву было по душе учение А.С. Хомякова о Церкви и соборности как свободном единстве верующих в любви ко Христу и друг другу. Где Дух Господень, там и Церковь, внутри Церкви – свобода и любовь как истинная и вечная жизнь в Боге, а вне Церкви – грех, погибель, Ад и смерть. В истинной Церкви нет и не может быть насилия  над совестью. Церковь – это преддверие Царства Небесного, то духовное пространство, где действует Святой Дух и человек соединяется с Богом. Бердяев прав говоря, что «Церковь извне нельзя вполне увидеть и понять, нельзя вполне рационально определить, сделать проницаемой для понятия. Нужно жить в Церкви. Она постижима лишь в опыте». Конечно, Церковь не есть совокупность таинств, обрядов и богослужений, но она без них немыслима. Тайна Церкви описывалась Христом, апостолами и святыми отцами метафорически и символически, языком образов и притч: Церковь есть виноградник, Христос – виноградная лоза, а мы - ее ветви, плод же – святость. Церковь есть невеста Христова, храм Божий, дом Отчий, ковчег спасения, духовная лечебница, мистическое Тело Христово. Церковь хранит верность Христу, так и христиане призваны хранить верность Церкви. Но Бердяев верил в Третий Завет, в то, что процесс откровения Бога в истории незавершен, в грядущее откровение Святого Духа – учение восходящее к средневековому монаху Иоахиму Флорскому, но эта идея – еретическая, ведь Дух Святой присутствует и действует в Церкви со времен Пятидесятницы. Преподобный Силуан Афонский учил, что все таинства и богослужения Церкви совершаются Святым Духом, все ее священные книги написаны пророками и апостолами, вдохновенными Им, все дары и таланты – от Него, вся духовная жизни Церкви – это жизнь в Святом Духе. Замечательно о тайне присутствия Святого Духа в Церкви сказал Ириней Лионский: «где Церковь, там Дух Божий; и где Дух Божий, там Церковь и всякая благодать, а Дух есть Истина». Литургическая красота Церкви, сущность и эстетика ее молитв и богослужений есть свидетельство того, что вне Вселенской Церкви не может быть христианской веры и культуры. Размышляя о Церкви, философ исповедовал веру в полноту благодатных даров Святого Духа данных Богом мистическому Телу Христову, составляющих ее незыблемую святыню несокрушимую в веках, но духовная жизнь Церкви – это не только жизнь Духа Божиего в нас, но и наша жизнь в Святом Духе, ибо Бог ждет от человека свободной любви и творческого подвига. Бердяев остро ставил вопрос о нравственном состоянии священнослужителей Церкви, писал «о достоинстве христианства и недостоинстве христиан», но ведь еще более резкая, громовая критика в адрес нечестивых и порочных священнослужителей раздавалась из уст святителя Григория Богослова и преподобного Симеона Нового Богослова. По слову митрополита Илариона Алфеева «вопрос о нравственном состоянии священнослужителей всегда был болезненным для христианской Церкви. Как Церковь может быть Святой, если даже среди ее служителей, не говоря уже о простых верующих, есть люди недостойные, грешные, порочные? особенно остро этот вопрос ставился в те периоды истории Церкви, когда прекращались гонения и Церковь становилась могущественным институтом, пользующимся покровительством светских властей. В такие времена образ епископа как пастыря, духовного наставника и старцам, обладающего в силу своих высоких и духовных качеств, непререкаемым авторитетом в сглазах паствы, мог смениться образом епископа как государственного сановника, участвующего в светских церемониях, послушно следующего указаниям гражданских властей не только в  церковно-административных, но и также в догматических вопросах. Грань между Церковью и миром, между «царством духа» и «царством кесаря» как бы стиралась, и в этом был великий соблазн не только для Церкви, но и для тех, кто наблюдал ее со стороны». С шекспировской печалью Бердяев провозглашает: «Нет ничего печальнее судьбы христианства, судьбы религии избавления и воскресения». За века истории исказилась идея Бога, восторжествовало судебное понимание искупительного подвига Спасителя, иерархи Церкви пошли на компромисс с государством, противный духу Евангелия, сильная вера стала выражаться не в бескорыстной любви к Богу, самоотречении и искании Царства Небесного, а в фанатичности и жестоких преследованиях инакомыслящих.
                В своем философском творчестве Бердяев предпринял дерзкую попытку «критики Откровения», считая, что Господь говорил через Моисея, пророков, апостолов и святых, но древнееврейское понимание Бога было ограниченным – на всей Библии, включая Новый Завет, «лежит печать ограниченности языка и понятий еврейского народа в известный момент его существования». По воззрениям Бердяева Священное Писание – это преломление Откровения Божиего в ограниченном сознании людей и их несовершенном языке, поэтому обоготворение буквы Писания есть форма идолопоклонства, а библейская критика имеет освобождающее и очищающее значение. Но с христианской точки зрения Священное Писание есть Божественное Откровение, оно от Бога и выше любого философского анализа и научно-аналитической, исторической и филологической критики. Апостол Павел свидетельствует, что «все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности» (2 Тим. 3:16). «Возвещаю вам, братия, что Евангелие, которое я благовествовал, не есть человеческое, ибо и я принял его и научился не от человека, но через откровение Иисуса Христа» (Гал.1:11-12). Если книги Библии написаны Моисеем, Давидом и Соломоном, пророками Ветхого Завета и апостолами Нового Завета, наученными Святым Духом, то все Писание – боговдохновенно, и там нет ни одного лживого слова. Христианский философ  исповедует веру в Бога и Его святую Церковь, верит, что книги Священного Писания были написаны силой Святого Духа и подвигом веры Моисея, пророков и апостолов Христовых, участвует в литургической жизни Церкви и ее таинствах, черпает мудрость из духовного опыта ее святых подвижников и святоотеческого богословия, из богослужебных текстов, молитв и песнопений, воспринимая духовые сокровища Православия и обретая истинно церковное сознание, освобождаясь от «вавилонского пленения» у различных философских мнений от Платона и Сократа до Гегеля и Хайдеггера, и постигая вечную Божественную Истину, освобождающую человека. Бердяев понимал, что догматы Церкви – это богооткровенные, сверхрациональные и священные истины веры, основанные на Священном Писании, а Церковь есть «столп и утверждение  истины», но он был по-протестантски настроен по отношению к Священному Преданию и богословию святых отцов Церкви. У многих интеллектуалов, особенно среди протестантов, возникает вопрос: Если святые отцы Церкви использовали термины греческой философии, то не исказил ли их философский язык богооткровенные истины Евангелия? В своей рецензии на книгу богослова о. Георгия Флоровского «Пути русского богословия» Бердяев, писал, что «философские идеи патристики нисколько не более могут претендовать на абсолютное и вечное значение, чем философские идеи Канта и Гегеля». «Учители Церкви пользовались категориями мысли греческой философии, единственной философии своего времени, и без ее услуг не могли двигаться в своем богословствовании, даже в выработке самих догматических формул». Русский философ замечает, что святые отцы Церкви использовали Платона и Аристотеля – «патристика была пропитана философскими элементами, взятыми из греческой философии». По мнению Бердяева патристика есть «греческий интеллектуализм» и нет никакой надобности «абсолютизировать категории греческой мысли и придавать греческому интеллектуализму патристики» вечное духовное значение». Но святоотеческое богословие – это философия высочайше пробы. Преподобный Иоанн Дамаскин прекрасно изучивший Платона, Аристотеля и всю античную мудрость, говорил, что христианам надлежит взять все «самое лучшее у эллинских мудрецов, зная, что если есть что-либо благое у них, то оно даровано людям свыше от Бога. Если же что противно истине, то это – темное изобретение сатанинского заблуждения и измышление злополучного разума». Святые отцы Церкви учили, что самые мудрые из эллинов познали лишь тень и отблеск Божественной Истины, а христианство – это вся Божественная Истина во всем ее величии, ибо вся литургическая жизнь единой, святой, апостольской и соборной Церкви, все ее догматы, заповеди и богослужения, вся ее проповедь и все ее искусство, весь духовный опыт ее подвижников, все их молитвы и поучения – все зиждется на Божественном Откровении. Святые отцы Православной Церкви не боялись использовать философский язык и терминологию для христианского богословия, но как справедливо заметил о. Георгий Флоровский – это было не столько эллинизацией Божественного Откровения, сколько крещением и воцерковлением эллинизма. Если Библия есть Священное Писание, писанное Святым Духом, а не обычное литературное или философское произведение, то и толковать священные книги Библии можно только Святым Духом – толковать библейские тексты могут только святые – стяжавшие благодать Святого Духа, преобразившую их душу и просветившую их ум. Библия – истинное Слово Божие, хранящееся в Церкви – это наша охранительная миссия, и проповедуемое пастырями Церкви – это наша миссионерская миссия.  Полагая, что Евангелие во всей глубине и полноте можно понять только в Церкви, ведь Церковь – хранительница и истолковательница Откровения, о. Георгий Флоровский был убежден, что толкование и проповедь Слова Божиего – самая суть Церкви, как мистического Тела воскресшего Господа. Библия – это книга о Боге, ибо Господь открывает Себя и являет Свою любовь и волю – она есть Богоявление. Но Библия – это и книга о поисках Боа и молитвах к Богу, книга о встречи Бога с человеком в истории, книга о тайнах Божиих и деяниях Создателя.  Христос есть священный центр двух Заветов, все книги Ветхого Завета – книги пророческие, весь закон, все пророки и Псалмы – возвещают о Спасителе, а Новый Завет начинает новую эру в мировой истории – эру от Рождества Христова, эру исполнения пророчеств и обетований Ветхого Завета. В центре Библии – Сам Христос, не идея и учение, а Личность Сына Божиего. Весь Ветхий Завет пророчествовал о Нем, о пришествии Сына Божиего и искуплении грехов мира, и весь Новый Завет поражает нас невообразимой близостью между Богом и человеком, возвышенной моралью Нагорной проповеди, любовью и самоотречением Иисуса Христа. Библия – это не только книга о Боге и монолог Всевышнего, но и книга о человеке, о поиске Бога, диалог с Тем, Кто «обитает в неприступном свете» (1 Тим.6:16) и «просвещает всяко человека, приходящего в мир» (Ин.1:9), ибо со страниц Священного Писания раздается голос человека – Моисея и Иова, Давида и Соломона, пророков и апостолов, голос молитв и хвалы Создателю, голос трепета и любви, голос скорби и плача, голос раскаяния и печали, голос отчаяния и надежды. Церковь – единственно истинная толковательница Библии, а ее святые подвижники и мудрецы, исполнявшие заповеди Евангелия, омывшие сердца свои слезами покаяния, зажегшие в них светильники веры Божией, превратившие всю жизнь свою в богослужение и непрестанную молитву, ставшие одним духом с Господом – проникнувшиеся Святым Духом, есть настоящие истолкователи Священного Писания.
                Мироощущение Бердяева мистично, он признавался, что является скорее человеком мистическим, чем религиозным, но сам мистицизм его был более гностического типа, нежели святоотеческого – Якоб Беме и Ангелус Силезиус были ближе ему, чем святые отцы и учителя Церкви: «Размышляя над самим собой и пытаясь осмыслить свой тип, я прихожу к тому заключению, что я в гораздо большей степени homo mysticus, чем homo religiosus. С этим связан и характер первого обращения моей жизни: Мне свойственно первичное мистическое мирочувствие и по сравнению с ним момент в собственном смысле организованно-религиозный уже вторичный. Экхардт, Я. Беме, Ангелус Силезиус мне ближе, чем учителя Церкви. Я верю в существование универсальной мистики и универсальной духовности. Мистические книги в собственном смысле я начал читать позже и находил в них много родственного себе. Но мистика гностического и профетического типа мне всегда была ближе, чем мистика, получившая официальную санкцию Церквей и признанная ортодоксальной, которая, в сущности, более аскетика, чем мистика». Как убежденный персоналист в своей религиозной метафизике Бердяев не мог принять мистики монистического типа у индийских мудрецов, Плотина и Мейстера Экхарта, ведь она имела антиперсоналистическую тенденцию – человек растворялся в Бога, в то время как русский философ исповедовал веру в высшую ценность личности – в то, что она призвана не к исчезновению в бездне Божества, но к преображению, обожению и вечной жизни. Искренне любви литературное творчество Л.Н. Толстого – особенно роман «Война и мир», с которым у Бердяева было связано чувство родины, высоко оценивая его нравственное искание Бога, смысла жизни и правды, его соломоновы раздумья о бренности земного бытия, о тщетности жизни, мимолетности славы и неотвратимости смерти, сочувствуя его мыслям о том, что насилием нельзя победить зло и вырвать корень зла, мистик и романтик Бердяев не мог принять его рационалистическую философию, соединяющую в себе анархизм, буддийские мотивы и уклоняющуюся в пантеизм, отвергающую все чудесное и мистическое в Библии, не мог принять его наивную руссоистскую веру в благостность естественного состояния человека, его гонения красоты во имя добра – отречения от Гомера, Шекспира и Пушкина. Сильное влияние на миросозерцание Бердяева оказали две колоссальны фигуры – Ф.М. Достоевский и В.С. Соловьев – Левицкий писал, что «все творчество Бердяева стоит под знаком Достоевского и Соловьева». По характеристике Бердяева поэт-предтеча символизма, мыслитель и публицист Владимир Соловьев, известный по его «Чтения о Богочеловечестве», учению о Софии и апокалиптической драме «Краткая повесть об Антихристе», входящее в книгу «Три разговора» – величайший философ России, он является одной из самых загадочных личностей в истории русской культуры, его загадка в неизъяснимой противоречивости – он мистик и рационалист, церковный человек, признающий священный характер таинств Церкви, ее догматы и боговдохновенное Писание, и свободный гностик, черпающий мудрость из Каббалы, мистической и теософической литературы, либерал и консерватор, христианский гуманист, убежденный в том, что на Церковь и всех христиан возложена всемирно-историческая задача – духовное преображение человечества, защитник свободы мысли и совести и провозвестник всемирной теократии, прошедший через Платона, гностицизм и Плотина, трансцендентальный идеализм – Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля и Шопенгауэра, вернувшимся к вере святых отцов Церкви и ставшим апологетом христианства. Высоко оценивая В.С. Соловьева как философа, восприняв его понимание христианства как религии Богочеловечества, веру в то, что без Бога человек бесчеловечен, Бердяев категорически заявлял – «я не могу себя признать учеником Соловьева» и критиковал его за пристрастие к теократической утопии, впадение в крайности – историософский оптимизм «Чтений о Богочеловечестве» и апокалиптический пессимизм «Краткой повести об Антихристе», отверг его учение о Софии – душе мира, и философии всеединства, проницательно увидев в них – уклон в пантеизм и пристрастие к каббалистике и гностицизму, тип философской мысли «в линии Платона и Шеллинга», а самое главное – «слабое чувство евангельского Христа», хотя для справедливости надо сказать, что в книгах Бердяева – особенно в книге «Философия свободы», силен элемент соловьевской риторики – Церковь нарекается душой мира, соединенной с Христом Логосом. Как и В.С. Соловьев Бердяев стремился проникнуть в тайну и духовной жизни на католическом Западе и православном Востоке, как двух типах христианской религиозности. На Западе сильно романтическое стремление к Богу, ввысь, влюбленность во Христа, порыв души к Богу, запечатленный в готических храмах, рвущихся к небесам. В католической мистике Христос есть внешний предмет подражания, что видно  на примере книги «Подражание Христу» Фомы Кемпийского – подражания, вплоть до принятия «стигматов» и эмоциональное упоения Его ранами, вся католическая мистика эмоциональна, драматична и психологична – на православной Востоке почти нет исповедей дневником, описаний личного духовного пути, какими изобилует католический Запад. «В католичестве было томление по чаше святого Грааля с каплей крови Христовой: мир католический ведь был лишен приобщения крови Христовой». На Востоке евангельский образ Христа принимается внутрь – в глубину сердца, как Божественный образец, а в основе православной аскетики и мистики лежит духовное трезвение и священное безмолвие – исихия, хранение ума и сердца, молитва за весь мир, идея преображения мира и обожения человека – теозиса. Вслед за преподобным Симеоном Новым Богословом, Бердяев видит истинное назначение человека в том, чтобы стяжать Святой Дух и обожиться, а в гимнах этого святого – любимого православного подвижника Бердяева, находит соединение умозрительной и сердечной мистики – гармоничное сочетание и единство любви и мудрости, эроса и гнозиса. По мысли Бердяева Промысел Божий таинственно действует в истории мира и Церкви – разделение христианского мира на православных и католиков, разделение в соборной Церкви есть грех людей против единства мистического Тела Христова и любви Божией, соединяющих всех верующих во Христа распятого и воскресшего, и вселенская миссия Церкви требует воссоединения – соединения католической устремленности к Богу и православной верности неискаженному Божественному Откровению. Самым любимым писателем Бердяева был Ф.М. Достоевский, которого он считал великим художником и гениальным русским мыслителем, великим духовидцем  непревзойденным диалектиком и величайшим русским метафизиком, чью душу волновали проклятые и вековечные вопросы – истоки происхождения зла и теодицея, существует ли Бог и бессмертная душа, как устроится в мире по справедливости и достижимо ли счастье, но самое главное, для Бердяева, что в центре творчества Достоевского был человек со всеми падениями и взлетами его духа, наконец, величайшим творением Достоевского русский философ признавал поэму – «Легенда о Великом Инквизиторе», входящую в состав бессмертного романа «Братья Карамазовы», признаваясь, что первое обращение к Иисусу Христу было обращением ко Христу из этой легенды, а это означает, что сердцу Бердяева творчество Достоевского было столь же дорого, как и Евангелие: «Для меня всегда огромное значение имела «Легенда о Великом Инквизиторе». Я видел в ней вершину творчества Достоевского. Католическое обличье легенды мне представлялось второстепенным. «Великий Инквизитор» – мировое начало, принимающее самые разнообразные формы, по видимости самые противоположные – католичества и авторитарной религии вообще, коммунизма и тоталитарного государства. В книге «Миросозерцание Достоевского» я высказал свои мысли по этому поводу. Но вот что важно для понимания моего духовного пути и моего отношения к христианству. В мое сердце вошел образ Христа «Легенды о Великом Инквизиторе» я принял Христа «Легенды». Христос остался для меня навсегда связанным со свободой духа. Когда мне возражали против того, что свобода есть основа христианства, то я воспринимал это как возражение против моего самого первоначального принятия Христа и обращения в христианство. Отречение от бесконечной свободы духа было для меня отречением от Христа и от христианства, принятием соблазна Великого Инквизитора. И я видел в истории христианства и христианских церквей постоянное отречение от свободы духа и принятие соблазнов Великого Инквизитора во имя благ мира и мирового господства. Ложно искание гарантий и безошибочных критериев в религиозной жизни». Бердяев активно участвовал в религиозно-философских собраниях и в деятельности кружка М.А. Новоселова – бывшего толстовца, ставшего православным, еще до революции 1917 года сблизился с С.Н. Булгаковым – выдающимся религиозным философом, ставшим впоследствии священником, публиковал свои статьи в сборниках «Проблемы идеализма», «Вехи», «Из глубины», став борцом против материализма и атеизма, ездил в Зосимову пустынь и беседовал со старцами Алексеем и Германом. В то время многие кающиеся интеллигенты, возвращающиеся в Церковь, желали стать священниками и искали руководства старца, ездили в монастыри и пустыни, а Зосимова пустынь приобрела центральное духовное значение, заменила и затмила Оптину пустынь, но после общения со старцем Германом и со схимником и затворником Алексеем, разговор с которым произвел на Бердяева тяжелое впечатление, философ окончательно осознал, что он не может принимать каждое слово старца за вещание непогрешимого оракула, его личный путь – это одинокий и драматичный путь свободного духовного искания Бога и правды Его: «…я не принадлежу к людям, которые отдают свою волю духовному руководству старцев. Мой путь был иной и, может быть, более трудный. Рано утром я стоял у окна монастырской гостиницы Зосимовой пустыни и смотрел на падающий мокрый снег. У меня было печальное настроение, я испытывал меланхолию трудной и противоречивой духовной судьбы. Я вполне готов каяться в своих многочисленных грехах и в этом согласен был смиряться. Но я не мог смирить своих исканий нового духа, своего познания, своего свободолюбия». Тема одиночества – одна из основных тем в философии Бердяева, он сам всегда остро и мучительно осознавал непонятость окружающими и одинокость. В книге «Самопознание» Бердяев художественно описывает один загадочный сон, являющийся блестящей иллюстрацией к его одинокому и драматичному духовному пути: «Снится мне огромная, необъятная площадь, уставленная деревянными столами и скамейками. На столах обильная еда. Это Вселенский собор. Я хочу сесть на одну из скамеек около стола и принять участие в соборном деле и общении. Я вижу сидящими многих своих хороших знакомых и друзей из православного мира. Но куда я ни пробую сесть, мне всюду говорят, что свободного для меня места нет. Я обернулся и вижу, что в конце площади возвышается крутая скала без всякой растительности. Я иду к этой скале и пытаюсь на нее подняться. Это страшно трудно и руки мои в крови. Сбоку, внизу я вижу обходную извилистую дорогу, по которой подымается простой народ, рабочие. Мучительными усилиями я продолжаю взбираться по скале. Наконец, я достигаю вершины скалы. На самой вершине я вижу образ распятого Христа, обливающегося кровью. Я падаю у Его ног в полном изнеможении, почти без чувств. В этот момент я просыпаюсь, потрясенный сном».
                Духовные искания Н.А. Бердяева и его религиозная жизнь имели экзистенциально-драматический характер, равно как и его взаимоотношения с Богом – как и героев Достоевского его мучила тайна возникновения зла и проблема Богооправдания – проклятый вопрос о теодицее: «Единственная серьезная причина атеизма связана с мучительным переживанием зла и страданий мира, что и ставит проблему оправдания Бога. Маркион был некогда потрясен тем, что мир так полон зла и страданий, а он сотворен Богом, которому приписывается всемогущество и всеблагость. Решение его было ошибочным, но тема его была вечной и совсем не решенной теми, которые Маркиона обличали. Но никто, кажется, не поставил острее проблему страдания, как проблему теодицеи, чем Достоевский, и никто с такой силой не раскрывал внутреннюю диалектику этой проблемы. Тут речь идет, конечно, не об интеллектуальной диалектике, подобно гегелевской, а о диалектике экзистенциальной, подобно киркегардовской. Иван Карамазов говорит, что он не Бога не принимает, а мира Божьего не принимает. Никакая мировая гармония, никакой мировой порядок не может примирить с несправедливым страданием хотя бы одного существа, со слезинкой замученного ребенка. Билет на вход в мировую гармонию должен быть возвращен. Нельзя было создавать мира, если в основании его лежит несправедливое страдание. А мир полон несправедливыми страданиями, слезами, неискупленным злом. И те, которые восстают против зла и страданий мира и хотят создать мир лучший, более справедливый и счастливый, сами причиняют неисчислимые страдания, создают новые формы зла». В основе религиозной драмы Бердяева лежала не драма сомнений в бытии Бога, не трагическая борьба веры и неверия, как то было у Достоевского, ибо он никогда не отрицал, что Бог существует, но мучительные раздумья о том благ ли Бог и справедлив ли Он, что для Него человек – в этих наряженных размышлениях Бердяев необычайно близок трагедии Иова, Псалтырю и книгам пророков, более глубок и церковен, чем Достоевский, Паскаль и Кьеркегор, вместе с тем – он проницателен как мудрец и опытен в искусстве духовной брани, как и древние подвижники Церкви, ибо он восставал против ложных представление о Боге во имя живого Бога, а состояние Богооставленности переживал как мучительный момент в экзистенциальной диалектике Богообщения – верил, что Богооставленность не означает отрицание бытия Бога и Его благости, а даже предполагает существование Бога и Его бесконечную любовь к сотворенному миру и каждому Своему творению. В автобиографии Бердяева есть изумительные строки, напоминающие «символ веры» Достоевского, и проливающие свет на его религиозную драму и личную веру: «Моя вера, спасающая меня от атеизма, вот какова: Бог открывает Себя миру, Он открывает Себя в пророках, в Сыне, в Духе, в духовной высоте человека, но Бог не управляет этим миром, который есть отпадение во внешнюю тьму. Откровение Бога миру и человеку есть откровение эсхатологическое, откровение Царства Божьего, а не царства мира. Бог есть правда, мир же есть неправда. Но неправда, несправедливость мира не есть отрицание Бога, ибо к Богу неприменимы наши категории силы, власти и даже справедливости. Нет ничего мне более чуждого, чем довольство миром, чем оправдание миропорядка». Мироощущение Бердяева трагично, он остро переживал, что весь мир лежит во зле, что государственная, социальная, культурная и даже религиозная жизнь полна неправды,  что история человечества – это летопись преступлений и книга, написанная кровью. Историк Георгий Федотов точно подметит, что «основная жизненная интуиция Бердяева – острое ощущение царящего в мире зла».  Сам Бердяев признавался: «Слишком сильно у меня было чувство зла и падшести мира, слишком остро было чувство конфликта личности и мира». С точки зрения Бердяева мир отвергает Бога, в мире пророков побивали камнями, Иов страдал, отравили Сократа цикутой, а Христос – Сын Божий был распят на Кресте. Бог есть Дух, Свобода и Любовь, Он действует духовно, а Промысел Его таинственен и непостижим, Он не присутствует в чуме, войне, голоде и убийствах, а присутствует в любви и свободе. Бердяев полагал, что традиционное учение о Промысле Божием натуралистично и грубо, оно делает невозможным теодицею, оправдывает не библейского Бога, а мировое зло, неизбежно ведет нравственно чуткого и совестливого человека к атеизму: «Люди серьезные и глубокие, задумывающееся над смыслом жизни и ищущие истину, делаются иногда атеистами, но потому, что морально не могут разрешить проблему теодицеи, не могут примириться с теизмом. Подавляющий факт необъятного зла и неисчислимых страданий миpa – единственное серьезное возражение против веры в Бога. Против Бога восставали не только люди утерявшие духовность. Но и люди с чуткой совестью иногда восставали против Бога во имя добра, во имя жажды справедливости». Как мыслитель с трагическим чувством жизни, Бердяев писал: «В этом нашем мире есть много иррационального, несправедливого, бессмысленного. Но есть великая тайна в том, что в индивидуальной судьбе каждого человека можно видеть руку Божью, видеть смысл, хотя и не подлежащий рационализации. Ни один волос не спадет с головы человека без воли Божьей. В более глубоком, неэлементарном смысле это верно, несмотря на то, что в мире, лежащем во зле, нельзя видеть промыслительного управления Бога». Как христианский философ Бердяев никогда не отрицал веру в Промысел Божий и писал незадолго до смерти: «Из испытаний, которые пришлось мне пережить, я вынес веру, что меня хранила Высшая Сила и не допускала погибнуть». Эти мысли Бердяева о Промысле Божием напоминают строки из высоко поэтичного, ликующего акафиста митрополита Трифона Туркестанова «Слава Богу за все»: «Нетленный Царю веков, содержащий в деснице Своей все пути жизни человеческой силой спасительного Промысла Твоего, благодарим Тебя за все ведомые и сокровенные благодеяния Твои, за земную жизнь и за Небесные радости Царства Твоего будущего». Пиама Гайденко, с характерной для нее апологией миропорядка, стремилась доказать, что Бердяев бунтует против мира, где царит зло, а значит и против Творца неба и земли. Но Сам Христос сказал: «Царство Мое не от мира сего» (Ин.18:36). В послании апостола Иакова читаем: «дружба с миром есть вражда против Бога» (Иак.4:4). Все святые отцы и учителя Церкви учили отвергать зло и суету мира сего, а душу на крыльях веры и любви вознести к Богу. Пиама Гайденко права, когда определяет Бердяева как экзистенциального мыслителя, чья философия имеет исповедальный характер, а его экспрессивные книги – проповедь, он – русский романтик с гностическими чертами мировоззрения, но Бердяев никогда не отвергал различие добра и зла на духовном уровне, не считал мир – порождение злого Бога Демиурга гностиков, и всегда помнил о том, что человек – источник зла и греха, ибо после грехопадения Адам весь видимый ми был ввергнут во власть смерти и тления. Таинственный акт сотворения Богом мира из ничего – это начало мирового процесса, но земная история мира – история как трагедия, началась, по Бердяеву, с драмы, начавшейся на небесах – восстания Люцифера, и продолжившейся на земле –  грехопадения Адама, вот почему не Бог, а падшие Ангелы и человек является виновниками того, что мир наш лежит во зле. Бердяев не принимает зло мира сего и греховный миропорядок, но принимает мир Божий со всеми красотами, чудесами и тайнами. «Если нет Бога, то нет Тайны. Если нет Тайны, то мир плосок и человек двухмерное существо, неспособное восходить в гору». Если существует Бог, то все в мире таинственно –  таинственен всякий цветок, всякая звезда на ночном небе. Созерцание непостижимого для разума величия Божиего и таинственности Его мира выражено в словах  одного изумительного стихотворения М.Ю. Лермонтова, которого Бердяев считал самым религиозным из всех русских поэтов: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит. В небесах торжественно и чудно!». По мысли философа Бог не царствует в мире, лежащем во зле, ведь Царство Божие метаисторично и эсхатологично. Бердяев отвергал мировую гармонию в падшем мире и призывал к борьбе за духовное преображение мира. С философской проницательностью Пиама Гайденко заметила, что Бердяев не только отстаивал духовную свободу человека и достоинство его личности – в этом вся нравственная сила и непреходящее значение бердяевской философии, ее священная правда, но и испытывал отвращение к мещанству, буржуазной пошлости и обыденности, воспринимал историю мира трагически, но она глубоко заблуждается, полагая будто «хилиазм – последнее слово, итог этих умонастроений». Вся философия история Николая Бердяева насквозь эсхатологична, проникнута апокалиптическими чаяниями, несовместимыми с осужденной Православной Церковью ересью хилиазма, ибо русский философ-апокалиптик помнил: «Царства Божьего нельзя искать внутри истории». «Христос учил, что Царство Его не от мира сего. И мир сей не может вместить Его Царства, он должен преобразиться, стать иным миром, выйти из себя. Искание чувственного Царства Христова на этой земле, в этом ограниченном материальном мире есть один из соблазнов, один из миражей религиозного сознания. Это соблазн еврейский, это явление юдаистического духа внутри христианства. Ожидание чувственного Царства Божиего на земле есть еврейский хилиазм. Евреи ждали Мессию – земного царя, который устроит на земле блаженное царство Израиля. И они отвергли Мессию, Который явился в образе раба и учил, что Царство Его не от мира сего».
                Тайна теодицеи – основная тема всех религиозно-философских размышлений Н.А. Бердяева, тема мучительная, загадочная и напряженная, рационально неразрешимая и неизъяснимая, связанная с проблемой свободы и зла, а еще более – с учением о Боге и христологией. В книге «О назначении человека» Бердяев утверждает, что зло – это категория падшего мира, оно не совечно Богу, ставить вопрос о том, что Бог мог бы возжелать зла – означает переносить на Него категорию падшести, в то время как Он – запределен всему сущему – выше наших понятий о добре и зле, Он – Сверх-Добро и Абсолютная Сила, суд над Ним невозможен, Он Сам есть источник всех ценностей и Верховный Судия, открывающий Себя как Бесконечная Любовь, теодицея же – защита истинного образа Бога от человеческих понятий о Боге – от клеветы, возведенный на Вседержителя людьми, не имеющими Духа Божиего и не умеющими судить о Боге духовно – духовно судят о Боге только пророки и апостолы, имеющие непосредственные опыт Богообщения, вот отчего так ценны написанные ими боговдохновенные книги – Священное Писание. Духовно близок Бердяеву образ страждущего Мессии, Бога жертвующего Собой, ради Своего творения – Христос Искупитель: «Я всегда сильнее чувствовал Бога-Сына, Христа-Богочеловека, Бога человечного, чем Бога-Силу, Бога-Творца. Это и означало, что мысль о Боге-Отце, Творце мира, мне представлялась наиболее зараженной и искаженной космоморфизмом и социоморфизмом. В Бога можно верить лишь в том случае, если есть Бог-Сын, Искупитель и Освободитель, Бог жертвы и любви. Искупительные страдания Сына Божьего есть не примирение Бога с человеком, а примирение человека с Богом. Только страдающий Бог примиряет со страданиями творения». Священная тайна Креста и мук распятого Богочеловека отвечала всем самым сокровенным мольбам и надеждам его сердца, раненого всесильем зла, царящего в нашем мире. В противоречии с догматическим вероучением Церкви, Бердяеву представляется, что Бог всеблаг, но не всемогущ, Он – добрый и страдающий Спаситель мира, а не всесильный Пантократор – это суждение Бердяева неприемлемо для христианского сознания, ибо истинный Господь всесовершенен, Он абсолютно всемогущ и нет ничего невозможного для Него, безупречно всеведущи и премудр, и нет ничего, что скрылось бы от Его взора и ускользнуло бы от Его мысли, Он свят и всеблаг, Его любовь вечна и бесконечна, а Сам Всевышний настолько совершенен, что никто из людей и Ангелов не может и помыслить, ибо Творец выше мысли и бытия. Каждый христианский философ призван исповедовать абсолютный перфекционизм в области теологии – исповедовать, что Бог сверхсовершенен и в Нем нет ни одного малейшего изъяна, но мысли Бердяева о том, что только искупительная жертва Христа и бесконечная любовь Божия разрешает неразрешимый вопрос о теодицее – бесценна. Религиозный философ и метафизик С.Л.Франк, так откликнется на бердяевские раздумья:  «Страдающий Бог – Бог, разделяющий страдания творения, из любви к нему соучаствующий в его трагическом борении, ценою собственных мучений подающий человеку спасающую и укрепляющую руку, - есть необходимое восполнение всемогущего Бога». В христианстве Бог всемогущ как Вседержитель, всеблаг как Спаситель и премудр как Промыслитель, а сотворенные Им создания, одарены свободой духа, которая никогда не отнимется у них Всевышним. Судьбы человека и мира вершатся у подножья Распятия, а не на весах гностических умозрений. Не правы ли апостолы и пророки учившие, что мудрость человеческая есть безумие перед Богом? Сущность антроподицеи и теодицеи Бердяева, надо или искать не в теософическом и гностическом элементе, а в христианской сердцевине его философии – в жизненной вере в Сына Божия, Иисуса Христа, или отказать ему в праве называться христианским философом. Для христианского мыслителя смысл Голгофы и Воскресения Христова  заключался в «победе над смертью и страданием», а обратной стороной теодицеи являлась антроподицея – Христос есть совершенный Бог и совершенный человек, Он оправдывает Бога перед человеком и оправдывает человека перед Богом. В статье «Теодицея» Бердяев сформулировал сущность своей религиозной веры, ответив на вопрос – почему он стал христианином: «Я христианин и потому верю, что проблема теодицеи разрешена явлением Христа и совершенным Им делом искупления и спасения». Все религиозное миросозерцание Бердяева христоцентрично, ему был сердечно близок образ Бога страдающего, он никогда не смог бы уверовать в Бога без тайны Креста и Воскресения: «Мне чужд лик Божества всемогущего, властного и карающего и близок лик Божества страдающего, любящего и распятого. Я могу принять Бога только через Сына. Нельзя принять Бога, если Бог Сам не принимает на Себя страданий мира и людей, если Он не есть Бог жертвенный». В религиозно-философской лирике поэта и философа Семена Надсона есть изумительные, трогательные, величественные и проникновенные строки о Боге, которые, выражают веру Николая Бердяева:

Я не Тому молюсь, Кого едва дерзает
Назвать душа моя, смущаясь и дивясь,
И перед Кем мой ум бессильно замолкает,
В безумной гордости постичь Его стремясь;
Я не Тому молюсь, пред Чьими алтарями
Народ, простертый ниц, в смирении лежит,
И льется фимиам душистыми волнами,
И зыблются огни, и пение звучит;
Я не Тому молюсь, Кто окружен толпами
Священным трепетом исполненных духов,
И Чей незримый трон за яркими звездами
Царит над безднами разбросанных миров,-
Нет, перед Ним я нем!.. Глубокое сознанье
Моей ничтожности смыкает мне уста,-
Меня влечет к себе иное обаянье -
Не власти царственной,- но пытки и креста.
Мой Бог – Бог страждущих, Бог, обагренный кровью,
Бог-человек и брат с небесною душой,-
И пред страданием и чистою любовью
Склоняюсь я с моей горячею мольбой!..

                Бог соучаствует в трагедии мира, все мировое страдание освящается Его присутствием и преображается Его любовью. По личному признанию Бердяева, теодицея разрешима только явлением Сына Божия, Иисуса Христа. «В центре христианской мистерии стоит крест на Голгофе, крестная мука и крестная  смерть Сына Божьего, Спасителя мира». Тайна теодицеи открывается для Бердяева в евангельском образе Христа и невозможна без Него. «Христос-Богочеловек и есть единственная возможная теодицея и антроподицея. Голгофская жертва Христа, совершенная Богом и человеком, и есть теодицея не в размышлении, а в жизни, в действии». В статье «Гнозис и экзистенциальная философия» Лев Шестов верно замечает, что «Бердяев выдвигает на первый план великую нравственную красоту жертвенного подвига Христа. И он, конечно, по-своему прав: этот момент нельзя и не нужно затушевывать. В нашей юдоли плача сознание, что Бог разделил с ним наши скорби и страдания, приносит великое облегчение и утешение: все, что Бердяевым написано на эту тему – превосходно и оставляет неизгладимое впечатление». Теодицея Бердяева – это «христодицея», во Христе миру открылась бесконечная, священная, таинственная, небесная, бесценная и чудесная любовь Божия, а само Его пришествие в мир освятило историю – даровало ей смысл, но имеет космогоническое и сотериологическое значение, ибо после Христа образовалась Новозаветная Церковь с ее таинствами, а история мира устремлена к эсхатологическому завершению. Бердяев утверждает теодицею как трагедию Самого Бога, крестную жертву Божиего Сына, вольное распятие Богочеловека. Глубоко верным представляется уточнение Вышеславцева: «но вместе с тем отношение лиц Святой Троицы к трагизму и блаженству нельзя мыслить и так, что трагизм всецело принадлежит Сыну, а Отец и Дух Святой не причастны трагизму ни в какой мере. Если «Отец любит Сына» - то он не может не принять в свое сердце трагизма Сына, не может не услышать «вскую еси мя оставил!». Если Дух Святой «утешает» и «отирает всякую слезу», то он не может не принять в свое сердце трагизма, заслуживающего «утешения». Однако Они участвуют в трагизме иначе, чем Сын, именно не в качестве действующего лица истории». В христианской теодицее участвуют все Ипостаси Пресвятой Троицы – Бог Отец, пребывающий «по ту сторону» мирового трагизма, Бог Сын, принимающий в сердце Свое весь мировой трагизм на Голгофе (Агнец заклан от сотворения мира), и Бог Святой Дух, как Параклет, утешающий всю страждущую Божью тварь и преодолевающий мировую трагедию. Христос принял мировую трагедию в сердце Свое, в Гефсиманской молитве душа Его «скорбела даже до смерти», на Голгофе через Крест совершилась Им искупительная жертва, Он «смертью смерть попрал» и даровал каждому из нас надежду на спасение – обретение Царства Небесного. Для Бердяева христианство есть религия свободы и любви, свобода – основа духовной жизни, а любовь – ее небесная вершина. Бог страдает на Кресте, искупая зло мира, а Голгофа – это высшая точка трагедии Бога и человека, она разрешается через чудо воскресения Христа из мертвых, его победу над Адом и смертью.  Если Бог всеблаг и есть Любовь, а человек, сотворен по образу и подобию Божиему, то каждый из нас призван научиться любить – высочайшие заповеди Евангелия есть заповеди о любви, ибо тот, кто не имеет любви в сердце своем не может называться христианином. По определению Бердяева любовь – это духовный акт, она свободна и экзистенциальна, всегда обращена на конкретное существо – персоналистична, надо быть ко всем милосердным, но нельзя любить всех одинаковой любовью – любовь связано с личным избранием сердца. Исполнившись евангельской веры, Бердяев возвещает, что любовь к Творцу невозможна без любви к Его творениям – двуединая любовь к Богу и Его созданиям составляет сердцевину христианской этики, а христианская любовь носит не отвлеченно-духовный характер как у Платона и Плотина, а конкретно-целостный и личностный характер. По мысли Бердяева в христианстве с его верой в живого и личного Бога, с догматом о Богочеловечестве Христа и заповедями о любви к Богу и ближним, разрешается неразрешимый конфликт между отвлеченным идеализмом и персонализмом, между любовью к идеям – к добру, красоте, истине, справедливости, и любовью к конкретному живому существу – к человеку и его личности, к птицам, животным и всему Божьему миру. Нельзя согласиться с высказыванием Григория Померанца – выдающегося мыслителя и востоковеда, испытавшего паскалевский страх перед бесконечностью,  глубоко изучившего дзен-буддизм и духовный мир Достоевского, но писавшего о Бердяеве: «Бердяев, великий в своей философии свободы (и во многом другом), в философии любви далеко не всегда глубок». Для Бердяева христианство есть религия любви, а христианская любовь – это любовь к личности, к уникальному лицу, к образу Божиему, к своеобразной и неповторимой индивидуальности, и эта любовь должна объять вселенную в сердце верующего: «Всякую тварь, все Божье творение и всякое лицо человеческое, именно лицо нужно любить в Боге и через Бога». Бердяеву была близка молитва за весь мир и за всю тварь Божию преподобного Исаака Сирина и его раздумья о сердце милующем: «И что такое сердце милующее? «Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварию. А посему и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и очистились а также и о естестве пресмыкающихся молится с великою жалостию, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению во всем Богу». Опираясь на слова апостола Павла, русский философ утверждал, что смысл творчества заключен в любви – в исполнении заповедей Христа о любви к Богу и любви к человеку, любви ко всякой твари Божьей – от малого цветка и певчих птиц до величественного купола звездного неба. Любовь есть творчество, в любви обнаруживают себя все таланты, все дары, все харизмы Святого Духа – мудрость и знания, вера и чудотворство, пророчество и постижение языков, и все это теряет смысл без любви. В христианстве Бог есть Любовь, у Него единая непостижимая Сущность и три Лица – Отец, Сын и Святой Дух, и каждое Лицо – всецело Бог, и общение с Ним обретается в любви и через любовь – человек не сливается с Богом и не лишается своей личности как в философии Плотина и мистике Мейстера Экхарта, а обретает свой истинный и уникальный лик, задуманный Создателем. Размышляя о том, почему Бог побеждает смерть, Бердяев отвечает: потому что Бог есть Любовь, а Любовь – это величайшая сила, тайна и чудо. «Любовь открывается с наибольше силой, когда близка смерть. И любовь не может не победить смерти. Истинно любящий есть победитель над смертью. Мы должны делать сверхчеловеческие усилия, чтобы те, кого мы любим – не только люди, но и животные, – наследовали вечную жизнь. Христос победил смерть, потому что Он был воплощением универсальной божественной любви. И любовь не может не желать всеобщего спасения от смерти и всеобщего воскресения. Если хоть одно существо, обладающее экзистенциальным центром, не будет воскрешено для вечной жизни, то мир не удался и теодицея невозможна». Жертвенный подвиг Христа на Голгофе –  это таинство искупления и тайна распятой любви, тайна вечной и бесконечной любви Бога к человеку и сотворенному миру, а не умилостивления и платы. Человек жаждет искупления грехов, без этого он не может спастись. Но человек не может спасти себя сам, ему нужен Искупитель и Спаситель, Мессия, Который вернет его к Богу, избавит от смерти и Ада. Смысл явления Иисуса Христа в мир и Его искупительной жертвы – это преображение человека, его природы и личности, свободы. Бердяеву было отвратительно «судебное понимание» христианства как религии с адскими муками, грозным и суровым Богом, он верил во всеобщее спасение, но скорее не как Ориген с его циклическим пониманием истории, а как святой Григорий Нисский. Все грозные и таинственные стихи Священного Писания, где сказано о воздаянии за грехи и Суде Божием, учение Церкви о вечности адских мук, оправдание Ада у Августина Блаженного, Фомы Аквинского и Данте – отталкивали Бердяева и возмущали его совесть. Бердяев считал, что невозможно примириться с тем, что Бог сотворил мир и людей, предвидя вечные адские муки многих из них, ибо это делает невозможным теодицею, увековечивает царство зла и смерти, как неизбывную антитезу Царству Небесному, ибо Ад есть не торжество справедливости Божией, а торжество дьявола.   По мысли Бердяева все люди – грешники, никто из нас не имеет морального права на Царство Божие, но небеса отверзнуты искупительной жертвой Сына Божиего, и, помня о своем недостоинстве, нам надо проникнуться любовью к нашим ближним – желать им спасения и молиться за них: «Я могу переживать адские муки и почитать себя достойным адских мук. Но нельзя допустить Ада для других, нельзя примириться с Адом для других». С сочувствием вспоминая строки христианского платоника Оригена о том, что Христос будет мучиться и Голгофа не окончится до тех пор, пока в преисподней останется хоть одна душа, Бердяев исповедовал отвергнутую Церковью идею апокатастасиса – всеобщего спасения, надеясь, что в конце времен все покаются и спасутся – возможно даже демоны, для которых не тщетным окажется милосердие Вседержителя. Напрасно архимандрит Рафаил Карелин обвиняет Бердяева в ереси Оригена, ведь вслед за преподобным Иоанном Дамаскиным этот философ понимал великую тайну христианской сотериологии: спасение возможно только через Христа, Его искупительную жертву на Голгофе и воскресение из мертвых, но Господь никого не спасает насильно и не принуждает войти в Царство Небесное, ибо тайна спасения – это синергия, содействие и сотрудничество Божественной благодати и человеческой свободы. «Бог не может насильно спасти человека и насильственно вогнать его в Рай. Бог не хочет насилия над человеческой свободой. Человек может свободно предпочесть мучения вне Бога блаженству в Боге, он как бы имеет право на Ад». Эти бердяевские строки напоминают мудрую мысль Августина Блаженного: «Я – всемогущий Господь, создавший тебя, но Я не могу спасти тебя, вопреки твоей воле, ибо Я сотворил тебя по образу и подобию Своему и наделил тебя свободой».
                В многогранном и драгоценном творческом наследии Бердяева особое место занимает его философия любви, и хотя он и не написал специальной книги, но он занимался метафизикой любви на протяжении всей жизни и обращался к этой теме во многих своих произведениях – в письме будущей жене Л.Ю. Рапп, в книгах «Смысл творчества» и «О рабстве и свободе человека», в статье «Метафизика пола и любви» и рецензии на книгу О. Вейнингера «Пол и характер», в великолепной книге «Миросозерцание Достоевского» и философском эссе «Размышление об Эросе», вошедшем в книгу-автобиографию «Самопознание». В письме к будущей жене Л.Ю. Рапп, Бердяев признается, что с ранних лет напряженно размышлял о любви, а вопрос о поле представлялся ему одним из самых важных, страшных и значимых философских вопросов, имеющих глубокое мистическое и религиозное значение. Тайна любви и метафизика пола мучительно волновали Бердяева, он критиковал известного польского писателя Пшибышевского, считавшего, что пол – проклятье человеческого рода, защищал любовь между мужчиной и женщиной, благотворно влияющую на духовную жизнь, стремился разгадать ее тайну и найти ответ на вопрос: что такое любовь и в чем ее смысл? В постижении тайны любви Бердяеву помогли два мыслителя – религиозный философ, поэт и мистик В.С. Соловьев и писатель и публицист В.В. Розанов, который с невиданной смелостью и неподражаемым талантом нарушил общественное молчание, царившее вокруг темы любви мужчины и женщины, всколыхнул русское общество и со всей откровенностью громко и вовсеуслышание заявил, что вопрос о половой любви – один из самых таинственных, мучительных и основных вопросов человеческого бытия – вопрос жизни и смерти. Но в суждениях Розанова, для которого тема пола глубочайшим образом связана тайна жизни, Бердяев находил бегство от Христа к древним языческим религиям и обоготворение рода, непонимание глубокого внутреннего антогонизма между полом и родом и того, чт в поле есть две стихии – личная и родовая. Наиболее сильное влияние на философию любви Бердяева оказала статья В.С. Соловьева «Смысл любви» – одна из лучших работ в мировой литературе, посвященная метафизике любви и пола, стоящая в одном ряду с диалогом Платона «Пир», где доказывается, что любовь между мужчиной и женщиной – это высокое духовное и нравственное чувство, ее смысл и цель состоят не в забот о продолжении рода, а в победе над эгоизмом и подвиге самоотречения, в нравственном и духовном совершенствовании, в торжестве индивидуального начала над родовым началом, в утверждении бессмертия личности и ее бесконечной ценности. Рассуждая о метафизике пола и значении идей В.С. Соловьева для философии любви, Бердяев писал: «В истории мировой философии я знаю только два великих учения о поле и любви: учение Платона и Вл. Соловьева. «Пир» Платона и «Смысл любви» Вл. Соловьева – это самое глубокое, самое проникновенное из всего, что писалось людьми на эту тему. Платон жил до явления Христа в мир, но постиг уже трагедию индивидуальности, ощутил тоску по трансцендентному и прозрел соединяющую силу божественного Эроса, посредника между здешним миром и потусторонним миром. По учению Платона, облаченному в мифологическую форму, пол есть результат разрыва в первоначальной, единой и могучей человеческой природе, распадения индивидуальности на две половины, любовь есть томительное желание воссоединения вцелую индивидуальность. Платон постиг с гениальной, божественной мощью различие между Афродитой небесной и Афродитой простонародной, любовью божественной, личной, ведущей к индивидуальному бессмертию, и любовью вульгарной, безлично-родовой, природной. В Афродите небесной Платона уже чувствуется дыхание христианского Эроса, таинственного и по сию пору, средневекового романтизма и глубочайшего, возможного лишь после Христа учения Вл. Соловьева о любви как о пути к индивидуальному бессмертию. Вл. Соловьев устанавливает противоположность между индивидуальностью и родом. Любовь родовая, рождающая, дробящая индивидуальность, есть для него Афродита вульгарная, подчинение природной необходимости. Истинная любовь всегда лична, завоевывает вечность, индивидуальное бессмертие, она не дробит индивидуальность в рождении, а ведет к полноте совершенства. Во всем вероучении Вл. Соловьева центральное место занимает культ вечной женственности, любви к Богу в конкретной форме любви к «Прекрасной Даме». Отвергая род и рождение, Вл. Соловьев принадлежит новому религиозному сознанию, подходит к новому религиозному учению о любви, но не доходит до конца». В статье «Смысл любви» Соловьев развивал высказанную Платоном мысль об андрогинной природе каждого человека, совмещающей в себе два начала – мужское и женское, затронул проблемы взаимосвязи любви со смертью, красотой, верой и нравственными и религиозными ценностями. Высоко оценивая метафизику любви В.С. Соловьева и отчасти находясь под ее влиянием, Бердяев полагал, что на протяжении всей истории в мире борются два враждебных метафизических начала – личное и родовое, а любви как свободного избрания – духовного Эроса, соединяющего мужчину и женщину, нет, и не может быть в стихии рода, где царствуют низменные животные влечения. «Родовая половая любовь дробит индивидуальность, стремится к бессмертию рода, к созданию многих несовершенных существ, а не одного совершенного существа, к плохой бесконечности, к вечному возвращению. Истинная любовь, преодолевающая пол, должна направить всю человеческую энергию вглубь и вглубь вечности, а не вовне и вперед во времени. С родовым полом был связан этот ложный культ будущего, эта лжепрогрессивность… Томление пола и тайна любви – в жажде преодолеть трагический разрыв полов, мистическим слиянием достигнуть вечной, совершенной индивидуальности… Пол – это то, что должно быть преодолено, пол – это разрыв. Пока остается этот разрыв – нет индивидуальности, нет цельного человека». Тема любви теснейшим образом связана с темой смерти – это мучило всех мыслителей и поэтов, умеющих глубоко вглядываться в жизнь, неслучайно так трагична любовь Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, не нашедших счастья на земле. Размышляя о любви, Бердяев приходит к мысли, что ее мистическая тайна заключена в духовной силе преображения – мир призван быть совершенным по Божьему замыслу, но из-за греха в мир вошли тление и смерть, нельзя любить грех, тление и смерть, ибо влечение ко греху есть погибель души, но надлежит любить весь Божий мир и находить в прекрасном отблеск славы Божьей, верить что любовь есть Божья сила, преображающая мир – исцеляющая нас от греха, тления и смерти. В здешнем мире, где царят время и смерть, любовь трагична, ведь мы обречены разлучиться с любимыми и испытать чувство трагической утраты, а смысл любви состоит именно в победе над смертью и обретением высшего совершенства и бессмертия – и здесь глубоко прав В.С. Соловьев, ведь любовь оказалась бы тщетной и бесмысленной, если бы была побеждена временем и смертью, но как убежденный христианский персоналист, Бердяев справедливо считал, что в своей метафизике Соловьев был платоником и свой личный эротический опыт он связывал с платонизмом более, чем с христианством, а его учение о Софии – вечной женственности и душе мира сталкивается с  христианским пониманием личности. Как христианский мыслитель и романтик по духу, Бердяев утверждал, что свобода – это дыхание жизни и основа любви, нельзя заставить любить, любовь есть достояние свободного духа и сердца, что с огромной художественной убедительность и мощью раскрыл романтизм. В произведении «Метафизика пола и любви» Бердяев особенно обращал внимание на то, что христианство породило не только монашеский аскетизм и восславило девство – «весенний цветок, нежно произрастающий на своих всегда белых листьях, цвет нетления», как поэтически выразился святой и мученик Мефодий Патарский в своем богословском трактате «Пир десяти дев, или О девстве», но и романтический дух, средневековый культ Мадонны и рыцарский культ Прекрасной Дамы, любовь Данте к Беатриче, поэзию «сладостного стиля» и сонеты Шекспира. Для Бердяева любовь есть наивысшая ценность: Не брак оправдывает любовь, а любовь оправдывает брак – в таинстве брака Церковь освящает союз любящих людей – мужчины и женщины, дающих обет верности, становящихся невестой и женихом и обретающих благословение Господне на совместную супружескую жизнь. В книге «Миросозерцание Достоевского» Бердяев подчеркивал, что тайна любви связана с тайной личности и образом Божиим в человеке, ибо если бы человек не был бы свободной и самоопределяющейся личностью, сотворенной по образу и подобию Бога, имя Которому есть Любовь, то он не был бы способен любить: «Иcтиннaя любoвь cвязaнa c личнocтью, личнocть cвязaнa c бeccмepтиeм. Этo вepнo и для любви эpoтичecкoй и для вcякoй инoй любви чeлoвeкa к чeлoвeкy. Ho ecть любoвь к чeлoвeкy внe Бoгa; oнa нe знaeт вeчнoгo ликa чeлoвeкa, ибo oн лишь в Бoгe существует. Oнa нe нaпpaвлeнa нa вeчнyю, бeccмepтнyю жизнь. Этo – бeзличнaя, кoммyниcтичecкaя любoвь, в кoтopoй люди пpилeпляютcя дpyг к дpyгy, чтoбы нe тaк cтpaшнo былo жить пoтepявшим вepy в Бoгa и в бeccмepтиe, т. е. в Cмыcл жизни. Этo – пocлeдний пpедeл чeлoвeчecкoгo cвoeвoлия и caмoyтвepждeния. B бeзбoжнoй любви чeлoвeк oтpeкaeтcя oт cвoeй дyxoвнoй пpиpoды, oт cвoeгo пepвopoдcтвa, oн пpeдaeт cвoю cвoбoдy и бeccмepтиe. Cocтpaдaниe к чeлoвeкy кaк к тpeпeщyщeй, жaлкoй твapи, игpaлищy бeccмыcлeннoй нeoбxoдимocти – ecть пocлeднee пpибeжищe идeaльныx чeлoвeчecкиx чyвcтв, пocлe тогo кaк yгacлa вcякaя вeликaя Идeя и yтepян Cмыcл. Ho этo нe xpиcтиaнcкoe cocтpaдaниe. Для xpиcтиaнcкoй любви кaждый чeлoвeк ecть бpaт вo Xpиcтe. Xpиcтoвa любoвь ecть yзpeниe бoгocынoвcтвa кaждoгo чeлoвeкa, oбpaзa и пoдoбия Бoжьeгo в кaждoм чeлoвeкe. Чeлoвeк пpeждe вceгo дoлжeн любить Бoгa. Этo – пepвaя зaпoвeдь. A зa нeй cлeдyeт зaпoвeдь любви к ближнeмy. Любить чeлoвeкa толькo пoтoмy и вoзмoжнo, чтo ecть Бoг, eдиный Oтeц. Eгo oбpaз и пoдoбиe мы дoлжны любить в кaждoм чeлoвeкe. Любить чeлoвeкa, ecли нeт Бoгa, знaчит чeлoвeкa пoчитaть зa Бoгa. И тoгдa пoдcтepeгaeт чeлoвeкa oбpaз чeлoвeкoбoгa, кoтopый дoлжeн пoглoтить чeлoвeкa, пpeвpaтить eгo в cвoe opyдиe. Taк нeвoзмoжнoй oкaзывaeтcя любoвь к чeлoвeкy, ecли нeт любви к Бoгy». По воззрению Бердяева, христианская любовь есть любовь к личности и проникновение в ее апофатическую тайну, прозрение в человека образа Божиего, она совершенна и соединяет в себе всю совокупность любви – эрос, филио и агапе, ибо если мы любим человека совершенной христианской любовью, то относимся к нему дружелюбно, как к равному – нашему брату и сестре во Христе, не умаляем его достоинство, мы умеем сочувствовать и сострадать, умеем утешать плачущих и прощать обидчиков, признавать свою вину и жалеть всех – всю тварь Божию стенающую и плачущую со времен Адамова грехопаденья, наконец, любовь есть восхищение – с пламенной любовью-восхищением Ангелы на небесах предстоят у престола Вседержителя и возносят хвалу Ему, ибо Он благ, премудр и всемогущ, тихое восхищение звучит в словах Бога о том, что весь сотворенный Им мир прекрасен, Ангелы возликовали, когда узрели свет первых звезд, зажженных Создателем, восхищения достойны святые, подвижники и мудрецы, мученики и исповедники, отдавшие жизнь за святыню веры – Христа Богочеловека, восхищение испытывает любящий, когда прозревает в возлюбленной образ Божий и ту нетленную красоту молчаливого и кроткого духа, что драгоценна в очах Господних. В русской религиозно-философской мысли в отношении постижения тайны любви и ее смысла произошло разделение на два идейных направления: В.С. Соловьев развивал платоническую метафизику любви, в центре которой был эрос, его продолжателями в философии был Бердяев, а в поэзии – Блок; иное богословское направление в понимании любви исповедовали такие мыслители как П.Флоренский, С. Булгаков и И.Ильин, сосредоточивших свое внимание на агапе – жалости, сострадании и милосердии, и на филео – дружбе. На закате своей земной жизни, Бердяев, всегда трагически переживавший конфликт между агапе и эросом – между бескорыстным состраданием и милосердием и любовным влечением и восхищением, требующим взаимности, пришел к пониманию синтеза эротической любви и каритативной любви: «если любовь-эрос не соединяется с любовью-жалостью, то результаты ее бывают истребительные и мучительные. В эросе самом по себе есть жестокость, он должен смиряться жалостью, caritas. Эрос может соединяться с агапэ. Безжалостная любовь отвратительна».  В книге «О рабстве и свободе человека», с наибольшей художественной силой и философской глубиной раскрывающей оригинальное миросозерцание Бердяева, любовь определяется как призвание личности и путь ее реализации – любовь к Богу и ближнему, к возлюбленной и отчизне, к творчеству и красоте, к жизни и идеальным ценностям, к природе и свободе, а также утверждается, что есть агапе, любовь нисходящая – милосердие, обращенная ко всем страждущим и скорбящим, и эрос, любовь восходящая – восхищение, притяжение небес, по слову Платона, окрыляющая души, возносящая их от материального мира и конкретных живых существ к духовному миру, к Божественной высоте и самой идее любви, красоты и истины: «….любовь-эрос, любовь-восхождение, любовь-восхищение должна соединяться с любовью-нисхождением, с любовью-жалостью и состраданием. Любовь-эрос есть в каждой избирающей любви, она есть в любви-дружбе, в любви к родине, даже в любви к идеальным ценностям философии и искусства, она есть и в религиозной жизни. Любовь каритативная есть нисхождение, она не ищет для себя, для своего обогащения, она отдает, жертвует, она погружена в мир страдающий, мир, агонизирующий во тьме. Любовь-эрос требует взаимности, любовь-жалость во взаимности не нуждается, в этом её сила и богатство. Любовь-эрос видит образ другого, любимого в Боге, идею Бога о человеке, видит красоту любимого. Любовь-жалость видит другого в богооставленности, в погруженности в тьму мира, в страдании, уродстве». В полном согласии с Евангелием, апостольским благовестием Новозаветной Церкви и ее нравственным богословием, Бердяев провозглашал в катастрофическую и жестокую эпоху двадцатого века, залитого кровью миллионов погубленных людей, что христианская любовь – это любовь духовная, святая и совершенная, она соединяет в себе любовь к Богу и ближнему, любовь к врагу и прощение обидчиков, эрос-восхищение и стастный порыв, агапе-милосердие и филео-дружбу, возвышает человека до молитвы за весь мир и любви ко всему Божьему миру – к красоте природы и ко всем живым созданиям – к животным птицам и растениям, и здесь русский философ являет себя не только рыцарем свободного духа, но и самым настоящим апостолом любви.
                Николай Александрович Бердяев – один из наиболее выдающихся философов России, он – русский мыслитель и писатель, а его личная философия имеет характерные национальные черты русской философии: искание смысла жизни и мучительный поиск разрешения вековечных и проклятых вопросов, терзавших героев Достоевского, глубокая  религиозность и склонность к нравственной проповеди – преобладание моральной проблематики – размышления над темами добра и зла, назначения человека и свободы воли, антропологичность – стремление постичь загадку человека, обращение к вопросам историософии. Темы исторической судьбы России и своеобразие ее культуры, загадка русской души и нашего национального самосознания – ключевые темы историософских раздумий Бердяева, полных драматизма, горьких признаний и изобличений, и одновременно исполненных мессианской веры в Россию и ее всемирную миссию.  «Меня будет интересовать не столько вопрос о том, чем эмпирически была Россия, сколько вопрос о том, что и почему замыслил Творец о России, умопостигаемый образ русского народа, его идея» – писал Н.А. Бердяев в своей книге «Русская идея». Познание «русской идеи» – «это путь к самосознанию, к осознанию того, что нужно России для раскрытия ее великих духовных потенций, для осуществления ее мировых задач». Как религиозный мыслитель Бердяев унаследовал от мистически настроенного В.С. Соловьева провиденциальное представление о «русской идее»: «идея нации есть не то, что она думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности». В книге «Судьба России» Бердяев провозглашал, что на каждом русском мыслители лежит долг разгадать загадку России, понять ее идею – смысл ее исторического существования, указывая на то, что подойти к разгадке тайны «души России» можно лишь признав ее «антиномичность», «жуткую противоречивость», «непостижимость для ума и неизмеримость никакими аршинами доктрин и учений». Существует ряд антиномий и парадоксов, пронизывающих все сферы жизни русского народа, их не могли разрешить и охватить славянофилы и западники с их ограниченными суждениями о России, но смог гениально выразить в своем творчестве Ф.М. Достоевский, запечатлевший в своих романах загадочный лик России и двойственность русских людей – необъятная высь духа, любовь к Богу и людям, жажда свободы и покоя сочетается в их душах с мятежными страстями, буйным нравом, низостью, отсутствие благородства, честности и рабской покорностью. Россия – самая безгосударственная и анархическая страна в мире, русский народ – аполитичен, из недр его явились Бакунин и Кропоткин, славянофилы, Достоевский и Л. Толстой, а анархизм присущ не только общественной мысли, но и нашему обыденному сознанию, но в то же время Россия – самая государственная и бюрократическая страна в мире, она – могущественнейшее государство и величайшая империя, все в России превращается в политику и политизируется. Россия – самая нешовинистическая страна в мире, она призвана стать освободительницей народов, русский народ полон бескорыстия и чужд национализму, Достоевский, Вл. Соловьев и А. Блок восторженно возвещали о всечеловечности России и всемирной отзывчивости русского гения, но вместе с тем, Россия – самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма, ксенофобии и еврейских погромов, угнетения подвластных народов и принудительной русификации, страна, где все национализировано вплоть до Вселенской Церкви.  Россия – страна безграничной свободы духа, исканий правды Божьей и социальной справедливости, страна странничества и мученичества за идею – нравственного идеализма, столь свойственного лучшим представителям интеллигенции, в ней все обращено к последним вопросам и не столь сильна власть мещанского духа, ведь русские люди не хотят устраиваться на земле, они взыскуют Града Божиего, но существует и темная правда о России, она – страна неслыханного сервилизма и жуткой покорности, где попираются личные права людей и их достоинство каждодневно унижается. Веря, что Россия – самая небуржуазная страна в мире, Бердяев полагал, что русская душа не преклонится перед золотым тельцом, но окидывая грустным взглядом социальные и духовные реалии современной России, я со скорбью наблюдаю картину триумфа безудержного и дикого капитализма, все измеряющего Иудиной мерой и заявляющего – «время – деньги», с печалью вынужден признать, что властителем дум и философией жизни подавляющего большинства русских людей в настоящий момент  стал мамонизм, столь порицаемый Карлейлем. Все размышления Бердяева о «русской идее» всегда принимали духовно-философскую тональность – он согласен с определением Шпенглера, гласящим, что Россия – это апокалиптический бунт против античности, и утверждает, что русский народ для него «самый апокалиптический народ, никогда не умевший устраивать свою землю». Все русские люди – это апокалиптики или нигилисты, у них нет культурной утонченности фаустовской души Европы, они настроены настороженно к русским европейцам – интеллигенции,  широкие народные массы не имеют воли к сотворению культуры, их религиозность окрашена апокалиптически, а кроме того, русские люди склонны к обскурантистскому отрицанию культуры, как Л.Н. Толстой. По слову Бердяева никакая философия истории – ни славянофильская, ни западническая – не смогла постичь загадку России и ответить на вопрос: как самый анархический в мире народ создал самую огромную и могущественную государственность и с ее бездушной бюрократией и враждебностью к свободе духа, мысли и слова? В основе постижения «души России» и «русской идеи» у Бердяева лежит не историческая логика, не социокультурная аналитика и не отвлеченная философская концепция хода русской истории, а историософская интуиция, религиозная вера во всемирность и мессианское назначение России. Русская национальная мысль на вершинах своих склонялась к мессианству – богоизбранность русского народа утверждали славянофилы – А.С, Хомяков и И. Киреевский, не только говорившие о ее великом призвании, но и обличавшие грехи России, о народе-богоносце писал Достоевский, и иногда в религиозных и историософских рассуждениях этих русских мыслителей явственно слышались ветхозаветные ноты иудейского национального самопревозношения, столь чуждого Бердяеву, помнящему, что во Христе нет ни иудея, ни эллина. По убеждению Бердяева Россия не исполнила своей всемирно-исторической миссии, она стала великой державой, но еще не явила во всей полноте свою духовную культуру. Россия была слишком долгое время замкнута в своей уединенной и провинциальной жизни, в то время как она призвана к всемирно-историческим задачам и эпохальным свершениям. Россия – это целый мир, стоящий между Востоком и Западом, «самим Богом предназначено, чтобы Россия стала великим целостным единством Востока и Запада, но по своему действительному эмпирическому положению она представляет собой неудачную смесь Востока и Запада». Для того, что исполнить свою историческую миссию, Россия должна преодолеть свой провинциализм и обскурантизм, избежать как анархического бунта, так и прельщения величием царства кесаря – империей и волей к могуществу, русский народ же должен обрести честность, избавиться от «вечно бабьего» в своей душе – от рабьей покорности, ему нужен рыцарский характер и рыцарский закал духа, верность этике Евангелия, и только тогда «творческий дух России займет, наконец, великодержавное положение в духовном мировом концерте». Русский философ глубоко задумался не только о спасении России, но и о спасении всего человечества, о преображении мира. Развенчивая теорию прогресса и бездушную пошлость современной технократичной и мещанской цивилизации, где погибает религиозная вера и великое искусство, Бердяев полагал, что именно христианству принадлежит решающая роль в духовном преображении мира и человека. Обличая «черные грехи» России, противные ее христианской вере, и философски постигая антиномии и парадоксы ее несчастной, но величественной исторической судьбы, он творчески развивал заветную мысль Достоевского, о том, что русский человек – всемирно отзывчивый человек, а религиозный дух России – христианский дух с особой исторической, культурной и религиозной миссией. Бердяев искренне верил в то, что Россия, являясь своеобразным местом соединения Востока и Запада, способна помочь Европе и всему миру в духовном возрождении. Несмотря ни на какие исторические катастрофы и социальные потрясения, философ не терял веру в Россию, он верил в ее творческую и религиозную силу, был убежден в «великой миссии России» – быть посредницей между Западом и Востоком, осуществить славянофильскую мечту о единении Православия с высочайшими образцами творческой и духовно-активной западной культуры и европейского искусства. Как русский европеец Бердяев отвергал соблазн национального мессианства в его ветхозаветном духе, считая, что это гибельное прельщение для России, но он верил в ее великую историческую миссию и в своих книгах открывал Европе религиозное содержание ее культуры, в философских раздумьях неустанно обращался к русской и мировой классике.
                Русская революция 1917 года является одной из центральных тем в историософии Бердяева. По Бердяеву революция – это духовный феномен и смысл ее познается религиозно-философски. Существуют три точки зрения на явление революции: 1) революционная и контрреволюционная, где активные участники революции погружены в ее стихию, и не в силах понять смысл происходящих событий; 2) научная, объективно-историческая, где ученые историки исследуют причины и предпосылки революции, однако не постигают ее смысл; 3) религиозно-апокалиптическая, религиозно-историософская, где историософы проникают в сокровенный смысл революции, как духовного явления, «внутреннего Апокалипсиса истории». Сам Бердяев придерживался религиозно-апокалиптического взгляда на проблему революций, и вслед за традиционалистом и идеологом консерватизма Жозефом де Местром он полагал, что революция – это суд Божий внутри истории мира – нельзя идти против Божьего суда, поэтому всякая контрреволюция осуждена, ибо революция может быть преодолена лишь изнутри – через духовное просветление народа. В своей статье «К психологии революции» Бердяев отмечает, что «революционные перевороты неизбежны в истории человечества, безболезненно не может расти человечество, так как зачато в грехе». Революции всегда катастрофичны, сопряжены с насилием, упадком культуры, забвением морали и страданиями всего народа. В книге «Новое средневековье» принесший Бердяеву мировую славу, он писал, что «русская революция есть великое несчастье. Всякая революция – несчастье. Счастливых революций никогда не бывало…Всякая революция бывает неудачной…Удачных революций никогда не бывало…Революция есть рок и стихия…Всякая революция есть смута…Революция есть рок народов и великое несчастье». В революциях есть и положительный смысл – откровение о грехах, обличение зла царящего в мире и суд Божий над носителями зла. Русская революция была актом Божиего суда над Россией, воздаянием за грехи России, за зло совершенное русским народом. Революция есть конец старого мира, в ней искупаются грехи прошлого и очищается духовная атмосфера. В революциях действуют иррациональные и демонические силы, вырвавшиеся из «подполья» человеческих сердец. «Революция – сатанична. В ней действуют не люди, а высшие силы. Революционеры лишь кажутся активными, в действительности они пассивны, они лишь орудие неведомой им силы. Но революции не только сатаничны, они также провиденциальны, они посылаются народам за грехи». Революции глубоко стихийны, а потому – ими нельзя управлять. Революция есть беснование и одержимость идеей, парализующей нравственную свободу, ведущей к утере личности, к власти безличных стихий и демонических сил. Идеи-страсти, царившие в людских душах во время революции, есть извращение русского мессианизма, русского призвания хранить истину Христа в сердце и нести свет Христов во тьму мира, ради всеобщего спасения и вселенского преображения. Характеризуя революцию как духовный феномен общенародного беснования, Бердяев опирается на творчество Ф.М. Достоевского. В центре бердяевских оценок революции, стоят прозрения Достоевского, который пророчески раскрыл все духовные основы и движущие пружины русской революции. Достоевский вскрыл духовный корень революции, открыл ее идейную диалектику и указал на ее метафизическую основу. «Достоевский понимал, что социализм в России есть религиозный вопрос, вопрос атеистический, что русская революционная интеллигенция совсем не политикой занята, а спасением человечества без Бога». В идейной основе революции большевизма Бердяев открывает хлыстовскую стихию, иступленное беснование и революционный мессианизм. В большевизме ему была видна инфернальная страсть к всемирному уравнению, бунт против Бога во имя земного счастья людей, подмена царства Христова царством князя мира сего. Вся идеология социалистической революции есть идеология шигалевщины – сделать все в России безличным, коллективным и массовым. Сравнять горы с равнинами – вот идеал Шигалева и его иступленная страсть. Шигалевщина истребляет свободу, обращает ее в деспотизм и тиранию. Большевизм есть как бы инфернальная программа, феномен порабощения человеческого сознания идейной маниакальностью и духовной одержимостью. Идеомания – это духовная болезнь, идейная одержимость, духовное помутнение ввергающее разум и сердце в сферу ложной системы ценностей. Бердяев утверждал, что «все идеи обладают способностью превратиться в источник фанатического помешательства – идея Бога, идея нравственного совершенства, идея справедливости, идея любви, свободы, науки. И вот в этом случае живой Бог, живое совершенство, живая справедливость, любовь, свобода, наука исчезают, ибо все живое существует лишь в полноте, в гармоническом соотношении частей в целом. Всякая ценность превращается в идола, делается ложью и неправдой». В представлении Бердяева культура происходит от культа, ее происхождение сакрально, а сама она по существу своему аристократично, ведь ее творят гениальные поэты, художники и философы. Большевики не в силах преодолеть своего утилитаризма, а потому их стремление к демократизации культуры есть понижение она вырождается. Культура аристократична, а не демократична. Советский человек есть человек цивилизации, а не культуры. Цивилизация имеет мирское происхождение, она во власти смертоносного потока времени, а потому забывает об усопших. Если религиозный смысл культуры есть чаяние воскресения и жажда нового неба и новой земли, то цивилизация – устраивает пир на костях, строит Вавилонскую башню на кладбище, среди низвергнутых могил отцов. Русская революция как мощная волна нигилизма, сметающая на своем пути «священное русское царство», была враждебна духовной культуре. «Ничто в великих памятниках культуры не вызывает в вас священного трепета. Вы с легкостью готовы разрушить все памятники великих культур, все творческие их ценности во имя утилитарных целей, во имя блага народных масс» – с гневом библейских пророков писал Бердяев в своих письмах к недругам по социальной философии, названных «Философией неравенства». Бердяев предпочитал рассматривать русскую революцию 1917 года исходя из религиозно-апокалиптического подхода как «имманентное изобличение зла», «Апокалипсис внутри истории», «расплату за грехи прошлого», нашествие бесов на Россию, предреченное Достоевским и Гоголем, а в коммунизме видел – «извращение мессианской русской идеи», систему Шигалева и осуществление плана Верховенского, призывая не к «крестовому походу» против СССР, не к реставрации или контрреволюции, подобно идеологам белого движения – Ильину, Струве и Шмелеву, а к внутреннему освобождению от исконного русского нигилизма, обличенного Тургеневым в драматичном и почти гамлетовском образе мятущегося Базарова, и от кумиров марксизма и фатального пафоса человекобожия, к возрождению новой жизни и духовной культуры через христианство, которое одно может  способствовать преодолению мирового духовного кризиса, преображению личности и общества. Размышляя об истоках возникновения социализма и коммунизма, Бердяев писал, что они возникли как протест против буржуазности с ее вопиющим социальным неравенством и мещанским духом поклонением мамоне, а не Богу, а сама буржуазность – духовная болезнь, сопровождающаяся упадком духовных сил человека, гибелью культуры, примитивностью мысль, утилитарной моралью и эгоистическим индивидуализмом. Как писал историк Г.П. Федотов «мещанство и пошлость, царящие в нравах и вкусах общества, погоня за низменными наслаждениями, как цель и смысл жизни, равнение на среднего человека, как мерило ценностей, – все это претило Бердяеву, с его духовным аристократизмом». Если в Средние века были типы монаха и рыцаря, с их духовным устремлением к запредельному – Богу, то теперь на смену им пришли дельцы, одержимые жаждой наживы, не имеющие ни кодекса чести, ни высоких идеалов. Коммунизм возник как немезида капитализма, он порожден материалистическим и атеистическим духом капитализма, поэтому коммунисты не рассматривают человека как духовное существо, они отрицают Бога, высшее достоинство человека и его свободу. Как христианский персоналист Бердяев утверждал, что ту правду, что была в коммунизме, может реализовать лишь религиозный и персоналистический социализм, признающий наивысшие духовные ценности и свободу личности, имеющий нравственные основания в Евангелие.
                В философском творчестве Бердяева одной из основных тем была тема историософская – постижение смысла истории, а сам он – один из самых выдающихся историософов России, изложивший свои идеи в таких книгах как «Философия свободы», где была раскрыта тайна происхождения зла, метафизика свободы и теогонический процесс в духе Шеллинга –  генезис трех Лиц единого Бога из бездны Абсолютного Божества, «Новое Средневековье», принесшая русскому философу мировую славу, и «Смысл истории», где он не только дал развернутое изложение сущности и смысла исторического процесса, но и указал на то, что призвание русской философской мысли – историософское: «Русская мысль в течение XIX века была более всего занята проблемами философии истории. На построениях философии истории формировалось наше национальное сознание. Не случайно в центре наших духовных интересов стояли споры славянофилов и западников о России и Европе, о Востоке и Западе. Еще Чаадаевым и славянофилами была задана русской мысли тема по философии истории, ибо загадка России и ее исторической судьбы была загадкой философии истории. Построение религиозной философии истории есть, по-видимому, призвание русской философской мысли». Как экзистенциальный и религиозный мыслитель Бердяев исследует не законы истории и причинно-следственные связи ее событий, а вживанием в события прошлого, интуитивным проникновением в смысл свершившихся событий, уяснить целостную картину истории из ее фрагментов, понять к чему направлен ход веков – эсхатологическую цель, изучить мировую историю не только с внешней и фактической стороны, но и раскрыть ее метафизику – раскрыть ее внутреннюю драму и связь с духовными реалиями метафизического мира. В книге «Философия свободы» Бердяев со свойственной его перу экспрессией писал о том, что вопрос о смысле истории – один из самых значимых из вопросов, стоящих в центре религиозного сознания, он связан с тайной зла и свободы, назначения человека и теодицеей, с метафизикой, этикой, сотериологией и эсхатологией: «Вселенское религиозное миропонимание и мироощущение, к которому современный мир идет разными путями и с разных концов, прежде всего, остро ставит вопрос о смысле мировой истории, о религиозном соединении судьбы личности и судьбы вселенной. Понять смысл истории мира – значит понять провиденциальный план творения, оправдать Бога в существовании того зла, с которого началась история, найти место в мироздании для каждого страдающего и погибающего. История лишь в том случае имеет смысл, если будет конец истории, если будет в конце воскресение, если встанут мертвецы с кладбища мировой истории и постигнут всем существом своим, почему они истлели, почему страдали в жизни и чего заслужили для вечности, если весь хронологический ряд истории вытянется в одну линию и для всего найдется окончательное место. Вопрос о смысле истории и есть вопрос о происхождении зла в мире, о предмирном грехопадении и об искуплении». Как проницательно заметил русский религиозный философ, историк культуролог Н.С. Арсеньев: «Бердяеву дано пытливое устремление в глубь исторического движения, искание смысла и цели этого движения и иногда проникновение и полное подъема угадыванье основоположного – религиозного смысла совершающихся исторических событий и переломов». Сам Бердяев понимал историософию как «науку о духе», религиозно-философское осмысление всемирного исторического процесса: «философия истории, историческое познание, есть один из путей к познанию духовной действительности. Это есть наука о духе, приобщающая нас к тайнам духовной жизни. Она имеет дело с той конкретной духовной действительностью, которая гораздо более богата и более сложна, чем та, которая открывается, например, в индивидуальной человеческой психологии. Именно философия истории берет человека в конкретной полноте его духовной сущности». С точки зрения Бердяева существует три типа понимания истории: 1) циклическое понимание истории у древних греков и индусов с их натурфилософией и идеей круговорота – история не имела начала и конца и находилась в вечном круговороте; 2) секулярное понимание истории и выявление причинно-следственных связей ее событий, схематичное и «объективное» изучение истории, начавшееся с рационалистического века Просвещения и нашедшее одно из ярчайших выражений в экономическом и диалектическом материализме Карла Маркса, развенчивающем, разлагающем и умерщвляющем все непреходящие святыни и исторические предания; 3) религиозно-философское постижение истории и ее смысла, раскрытие взаимосвязи небесной и земной истории, пролога земной истории на небе: «В небесной истории, в глубинах внутренней жизни духа предопределяется та история, которая раскрывается и развертывается в земной жизни, в земной исторической судьбе человечества, в том, что мы называем земной историей». Для Бердяева характерен экзистенциальный подход к истории: история – это «внутреннее событие» и свершение судеб человека и мира в «духовной действительности»: «свободен духом тот, кто перестал ощущать историю как внешне навязанную, а начал ощущать историю как внутреннее событие в духовной действительности, как свою собственную свободу». Человек есть существо историческое и в этом его тайна. Тайна истории связана с тайной свободы – история есть арена экзистенциальных и драматичных взаимоотношений Бога Творца и Его разумных творений – Ангелов и людей, «история – не только откровение Бога, но и ответное откровение человека Богу. Вся сложность исторического процесса заключается во взаимодействии ... этих двух откровений». В «небесном прологе» истории Бог сотворил Адама и Еву, которым была дана свобода духа, но Его создания, в силу присущей им свободы отпали от Творца, и началась трагическая история мира, в основу которой было положено преступление и акт богоборчества. В свободном акте самоопределения человек отпал от Бога, он противопоставил свою волю святой воле Творца и тем самым произошла катастрофа – весь видимый мир, именуемый царством Адама, оказался извращен и искажен грехом – время, пространство, материя, законы логики – все это болезнь бытия, последствия метафизической и космической катастрофы, произошедшей на заре времен. Со времен грехопадения Адама человек проходит тернистый путь от рождения до смерти, на котором есть великие и страшные моменты, глубоко страдальческие и даже мученические моменты, но судьба его полна не только драматизма и религиозно-метафизического смысла. История есть полная драматизма судьба человека, откровение о глубочайших и внутренних отношениях между человеком и Богом. Нельзя разгадать тайну человека вне глубочайшей духовной реальности мировой истории, вне его отношения с Богом и сотворенным Им миром. Бердяев защищал экзистенциальное понимание истории: «настоящий путь философии истории, есть путь к установлению тождества между человеком и историей, между судьбой человека и метафизикой истории». Историософия есть явление религиозно-библейского миросозерцания. Для языческих религий фундаментальным является символ круговорота времени, миф о вечном возвращении. В язычестве раскрывается время космическое, а не историческое. По умозаключению Бердяева история имеет начало и конец, оно есть движение вперед – историческое миропонимание и линейное восприятие времени есть характерная черта библейского миросозерцания, она чужда индийским мудрецам и античным философам – ни Шанкара и Будда, ни натурфилософы, Платона и Аристотель не рассматривали мир как динамичный универсум, их космос статичен, в то время как Библия пророчествует, что у мира есть цель и драма истории завершится. Подобно Августину Блаженному в его «Исповеди», Бердяев много размышлял о вечности и времени – этой метафизической тайне, ведь человек как создание духовное и материальное существует под знаком времени и вечности. Если античный мудрец Платон учил, что время – это текучий образ вечности, то Бердяев считал, что время есть распавшаяся вечность. Время, распадающееся на прошлое, настоящее и будущее – это болезнь падшего существования, ее власть – роковое господство смерти над миром. История протекает во времени, распадающемся на мгновения, она – цепь сменяющих друг друга событий, но ее целостное восприятие возможно через память, она поддерживает историческую связь времен: «Память есть основа истории. Без этой памяти истории бы не было. Потому что если история и совершилась бы, то в этом разорванном времени так безнадежно было бы отрезано настоящее от будущего и прошлого, что восприятие истории стало бы невозможно». В книгах Бердяева содержится целая хронософия, он учит о трех типах времени: 1) циклическое время с его круговоротом и временами года, его образ круг; 2) линейное время, характеризующее ход истории. Ее устремленность к новому и грядущему, ее образ – стрела времени, прямая линия; 3) экзистенциальное время, оно метаисторично и есть устремленность к запредельному – Богу и духовному миру, это время, связанное с духовной жизнью человека и сопричастное вечности, оно символизируется точкой. Время есть загадочное явление и парадокс, оно – болезнь к смерти, в отрыве от вечности – оно неумолимый рок, довлеющий над вселенной, и только через Христа время обретает логос – смысл, становясь образом вечности и соединяясь с вечностью. Существует выражение «бег времени» – это мирская суета, бешеный и катастрофический ритм жизни, как водоворот затягивающей человека. Но человек призван Богом к свободе, а освободиться от бега времени – значит опомниться, вспомнить о Боге и о душе, о смысле жизни и вечности, сосредоточиться и устремится к вечному. В Апокалипсисе сказано о свершении времен – о конце истории, о том, что в  Царстве Небесном «времени уже не будет» (Откр.10:5). В христианской религии бытие предстает не как статичный универсум – античный космос, а как динамичный мир, обращенный к грядущему – мир пророков Библии. «Христианство есть откровение Бога в истории, а не в природе. Библия повествует  об откровении Бога в истории. Тайна христианства связана с боговоплощением... Бог вступает в историю, в историю вступает метаистория». Во Христе миру открылся высший смысл истории, ее Божественный Логос, а это означает, что без Христа, Его искупительной жертвы и воскресения из мертвых – история бессмысленна, равно как бессмысленной она является без Церкви с ее таинствами и эсхатологического завершения: «История есть свершение, имеющее внутренний смысл, некая мистерия, имеющая свое начало и конец, свой центр, свое связанное одно с другим действие, история идет к факту – явлению Христа и идет от факта – явления Христа. Этим определяется глубочайший динамизм истории, движение истории к сердцевине мирового процесса и движение от сердцевины этого процесса». Если со стороны Бога история началась с творческого акта – это небесная история, то со стороны человека история началась с преступления – с восстания на Бога и грехопадения, ставшего прологом земной истории, но милосердный Господь не оставил Свое творение – Христос явился в центре истории и внес в нее смысл – с этих пор каждому дана надежда на спасение, но человек обладает свободой самоопределения и выбора, он может избрать путь добра и любовь к Творцу, или путь зла и ненависть к Богу, вражду с Его святой Церковью.
                Как христианский персоналист Бердяев убежден, что каждое событие в истории – это творение, а субъект истории – это личность – Бога, Ангелов, демонов и людей, драма истории возникает из столкновения их свободных и ничем не детерминированных воль. В истории у Бердяева действуют три силы – Бог, судьба и человеческая свобода, отсюда – сложность истории, ее иррациональность и хаотичность, в ней есть место не только разумному и целесообразному, но и случайному, но здесь русский философ недостаточно отдает дать свободе Ангелов и демонов, пренебрегая духовно-аскетической литературой. Между историей и человеком, путями истории и путями человеческими всегда существует глубочайший конфликт, трагическая борьба. Человек втягивается в историю, подчиняется ее року и одновременно сопротивляется истории, противопоставляя ей свободу личного духа, тайну индивидуальной судьбы. В размышлениях Бердяева о сущности истории доминируют три идеи – Богочеловеческий характер исторической драмы, в центре которой Христос, трагичность истории, в основе которой парадокс и тайна свободы, и ее эсхатологическое завершение – апокалиптическая тема. История – всемирная Богочеловеческая драма между Богом и Его другим – человеком. Сотворение мира Богом есть момент глубочайшей тайны отношения между Богом-Отцом и Богом-Сыном. Сотворение мира Творцом есть момент глубочайшей тайны отношения между Божеством и человечеством. Во Христе происходит внутреннее соединение судьбы Бога и человека. По словам Бердяева, с пришествием Христа в мир, искупающая грех сила Голгофской Жертвы заполнила христианское сознание. В Божественной Личности Сына Божиего, Иисуса Христа, философ видел сущность христианства – религии свободы и любви. «Христос явился в мир как оправдание творения, как смысл, Логос творения. Христос – предвечный Сын Бога – усыновил человека Богу, усыновил все творение, возвратил к Творцу Своей искупительной жертвой». Христос – это духовная основа всемирной истории, ее сокровенный смысл и единственное религиозное оправдание. Если бы Христа не было, то история мира не имела бы никакого смысла. В центре христианского сознания стоит «единичный, неповторяемый, единственный, ни с чем не сравнимый, ни на что не похожий, однажды бывший и не могущий повториться, факт исторический и вместе с тем и метафизический, т. е. раскрывающий глубины жизни, - факт явления Христа». В понимании Бердяева  истории постижима для нас лишь через Христа Богочеловека, Он стоит в центре небесной и земной истории, являясь их внутренней духовной связью – сердцевиной истории, ее глубочайшей мистической и метафизической основой. Смысл истории находится «по ту сторону границ истории», в метаистории, а потому все утопии царства Божиего на земле от древнего хилиазма до коммунизма, равно как и теория прогресса – несбыточные мечтания. Вера Бердяев в смысл всемирной истории не имеет ничего общего с теорией прогресса – эту теорию он считает совершенно ложной  с научной, философской и нравственной точки зрения, она – миф просветителей, одна из форм идолопоклонничества – обоготворение будущего за счет прошлого: «Учение о прогрессе есть, прежде всего, совершенно ложное, не оправданное ни с научной, ни с философской, ни с моральной точки зрения обоготворение будущего за счет настоящего и прошлого. Учение о прогрессе представляет из себя религиозное исповедание, верование, потому что обосновать научно-позитивное учение о прогрессе нельзя, потому что научно-позитивно можно обосновать только теорию эволюции, учение же о прогрессе может быть только предметом веры, упования». «Религия прогресса рассматривает все человеческие поколения, все человеческие эпохи как не имеющие ценности и цели в себе, не имеющие значения сами по себе, а лишь как орудия и средства для грядущего». Бесконечный прогресс – это торжество смерти, это жертвоприношение былых поколений, утверждение несоизмеримости исторического процесса и судьбы отдельной личности – увековечивание зла и бессмыслицы. Критикуя теорию прогресса, Бердяев утверждает, что смысл истории не имманентен ей – не внутри истории, а трансцендентен ей – за гранью истории – в Царстве Небесном, ибо истинный прогресс – это не только прогресс цивилизации, науки и техники, но прежде всего прогресс культуры и нравственности, духовности и свободы. История мира, имеет смысл, только если она имеет конец, эсхатологические горизонты вечности, где разрешается весь трагизм бытия во времени. Внутри самой истории нет, и не может быть осуществлено назначение человека и раскрыта тайна индивидуальной судьбы. Именуя свою метафизику – эсхатологической, рассматривая все вопросы в свете эсхатологии, Бердяев признавался: «Историю я вижу в эсхатологической перспективе. Я всегда философствовал так, как будто наступает  конец мира, и нет перспективы времени». Как представитель эсхатологического подхода к истории, Бердяев понимал, что образы и символы Апокалипсиса таинственны, и описывают не внешнюю сторону истории, а ее внутреннюю и ноуменальную сторону, за границей феноменальной истории –  метаисторию. Понять смысл истории – значит понять замысел Божий о человеке и мире. Религиозная историософия Бердяева заключает в себе теургический идеал – сотворение Богом и человеком царства красоты: «Царство Божие можно мыслить лишь как царство красоты. Преображение мира есть явление красоты». Апокалипсис – это эсхатологическое откровение о конце мира, о новой земле и новых небесах, о золотом граде Иерусалиме и тысячелетнем царстве Христа. В связи с изложением бердяевской эсхатологии напомню, что Бердяев верил во всеобщее спасение, вместе с тем признавая свободное право человека на Ад. Для него Ад есть не кара Божия, но право свободного создания отвергнуть Бога и Его Царство. Смысл истории, согласно Бердяеву, открывается в движении к Царству Божьему как Богочеловеческий процесс. Наступление Царства Божьего зависит не только от действия произвола Божиего, но и от подвига человека. Эсхатология Бердяева, несмотря на всю ее катастрофичность, возвышается как над мрачной апокалиптикой фаталистов К.Леонтьева и позднего В.С.Соловьева с его «Краткой повестью об Антихристе», так и эвдемонической теорией прогресса, открывая катарсис Богочеловеческой драмы как мировой трагедии. Бердяев строит свой историософский прогноз на библейских пророчествах и христианской эсхатологии, свободной от оптимизма хилиазма и пессимизма апокалиптики, представляющей собой религиозно-трагическое прочтение мировой истории как Богочеловеческой драмы. «В грядущем предстоит небывалая борьба добра и зла, Бога и дьявола, света и тьмы... антихристово начало будет задерживать человечество в этом дурном времени и закрепощать, порабощать его «миру сему», этому ограниченному плану бытия». Вся мировая история есть драма между Богом и человеком, в центре ее – Голгофа и Воскресение Иисуса Христа, завершается она – Царством Небесным, где не станет зла, разлук, тления и скорбей, времени не будет, а смерть – истребится. По стилю изложения, патетическому и пылкому тону и глубинному идейно-смысловому содержанию историософия Бердяева – это не научное осмысление истории, а ее символико-религиозное истолкование, не выявление ее закономерностей и целесообразности, а мифопоэтическое описание ее драмы, проникнутое пророческими и апокалиптическими ожиданиями, воодушевленное религиозной верой во Христа Мессию и всеразрешающее эсхатологическое завершение – мировой катарсис.
                Николай Александрович Бердяев – один из величайших  мыслителей России и мира, входящий в блистательную плеяду философов Серебряного века, имя его по праву стоит в одном ряду с именами таких колоссов русской культуры как А.С. Пушкин, В.С. Соловьев, Ф.М. Достоевский; он – тончайший экзистенциальный диалектик, обладающий широчайшим умственным кругозором, выдающийся метафизик, поставивший в центре своих философских изысканий вопрос о смысле жизни и назначении человека, тайну свободы и происхождения зла, проблему теодицеи и смысла истории. Как христианский мыслитель, Бердяев понимал сущность метафизического трагизма мировой истории и жизни человека: «Мы живем в мире, в котором высшая правда была распята – Христос умер на кресте», он остро ощущал мировое зло, поднимал прометеев бунт против оправдания миропорядка и рациональных теодицей, не понимающих страданий Иова, мученических смертей пророков и тайны Креста, задаваясь вопросом: откуда возникло зло, и как Бог допускает ему быть? «Пусть зло и страдание – от свободы, но ведь свобода от Бога. Ведь Бог в своем замысле о мире и человеке знал все последствия свободы твари, все зло и страдание, вплоть до вечных адских мук. И рука Творца не дрогнула, не остановилась в своем творческом деле перед до конца открывшейся Ему перспективой временных и вечных адских мучений, порождаемых Его замыслом. В замысел Божий о миротворении вечные адские муки входили в силу Божьего всеведения. Но самый средний человек остановился бы перед творческим делом, которое грозило бы вечными адскими муками даже одному всего существу» – писал Бердяев, развивая диалектику Ф.М. Достоевского. По точной характеристике о. В. Зеньковского: «Самое глубокое в нем было связано с его этическими исканиями, с его публицистическими темами, вся сила его метафизического дарования здесь проявляется с огромной силой». Манера философствования Бердяева экзистенциальная и парадоксальная, стиль его мышления – интуитивный и афористичный, пафос его лучших произведений, где он возвышается до гениальности, - пророческий, а сам он – мыслитель с темпераментом бойца и рыцарь свободного духа, сражающийся с обыденностью, пошлостью и цинизмом, обличающий болезни своего века и благородно защищающий свободу – свою музу-вдохновительницу; он – философ трагической свободы, не теряющий надежды на эсхатологическую победу Бога и человека над мировым злом, мыслитель с чутким и израненным сердцем, отсюда – экспрессивность его литературного стиля, чрезмерная эмоциональность устной и письменной речи, пламенный тон его книг. Русский религиозный философ Н.О. Лосский писал о значении творчества Бердяева для интеллигенции, возвращающейся в Церковь: «Есть люди, которые в своем рвении быть более право¬славными, чем само православие, осуждают деятельность Бердяева как опасную для церкви. Они забывают, что, как показывает история христианства, церковная практика и традиционное богословское учение страдают многими недостатками, которые отталкивают широкие круги общества от церкви. Для того чтобы вернуть их обратно в лоно церкви, крайне необходим труд такого мирянина, как Бердяев, указывавшего, что эти недостатки можно устранить, не причиняя ущерба основам христианской церкви. Выражая существенные истины христианства в новой и оригинальной форме, отличающейся по стилю от традиционного богословия, такие философы, как Бердяев, пробуждают интерес к христианству в умах многих людей, отвернувшихся от него, и могут спо¬собствовать возвращению их обратно в лоно Церкви. Люди, подобные Бердяеву, оказывают сильную поддержку делу сохранения и развития цивилизации, которая защищает абсолютную ценность личности; и за все это – честь и хвала им!» Но всем изучающим философию Бердяева стоит вспомнить и слова С.А. Левицкого: «…за порогом религии, прибавим от себя, Бердяев перестает быть надежным руководителем. В богословских вопросах он – плохой учитель, да он и сам называет себя свободным религиозным философом. Но, во всяком случае, от вопросов, ставимых Бердяевым, нельзя просто отмахнуться – их необходимо пережить и преодолеть. Здание учения, построенное Бердяевым, непрочно, но в нем есть золотые кирпичи. По всем этим соображениям можно сказать, что в целом творчество Бердяева оправдано. На темном же небосклоне современной культуры звезда Бердяева, этого рыцаря свободного духа, долго будет сиять манящим, хотя и не всегда чистым блеском». Всю жизнь свою он был бунтарем и искателем Божественной Истины, религиозная жизнь его была драматична, как Иов, Лермонтов и Достоевский он мучился над тайной Богооправдания, стремился разрешить вековечные и проклятые вопросы, над которыми билась мысль лучших мудрецов с древнейших времен. Миросозерцание Бердяева было трагичным, его основная жизненная интуиция – острое чувство зла, царящего в мире. Трагическое чувство жизни, любовь к правде и врожденная искренность не позволяли Бердяеву принять оптимистическую метафизику Лейбница, эстетическую теодицею Плотина и Августина Блаженного – не одна теодицея не могла утешить его сердце и удовлетворить ум, но он верил в бесконечную любовь Божию – в любовь Христа, разделившего муки всего творения, и поднимал прометеев бунт всякий раз, когда Бога делали ответственным за зло. Многое мне нравится в Бердяеве – его бескорыстный поиск Бога и Его правды, трагическое чувство жизни и неугасимая надежда на Христа Спасителя и эсхатологическое разрешение драмы всемирной истории, его любовь к свободе, раздумья о теодицее, смысле жизни и смерти, его искренняя религиозность и рыцарское благородство натуры, пророчески-вдохновенный тон его писаний и афористический стиль изложения мыслей, огненность слова и парадоксальность суждений, огромная эрудиция и блестящий литературный талант. Но во многих аспектах философия Бердяева мне чужда – его критика Священного Писания и пренебрежительное отношение к Священному Преданию – отказ видеть в патристике вечную и непреходящую духовную мудрость, некоторая отчужденность от Православной Церкви и нелюбовь к ее сакраментально-литургической жизни, к ее догматике и церковнославянскому языку, наконец, для меня неприемлема умаляющая всемогущество Божие и враждебная христианскому персонализму в области теологии – учения о Святой Троице, и в области антропологии, гностическая мифологема этого «верующего вольнодумца», представляющая собой утонченную разновидность метафизического нигилизма и заимствованная у позднего Шеллинга и немецких мистиков, в особенности у Якоба Беме – учение об Ungrund – иррациональной, меонической и добытийной свободе, одновременно напоминающей Бифос древних гностиков и мировую бессознательную волю Шопенгауэра – мыслителя, о котором Бердяев писал в «Самопознании»: «В моей натуре есть пессимистический элемент. Характерно, что во время моего духовного пробуждения в меня запала не Библия, а философия Шопенгауэра». Глубоко религиозный по натуре Бердяев, посвятивший жизнь исканию Бога и правды Его, утверждал, что  «философия не может обойтись без религии», что она должна быть «органической функцией религиозной жизни» и даже «должна быть церковной», но сам он был далек от церковности и не мог слиться с Церковью, что было трагедией его жизни, хотя он и признавал ее таинства как священнодействия, а догматы как богооткровенные истины веры. Архиепископ Сан-Францисский Иоанн Шаховской справедливо предупреждал Бердяева о том, что он станет православным философом и творцом православной культуры, только если «не отгородится мнимой свободой мнимого творчества от всячески страждущего в мире Тела Христова – Церкви». Если философ исповедует православную веру, то в своих размышлениях о Боге и человеке, о душе и бессмертии, о жизни и ее смысле, о смерти и Страшном Суде, он призван опираться на Священное Писание и Священное Предание, на духовный опыт великих подвижников единой, святой, соборной и апостольской Церкви, ибо быть христианином можно только пребывая в Церкви через исповедание ее «Символа Веры», участие в святых таинствах и литургической жизни, восприятие ее догматического и нравственного вероучения, через борьбу со страстями, аскезу и личный подвиг Богопознания, сама христианская философия должна быть не только евангельской и библейской, но всеобъемлюще церковной по букве и по животворящему духу своему. Несмотря на всю свою неортодоксальность и полемическую импульсивность, несмотря на все уклоны и безудержные порывы своей пытливой, экспрессивной и бесстрашной философской мысли, Бердяев был христианским философом, пусть и не строго церковным, и хотя немецкие мистики – Мейстер Экхарт, Якоб Беме и Ангелус Силезиус были более блики ему, чем святоотеческое наследие Православной Церкви, он верил в Бога и Его бесконечную любовь вопреки всем ужасам и трагедиям истории – вопреки тому, что мир лежит во зле. Бердяев пламенно любил Христа Богочеловека и не мог без Него жить. Для него Христос – высший смысл и цель истории, через Христа и во Христе само время и сама вечность обретают Божественный Логос, Он Сам – является Божественным Логосом, предвечным Богом Словом. Можно сказать, что миросозерцание Н.А. Бердяева христоцентрично: Христос стоит в центре его духовного мира и религиозной жизни, в центре его надежд, молитв и раздумий, а знаменитая бердяевская трагическая теодицея и антроподицея есть христодицея. Христос оправдывает Бога перед человеком, а человека перед Богом. Эту мысль впоследствии будет высказывать архимандрит Софроний – выдающийся молитвенник и богослов, иконописец, афонский подвижник и ученик преподобного Силуана Афонского, идейный сподвижник протоиерея Георгия Флоровского, состоявший с ним в богословской переписке, но впервые (если, конечно, не считать апостолов и святых отцов Церкви, например – святого Григория Нисского и преподобного Максима Исповедника) ее ясно, отчетливо и вдохновенно высказал Николай Бердяев. Перед духовным взором его стоял евангельский образ Сына Божиего, хранящий его душу от неверия и отчаяния, дающий надежду на спасение. В поздней статье «Истина Православия» Бердяев утверждал, что именно в Православии «наиболее раскрывается Святой Дух», но в то же время он характеризовал себя как «верующего вольнодумца», признаваясь, что никогда не претендовал на церковность своей религиозной мысли: «Я, по совести, не могу себя признать человеком ортодоксального типа, но Православие мне было ближе католичества и протестантизма, и я не терял связи с Православной Церковью, хотя конфессиональное самоутверждение и исключительность всегда мне были чужды». Самое дорогое для меня в Бердяеве – это его огненная любовь к живому Богу пророков и Библии, рыцарская преданность Христу, героическое стояние за правду и свободу человека. Несмотря на критику «исторического христианства», Бердяев до конца жизни был верным сыном Церкви, посещавшим воскресные богослужения, ежедневно молившимся, переписывавшимся со многими священниками из Европы, России и Америки, бывшим в хороших отношениях с архимандритом Киприаном Керном – выдающимся богословом и пастырем Церкви. Бердяев завещал свой дом в Кламаре Русской Православной Церкви, чтобы в нем сделал часовню Святому Духу. Архимандрит Стефан, долгие годы бывший духовником Бердяева, писал в письме о смерти этого глубокого религиозного мыслителя: «…кончина его – большая потеря для Церкви, которой он также отдавал силы со свойственным ему темпераментом, которой он был верным, любящим, преданным сыном. Но ушедши для Церкви Земной, воинствующей, он жив в Церкви Небесной. А так как Церковь Небесная и Земная едины, то он, его верующий православный дух, с нами в общении молитв, таинства, жизни Церкви». Жизненное дело Н.А. Бердяева прекрасно характеризуют тютчевские строки: «Не изменив ни Богу, ни  народу, боролся он и был необорим – за правду Божью, за ее свободу» («Гус на костре»). По своему бунтарскому духу и острому чувству одиночества, по накалу религиозной жизни и неистовой борьбе с обывательщиной, по романтическому идеализму свободы и рыцарскому пафосу жизни, по высоте этического смысла написанных им книг и тонкости проникновения в душевный мир человека, Бердяев – это Роберт Шуман русской философии. На Западе все интеллектуалы читают книги Бердяева и судят по ним о русской душе, об истории и культуре России, все люди культурные и образованные знают этого великого философа и до сих пор чтут его больше чем в России, и тут – глубочайшая трагедия России. Историк культуры, религии и философской мысли Георгий Федотов скажет о «философе свободы»: «Бердяев войдет навсегда в историю России как образ живого и страстного религиозного искателя и борца, как человек, впервые открывший Западу все богатство и сложность, всю противоречивость и глубину русского религиозного гения».  Русский религиозный мыслитель С.Л. Франк, касаясь в письме темы смерти Бердяева, напишет: «имя его не забудется в духовной истории европейского человечества 20-го века, в которой он был одним из самых выдающихся вождей». В своей блестящей книге «Самопознание» Бердяев размышляет о том, какие идеи он принес в Европу, и резюмирует: чувство катастрофичности истории мира и отсутствия мировой гармонии, осознание кризиса христианства и наступление эпохи дегуманизации, идею трагического конфликта личности и исторического процесса, критику рационализма, восходящую к славянофилам и В.С. Соловьеву, понимание христианства как религии Богочеловечества. Известно, что Бердяев умер за письменным столом, и когда я представляю предсмертный образ этого философа-старца с пером в руке, пишущего свою очередную книгу, мне вспоминается фигура мудреца Иеронима, уединенного в келье с гравюры Альбрехта Дюрера. Сам Бердяев определил свою философию жизни как экзистенциальную философию свободного духа, философию религиозную, персоналистическую и эсхатологическую, а себя – как историософа и моралиста, теософа в смысле христианской теософии В.С. Соловьева и Франца Баадера – это честная самохарактеристика  философа, являющегося одним из величайших мыслителей двадцатого века, к сожалению не положившего в основу своей религиозной философии догматическое, нравственное и литургическое богословие Православной Церкви, ее Священное Предание и духовно-аскетический опыт ее подвижников, оставшись свободным искателем Божественной Истины, более близким к Якобу Беме и Шеллингу, чем к патристике, но дух его рвался к Богу и сердце его билось с любовью ко Христу Спасителю.