Детство опаленное войной

                Рассказы – воспоминания
                о крутых поворотах судьбы в житейском море.               
.               

               
               
.                Так не из праха выходит горе,
                И не из земли вырастает беда,
                Но человек рождается на страдания,
                Как искра, чтобы устремиться вверх.
                « Ветхий завет»               

                Рассказ первый.

                РУССКАЯ    ОДИССЕЯ.
               
                «Блажен, кто посетил сей мир
                В его минуты роковые»
                Александр Блок

               
               
               
               
               
               
               
               
               
Конечно, все быльём поросло. И мало, что светится в закоулках памяти, но с божьей помощью, с помощью старшей сестры Марии,  которой в описываемые дни было пятнадцать лет,  мне удалось в какой-то степени добросовестно восстановить те роковые дни жизни семьи в водовороте страшных событий начала войны.
Проблески пробуждения моей памяти  произошли в пять лет, в те предрешающие
дни,  когда грянула Великая Отечественная война. Это мгновения взаимоотношений самых близких людей, некоторые эпизоды и просто отдельные кадры  из фильма, который называется собственная жизнь той поры. Всеобщая встревоженность и  волнение  были столь глубоки, что тот мощный  всплеск человеческих чувств и эмоций взрослых скачком подействовал на детское сознание. Слово  «война», обнародованное по радио, всполошило всех,  словно раскаты грома, в том числе и детей. Уже тогда, пацаном, я почувствовал детским сердцем, что война - это что-то ужасное и чрезвычайное для людей. Как сейчас, вижу огромный зеленый луг, через который желтой стрелой пролегает высохшая глинистая дорога, и по ней удаляется  от нас большая группа мужчин поселка в сторону далекого зубчатого леса. Меня за руку держит Маня ,старшая сестра , рядом навзрыд плачет мама и много-много других женщин : матерей , жен , сестер. Слезы, плач и причитания - глубокая печаль о судьбе уходящих на эту войну людей.  И очень скоро я пойму, почему они плакали. В той, еще не организованной по – военному толпе мужчин,  шагает, оглядываясь, наш дорогой  папка Овсянников Фирс Лаврентьевич. В день отправки мама «позычила» у кого-то бутылку  меда и вручила ее отцу на дорогу, но он тут же на крыльце усадил маленьких Колю и Шурика на колени, прислонил поближе всех остальных Маню, Гришу и Юрика и разлил этот мед, не оставив себе ни капельки: старшим мазал на хлеб, а самых малых кормил с ложки. И ушел с теми мужиками, ушел  на формирование в Ленинград. Мы смотрели вслед уходящим отцам и очень верили, что они и наш любимый папка обязательно скоро вернутся.
За два года, что семья наша  проживала в Гузях, рабочем поселке недалеко от Новгорода в сторону Ленинграда, худо-бедно она помаленьку окрепла. Оба родителя работали на ближайшем торфянике  и неплохо для того голодного времени зарабатывали. Про запас,  правда ,  ничего  отложить не сумели , но все дети были одеты и обуты; пустой дом, в который поселили рабочую семью, постепенно, старательно обиходили: купили простую мебель и даже кое-какую посуду -  добро в горсточку собирали. Отец с матерью колотились с утра до ночи на работе и дома с желанием забыть ту деревенскую нищету и отчаяние, что пережила семья в голодные тридцатые под Старым Осколом. Жить бы да жить на новом месте. И не думано, и не гадано, да сталось – грянула война, остались без отца – кормильца. Да и работа на торфянике замерла.
Когда мама отплакалась, начали готовиться к зиме. В конце лета и осенью старшая сестра с Гришей, которому одиннадцать лет , заготовили и насушили грибов , потом клюквы и брусники, этого добра в Новгородской области хватает. Все вместе  накопали несколько мешков картошки, подвал наполнялся,  и мы  уверенно собирались зимовать на месте в поселке. Но в один из дней ноября 1941 года произошло непоправимое: неожиданно налетели немецкие самолеты и разбомбили  железнодорожную станцию Гузи и расположенный в километре рабочий поселок с этим же названием. Мама, едва заслышав вой самолетов, быстренько упрятала троих малых детей в сухой колодец,  недалеко от дома. И надо же такому несчастью случиться: одна из бомб угодила в наш дом прямым попаданием. Вышла мать наружу из укрытия и умылась горькими слезами:
         - Ой, какое  горе, - запричитала сквозь слезы, -  из этой беды нам не выкарабкаться! 
   Ураган войны сметал все на своем пути.
            А Гришка наш вместо того, чтобы спрятаться в укрытие, как говорит мама, очертя голову, побежал с пацанами – ровесниками посмотреть, что произошло на железнодорожной станции. А там оказалось разбомбило привокзальный магазин, вот мальчишки и набросились на разлетевшиеся продукты и промтовары .  Гришка притащил к разрушенному нашему дому полную пазуху пряников и два рулона добротной костюмной ткани .Мать взяла на руку тяжелый рулон, погладила по хозяйски и промолвила :            
           - Грех брать чужое…Да в войну поди боженька простит, все равно ведь пропадет …Что с возу упало, то пропало.    
          Ну приютили нас соседи поначалу, а там своих детишек столько же; легко про войну слушать, да тяжко в ней быть, да видеть . Черный год .
          - Господи! Господи! Что делать, не знаю, - металась ополоумевшая от горя мать в чужой хате. – Где - то в стороне Новгорода монотонно рокотала война : слышались взрывы бомб и снарядов .
           Хозяева, с которыми наши родители работали вместе на торфянике, разводили руками. Единственный оставшийся на весь поселок мужчина бородатый старик задумчиво шамкал:
          - Наши отступают и отступают, и когда и где остановятся. И что тут в Гузях будя, нихто не ведаить.Веку мало, да горя много… Вам надо ехать в Старый Оскол, все-аки старое пепелище, родичи, а тут ни родной души …- Но дочь его, Полина, многодетная мать,  рассудительная и сострадательная, подумав, возразила отцу:
            - Куды ж яна,  не зная броду, сорвется с места и пустится по миру, такому не простому, по войне, да по пожарищам, да по этим морозам! Горе хлябать! Упаси бог!  Ты хоть трохи подумавши, что советуешь? Куды?
            - Далеко сосна стоить, а своему бору веить. Родная деревня  всегда зоветь. Вот куды …
            - А я думаю, - не соглашалась женщина, - тут перегорюешь лихолетье, по чужим углам. Конечно, не легко: в гостях воля хозяйская…Походи по соседним деревням, в город, может где квартироватьсся – то и найдешь .
     Озадаченная и потерянная мама много дней терпеливо бегала по соседним поселкам и деревням,  в общем,  сделала все возможное,  чтобы удержаться в этих местах.
     Но ничего не получилось: от бомбежек пострадали многие местные поселки и с жильем оказалось совсем плохо. Хоть плачь, хоть в петлю лезь. Вот и думай, что делать. В который раз задавала себе этот неизбежный вопрос растерянная и беспомощная мать, тридцатипятилетняя Анна Петровна. Ее молитвы не услышаны.  В  деревне под Старым Осколом тоже никто не ждет, два годика всего-то прошло, как уехали от той бесправной  и невыносимой голодной жизни. Да и там обязательно зададут много неприятных вопросов, зачем да почему бежали из колхоза. Комитет бедноты это дело так просто, без последствий, не оставит. Вот как вышло, свет велик, а деться некуда. Но ведь там на селе родичей полно: четыре брата мужа, мои сестры, наверно, не дадут же в обиду, не позволят умереть детям голодной смертью.
    А тут что же без дома, без мужа, без защиты и опоры, чужой, холодный край, и ни родной кровиночки . Как бы то ни было, надо уезжать . Уезжать ! Но как? Поезда не ходят, никакого сообщения между городами, только случайный гужевой транспорт, то  есть, живая лошадиная тяга. А кто ее тебе предоставит? А до Старого Оскола 1200 километров. Ох! И что ждет нас там за первым поворотом? И кто предостережет об опасности, когда она везде: и спереди, и сзади. От тяжелой ноши вопросов и забот лицо матери, такое красивое, за один месяц вдруг осунулось и постарело: черные вишни ее чудесных глаз, искрившиеся светом, погасли, и лицо обрело страдальческое выражение. Чуть не со слезами на глазах смотрела она на себя в осколок от старого зеркала,  оставшегося от бомбёжки, и остро чувствовала, как увядает её волшебная красота, как безрадостно пролетает молодость и сама жизнь.  Как жалко маму. 
     Собрались в дорогу только в первых числах января 1942 года перед Рождеством.  На картошку, что чудом сохранилась в подвале от бомбы, и  которую в мороз с собою не возьмешь, выменяли двое добротных санок; в те, что побольше с задней и боковыми заплетенными лозой стенками, посадили и укутали старым одеялом Шурика , ему одиннадцать месяцев и Колю , ему два с половиной годика, а на передок увязали вещи отца . На вторые саночки – алюминиевую посуду с ложками, клунку сухарей, понемногу клюкву и бруснику, да пару караваев хлеба, - соседи помогли. А на прощание дедушка вынес кусок лосятины:
      - Вот тебе мать на цельный месяц хватя, ежели понемножку. В лесу нынче нету никакой власти, грохнул лося только так… Я порубил на куски, что б табе меньше забот. С прибытку голова не заболит. Помянешь добрым словом. И вот что, - не бойся дороги! Веруй и не бойся. Иди  смело, не страшись! Не пужайся!                - Спасибо. Дай бог тебе долгой жизни.
     Мама в теплой, поношенной фуфайке, на  голове старый шерстяной платок и старенькие подшитые валенки на ногах. Маня в подобной же экипировке. И только Юрик, т. е, я – в справном пальтишке и шапке, а на ногах – валенки. Вторые саночки достались старшей сестре, а в большие запряглись мама с Гришей.  А пятилетний Юрик « пусть пока шагает за нами, а устанет – посадим».  Помню до сих пор эти первые версты нашей собственной фамильной одиссеи: белые поля и деревья, обсыпанные сахаром и снежная скатерть дороги; я торопливо шагаю за мамиными санками, переходя на бег трусцой, бегу , бегу, все боюсь отстать и потеряться . Санки шелестят по снежной дороге, а встречный ветер злой и холодный свистит в ушах.
      По словам старшей сестры сразу повезло: через несколько километров молодая женщина взяла нас на подводу и довезла до городка Шимск и даже помогла с ночевкой.
А назавтра, тоже на попутке, вполне  благополучно добрались до невзрачного города Сольцы, что в тридцати километрах западнее Шимска.
      Ноябрь, декабрь 41-го - крупнейшие события под Москвой, а потом под Ржевом и Вязьмой, куда были брошены все немецкие силы на этом направлении, поэтому в глухих лесных местах, подобных Гузям, немцев не видели. А в Сольцах оказалось довольно  много солдат и офицеров вермахта. Мы остановились возле разрушенной церкви у небольшого горбатого моста, не доходя до центра города метров двести: опасались идти дальше, даже регистрироваться в немецкую комендатуру мать не пошла, решила быстренько отсюда умотать. Первому попавшему под руку вознице она предложила ткань, чтобы довёз до города Дно. Грубоватый, насмешливый старик долго и недоверчиво смотрел на мать:
   -А не врёшь?  Покаж. … Поди драп-дерюга ценой три копейки километр.
   - На гляди, - развернула кусок, пряча от чужих взоров.
   - Хороший товар! И ты тоже хороша, тольки цыплят у тебя дюже …   
   -Хороший товар не залежится. – Уверенно ответила мама,  укладывая ткань  за пазуху, - берёшь, а то другого найду.
   - Ух, ты, якая шустрая! Ладно, согласен.  Укладывай свои пожитки …
Малые санки поставили и укрепили на подводу,  а большие привязали к задку. За этими санками и детьми следил Григорий, так полным именем иногда мать  называла старшего сына, когда  обращала его внимание на особую внимательность и ответственность за порученное дело. Потому что накануне  уже имел место случай, когда на ухабе саночки перевернулись, и дети кубарем вылетели из саней, хорошо ехали медленно.
      Отъехали скоро, и,  не заходя в центр города, перемахнули через замёрзшую речку Шелонь и направились на железнодорожную станцию Дно. Топает лошадка трусцой, хрустит снежок,  тревожные временами для всех сидящих раскаты саней на ухабах и поворотах,  и возница весь в белой снежной пыли …
Без происшествий через два с половиной часа мы были уже на месте.
      На привокзальной площади города Дно было очень даже оживленно. Гришка быстро всё разузнал, что да как. Оказалось, в северной части площади немецкий повар из большого котла увесистым черпаком разливал всем желающим вермишель с мясом, время от времени помешивая ароматное варево. Несказанная радость для беженцев. Мама быстренько достала кастрюлю и повелела выполнить нам с Гришей это важнейшее задание – наполнить кастрюлю лапшой.
На месте раздачи стоял приятный мясной дух, и мы тотчас подставили свою посудину, которую повар наполнил доотказу. Давно мы не едали с таким желанием, только за
ушами трещало. Мама, оглянувшись по сторонам, тихо объяснила скорее для старших детей суть случившегося парадокса:
  - Вот такая вкуснотища - немецкая лапша, которая приготовлена из русского мяса и русской пшенички. Ну и на том спасибо. Дающая рука не отболит, берущая не отсохнет.
Гриша ещё раз сгонял за едой для запаса в пути. Решено было одолеть в этот день
ещё несколько километров. Но подводу найти не удалось, пошли на своих двоих. На выходе из города спросили женщину, правильно ли мы идём на Дедовичи:
   - Правильно, забирайте только вправо, вот по этой основной,  расчищенной для немцев,  дороге.
   - А кто расчищал?
   - Как кто? Мы жители города, согнали всех и заставили.
После сытной лапши первые километры шли навеселе, но потом пошло потяжелее. По наезженной части дороги то и дело шастают немецкие машины, мотоциклисты, кавалерийские группы, так что мы, хочешь, не хочешь, сбивались на обочину, а там снегу больше, идти труднее. Всё чаще останавливаемся и отдыхаем, мама на остановках причитает:
     - Ох, и дорога!.. И всё равно вечность этой дороги не такое уж божье наказание, ежели позади годы никудышней судьбы. За что ОН посылает нам такое: в Курской области - голод,  а тутака – война! Разлучил с отцом и мужем!.. Удел нам ныне - терпеть!.. Кто малым доволен, тот у бога не забыт. Господи Иисусе Христе, сын Божий помилуй нас грешных!
      Дело клонится к вечеру, день угасает, а мороз крепчает и так хочется в тепло. Только через полтора часа показались смутные очертания долгожданного селения. Слава Богу, дошли. Но радоваться рано, деревня наполовину сожжена. Мама не перестаёт поражаться увиденному в пути, а мне казалось, что всё так было всегда: обгорелые танки сгоревшие дома, торчащие сиротливо трубы от печей. Кровь и смерть, зола и пепел.
     Деревушки, обожжённые войной, притихшие и растерянные, как и люди в немецкой оккупации, едва живые и обнищавшие, убого вжимались в землю. В зимних сумерках трудно бывает найти свет лампы или свечи в промёрзшем окошке. Наметённые ветром сугробы в 41-42 годах, доставали до окон, а то и до самой стряхи, под крышу. Дойти, дотянуться, достучаться до этих людей и то было нелегко, а уж решить какие-либо вопросы и того трудней. Усталая мама Гришу посылала по одной  стороне улицы, а сама шла на другую обивать пороги. Нелегко это даётся, в каждой избе низко кланялись:
   -Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, кто может приютить семью с детьми на одну ночь? А вы не можете? Мы бы смогли заплатить вам.
   -Чем же ты заплатишь?
   - Клюква есть, брусника. Есть материя на юбку. Мы беженцы! На одную ночь!
   - Нет, мы не можем. Идите к большому дому, что через три дома по нашей стороне.
Гришка бежит по другой стороне улицы:
    -Здравствуйте! Мы беженцы, у нас дом разбомбило. Не возьмёте на ночлег? Мы заплатим чем-нибудь! Целый день шли пешком! – бьёт Гришка на жалость, на сострадание.
     -Жаль - то вас, жаль, да всех не нажалеешь. Токо что уехали такие же… Что ж получается, кажинный день,  –  старая, сварливая, просто вздорная баба, замотанная в тряпки, производит на Гришу  ужасное впечатление, но он мужественно стоит и выслушивает до конца. - Наши стояли на постое, потом немцы, таперича беженцы кажинный божий день…Нету покоя!.. Да и не знаешь, что за люди. Бывает такое!..
    -Так мы не пожалеем вам хороший подарок за ночлег.
    -Да уж ничего не надо. Отдохнуть хоть день-другой. Жалеть не помочь, коли рок пришёл.
    Наконец, мама находит место для ночлега. Теперь куда-то саночки поставить во дворе, ткань, как самый дорогой капитал,  мать всякий раз берёт с собой, детей на руки, и скорей в теплый угол. Поужинали остатками лапши и тихонько улеглись на полу в теплых сенцах. В качестве постельных принадлежностей -  солома, да и то благо, свет не без добрых людей. Каждый день для Анны Петровны, как целая жизнь: ну, слава богу,  ещё день позади, все дети живы.
    После этого селения дня четыре не могли найти подводу, шли пешком, тащились помаленьку. Чем дальше удалялись от Новгорода, тем острее мама чувствовала свою, а, значит и всей семьи,  беду, всё чаще говорила вслух о потерянном благе, что было обретено до  войны:
     -Разбежалось, разлетелось  наше счастье по новгородским болотам да лесам!- разрывалось её сердце от неудачно складывающихся событий, и, что никак невозможно эти события изменить, переиначить, избыть. Но, страдая безмерно, она тупо и с неизменной покорностью и настойчивостью тащит эти сани и всю семью к воображаемому спасению. Наверно, эти надежды давали ей силы. Не ко времени заболел самый маленький, и мама с новыми заботами о ребёнке и в дороге, и на неустроенном ночлеге, издёрганная материнской суетой и беспокойством, конечно, не досыпала несколько ночей и поэтому стала сильно уставать в пути. На пятый день сельская нечищенная дорога оказалась особенно тяжёлой из-за заносов снега. Да к тому же из-за долгого подъёма в гору мама совсем ослабела, потом несколько раз поскользнулась и упала. Всё мрачнее становилось её лицо. Она поняла, что не одолеет эту бесконечную  белую пустыню: Господи, зачем же столько мук мне одной , вся жизнь – неволя, и эта проклятая дорога – неволя и смерть. Когда упала в очередной раз, сил подняться уже не было. Слёзы, казалось, неисполненных помыслов, слёзы от невозможности продолжать этот путь и саму жизнь, душили её.
Она захлёбывалась слезами:
   - Пропади всё пропадом! Больше не могу! – она бросила верёвку, бессильно села на санки и закрыла лицо. Такого тяжёлого состояния, такого отчаяния с мамой никогда не случалось, поэтому мы страшно растерялись. Материнская любовь – божья милость и благодать, всё с мамой ладилось и получалось, а тут вдруг. Гриша обнял маму, Маня - совсем беспомощная от волнения, а я просто заревел от того, что плачет мама, и тоже обнял её. Сколько бы продолжались эти рыдания, и чем бы всё это закончилось, трудно сказать, когда неожиданно возле нас остановилась подвода с улыбающейся розовощёкой тёткой:
  - Что же это тут случилось? Сколько сырости развели. Чего ревёте всем гуртом?   
  -Не можем идти дальше, мама плачет, - первым ответил Юрик, размазывая слёзки по щекам.
  - А мама чего плачет?
  - Она упала и очень устала.
   -А ну давайте- ка посадим маму на коня. Туточки уже рядом мой дом, рукой подать, -расторопно рассадила всех и повезла. Крепкая, боевая и весёлая. Вот так, не было бы счастья…
Дом её оказался большим в несколько комнат, широкий двор, и всё в этом дворе имеется, даже баня.
   - Вот здесь мы с мамой и живём, муж и двое сыновей на фронте. Познакомьтесь с мамой, её зовут Валентиной Даниловной, она работала в школе.  Давайте определимся с жильём: матери с дочерью и ребёночком – вот эту восточную комнату, мужскому полу – вот эту поменьше. Мы до войны жили хорошо: три мужика здоровых, работящих, полный достаток. Теперь молимся, чтоб вернулись живыми…Так, если вши имеются, одежду надо прожарить.
   - Нет, Надя, спасибо тебе за всё, дорогая, мы в пути совсем недавно, не успели этим добром обзавестись.
   - Ну, глядите сами, эти паразиты передают инфекцию тифа, тем и страшны, поэтому от них надо во время избавляться. Мама истопила баньку, что надо постирать для ребёночка, да и сами помойтесь, - улыбчивая, как утренняя заря и  приветливая, Надя – сама доброта: синие глаза светятся искренним пониманием нашего положения. В первый раз за последние месяцы встретили весёлого, не унывающего человека, и наша семья на глазах преобразилась. Взяла Колю на руки и по-матерински, как родного, понянчила,приговаривая:
                Коля, Коля дрова колет,
                колет, в клеточку кладёт.
.                Коля Шуру ожидает,
                Шура вечером придёт.
Она с такой нежностью обращалась с детьми, лелеяла, любовалась, - ну истинная мать и женщина.
   - Ну, покажи Анна, своих чадочек! Как же ты такая молодая, лет тридцать, так?
   - Так.
    -А нарожала мастерица уже пятерых, ой- ё- ёй! Ну, расскажи, – а Колю продолжала держать на руках.
   - Не пятерых, четверо моих, Маня – дочь другой мамы и нашего отца. Маня у нас очень хорошая, старательная и, как говорят на новгородчине, послухмяная. Ну, вот Шурик, одиннадцать месяцев, приболел, правда, последнюю неделю, родился на чужбине, остальные в Курской области. Это Юрик, пять лет, вроде здоровенький, но он в три годика опрокинул на себя горячую сковородку с растительным маслом и луком и обварил ручки и немного тельце. Кричал бедный так, что получилась грыжа на животике. Бабки спасли пшеничной мукой. Посмотри внимательно в его отцовские серые глаза: в них до сих пор боль и страдание, и как будто, какой – то надлом, и нервный он стал после того ожога.
 Надя пожалела мальчика, погладила головку, посочувствовала.
    -А этот самый большой – Гришака.
    - Мамин сыночек, чёрные глазища, да мамины щёчки! – вставляла реплики Надя.
    -Ну, и Коля, блондинистый в отца, здоровенький, слава богу.
    - Поживите у нас, сколько можно, а Коля пусть побудет со мной. Ах, милое чадушко моё! – Потом сводила Колю вместе с малышами в баню, с любовью на пару с мамой обмывала и вытирала полотенцем детей. А потом был настоящий домашний деревенский ужин: картошка с нашей лосятиной, хрустящая капуста и даже мочёные яблоки. Благословенные мгновения, когда мы в этот вечер в тёплом доме сидели вымытые, сытые и довольные. Наша мама, полностью успокоившаяся от дорожного нервного срыва, только успевала улыбаться и  благодарить:
     - Спасибо тебе, дорогая Надя. Можно я помолюсь перед иконами?
     -Иди, мать, иди, а Колечка будет у меня.
    Мама долго на коленях шептала перед образом Богоматери: Пресвятая Богородица к тебе прибегаю, прошу и молю -  защити и избави от многих напастей, от тяжких бед и страданий, от холода и голода. Исцели моё сокрушённое сердце от уныния. Спаси, спаси нас Пресвятая Богородица! Спаси нас! Спаси нас!
А потом мама тихонько пела Шурику, словно ангел: «Баюшки -  баю», и мне было так хорошо от её тепла и необыкновенного голоса, и я от счастья засыпал, не ведая, что будет потом.
     А назавтра за окном кружилась и завывала русская метелица, то как зверь она завоет, то заплачет, как дитя. Надя и тут оказалась предупредительна и добра:
     -Куда же вы в такую непогодь. Видишь, как разгулялась наша вьюга? Живите на здоровье. - Прожили мы здесь все три дня. Какие это были счастливые дни!
Только на четвёртое утро, когда успокоилась метель, мама засобиралась, а за ней и все остальные упаковывать и раскладывать пожитки по местам. Вещи отца переложили на саночки Мани, потому что на передок больших санок приходилось сажать Юрика, когда он уставал шагать. А тут и  Надя, улыбающаяся и сияющая, подошла с Колей на руках, но произнесла очень серьёзные слова:
     - Не обессудь, Аннушка, выслушай меня. Хочется помочь тебе и всей семье. Понимаю, что кажу, может быть, глупость, но иначе не могу. Оставь нам Колю!.. Ты видишь, какой у меня достаток, а у тебя впереди одни опасности и беспросветное горе. А мне уже сорок пять, и родить я, конечно, не смогу, а так хочу дитёночка!
      От неожиданности мама выронила из рук ношу, оторопела, беспомощно глотая, как рыба, воздух и, не находя слов. Полное смятение, но начинает понемногу соображать: отказать, значит, обидеть эту замечательную женщину, дать согласие, - как воспримут дети, а придёт с войны отец, что ему скажешь. А что скажут люди, родичи? Её сердце разрывалось, как можно живой матери отдать своего ребёнка. Нет, это просто невозможно. Господи, помоги! А  как отказать, сил нет произнести слова отказа! Анна бросилась к хозяйке, поцеловала её тёплую щёку:
     - Надюша! Ты такая замечательная, любящая, щедрая! Не налюбуюсь на тебя. Ты исцелила моё сокрушённое сердце…Спасибо тебе за всё, мы век тебя не забудем…А как  наши попрут немца обратно, да вместе с ними опять бомбы, снаряды, да обстрелы, как ты  с ними разминёшься? Я вот своим полуграмотным бабьим, деревенским умом и то поняла, трудно сказать, где найдёшь, где потеряешь, у кого в войну безопаснее. Надюша, ну всё бы тебе отдала, кстати, вот припасла для тебя три метра дорогой ткани, возьми, пригодится, - и положила на подоконник. – Мне кажется, оставить ребёнка – это же большой грех! Боюсь божьего и отцова гнева. Прости меня! – опять мама прильнула к Наде, - не могу, не могу! – и заплакала от растерянности, оттого, что попала в такое сложное переплетение желаний, чувств и долга матери.
         - Ну ладно, храни вас бог! – тоже сквозь слёзы произнесла хозяйка. – Василий отвезёт вас до следующей деревни к людям, которые примут вас. О наших делах прошу не говорить ни Василию, ни  там в деревне. Ладно. Бог с вами, - прижала ещё разок Колю, Поцеловала в щёки и отдала матери.- Ну, до свидания!
      И мы уехали. Уехали с какими – то смешанными чувствами сожаления о происшедшем, утраты и непоправимости так хорошо сложившихся отношений и так  несуразно закончившихся. Однако, встречный зимний мир вскоре сменил наше настроение. Тёплое пахучее сено под боком в мороз и холод особенно приятно, даже уютно и ободряющий запах морозного снега. И опять впереди перед взором и по сторонам увалы, взгорки, снег да ёлки с соснами вперемежку.
     Здесь как раз уместно вспомнить о дорогах той поры. Зима 1941 – 42 годов была не только морозной, но и на редкость снежной. На главные областные дороги немцы сгоняли население  из разных мест, которое под надзором и приводило в должный порядок зимние пути, и выглядели они, как туннели в снегу. Может быть, это впечатление моё сложилось оттого, что я был маленьким, а снежные стены вспоминаются невообразимо высокими.               
Просёлочные же дороги находились в плохом состоянии, и лошади вязли в глубоком снегу, и  лишь на открытых местах, где ветрами выдувало снег, сани катились полегче.   
     В дороге на подводе труднее всех приходилось Грише, потому что в его обязанности входило постоянно следить за большими санками с детьми. Гришкины щёки красным огнём горят из - под шапки, завязанной сзади; на нём отцовская фуфайка, урезанная снизу, да закатанные рукава. Не по годам смышлёный, отчаюга, как называет его мать, он готов в любую минуту сорваться с места, чтобы помочь. Быстро усваивает науку жить и всегда берёт на себя без раздумья основную тяжесть. Мать по своему ценит старшего сына, с меньшими бывает ласковой, нежной, терпеливой и только на старшего может рявкнуть зло и сердито, и это потому, что старший довольно часто делает порученное дело не так, как велела мать, а по своему. « Кому сказала делать так, а не иначе!» - голос звенит сталью.
        На территории Витебской области Белоруссии распоряжением оккупационных властей предписывалось обеспечение беженцев подводами. Пишу об этом со слов старшей сестры. В областных и районных центрах положено было регистрироваться в немецкой комендатуре, регистрацию проверяли и старосты при выдаче подводы. Но
хорошо было на бумаге, получить же подводу в действительности было не просто.
В первой же белорусской деревне спросили, как проехать на Оршу, Смоленск и впервые услышали русско – белорусскую смесь двух языков из уст не очень старого мужика:
      - И куды ж ты пяшком по белому свету со своим выводком?
      -А в Курскую область,  - начинает в который раз заученные слова мама, - дом разбомбило, едем к родичам. Стала вот кукушкой, своего гнезда нетути.
      -Охо –хо! Трудно табе баба будя, далёко твоё сяло…Горе горькое по свету шлялося… - качал головой. Мама опускала глаза и становилась жалкой и беспомощной.
В Белоруссии люди очень сострадательны, всегда сочувствовали и жалели нас, и это было не только на словах, здесь легче было найти ночлег и пищу. – Иди и  попроси старосту, ён мужик ничаго, зовуть Николаем Матвеевичем, иди мать, свет не бяз добрых людей. Яго дом, где береза высокая, бачишь?
 Находили старосту:
     - Николай Матвеевич, здравствуйте! Выручи добрый человек! – клянчила мать, снова и снова повторяя про разбитый дом, пятерых детей и, когда он произносил долгожданное «ладно, дадим», она опять кланялась и всем своим видом, охваченная благоговением, изливала слова благодарности…
      Вскорости вся семья, да и не только наша семья, многие товарищи по тому хождению по мукам, убедились в дерзкой смелости и мальчишеском бесстрашии Гришкиного характера. И вот как это произошло. Вдоль огромного массива леса справа, где, говорят, действуют партизаны, движется вереница подвод,  до двух десятков, одним словом, обоз, в основном, с  беженцами: война многих стронула с места. Уже впереди показалось поселение, к которому мы все стремимся, осталось переехать замёрзшую речку шириной метров тридцать и одолеть полсотни метров довольно крутого подъёма. На том берегу, справа видны плетни огородов, за которыми просматриваются заснеженные шапки крыш, а слева от дороги на этом и на том  берегу – пустое заснеженное поле, в конце которого хорошо видно двухэтажное здание с чёрными глазницами окон. Первый возница, скорее всего местный, потому что вёз сено с лугов, сошёл с воза, взял коня под уздцы, чтобы помочь лошади подняться по гладкой накатанной горке на подъёме, неспешно начал движение.
Когда они, осторожно ступая, достигли верха, в вечернем плотном воздухе раздались звонкие пулемётно – автоматные очереди из того двухэтажного здания. Первая лошадь вместе с возчиком рухнула наземь и поскользила вниз, сталкивая задних по закону домино. Наша подвода  находилась на подходе к подъёму, на середине реки, и нам, подъезжающим, хорошо был виден образовавшийся на горке хаос сгрудившихся повозок:
женские крики, ругательства мужчин, стоны раненых, кровища на снегу от той первой убитой лошади.
      - Немцы приняли нас за партизан! – раздался испуганный женский голос. В этой непростой обстановке похоже никто не представлял себе, что следует предпринять. В напряжённой нервной веренице экипажей – только женский плач и причитания.
И тут наш Гришка – оп – спрыгнул с саней: мам, я сейчас! Мать встрепенулась.
      - Гришка, чертяка! Уши надрать! Вернись! – Напряглась, соскочила с подводы, стукнула нервно кулачком по оглобле, - пропадёт ведь ни за что. Ну, ты подумай! – В морозном воздухе крики слышны далеко.
  А пацан, не обернувшись на мать, быстро бежал вправо по заснеженному льду, а
метров через пятьдесят свернул на утоптанную тропу и рванул по ней вверх через огороды, потом через чей – то двор и вскоре  вылетел на улицу, а там развернулся в сторону двухэтажного дома. И вот он немецкий пост на первом этаже:
      - Там беженцы! – прокричал мальчишка, показывая на переезд. На посту находились и русскоговорящие полицейские, которые объяснили пулемётчику суть дела. Все засмеялись, это событие, видать, позабавило их. Через какое – то время наверху подъёма появились фигуры немецкого автоматчика и двоих полицейских. И вот он, рядом с ними, наш Григорий. Немец и полицейские остались для досмотра подвод, а Григорий примчался в семью.
      - Господи! Ну, ты подумай, тебе надо б башку твою дурную оторвать! - она  тяжело дышала от волнения и бросала свирепые взгляды на сына.
      - Вишь, какой мальчишка храбрый! – заступилась за Гришу тётка из соседней подводы, - а что б мы без яго делали? Герой, однако, шустрый, да и мозговитый.
      -Герой, штаны с дырой! – слегка остыв, заключила мать.
Все, кто мог поблизости, помогли убрать убитую лошадь в сторону, хозяин этого сена оказался живой и невредимый. И обоз двинулся дальше.
………………………………………………………………………………………………….
       Прошло около полутора месяцев нашего невольного путешествия по морозной,
нашей, и в то же время не нашей, подконтрольной немецкой армии, земле: то пешком, то подводой, то лесом, то снежным полем. Вся заготовленная провизия подошла к концу: и мяско, и ягоды и сухари. Осталась кружка кислой промёрзшей брусники. И вот прибыли мы в очередную белорусскую деревню, ночлег нашли, а съестного – ни крошки, даже в обмен на ткань, а семья всю дорогу была голодна. Мама горевала: горе одолеет, никто не пригреет. И тут хозяйка хаты, как змей – искуситель, посоветовала матери весьма рискованный ход:
     - Бачишь вон тот больший дом за колодцем, там окна светются от керосиновых ламп.
Бачишь?
     - Вижу.
     --Там, счас пьють и жруть немцы и наши полицаи за жирным столом. Табе и дочке, да и старшенькому сыну туды показываться нельзя, это и козе понятно, - пьяные мужики. А вот пацана  твоего пятилетнего послать - как раз. Научи  яго отдать им эту кружку брусники, и нехай попрося хлеба.
      - Ты что! – взмолилась испуганная мать, - додумалась! Какие люди? Что взбредёт им в голову? Нет, страшно.
      -Счас везде вроде тихинько, яны настроены мирно. И у их усё ёсть, сядни хозяйка гнала самогон, резала порося. Пьють, а у пьяного мужика, военный ён, не военный, - грудь нараспашку. Точно табе кажу. У их дверь в хату из сенцев, як у меня. Точно кажу.
    - Ой, не знаю! – нерешительно покачала мать головой. Но голод не тётка, скажется.
Походила, походила, - решилась. Взяла меня, отвела в уголок и долго объясняла, что да как, потом одела и повела к колодцу, ещё и ещё раз повторила, как надо поступить. Она очень переживала, а я волновался не оттого, что я что – то понимал в этом событии, а оттого, что у мамы дрожали руки, она была вне себя от напряжённости.
    -Ну, сынок, иди! Я буду ждать тебя здесь же. Ну, иди!
И я пошёл по скрипучему снегу. Открыл калитку, поднялся на крыльцо, потом в сенцы, по звукам нашёл дверь и потянул за ручку. В хате было хорошо натоплено, поэтому я появился в клубах  белого облака. За большим столом от входа сидело много людей, в основном, мужчины, но меня поразили непостижимо вкусные, необыкновенные запахи. Первому же сидящему справа за столом человеку я протянул кулёк брусники.
     - О, ягоды! – Он бросил в рот несколько мёрзлых комочков и с улыбкой прокричал, - очень хорошо после первача! – и передал бруснику дальше по столу. – Как тебя звать?
     -Юра.
     -А Юрка! – Он поднял меня высоко под самый потолок и пропел неизвестную
мне частушку:
                Юрка, Юрка, сивая кошурка,
                Бела попа на печи,
                А яйца – в печурке.
Потом поставил на ноги и спросил: - А что ты хочешь?
    - Мы беженцы, дай нам хлебушка!
Этот человек, не знаю, кто он был, немец или белорусский полицейский, но говорил он на русском языке, он взял со стола едва початый круглый деревенский каравай, приложил к нему кусок сала и отдал мне в руки.
     -  Спасибо. – Ответил я, как велела мама.
     - Иди к маме. – Он встал и проводил меня до двери, потом закрыл её за мной. Но я слышал и грубые возгласы и даже мат, не знаю по чьему адресу, но всё обошлось. Чувства жалости в те годы присутствовало в сердцах у многих людей. Мама долго держала меня в объятиях и шмыгала носом. Всех накормила, в том числе и хозяйку. Обычный ужин военных и послевоенных лет для очень многих взрослых и детей представлял собой кусочек хлеба с солью и кружку воды. Такое было время: стакан кипятка казался раем, а теплая хата, даже угол в этой хате, а, если ещё и кусок хлеба или картофелина – это уже сбывшаяся мечта.
В дороге и на постое мама всё время занята Шуриком и Колей: одевание, раздевание, кормёжка, санитария и детская гигиена, а до меня у неё руки не доходили, а тут, перед засыпанием,  она положила свою тёплую волшебную руку мне на голову. Волна необыкновенного чувства, полного счастья наполнила меня до краёв, от того места, где лежала её рука на голове, и до кончиков пальцев. Я помню то прекрасное мгновенье до сих пор…
    При всём минимуме человеческих потребностей во время войны и минимуме имущества у нас был, наверное, абсолютный минимум. Как зеницу ока берегла Маня
одежду отца: поношенное демисезонное пальто и костюм с чужого плеча, купленный отцом в комиссионном магазине в Ленинграде: вещи в мешке, мешок накрепко привязан
на санки. Однажды, недалеко от Орши, нас несколько семей – скитальцев разместили в пустовавшей школе. В комнатах было сносно, изразцовая обшарпанная печь давала тепло в несколько комнат. Мама с дочерью, не сговариваясь, оставили пустые большие санки и малые с отцовскими вещами в коридоре, постеснялись тащить в комнату, где много людей. А утром обнаружили пропажу отцовских вещей. Так обидно, такие же, как и мы, беженцы,  ночью перерезали верёвки и уворовали так бережно хранимые старшей сестрой старые вещи отца. Ищи – свищи. Больше всех переживала и даже плакала Маня, она безумно любит папу, и определённо уверена, что именно она должна была уберечь вещи и вот…Её слёзы капали мне на руку, я встал и обнял её голову. Ещё одна наука: не всякому поверяйся. Думали, ведь такие же обиженные судьбой люди, не посмеют таким же людям делать плохо. Оказалось, война и горе одних делают лучше, добрее, человечнее – даже враги дали в трудную минуту кусок хлеба, а других – ещё хуже. Мама долго, молча, сидела, взвешивая произошедшее, а потом промолвила, поправляя платок: не страдайте так, не плачьте, на всё слёз не хватит…
    Превратностей нашей доли ни рассчитать наперёд, ни предвидеть было невозможно, и это каждому понятно: неожиданные перемены каждый день, в которых надо было выстоять, вытерпеть и перенести, выжить, одним словом. Или запросто затеряться и сбиться в пути.
     Когда мы вошли в Смоленскую область, в небольшом селе мамиными хлопотами с утра дали нам подводу, но потом отъезд перенесли на более поздний срок, потому что не было возницы, человека, управляющего упряжкой. Но вскоре он появился, молоденький, как наш Гришка, лет четырнадцати и очень хорошенький. По имени Тима. Мама не осталась к нему равнодушной, она даже обнимала его и приговаривала:
       - Не бойся, Тима, дороги, были б кони здоровы. Конь у тебя здоров, Тима?
       - Здоров. – Смущённо отвечал юноша.
       - И довезёшь до Любавичей, ведь целых семнадцать километров?
       - Ну, конечно, довезу! – Сверкал улыбкой Тима.
       - А как же ты вернёшься, ведь тёмная ночь уже будет?
       - Не беда, меня там родичи выручают в таких случаях.
Установилось общее хорошее настроение. И ничто не предвещало какой – либо беды. Хорошему настрою сопутствовала и погода: не очень морозный денёк, даже солнце временами брызгало сквозь тучи. Не успели и шага сделать, на тебе – с неожиданной просьбой взять на повозку обратился дедок с котомкой и клюкою, сам с ноготь, а борода с локоть. Места и так мало, а тут. Мама бросила на него недовольный взгляд, но потом успокоилась, ладно, мы сами такие же. Тем более, что лицо у дедка какое – то мудрёное и довольно приятное, чёрные выразительные глаза и добрый располагающий взгляд. Уплотнились, усадили такого же, как сами, скитальца, а он ещё и прибавил замысловатую  загадку: всякому своя дорога. Как это своя дорога, когда все вместе едем одной дорогой? Если только под словом дорога понимать, как жизнь, тогда понятно. Ну, наконец, поехали. Замелькали перед глазами  ближние белоснежные просторы и далёкие затуманенные синие дали.
        Часа через полтора, когда проехали уже большую часть пути, солнце ушло за плотные, тёмные облака, и как – то слишком быстро навалились с запада  низкие
тучи и тяжёлые сумерки; не с востока, как всегда, а с запада, что было очень необычно и вызывало странные предчувствия у матери. Она забеспокоилась. А через считанные минуты повалил снег с порывистым ветром, всё темнее и темнее становилось вокруг. « метель», - промолвил старик. Не всем известно, что это такое настоящая русская метель. Хоть убей, ничего не видно со всех сторон. Чёрная мгла и беспрестанно сыплющее снегом беспощадное небо, но главное и самое страшное – занесло дорогу и не видать следа. Через четверть часа всё было покрыто белым покрывалом: земля, повозка, лошадь, люди, и даже лица и ресницы, всё белым – бело. Только шелест падающего снега, да злой порывистый ветер. Тягостно текут секунды и минуты, и постепенно нарастает тревога, а потом страх перед жестокой неизвестностью. Разбушевавшаяся стихия и смертельная опасность!
Мать укутала детей с головой и тихо шёпотом самозабвенно молится: Господи, спаси нас и помилуй! Мы столько перенесли напастей, бед и страданий. Спаси нас, Господи! Спаси, спаси! – Она ещё сдерживает слёзы. А Маня уже тихо плачет, Гриша, обычно не знающий, куда девать свою энергию, присмирел перед возможной опасностью, тихо сидит возле матери. Кажется, только старик  не потерял самообладания, он спокойно утешает обремененных страхом женщин и мужчин, взрослых и детей: не плачьте, всё будет хорошо. Потерпите!.. Сядьте поближе друг к дружке, что б не замерзнуть!
    Тима вытащил из  под себя охапок сена и понёс лошади. Потом прошло время, потом  ещё столько – нигде ни звука, ни вскрика и никаких признаков помощи и спасения, только метель -  ветер, снег и холод. И тут встал с повозки наш дедок, подошёл к Тиме и тихонь ко ему говорит:
     - Скажи мне, если знаешь, лошадь по этому маршруту, что едем мы сегодня, раньше ходила?
     - Дак, давеча и позавчера, давно ходит.
     - Вот что, пусти коня прямо, как он стоит, как шёл до этого места, пусть сам идёт.
     - Дак это…, не знаю, - неуверенно изрёк Тима, - куда ж она пойдёт, не видно ни зги.
     - Давай, давай, смелее, не боись, дай – то Бог, а то мы тут…
      - Но, - неуверенно дёрнул вожжами Тима, а старик поощряюще хлопнул коня по крупу.
Коняка, напрягшись, мало – помалу стронулся с места и пошёл в тёмную мглу ненастной ночи, оставляя за собой глубокие борозды от полозьев;  идёт пять минут, идёт десять; мы, накрытые снегом, обречённо молчим,  и эту нашу обречённость и неуверенность нарушают лишь скрипы полозьев и оглоблей от напряжения коня. Один Бог ведает, что будет. Много прошло  времени, кажется, целая вечность… И вдруг все разом услышали собачий лай: заахали, заохали, загалдели наперебой, особенно мама была рада.
     - Боже мой! Неужели доехали? Деревня! жильё! Люди! Дети живы!
Просто поразительно, эта неприметная лошадка в кромешной, снежной круговерти сумела найти, преодолеть и довезти людей сквозь страшную метель в жилое место. Совершенно невероятный случай. Вот как бывает, не посади старика, могли запросто замёрзнуть в пути. Что нас не убивает, то делает нас умнее… А дедок так же незаметно исчез, как и появился.
     -  Сколько снегов ещё сыпало и валило, сколько холодных ветров ещё пронеслось над землёй, а  мы всё шли и шли по надоевшему скрипучему снегу. В том хранимом запасе детских впечатлений глубоко врезалось  ещё одно мгновение, это было в старинном городе Стародубе Брянской области. Беженцы с разных направлений толпились у крыльца каменного дома, чтобы отметиться в немецкой комендатуре; мамин платок виднелся у входа, а мы, дети, ждали её немного  поодадь, у забора и потихоньку грелись на мартовском скудном солнце, снег блестел и искрился разными цветами от преломления ярких весенних лучей. Вскоре мама вышла из комендатуры, растерянная и со слезами, в руках её белела какая – то бумажка. С ней вместе вышел высокий человек в овчинном полушубке, он спокойным, басовитым голосом объявил присутствующим:
     - Кому на Брянск, Орёл, Курск – ехать не разрешено: линия фронта! Боявые действия! – по всему было видно, что этот человек был должностным лицом, во – первых, по его важному для всех объявлению, а ещё потому, что за ним поспешал какой – то очередной, навязчивый проситель, мужичонка в лаптях со своей просьбой.
     - Николай Иванович, я ж прошу тольки три сотки, - бубнил мужичонка в ухо.
     - Ты хто такий? – грубо отвечал должностной человек на местном диалекте, - хрен с горы? Так? З якой горы? Прошу, не гунди. А правду сказать, катился б ты отсюдова, не до тябе. – но мужичонка не отставал. – Ты вот бачишь эту женщину, у неё пятеро детей, и яна з ими пройшла, скольки б ты думал?  – восемьсот километров за два с половиной месяца! По снегам, по морозам, да по войне! Вот, ты это можешь понять? Ето ёсть вяликий подвиг страданий, вот ей я хочу помочь, а ты со своими сотками.
Должностной человек уважительно взял маму под руку и подошёл к нам:
      - Вашу сямью рамястили в сяле Шкрябино, хотелось устроить вас, страдальцев, получше. Будете жить у бабы Пацы, хоть в небольшеньком, но усё – таки в отдельном домике, ей девяносто лет, заодно  и ей поможете.
        - А как надолго мы задержимся здесь? – Мама думала о продолжении пути.
        - Самое малое полгода, а то и год.
        - Спасибо Вам. Теперь ещё раз помогите, как нам найти и добраться до Шкрябино?
         - Вот по дороге на Клинцы, через пять километров повернёте оглобли налево и через две вярсты убачите церковь. Там и найдёте усё, что надо. Вот так, дорога скатертью, садись, да катись.
И опять я бегу за мамиными санками, снежок скрипит, а я  бегу, бегу, боюсь отстать и потеряться. Так мартовским, солнечным, можно сказать даже, тёплым днём после двух с половиной месяцев трудных странствий мы осели, как оказалось надолго, в деревне на Брянщине.
        Бабушка Паца была больна и на мамины объяснения и извинения отвечала полу- обернувшись выражениями местного диалекта, напоминающего разговор должностного лица в Стародубе.
        -Ой, здрасьте! А я болею, сёдни не топила, греюся вчерашним тяплом печки… Зима выстудила хату, - говорила со скрипом бабушка, - располагайтеся, бачу матку и пятеро ребятишек, да разместимся, горе да беда с кем не была, вместе весялей. -  Мы глазели,   расположившись на длинной лавке у стены с окном во внутренний дворик.
Домик был небольшой, одна просторная комната площадью метров семнадцать и холодные сенцы, вобщем тёмная изба с лучиной, веретено с гребнем, да средневекоая прялка, довольно скучная картина. Но здесь было нечто самое ценное во все времена – большая русская печь на входе слева и даже, в придачу, мастерски прилаженная снизу к печке грубка, как камин, во всю глубину печки, на которой и лежала бабушка. Она, видимо, уже не могла самостоятельно подниматься на печь. В красном углу под иконами, накрытыми самотканым вышитым рушником, стоял самодельный стол с лавками, а напротив – довольно широкая кровать, сделанная домашним мастером.
Бабушка очень приветливо и рассудительно тут же произнесла хозяйские распоряжения:
        - Грубку протопите соломой, яна на чердаке, внуки заготовили в осень, а печку  натопите торфом, ён в сенцах. А в углу, побачьте, - мяшок с бульбой, - сготовьте сабе, да и мне супчик. Воды надо принесть из колодца, тут недалечко, через двор по улице. Дятишки – во, поди, змёрзли, посади их на печь, яна ще тёплая, нехай лезуть погреются… А мне так ужо девяносто. Вот як, жить надейся, а умирать готовься. Один бог ведаить, что будя.
Малышек в один миг раздели и – на печь, Гришку – за водой, Маня села чистить картошку, а мама взялась за растопку печки и грубки. Через час хата наполнилась приятным теплом и дымком, а самое главное, домашним, съестным, таким желанным запахом готовой картошки из деревенского глиняного горшка.
Мама достала остатки рулона ткани и отдала бабушке с искренней улыбкой:
       - Спасибо Вам за приют! Век будем вам благодарны. Не каждый человек нынче принимает так по – доброму незваных гостей.
       -Ой, да што ты! Ну, спасибо,  да тольки эта материя мне уже, видя бог…Ну, спасибо!
Поклади это твоё добро за икону, там яно сохраннее будя, -  говорила она, не вставая.
Мама в приятных хлопотах по дому совершенно преобразилась, вместо дорожной, гнетущей печали у мамы красивое лицо, белозубая, чудесная улыбка, замелькали  и заблестели ярким светом глаза, и  она не перестаёт говорить:
       - Вот, думала, на всей земле, от края до края, нетути угла, где бы мои дети нашли уют,
самый обыкновенный, домашний, тёплый уют, казалось, эти муки не кончатся никогда. И вот, слава Богу, нашёлся - таки угол, а уют мы создадим сами.
Приготовленный необыкновенно вкусный суп в первую очередь подали бабушке – хозяйке, а для нас мама налила общую большую миску. И уже за столом, собрав детей, как птица  собирает птенцов своих под крылья, оглядела всех по – матерински и просияла опять улыбкой:
       - Ну, слава богу, все живы и здоровы. Всего хлебнули по полной: и холода и голода. Но счастье вывезло!.. Радуйтесь, дети мои! Сколько нам суждено прожить в этой хате, трудно сказать, может год, как вчера сказали в Стародубе, а может быть и больше, а только после той, страшно вспомнить, дороги этот тёплый дом сулит нам, кажется, более спокойную долю   





                Рассказ второй.

                ПАТРИАРХАЛЬНАЯ ДЕРЕВНЯ
               

               
                От дней войны,от дней свободы-               
                Кровавый отблеск в лицах есть.               
               
                Александр Блок.

               
       Село Шкрябино оказалось на редкость симпатичной деревней, приютом спокойствия и тишины, с поправкой, конечно, на реальность войны, которая грохочет сейчас под Ржевом, Вязьмой и Тулой, в двухстах-трехстах километрах от нашей тихой, оккупированной деревни.  Когда весной пробудилась окрестная природа и жизнь, мы с восхищением увидели, до чего же здесь все родное и прекрасное. Шкрябинские хаты рассыпались по западному берегу когда-то полноводной реки Бабинец, на древнем русле которой с веками образовались пойменные, цветущие, изумрудные луга. Под этими пойменными лугами жители деревни долго резали и продолжают резать торф – основной источник топлива для печей. Нынче Бабинец – малая грустная речушка. Грустная оттого, что знала лучшие времена, когда была широка и глубока, и, когда ее весенние разливы  и глубокие омуты вызывали восторг и умиление живущих на ее берегах.
Сегодня река не влияет сколько-нибудь на хозяйственную жизнь, за исключением того достоинства, что перекрытая насыпью и бетоном, она образовала красивейшее озеро, в лазурное зеркало которого смотрится чудная  березовая роща, и белоногие березы, молодые и старые, хороводом сбегают с высокого холма до глади озера. Редкая и чудесная картинка: взглянув на этот божественный пейзаж озера с рощей, хочется остановиться, и уже никуда не торопиться. Будто окунаешься в глубину веков красоты земли и не в силах сдвинуться с места.
    Сегодня куда ни глянь, деревни и поселки и даже малые города не обустроены и не аккуратны,  дром да лом, дороги негодные или их  нет  совсем, архитектура окраин едва не первобытная. Все запущено и не соответствует народному идеалу. А в Шкрябино каких –нибудь  шестьдесят лет назад сверкала средневековая аккуратность, зелень и чистота.
               
                О светло светлая
                И украсно украшенная
                Земля Русская,
                Земля шкрябинская!

Посредине села, недалеко от озера – высокая красавица церковь. Праздничный красный звон колоколов этой церкви разлетался в свое время на рассвете намного верст вокруг, аж до Стародуба и Унечи.  На юг и на север от церкви, считай по километру, раскинулось не менее сотни дворов. На солнечной и закатной стороне широко развернулись  вперемежку тучные поля  и малахитовые луга с душистыми скирдами. С птичьего полета тут увидишь квадраты зреющей ржи и пшеницы, большое поле под картофелем и овощами и поля конопли, которая на протяжение веков играла в шкрябинской жизни большую роль. Улица деревни в то время выглядела экологически  безупречно: посредине узкая песчаная полоска для проезда подвод, а по сторонам вблизи до самих домов - изумрудный шелковый ковёр неприхотливого спорыша. Очень аккуратно и красиво.
      Каждый двор представляет собой добротное, квадратное, закрытое строение, где главное - дом с окнами на улицу, затем помещения для животных и птицы, для сена, кладовые и подвал, где хранится разное подсобное имущество и продукты. И, конечно,  прочные дубовые или сосновые ворота.
      Дом – пятистенок из сосновых цельных брусьев, которые складываются с большим умением, с помощью зубцов и зарубок или выемок и утепляются мохом. Это называется « строить избу во мху». Дом и подсобные помещения для коровы, свиньи и птицы накрывались кулевой соломой, очень теплой и герметичной двускатной крышей; соломка к соломке, залюбуешься, свежая крыша отливает золотом высшей пробы. Необходимой принадлежностью всякого справного двора была баня, которую шкрябинцы выносят за двадцать – тридцать метров от построек по соображениям безопасности. А главным сооружением в доме была, конечно, русская печь, где готовилось все съестное, но и второе ее назначение немаловажно: палати между потолком и собственно печью  служили логовищем всему семейству. Можно смело утверждать, что немалая семья наша выжила в войну благодаря печке, она родимая и любимая спасала и от холода и от голода.
     Само слово  «село» во все времена имело высокий статус, селом называлось поселение с церковью, а церковь строили богатые семьи села. Только Шкрябино среди десятка окружающих деревень имело церковь и называлось селом. Этот высокий статус, возникший из многовековой истории, невольно придавал ее жителям повышенное достоинство и уверенность в себе. Шкрябинцы неторопливого, бесхитростного нрава, основу которого составляет открытость и простота, они очень отзывчивы и добры. А уж про ум говорить можно много. Я в своей дальнейшей жизни нет-нет, да и залетал в Шкрябино к Мане, которая вышла замуж за Ивана Мурашко. Иван не просто башковитый мужик с начальным образованием, а еще и дотошный до того, что деваться от него было некуда. Опрокинет чарку другую, упрётся немигающим взглядом и начинает задавать вопросы часа на четыре:
      - Вот ты  тяперя человек ученый! Так? ( я еще только в десятом классе) Скажи мне,    откуль узялся человек? Откуль? – вопрос поставлен, мне надо отвечать. И я лезу из кожи вон, стараюсь оправдать его надежды:
     -  Иван, это вопрос очень сложный, вся сегодняшняя наука нашла только первое звено, ближайшее существо, от которого произошел человек. Второе, третье – десятое звено - там миллиарды темных лет. А первое звено – это обезьяна, точнее, вроде бы, шимпанзе.
     - Про  обезьяну я уже чул. Ну, як жа это можа быть? Курица от курицы, поросенок от свиньи. Почаму человек от обезьяны? - Он глубоко задумывается. Устанавливается тишина. У меня морщинится лоб от напряжения.
     - Почаму от обезьяны? По мне б дак лучче б от шкрябинского бугая, навпример, или б от сивого жеребца, что ржет на всю деревню!
     - Во-во! - злобно встревает Маня. – Ето уж точнёхонько, что ты произойшев от жеребца, бессовестного жеребца! Чаго ты пристаешь кажный день к телятнице Нюрке Стебуновой? Чаго лапаешь, чаго лезешь мацать?.. Про это ужо зная уся улица. Гляди, Иван! Погуляить мое коромысло по твоёй пьяной башке!... Вот про звезды, да про обезьян ён можа часами  спрашивать, а что забор повалился, - до яго не достучисся!
   Иван нисколько не прореагировал на женские глупые порывы негодования.
     - Я не могу понять, - продолжает долдонить он, - что человек произойшёв от обезьяны! Якаясь глупость! – темно-серые, острые его глаза жадно ждут обязательного от меня ответа.
У меня терпение уже кончается:
     - Ну, Иван! Ты- то  произошел от самой умной и дотошной обезьяны. Яна, наверно, первая отказалась лазить по деревьям и пошла двумя ногами. Но самое главное, яна первая придумала брагу и самогонный аппарат. А ты пьешь до сих пор плоды изобретения той обезьяны – беспробудный самогон.
Вот что такое шкрябинский мужик.
       Все шкрябинцы поголовно, с пелёнок трудолюбивы; мужчина, входящий во взрослую жизнь, выделяется, прежде всего, способностью трудиться, физической силой, умением пахать, сеять, косить и строить. И, конечно, юмор, тут уж никуда не денешься, за хитроватой улыбкой непременно жди ироничную насмешку, а то и прозвище, держи ушки на макушке. В один из дней после приезда в село я вышел погулять и посмотреть на белый свет. Вдруг мне навстречу трое пацанов, моих будущих корешков – товарищей детства: Андрей Бирин, чуть постарше меня, Федя Жерехов- сосед напротив и Василь Цыганок – сосед через дом. Я было испужался, но они с улыбкой и дружелюбно подошли  и вполне мирно спросили:
      - А як тябе зовуть?
     - Юра, -  ответил я не без страха.
     - Юра? Юрок, гурок!- Смеется Андрейка Бирин. По шкрябински гурок – это огурец. И прилипло ко мне это прозвище на все шесть лет пребывания в деревне.
      А  трехлетний Коля наш  получил забавный урок произношения от соседнего мальчика Ванюши. Коля правильно и без картавинки произносил слово «горшок», но трехлетний Ваня, закутанный и подпоясанный черным платком, зайдя в гости, и раздевшись, вскоре объявил Коле:
     - Ты непъявильно говоишь гайшок! Надо пъявильно казать: гай-шок!
 Коля растерялся, но тут же побежал к маме и спросил:
     -  Мама, как правильно говорить: горшок или гайшок?
     - Горшок. – Сказала мама.
     - Ну, вот видишь! - Сказал Коля.
     - И мама твоя непъявильно говоит! – уверенно заявил Ванечка.
    Мама такому диалогу детей долго смеялась, а потом подошла к мальчикам. У  Ванечки красивущие глаза с девичьими длинными ресницами.
     - А вообще - то Ванечка прав,- погладила она по головке и по щеке. – Пусть будет так, как он говорит. Гай-шок!
     - Вот тепей пъявильно. – заключил Ванечка…
Благодаря трудолюбию, шкрябинцы, имея за душой всего - навсего одну тысячу гектаров земли и угодий, умудряются из года в год получать хорошие урожаи, урожаи, которые позволяют Шкрябино называться богатым селом, при чем во все времена: и при царе- батюшке, и при колхозах, и при немцах и сегодня.  В каждом дворе, за редким исключением, даже в войну была корова, поросенок и птица, десять, пятнадцать соток огорода, у многих – сады с грушами и  яблонями. И какие бы  беды и напасти не настигали Шкрябино, ничто здесь не порушилось от её уклада – за века. Фронт Великой Отечественной дважды прокатился по Шкрябино, по его полям и строениям, а село осталось целехонько. И все у них ладится до сих пор, настолько у них устойчивая основа- родная старина, освящённая временем народных привычек и верований, добросовестность и крепкий характер.  Шкрябино выдержит и третью мировую, это я знаю точно. 
    А патриархальность деревни  - это не только строгая традиционность хозяйственного и семейного уклада, например, во время войны не было спичек, ни у кого: шкрябинские деды и юноши заимели для получения огня – кресало, предмет каменного и железного веков. Искра высекается скользящим ударом железякой по кремниевому камню, под которым в руке же находится моток пакли или конопли, которая и вспыхивает от умелого пользования. Так добывали огонь для прикуривания и обихода. Кроме того, для сохранения огня до завтра в печи тлеющий торф засыпали на ночь золой и он держался до утра. А, если угасал, беги к соседке, у неё огонёк сохранился; соседка аккуратненько выгребет кочергой дымящийся кусочек торфа, уложит в глиняную тарелочку. Закрой руками и беги домой, а дома раздуешь огонёк, - и в кладку торфа, - и вспыхнет пламя. Жизнь продолжается.
      Вот в эту интересную деревню мы и нагрянули. Говорят, чужой человек  в доме – колокол, а тут целая семья в шкрябинском большом доме. Каждый житель в четыре глаза разглядывал нас, как людей с другой планеты.
     Еще было холодно, и весна зиму не переборола, солнце не грело и не улыбалось, а огород полностью занесен снегом, в окнах сквозь намёрзшую наледь ничего не видно. В течение первой недели мама познакомилась у колодца с соседками; и пошли бабы к нам с конопляными семечками на разговор. Мама умеет расположить к себе: красивое лицо, искренние глаза и неторопливые женские манеры.
     - И дом, и огород, и работа – усё было? – спрашивает соседка Колядкина Марья, хорошенькая  румяным лицом  и статью.
     - Все было. Да еще лес с грибами и ягодами. Да одним разом разбомбило. Было, да сплыло. Вот и думай, что теперь делать?.. Пятеро ртов, да я шестая, а отца нет – на фронте, работы нет, что делать? А до родины еще – четыреста километров. В чужом месте, что в лесу, не знаешь куды иттить… Деревня - то ваша хорошая, богатая. Но это ж краса в чужом окошечке. Дома сидеть – ничего не высидишь… Но своими глазами видела тысячи людей живут в подвалах и землянках, а тут слава Богу, такая хорошая бабушкина изба, да с такой  печкой. Жить можно. И баба Паца – добрая душа. А вот с чего начинать не знаю.
    - Начинай, Анна, с бани, - с улыбкой сказала соседка, - приводи завтра твою ораву, пропарим и отмоем после вашей тяжелой дороги. Вот с чаго надо начинать!
    Так что, женские сердца милосердные, в то время сердца людей еще не огрубели, посыпались советы. Мама тут же всех поголовно постригла ножницами под лесенку. Назавтра натопила печь и прокипятила мелкие вещи в ведре, выгребла кочергой золу и жар, а верхнюю одежу, в том числе и бабушкин кожух положила в печь до вечера и закрыла заслонку. Всё, что было в хате, вытряхнули на морозе – объявили войну вшам. А вечером повела мама нас, малышню и сестру  в баню,  Гришка уже мылся с мужчинами. Но как, ни боролись мы с этим зверем, вшами, они не покидали нас вплоть до окончания войны.
   Вскоре,  опять же благодаря соседке Кукушкиной,  Маня пошла на почту, помогать носить письма. Письма для русских женщин в то время значили слишком много, ждали писем с фронта. И тут же, через неделю, сестра нашла в соседней деревни Мадеевке бабушку Ульяну, которой необходим уход и помощь. Там требовалось еще и вести хозяйство: уборка, стирка, готовка,  а по весне  прибавился и огород. Бабушка Ульяна была очень простой и добродушной, зная положение нашей семьи, нередко передавала то ведро картошки, то муку, а то и шмат свинины. На первых неделях Маня стала нашей кормилицей, и надо было видеть с какой радостью  она приносила в семью продукты, она сияла счастьем. А что ты думаешь – хлеба ни куска, в хате тоска.
  Потом, вскоре маму надоумили сходить  к старосте Федоту Петровичу. Хочешь, не хочешь, надо идти, ведь он, говоря сегодняшним языком, главный человек на селе. Да и сказали, что он неплохой мужик. Приоделась Анна Петровна, юбку сама руками  сшила из остатков костюмной ткани, голову накрыла узорчатым новгородским платком и несмело отправилась в дом с крыльцом бывшего колхозного управления.  Пересилила робость и страх, тут сейчас надо ладить и кланяться каждому столбу.  Перекрестилась, вдруг какая-нибудь мерзость, и вошла. Староста оказался крепеньким мужиком лет шестидесяти, волосенки только жиденькие; встретил неожиданно приветливо:
    - Садись, Анна Петровна. Казав мне про вашу сямью Николай Иваныч в Стародубе. Будем понемногу помогать. Часть урожая, что собрали осенью в том году, кроме посевных, оставили на усякий случай, и вот ён такий случай настал. Детям надо помочь! Сядни ржаное зярно дороже жемчугов. Завтра же сходи в амбар, что напротив церкви, получишь мяшок зерна, будете  получать ежемесячно… На санках отвязи на мельницу и перемели. Можа Бог дасть когда - нибудь рассчитаетесь.
    - Спасибо  Вам! Спасибо! Дай Вам Бог здоровья!
    - Уж ты, мать, столько верст сумела одолеть, даже мужикам страшно подумать. Кали откроем бурты, дадим пару мешков картофеля… Через месяц. Скоро навряд ли уедешь, тяжелые бои идут под Вязьмой и под Ржевом.
   - Спасибо, Федот Петрович, век вам будем благодарны! - Кланяется мать и улыбается сквозь слезы, не ожидала такого. Видимо староста понимал, что к чему: в трех километрах за Коменчуковкой действовали партизаны, того и гляди могут полоснуть, да и кто знает, когда наши соберутся с  силенками, да попрут немца. Что тады будя со старостой? Одна защита, если что, - люди деревни. Поэтому он не «пылил», к людям деревни относился по- доброму, по - человечески.
   Дома мама с воодушевлением поведала нам, что и как было. Мы, детвора, завидев маму, кубарем слетали с печки и цеплялись за неё. Я маму любил молча и беззаветно, а она, мне казалось, отталкивала меня своим взглядом, как пасынка. Колю нянчила на руках и говорила ласковые слова, Шурика тоже, а на меня только вопросительно смотрела, как будто что- то  спрашивала или упрекала, а я  не мог  понять, о чём она спрашивала, я просто любил её до самозабвения. Когда она только дотрагивалась до меня, может быть чисто случайно, от её прикосновения я улетал от счастья.
      Села она однажды с соседкой на лавку у окна и поведала ей:
     - Слов много не понимаю, вроде как не в России живу.
     - А што табе не понятно? Он- ён, она-яна,  табе, сабе, отец –батька, игра – гульня, болезнь – хвороба, хлебать – сербать, щупать –мацать, парень – хлопец, петух –певень, после – опосля. Что тут трудного?  Я табе с этим делом помогу. Через месяц будешь казать по-нашему.
     Язык шкрябинский на первых порах оказался для нас трудно воспринимаемым, замысловатым и причудливым. Спрашивается, почему? Стародубский район -  ближайший сосед Украины и Белоруссии, так что три культуры здесь, как в физическом явлении диффузии,  исторически взаимно проникнуты друг  другом:
украинский  песенный, белорусский бытовой и русский общепринятый и матерный, - они тут по - братски так срослись, что их не разорвать и не разлучить никакими силами и границами. «Яны одно целое». Уже потом, через много лет, находясь в течение двух лет в Орше, я разобрался в нашем деревенском народном  языке. Шкрябинский язык- это русский язык, переиначенный на белорусский манер с включением украинских и даже польских и литовских слов.
Русский Белорусский Шкрябинский
видеть бачыць бачить
слышать чуць чуть
убегать уцякаць утякать
прятать хаваць ховать
ужинать вечэраць вечерять
сестренка сястрычка сястра

     До сих пор сохраняются в моей памяти шкрябинские слова: говорить-казать, горсть-жменя,  деньги-гроши, жена-женка, задаром-задарма, заранее-загодя, зачем-чаго, нашто , лук-цибуля,может - быть-можа, окуда-откуль, ругаться-лаяться, рюмка-чарка, светелка-святлица, сегодня-сёння, сарай-пуня, тапочки-чуни, взвешивать- важить, безделушка-цацка, враньё-брехня. Уже через полгода мы полностью ассимилировались с местным населением и запросто произносили: «не тягни дурь на голову», что переводится как «выкинь блажь из головы».
       Вскоре « якся» внезапно нагрянула весна, накатил теплый воздух со стороны Стародуба на истосковавшуюся  по теплу  деревню, снег на холмах рощи в несколько дней стаял, и зазеленела трава на улице, считай на целый месяц раньше, чем под Новгородом. Большая деревня поразила нас многообразием красок и звуков и жизнь её такая по – новому любопытная и  интересная.  Но самое главное весна начиналась с тропинок на улице, по которым мы босиком начинали бегать, обуви не было совсем. 
      При помощи соседей нашего Гришку взяли вторым пастухом на большое шкрябинское стадо. И уже на завтра рано утром  большое разноцветное стадо коров, вздымая пыль, шествовало по селу к свежим лугам, а позади стада деловито шагал наш Григорий с длинным пятиметровым кнутом на плече, который одолжил ему старый пастух. Мы всей семьей вышли на улицу, чтобы удостовериться, что наш Гриша при новом деле. Долго ещё пахло прошедшим стадом и парным молоком.
               
                *     *      *
      Теперь  настала пора рассказать о немцах, которые находились на постое в Шкрябино. Знаю, что натворила  немчура на нашей и не  нашей земле, сколько мерзости и зла, сколько  повешенных, растреленных и сожженных живыми, сколько надругано женщин, сколько лежит в земле русских костей, в том числе и мой отец, погибший по Ленинградом. Читал недавно «Застольные беседы Гитлера», его откровения о войне и покоренных народах. Патологическая жестокость фюрера по отношениям ко всем народам не только не осуждалась его ближайшим окружением, нет, генералы, фельдмаршалы, политические и государственные деятели восхищались «гением» фюрера. В 1942 году положение на всех театрах военных действий обострилось ещё и  из-за  непокорности гражданского населения, повсеместно возникающего партизанского движения и сопротивления. Фюрер потребовал драконовских мер,«расстреливать каждого, кто посмеет поглядеть на немца косо». «Точно так же, как Тевстонский  Орден принес туда, на Восток, меч,..так наши люди должны одержать верх, осуществлять наши германские интересы с беспощадной жестокостью» Ему вторил рейхсфюрер СС Генрих Гимлер: « необходимо при нашем уходе из той или иной области не оставлять там ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного центнера зерна, ни одного целого дома, ни одного не отравленного колодца. Враг должен получить тотально выжженную землю».
        Однако, в первый год войны немцы на местах проводили не только политику кнута, но и политику пряника. Так было в Стародубском районе. Рука не поднимается изобразить немца с другой стороны. Но, наверно, как в любом народе бывают разные люди, так и у немцев не могло не быть нормальных цивилизованных людей, солдат и офицеров, которые возможно, не разделяли политику жестокости. Многие годы меня одолевали сомнения в  смягчении оценки немецкого присутствия  в Шкрябино. Чтобы разрешить эти сомнения, я, приезжая в деревню, задавал вопрос своим друзам детства, сестре и другим жителям: как немцы относились к людям деревни? Они, не сговариваясь, отвечали: немцы относились к людям села хорошо. Например: они не тронули ни одного подворья. В деревне было не менее сотни коров, в каждом дворе была свинья и птица. В августе – сентябре 1941 года шкрябинцы, уже будучи оккупированными, собрали весь урожай; часть его распределили по трудодням а часть зерна и картофеля оставили на посев и другие надобности. Картофель зарыли в бурты до весны. Немцы не вмешивались в хозяйственную жизнь деревни. Более того, в конце 1941 года  шкрябинцам раздали землю в частную собственность. И девок  в деревне немцы не насиловали, а скорее ухаживали,  молодые немцы были вежливы и обходительны и даже веселыми,  разумеется по первости, когда дела у них шли seher gut und seher schon. Не подумайте ради Бога, что я собрался преуменьшить или сгладить трагичность событий той страшной войны. И  в тоже время вполне понятно : не каждому выпадало везение в той самой  мрачной рулетке, которая называлась война, а вот деревне Шкрябино, да и всему Стародубскому району повезло. Может быть оккупационное немецкое руководство Стародубского района лучше других понимало,чья возьмёт в конце концов и вело себя соответственно этому сценарию: мягко и без жестокостей относиться к временно оккупированному населению. Но честно сказать, подобное немецкое милосердие было очень редким  исключением.
     В деревне жило около двадцати немецких солдат, жили они в лучших домах. Их командир офицер жил в бывшем поповском доме возле церкви, совершая ежедневные выезды верхом на породистом коне. Однажды летом 1943 года я носил Грише обед на торфяник, обед состоял из бутылки молока и куска хлеба. Возвращаясь обратно, я босиком топал  по теплой пыли улицы, и вдруг скорее почувствовал, чем увидел, слева над собой огромную высокую лошадь. От страха я упал на правую сторону, а лошадь с всадником спокойно переступила через меня. Это был тот самый офицер шкрябинской команды. Могло быть, именно его волею исходило гуманное отношение к оккупированному населению.
      Летом  в 1942 года в ответ на активизацию партизанского движения Верховное командование вермахта издало директиву об ужесточении отношения к населению покоренных территорий: « огромное пространство русских надо усмирить, как можно быстрее». Выполняя эту директиву, немцы уничтожили тысячи и тысячи людей- русских, белорусов, украинцев. В городе Себеж из девяносто тысяч осталось десять тысяч человек, людей сжигали в церквах, сараях, домах. Особенно зверствовали холуи немцев эстонские и латышские дивизии СС, а так же украинские добровольцы - националисты. В треугольнике Себеж-Освея-Полоцк палачи уничтожили 80% населения. Это были неопровержимые факты геноцида – тягчайшее преступление. (информация из газеты Комсомольская правда за 2013 год).
       Но в  Шкрябино после той жесточайшей директивы изменений в худшую сторону не наблюдалось.   
       Прямо против нашей хаты, в доме Жихаревых, находилось около пятнадцати  человек советских пленных солдат и сержантов. Я ни разу за два года не видел ни снаружи, ни  во дворе немецкого часового Им, пленным, было поставлено условие: за одного убежавшего будут расстреляны десять жителей деревни. Шкрябинцы запросто общались с пленными, носили им еду и табак. Наши пленные красноармейцы днями резались в карты или помогали хозяйке по дому и в огороде.  А вот как в объятиях плена и неизбежной смерти пленные бойцы Красной Армии хранили безупречную высочайшую мораль- не убежать ввиду того, что пострадают невинные жители села, это святая тайна советского человека того времени. Нам сегодня этого не понять, когда каждый только сам за себя.  Пленные говорили, мы найдем время и место, когда убежать, чтобы не пострадали наши люди. Как это не покажется удивительным, но один из этих пленных сержант Сергей в день Победы оказался в Шкрябино. Высокий, блондинистый, светлоглазый с медалями на груди. Взрослые и мы мальчишки окружили его на газоне улицы напротив церкви. Он рассказывал: уже за Гомелем немцы поставили нас перед своей атакующей цепью, в качестве щита, чтобы нашими спинами прикрываться от пуль. Конец августа, перед нами спелое ржаное поле. Вот и команда :Achtung! Vorvets! – Вперед марш! И вот мы бежим, сзади в пятнадцати метрах немецкие автоматы, а спереди старательно стучат наши родные пулеметы. Тут рот не разевай, выбор один  - найди заветное поглубже местечко и -падай в землю, как подбитый . Ну я и кинулся в первую попавшую ямину. Не знаю, почему немцы не дострелили, видать, не до того было, каждому свою задницу надо было сберечь. Атака понеслась дальше, а я долго лежал в обнимку с землёй, вдыхал ароматы, жевал колосья, пока не дождался темноты. А там волку только б  до лесу добраться, в лесу я пан. Короче, дошел до своих. Воевал еще полтора года. Многие шкрябинские пленные сумели в тот день бежать из немецкого плена.

                *         *           *

     Пасти деревенское стадо  было очень выгодным делом. Пастуха по очереди кормили хозяйки коров, хоть и не шибко – бутылка молока, да ломоть хлеба в день. Завтракал и ужинал Гришка дома, если было что. К концу сезона за корову полагался мешок зерна и картофеля. Второму пастуху, как помощнику,  причиталась третья часть от общего заработка. Так что в сентябре старший брат привезет в наш двор целый воз зерна и картофеля – подарок судьбы. Но это будет в сентябре, а до той поры мы живем впроголодь. Надоумили соседи, когда сошел  снег, осмотреть хорошенько прошлогоднее гороховое поле. Младших оставили с бабушкой, а все остальные четверо  трудились на апрельском грязном поле. Собрали больше полмешка гороха, дома перебрали, промыли и целый месяц мама варила гороховую похлебку,  которая называется мамалыгой.  Пробовали и промерзшую картошку  с полей, добавляя в муку, но это еда, даже голодным была в невмоготу, мы называли эти оладьи  «тошнотиками». В мае, когда прогрелась земля, посадили картошку в бабушкином огороде. Посредине огорода находилась огромная куча золы от торфа, на целую сотку. Все соседи, ввиду болезни хозяйки,  ссыпали много лет золу в эту кучу. Никто из шкрябинцев не знал, что зола – это удобрение. Об этом станет известно только в сентябре 1943 года, когда один из наших солдатиков - постояльцев разъяснит нашей маме, а мама уже разнесет весть о золе – удобрении всей деревне.  В то лето картошка уродилась хорошо, и мы в конце  июля месяца уже ели свою собственную картошку.

               
               

                *         *           *

       Деревенские светлые и, казалось, бескрайние просторы, ещё не исхоженные, но такие манящие и такие прекрасные, остались в памяти, как самые дорогие воспоминания. Это была наша детская планета, и мы, каждый  по -  своему, ежедневно открывали что – то новое и волнующее.   
                Еще струна натянута до боли,
                Еще душе так непомерно жаль
                Той красоты, рожденной в чистом поле,
                Печали той, которой дышит даль.               
                ( А.Передреев)
       В березовой роще, в озере, в лугах и лощинах было так много неожиданного, увиденного впервые: зайцы, утки,  крикливые чайки, звонкие жаворонки, воробьи и синицы, в реке и озере – весь набор озерной и речной рыбы, а сколько растений в лугах и полях. И даже в обыкновенной застарелой луже – огромный живой мир головастиков, длинноногих пауков  и каких – то, нам пацанам неизвестных насекомых и зверюшек. Потрясающий мир!
       Наша детская тройка Андрей, Василёк и я были просто неразлучны, как одна душа. За шесть лет мы ни разу не ссорились, не дрались, не обижались друг на друга; никто не пытался командовать – необыкновенная детская компания. Мы дружили на равных, и как же мы были свободны и счастливы. Наша детская дружба  ярким светом озарила всю долгую жизнь и, более того, я очень долго потом относился ко всем людям, как к своим друзьям с уважением,  полным доверием и любовью, даже к недобрым и злым, нехорошим людям. Может быть, так оно  и должно быть в том возрасте, когда ещё трудно понимается, что такое зло и существует ли  оно вообще на свете.
       Каждый новый день мы устремлялись на новые интересные дела. Как только на улице образовались проталинки от первого весеннего тепла,  мы босиком  бежали к овину, что напротив церкви, на солнечную сторону играть в пристенок.  Надо суметь найти угол и силу удара ребром монеты об стенку, чтобы она отлетела в сторону лежащей на земле монеты и угодила как можно ближе. Если растяжкой двух пальцев ладони ты достаешь обе монеты, она достается тебе. В пристенок лучше всех играл  Андрейка, он сам себе на уме, с самоуверенной ухмылочкой,  мол, вы сегодня у меня    попляшете.
       Потом мы увлеклись игрой в ножичек. В обведенной круг на земле надо бросить нож так, чтобы он перевернувшись на 360 градусов воткнулся лезвием в круг. По линии острия ножа отрезается хорда круга. И так все по очереди. Победителем выходит тот, кто последним отрезает конечную долю круга.
       Как только начинали пробиваться и наливаться сладким соком почки на липах, что хороводом окружали церковь, мы набивали животы этой липовой почкой. А когда лето набирало силу и поднимались травы в  лугах, у речки в прибрежных сырых  низинах вырастал явор (кажется, его литературное название аир). Влажная теплая среда настолько благоприятствовала   разрастанию этого растения, что здесь были целые заросли, и  мы подолгу паслись на этой зелени: внутри за несколькими жесткими листьями находится нежный вкусный лепесток, вот им -  то мы и лакомились. Ни дать, ни взять африканские обезьяны. Потом очередь доходила до щавеля, который вырастал в лощинах. Его было так много, что мы не только наедались сами, но и приносили домой на зеленый борщ. Но настоящее счастье наступало, когда вода в речке прогревалась, и можно было осваивать этот удивительный мир: мы часами плескались и играли в воде, потом перекрывали  дерном и подручным материалом  самое узкое место в речке и, взбаламутив воду, ловили корзиной  пескарей и плотвичек в мутной водичке.
      А сколько веселья и  мальчишеской удали сопровождало игру в лапту. Играли на зеленой мураве улицы против нашего дома. В этой захватывающей игре принимало участие не менее десяти человек, в том и числе и взрослые. В этой игре среди всех выделялся Василек Цыганок. Обычно тихий и простой, как деревенская тропинка во ржи, в игре он совершенно преображался. Василек с такой скоростью бегал, так мастерски уклонялся от брошенного в него мяча – это было невероятно. Если бы он родился в Москве или в другом крупном городе, где развит спорт, он был бы обязательно чемпионом. Ему мама сшила штаны из армейского брезента, который оставили наши бойцы, когда покидали село. При быстром беге эти штаны издавали такой шум, как будто проносится товарняк. Из - за этого шума штанов, опять же Андрей, прозвал его «шаматухой». Это надо было видеть, как Василь после удара мяча битой мчался, как пуля, к месту отметки. Мы все, игроки и зрители, не скрывали своего восхищения «шаматухой». В игре да в дороге узнают людей. Всю последующую жизнь Василек был простым, добрым, отзывчивым человеком и очень добросовестным работником. А Андрей закончил школу и техническое училище и очень много лет работал механизатором широкого профиля. Умный, справедливый, достойный человек, такого стоящего человека в армии называют служакой.
     Но к середине лета уровень нашего детского счастья или, как сегодня говорят, качество детской жизни, выросло на порядок: пятнадцатилетний Гриша Колядкин, наш сосед, однажды позвал нашу троицу на конюшню, он там помогал, и за неделю научил всех троих сидеть верхом на коне, ну, конечно, без седла. И даже организовал практику на смирной лошаденке. Уже через месяц мы гоняли коней на водопой, а потом много лет в ночное. Вот это я вам скажу высшее мальчишеское счастье, когда прижав со всей силой ножки к бокам лошади, пригнувшись к самой гриве, мчаться, как ветер, в голубом  предзакатном сиянии средь шкрябинского пахнущего луга. Мы просто повзрослели на голову. А в августе – сентябре все, трое, только порознь, помогали родителям в уборке урожая.
    Правду сказать, в нашу детскую наивную, неискушенную восприимчивость порою врывалась дикая патриархальность средневекового захолустья. Однажды наша дружная троица играла у ворот Василька резиновым мячиком – выполняли по очереди различные упражнения. На наших глазах группа мальчишек десяти – двенадцати лет, проживающих на противоположной стороне улицы, во главе с Борисом злобно дразнили мать – одиночку Матрену, которая жила напротив Василька:
      - Байстрючка!  Байстрючка! Ну, что нагулялась? – орали они через плетень огорода.
    Женщина перестала полоть огород и спокойно, неторопливо пошла в сарай. Мальчишки начали бросать комья земли по крыше сарая, продолжая злобно дразнить. Матрена крепкая, дебёлая зыркнула на них черными глазищами и направилась в хату. Где еще можно спрятаться от нахалов? Байстрючкой в Шкрябино называли женщину, родившую ребенка вне зарегистрированного или церковного брака. Это считалось нарушением воли Божией, противоречило нормам деревенской морали; то же и сожительство, особенно добрачная половая связь, считалось, что и то и  другое -  большой грех, разрушающий целостность личности и ставящий под угрозу счастье женщины и семьи. Женщину обзывали  известным матерным словом, а сына этой женщины дразнили байструком или бл…….ком. Мальчишки и в доме не оставили женщину в покое, они стучали в окна с улицы и орали обидные слова. Через мгновение занавеска раздвинулась и в окне показалась большая, обнажённая, женская задница, а между ног -  кукиш.  Озорные мальчишки опешили и в замешательстве убежали с криками прочь.
    Все – таки в том нашем незрелом возрасте  увидеть женскую прелестную округлость, да еще такого размера, было для нас зрителей большой неожиданностью и счастливой редкостью. Мы долго приходили в себя.
 

                *           *            *
    Осеннею порою, когда основные сельские дела по уборке и хранению урожая заканчивались, когда зимние холода опускались с небес  и накрывали деревню, а ночи безразмерно удлинялись, жизнь села перемещалась в жилище. За прошедшие месяцы мама и сестра перезнакомились со многими  деревенскими солдатками и девками. Не ведаю первопричины, но только на осеннее - зимние посиделки бабы и молодицы выбрали нашу хату, и это, несмотря на то, что у нас много детей и больная бабушка. Маме эти посиделки были в радость после той кошмарной зимы.  Она искренне дружелюбно встречала соседок, одна из которых приносила с собой керосиновую лампу со стеклом, большую редкость.  Лампу зажигали и рассаживались по лавкам. Потом долгие часы пряли пеньковую пряжу. Домашнее прядение – это всё ручная, кропотливая, рутинная работа. Женщина руками насаживает на большой стоячий гребень пеньковую пряжу и пальцами выщипывает понемногу волокна, чтобы образовалась нить, одновременно вращая правой рукой веретено и отводя его в строну. Потом метровая нить наматывается на нижнюю часть веретена и завязывается узелком на верхушке веретена. И так далее. Древнее, как мир, ремесло.
      В начале мастерицы научили прясть сестру и маму, и это не так просто, а потом дружно пряли вместе. За работой они делились новостями, оплакивали похоронки, молились о спасении мужей и сыновей и просили у Бога защиты. При этом мастерски лузгали конопляные семечки. Я не мог понять, как их можно употреблять, но шкрябинцы, за отсутствием подсолнечных, научились умело их поджаривать и хорошо щелкать, на вкус они очень даже хороши. Наутро вся хата была запорошена конопляной шелухой. Но нередко женщины к ночи переходили к эпизодам магии и метафизики:  о кладбищенских явлениях мертвецов над могилами, о проявлениях нечистого духа и бесов, о проделках чёрта и сатаны. И всевозможные гадания – перед Рождеством, в ночь под новый год. Если сесть перед зеркалом с зажженными свечами и непрерывно смотреть в зеркало, - обязательно  увидишь своего суженного.  Но не вздумай обернуться или отвлечься, – можешь погибнуть от удара нечистой силы.
      Таинственные явления, живущие среди шкрябинцев с древнейших времен, которые могут совершать злодеяния, пугали нас детей на печке безжалостно, особенно проделки ведьм и сатаны. Я чувствовал себя маленьким и беспомощным по отношению к тем могущественным тайным силам, сердце уходило в пятки. Как можно было воспринять и уместить в детском сердце естественный мир, который открывался каждое утро – светлый и солнечный день, небо и облака, такие интересные и  добрые люди – понятные, подлинные, принимаемые сердцем и разумом явления жизни, и вдруг -  эти тайные, темные, невидимые силы и чудеса, ужасные, агрессивные, невероятные  действия  и поступки этих сатанинских сил? Мама, наверное, замечала и понимала реакцию детей на ночные разговоры. Однажды она сказала мне, что, если веришь в Боженьку, то эти нечистые силы не страшны и их можно не бояться. Более того, Боженька на небесах видит всё, что делают люди на земле. И, если ты сделаешь что – то не так как надо, или во вред людям, то господь обязательно тебя накажет рано или поздно. Твое сердце должно быть чистым перед Богом и перед собой. Помни об этом всегда! От смирения и чистоты человек становится ближе к Богу. Это наставление на фоне тех переживаний о темных силах настолько глубоко запало мне в сердце, что и во взрослой жизни в  самые глухие атеистические времена я не отступал от внушенных матерью правил, старался поступать как надо, даже в обстановке, когда тебя никто не контролирует рядом.
      За несколько месяцев зимы пряжа была готова. Мама на старинном ткацком станке наткала более двадцати метров полотна. Потом это полотно из пяти частей долго, месяца два  - три, отбеливалось на солнце, и, наконец, наступил момент, когда мама пошила мне и братьям из этого грубого домотканого полотна долгожданные штаны и рубашки. Весь процесс от пряжи до пошива занял, считай, полгода.
.      Шкрябинские посиделки продолжались в нашем доме каждую зиму напролет, они были для нас, детей, первой школой познания.
     Нельзя не сказать доброе слово о шкрябинских женщинах. И в войну, и после войны эти замечательные бабы и молодицы в белых косыночках, завязанных под  подбородком, тащили на себе от зари и до зари  все хозяйственные работы: пахали, сеяли, пололи , косили, молотили цепами хлеб и собирали бульбу корзинами по десять – двенадцать килограмм. А еще и дома надо торноваться, обиходить скотину, приготовить и накормить семью. Обреченные войной на одиночество, когда десятки миллионов мужчин погибли , - женщины сохранили высочайшую мораль и в труде и в быту, в воспитании своих и чужих детей и великое терпение, а сколько было пролито слез, бабьих горьких слез – не сосчитать. Солдат на поле брани и русская женщина в тылу и в оккупации – это они спасли Россию и мир.
     Я сейчас думаю о том, каких только памятников не создали скульпторы страны, ну, конечно, погибшим бойцам  - это первое и главное дело. Но ведь изваяли памятники собаке, кошке, чижику – пыжику, а уж про лошадей, и говорить нечего. А я бы создал в каждой деревне, на самом светлом и почетном месте памятник женщине войны. Когда найдется тот скульптор, который талантливыми и чуткими руками высечет в скале подлинную правду, русскую женщину, которая держит на своих хрупких плечах великую страну.
      В мае 1943 –го однажды утром, уходя на дела, мама поручила мне смотреть за Шуриком,  которому 2,5 годика. А я с дружками в интересных играх увлёкся и позабыл про наказ, а когда поздним вечером заявился домой, впервые увидел гневные глаза матери:
   -  Иде Шурик? Ты почаму… и т.д. – мы говорили уже полностью по - шкрябински. Она взяла в руку путо – крепкая, толстая верёвка, которой перевязывают передние ноги лошадей в ночном, чтобы они далеко не убегали, не потравили посевы полей, и направилась в мою сторону. Она никогда не била детей, и теперь, я понял, настала пора. Времени на размышление не было. Я развернулся и бросился наутёк, куда бежать сообразил на ходу – к Грише, он пастушил в соседней деревне Коменчуковке, что в трёх верстах от нашего села. А бежать надо уже в темноте по тропинке через кладбище, про которое было столько страшных разговоров о неразгаданных тайнах. Я, было остановился, соображая нельзя ли другим путем, ан нельзя. Тополя и березы, кусты сирени потаенно шумели, а я с трепетом, в страхе и напряжении, кажется, не бежал, летел над этой тропой мимо могил и крестов. Но, в конце концов, оно кончилось. Дальше дорога была мне известна, через три километра надо пересечь широкий шлях из Стародуба на город Камень. По дороге все время завывают немецкие машины с включенными фарами. Я подождал у стога соломы момента, когда не будет машин, и перебежал дорогу, и вскоре оказался в доме, где квартировал брат. Захлебываясь от пережитого страха я поведал о своем ночном путешествии. Вместо сочувствия и защиты брат и его два ровесника, сыновья хозяйки, начали сдуру хохотать, чем смутили меня окончательно, я не знал, куда деваться. Спасибо женщине – хозяйке, она заступилась:
      - Что ж вы лошаки здоровые над ребенком издеваетесь, вы ж подумайте тока, дитёнок три километра ночью, через кладбище!.. – взяла меня и уложила спать на пол, а насмешников выгнула. Ночью хозяйка тихо разбудила меня:
      - Ну – ка ,сынок, тихинько пошли в окопчик. -  Гриша и сыновья уже ждали нас, - идите все за мною.
      Она повела нас в огород и где - то там приоткрыла травой прикрытый люк, и мы оказались в сооружении, напоминающим армейский окоп глубиной метра полтора. Стены были из жердей, чтоб не осыпалась земля, на дне были какие – то мешки, видимо, с зерном.       
     - Дядя Ефим предупредил, ожидается партизанская вылазка против немецкой колоны, яны уже сидят в березняке вблизи шляха, а это рядом с нашим домом, - тихо шептала она, - и дом можа пострадать, и люди могуть погибнуть.  Сядите тут тихинько.
     Едва начало светать раздались взрывы гранат, пулеметные и  автоматные очереди, шел бой, слышны немецкие отчаянные крики и русские команды. Зазвенели разбитые окна в доме. Было очень страшно, мы сидели молча в темноте и только Гришка порывался, как всегда, поглядеть, что там делается на верху, но братья, выполняя волю матери, злобно шипели на него: сяди! Через какое – то небольшое время все затихло, только в утреннем гулком воздухе прозвучали шаги убегающих в сторону леса людей. Вскоре пришла хозяйка и сообщила:
     - Бог миловал, дом цел, жалко тольки разбито два стекла. Идите в хату ещё поспите.
     Я тут же уснул, а когда уже сам проснулся хозяйка вложила мне в руки три ещё теплые картофелины и напутствовала :
     - Мама, наверно, шукая тябе, сходить с ума, бяги домой.
     Только я вышел к шляху, вот тебе на: глазам открылась картина ночного боя: несколько перевернутых мотоциклов, много изувеченных окровавленных тел в   немецкой форме, солдат и офицеров, но моё внимание было привлечено к центру этой трагической картины. На обочине на правом боку лежала красивая гнедая лошадь, а верхом на ней немецкий офицер, оба убиты пулями в висок - и лошадь, и всадник. Какая  редчайшая случайность. Эта необычное явление остановило меня. С офицера были сняты сапоги. В крови обоих висков копошились мухи. Странно,  возле погибших людей не было никого. Впервые я увидел лицо войны. Пораженный увиденным, я побежал домой, не представляя как меня встретят. Но дома мама встретила спокойно, положила руку на плечо и показала на накрытый стол, за которым сидели все, в том числе и Шурик. Значит нашёлся. У меня в сердце потеплело, но слезы стояли в глазах от пережитого страха, от увиденного на дороге, от любви к маме и  от стыда за свою беспечность  с Шуриком.
     Через неделю по просьбе мамы я побежал к Грише. Деревни Коменчуковки уже не было, она была сожжена до тла за то происшествие на дороге. Рядом со сгоревшими, когда -  то  добротными дубовыми и сосновыми домами, жители, женщины  с детьми и старики, строили землянки, я их видел своими глазами, они напоминали армейские блиндажи с накатом земли на крыше.
               
                *           *           *

    На праздник Святой Троицы в июне месяце наши женщины украсили комнату зелеными берёзовыми ветками и цветами, и накрыли хороший стол с картошкой, хлебом и молоком. Мама заботливо и ласково усадила всех за стол. Перед обедом помолилась на образа, произнося что –то о явлении Святой Троицы. И мы, все дети, настроились, как мама, только Гриша, вопреки обычному, был молчалив и хмурился. Обед уже заканчивался, когда мама положила руку на голову старшего сына и спросила:
          - Ты чаго в праздник такий смурый, якаясь муха тебя укусила?
   Гришка бросил злобный взгляд на маму и произнес:
          - В деревне кажуть , что ты.., что ты.., была у немецкого офицера,  что ты.., что ты.., - у него навернулись слезы, - я все расскажу отцу. Все расскажу!
Мама опешила:
           - Что же ты сынок расскажешь? – она была в замешательстве. – Да я была у немецкого офицера и об этом известно многим. Просила не забирать тебя и Маню в Германию! Ты бачил вчера повели пятнадцать девок и хлопцев на стародубский вокзал? Бачил? Их всех погнали в Германию.
         -   Кажуть о другом, что ты..,
         -   Ну вот, ище одно несчастье! – у мамы навернулись слезы. Дети замерли, мы не понимали о чем речь, только Маня закрыла ладонями лицо, выражая тем самым ужас  от происходящего разговора.
        - Это же грязь и поклеп на твою мать! Чаго ж ты не плюнул в морду тому оговорщику? Ты бачил или тот, кто сказал, ён бачил, что я была одна с немцем? В хате были люди, когда я была там,.. - она  взяла сына за вихор и подняла его лицо:
         - Як же  ты смеешь повторять клевету? Як же  смог ты посягнуть на мать?.. Мне было больно, коли я рожала тебя, а теперь ты приносишь мне ище большую боль. – она злобно отбросила голову сына и в полном расстройстве вышла из комнаты. Лишь со временем я сумел понять суть этого разговора, но, что самое удивительное, однажды случилось продолжение этой темы.
В начале шестидесятых, получив очередной отпуск, я решил заглянуть  в Шкрябино к сестре. На станции Унеча в те годы в зале ожидания, обычное дело, полно народу, как сельдей в бочке, потому что станция узловая с пересадкой на многие направления -  на Москву, Гомель, Новгород – Северский,  Сураж и Стародуб. Ждать поезда несколько часов. Пока светло, погулял по городу, надо использовать время ожидания для изучения местных достопримечательностей, но в этом городе главной достопримечательностью оказалась сама станция. Она. как муравейник, коптит паровозами, громыхает вагонами, кипит и шумит переезжающим народом. Вернувшись в зал, обнаружил узкое свободное местечко, наверно, народ поднялся с мест на посадку.  Спросил глазами молодуху, можно присесть, она кивнула – можно. И я счастливый уселся.
           -  Ни як шкрябинский мужик, товарищ капитан? - услышал приятный молодой голос соседки.
           - Дак  ён и  ёсть! – ответил я по памяти на истинном шкрябинском диалекте, хотя более десяти лет говорил уже на чистом  московском .
          -  Дак и язык наш даже не позабыт.
          -  Прошу простить, а хтось будя эта симпатичная особа? – заглянул я в ее светлые очи.
          - Няужто не успомнишь?..Ничаго, что я семечки лузкаю? У нас в деревне подсолнечных нет, а тут убачила, купила. Могу предложить!
          -   Человеку при погонах такая роскошь – не положена.
 В дороге такая встреча может скрасить несколько часов. И  я с удовольствием настроился на общение с женщиной.
          -  Я жила и живу в поповском доме, что возле церкви. Зовут Полиной. – Полина полненькая, розовощекая со смеющимися глазами. На нее приятно смотреть и ощущать. Ощущать потому, что в тесноте нас так сдавили, что не только руки соприкасаются , но и,  прошу простить, бедра, отчего женщина немного смущена. Но я стараюсь вести себя прилично:
        -    Полина? Ой, ёлочки – сосёночки! В вашем саду я пацаном не однажды темным вечерком набивал целую пазуху титовки. Вкусное яблочко! Прошу с запозданием прощения! Виноват! Виноват! Виноват!
      Полина от души засмеялась:
       -  Ой, да на здоровье! Мы бывало и бачили, и чули, як дети колошматят сад, да не решались на крутые меры. Война и после – всем было плохо. Сад большой, всем хватало… Сад посадил батюшка в тридцатые, спасибо ему. А его вскорости кудысь увели под ружьем. Не вернулся.
      -   А ты, выходит его родичка?
      -  Да, племянница. Я в войну жила в этом доме у матушки Серафимы и про вашу семью беженцев мы знали. Считай, через четыре двора жили от бабы Пацы, где вы бедствовали,
     -   Да. Не сладкие времена. Подожди, это ж в вашем доме жил немецкий офицер, командир шкрябинской группы?
     -    Да. Я тое время хорошо помню, прошло двадцать лет, а мне было восемнадцать. Ён  был не такий, як счас  пишут про немцев. Неплохо говорил по - русски,  с небольшой картавинкой, вежливый был, воспитанный. Кажный день слухал музыку по приемнику. Ездил на коне верхом. Скажу табе по секрету, он меня восемнадцатилетнюю не тронул…  Нередко по разным делам приходили к нему наши деревенские. Кажный день заявлялся староста в своем зипуне с прорехами. Решали много дел… Обычно мы с теткой у печке  часами готовим, торнуемся, а ён за столом … Дак и твоя матка заходила.
        -   Яна просила не забирать детей в Германию. Так?
    Полина помолчала, как будто вспоминала подробности, потом положила свою руку на мою и с улыбкой произнесла:
      -   Яна, твоя матка, ище ничего не сказала, только через порог ступила и уже слезы. Чаго у бабы слезы?
      -  Наверно,  от страха? Все - таки  оккупант, да еще офицер, от которого зависит всё.
      -  Да! … Ён такий солидный, молодой, земной мужчина. А баба, если  яна прося,  то  продумывая усе варианты оплаты за выполненную просьбу. Так? Можа от того и слезы… Покориться неизбежному! Я табе скажу для бабы содержать свое сердце перед Богом в чистоте – это главное. Но в войну, да на оккупированной земле …, ну, як табе сказать, мы были покоренные, завоёванные люди. А он завоеватель,  хто знаить, чаго  ён захоча?  Вот откуда слезы… А яна лицом очень красивая, хоть и полная, но лицо просто волшебной красоты. Сядить яна, опустив долу очи, а ён на яе глядить, долго с улыбкой. Потом встал, принес запасенный коньяк, хотя обычно пил наш самогон. Яна усёж -  таки выпила предложенную рюмку. Маки красные заиграли на яе щечках. А потом яна довольно бойко пролепетала:
      -   Я прошу вас не забирать в Германию  мою дочь Марию шестнадцати лет и сына Григория тринадцати лет. Без них моя семья и вовсе погибнет, у меня еще трое.
   Он мягко улыбнулся:
      -   Такая молодая и уже столько детей.
      -   Мы беженцы, здеся задержались на время.
      -   Если вы беженцы, то ваша семья не должна состоять в списках этой деревни.
     -   Да, мы проживаем временно.
     -   Если нет в списках, я проверю у старосты, мы не возьмем ваших детей.
   Полина живо добавила:
     -  Яна ни жива, ни мертва от радости , сказала тольки спасибо.  А офицер проводил яе аж на крыльцо.
     -   Подожди, Полина,  а откуда пошли по деревни разговоры про нее и этого офицера?
     -   Там в хате находились мы с тёткой  и  яны за столом. Это вот крест на мне… Не знаю, что говорили. И про царя говорять. Убачили, что выходила из нашей хаты, да ёще провожатого офицера, вот табе и наплели срамоту. Пустяковина. Про меня,   кстати, тоже грязи хватало… У твоей матки было пятеро детей, ну, что можно думать и болтать? Девок было - целая деревня, молодых кровь з молоком, а сколько солдаток…, а тут баба с пятью дятьми! Болтали несусветное. Можа завидовали яе красоте. Не слухай пустобрехов. Грязь высохла и отстала. Живи спокойно и гордись за свою матку. Яна была хорошей женщиной. Усе в деревне знали дела яе, доброту, терпение и тяжёлые страдания.
Жалко, так рано умерла. Ей же было тридцать пять годочков.  И у вас жизни поломались. – задумчиво и немного грустно произнесла она.
Меж нами установилось взаимное согласие, и  даже, кажется, тепло взаимной симпатии.
 Дорога дальнейшая за разговорами показалась нам легкокрылой, как скатерть, сели да поехали легко и быстро до самой деревни.
      
                *         *        *

    В июле – августе 1943 года отношения между шкрябинцами и немецкими солдатами стали принимать иной характер.  Как говорила Маня, люди стали испытывать страх, не знали, « что от них ждать». Одна психология, психология захватчика территории – благосклонное отношение к населению, другая психология, когда после курской битвы завоеватели и оккупанты  быстренько отступают по всему Брянскому фронту. И приказ Гимлера действует: при отступление все уничтожается. Как поступит местное немецкое командование? Шкрябинцы, да и не только они, находятся в тягостном недоумении.
      В конце августа наши взяли Стародуб и орудийные залпы уже слышны на улицах Шкрябино.  Не знаю, как мама строила расчеты, но одним вечером она с Гришкой вырыла в огороде в нескольких метрах от сельского кладбища окопчик, настелила соломы и уложила всю малышню, в том числе и меня, накрыла одеялом, а сверху положила дверь от калитки. Вдруг немцы будут жечь дома. Так мы и проспали ночную атаку   наших бойцов.  А наутро немцев в деревни уже не было. Гришка хвастался:
      - Я забрался на каланчу, и передо мной всё як на ладони – вот отступают фрицы, а там дальше наши. Мне б туды пулемёт, я б накосил фрицев.
     Заскочила соседка Кукушкина, из её разговора с матерью мы поняли, что немцы дома деревни не тронули, но сожгли большой овин с зерном и конюшню. Но лошади не пострадали , они были на лугах в ночном. В эту же ночь шкрябинские бабы, не помню их имён, спасли деревенскую  ветряную мельницу. И что придумали? Взяли  с собой четверть самогона, хлеба и сала и встали на посту у ветряка. Каждому подбегающему фрицу с горящим факелом совали под нос кружку самогона и кусок хлеба со шматком сала, да ещё приговаривали bitte. Так проугощали всю ночь, мельница -   мукомольня  была спасена. Она была единственной на несколько деревень.
   Как самый осведомленный, Гришка повел на завтра  нас пацанов  по местам боёв: на большом вспаханном поле, что примыкает к шляху, через которую я бегал в Коменьчуковку, лежали десятки погибших наших бойцов, все лежали головой вперёд в сторону атаки, - Гришка сказал, что это наделал немецкий пулемёт, он косил бойцов. К месту погибших красноармейцев  подъезжала на телегах похоронная команда с лопатами, чтобы исполнить своё скорбное дело.
     В немецких окопах мальчишки нашли много патронов и даже гранаты. Воле насыпи развели костёр и, недолго думая, побросали туда  патроны и гранату, а сами за насыпь. Через несколько минут началась канонада, правда обошлось без последствий. А я принес несколько патронов домой, взял один из них и забил между половицами, потом наставил гвоздь в капсуль  и ударил молотком. Но пуля в землю не пошла, наверное, был брус , а патрон под действием пороховых газов выскочил из половицы и пробил стекло окошка над кроватью, где в это время лежала приболевшая мама. Патрон пролетел прямо над её головой.  Но тут уж я схлопотал и от мамы и от старшей сестры по полной программе.  Ну и на пользу, больше с патронами, снарядами, гранатами опыт не производил. Другим мальчишкам не так повезло, отрывало пальцы, руки и ноги: игры детей были очень опасными.
     Назавтра во второй половине дня, дня  теплого и солнечного в деревню вошли наши бойцы и командиры. Шли они  строем поротно, вольным шагом. Выгоревшие на солнце гимнастерки и пилотки, в большинстве своем молодые ребята, загорелые и уверенные, они невольно вызывали всеобщее восхищение.  В каждой ротной колоне бойцы подвое  несли четыре – пять длинных, тяжелых противотанковых ружей. Деревенские бабы, не занятые в поле,  и мы, детвора  высыпали на улицу. Мама  для такого случая наварила чугун свежевыкопанной картошки, всё, чем были богаты. Маня понесла бульбу на улицу и села на виду, чтоб не пропустить ни одного солдатского лица, а вдруг в этом строю шагает наш отец. Другие шкрябинцы вынесли хлеб, сало, свежие огурцы. Бойцы выбегали из строя, брали руками теплую картошку и возвращались в строй, с удовольствием уплетая домашние продукты. Бабы плакали: где – то вот так же шагали строем их мужья и сыновья. Строй бойцов так и не остановился в селе. Передовые боевые части быстрым маршем шли в сторону Гомеля.
     Политработники передовых частей в первый же день написали разведенным мелом  на самых видных стенах домов, на бревнах, слова советского гимна.
                Союз нерушимый республик свободных
                Сплотила на веке Великая Русь!
                Да здравствует созданный волей народов
                Единый могучий Советский Союз!
     А некоторые солдатские колоны шли с песней:
                Белоруссия родная,
                Украина золотая , -
                Наше счастье молодое   
                Мы врагу  никогда не отдадим!
Мы с дружками так часто слышали эти поэтические строки, что запомнили их на всю жизнь.
А в октябре, когда зима белым саваном накрыла деревню и околицы, в Шкрябино и другие соседние деревни на постой пригнали много новобранцев. Говорили про целую дивизию Центрального фронта генерала Рокоссовского. Здесь в течение зимы 1943 – 1944 годов они проходили обучение азам строевой и боевой подготовки.  В нашей небольшой хате разместили человек пятнадцать, не меньше, для спанья  настелили на пол толстый слой соломы, и такой же пласт соломы постелили в огороде за избой для надобностей туалета. Молодые бойцы с раннего  утра до поздно были на занятиях, а на ночь приходили и падали от усталости на солому, как подкошенные.
    Мы часто слышали, как стрекотали деревянные трещётки, изображающие пулемет, под звуки которого солдаты поднимались в учебную атаку. А когда бойцы отрабатывали строевую подготовку напротив нашего дома, мы трое малышей трех, пяти и восьми лет стрелой вылетали из дома босоногими,  а то и без штанов и мчались по снегу между солдатскими шеренгами с криком вместо приветствия, а потом обратным путем сквозь строй, возвращались домой на печку. Солдаты реагировали на нас свистом и поджопниками. Обуви не было совсем, даже до ветру бегали босиком за хату на снег, зато научились большую нужду отстреливать за считанные секунды. Постоянно бегали по снегу при любых морозах и холодах, и никогда не простывали. Это уже, как говорится, факт проверенный.
   Одного  из солдат в нашей хате  по всему маршруту передвижения сопровождала молодая женщина, хохлушка, по имени Галя. Бойцы, в шутку подтрунивая, напевали ей:   « Ой ты Галю, Галю молодая, пидманули Галю, зибралы с собою!» Сегодня трудно даже представить молодую женщину среди пятнадцати мужиков, спали они на этой же соломе вповалку. В минуты отсутствия мужа по неизвестным причинам молодые хлопцы в темноте забирались к Гале под юбку, и тогда она кричала на всю хату: « Ой,  пробу!» Хата на эти крики отвечала полным молчанием. Этим молодым бойцам скоро предстояло пойти в смертельную атаку, а большинство из них ещё не знали женщину. Молчала хата.
Может быть не пришлось вспомнить про эту хохлушку, но уходя со строем солдат в сторону Смоленска  она уносила последний кусок ткани, который мама подарила бабушке Паце за приют и теплую встречу. Украла. Ткань находилась за средней, угловой большой иконой Христа, а где ещё было хранить в пустой хате? Не сберег Господь! Земля слухом полнится : говорили, что дивизия, обученная в деревнях стародубского района погибла под Смоленском, там шли очень тяжелые кровопролитные бои. 
    Накануне прихода на постой этих новобранцев в дом к Зайцевым, что живут напротив колодца, поселился старшина медслужбы, наверно,  из состава полковой санчасти. Был он неказистый на вид и какой – то горемычный, да к тоу же ещё и рыжий. Он бывало приходил к нашей хате покурить, садился с улыбкой на лавку под окном рядом с осыпавшей березой. Цеплял вопросами и разговорами Маню, но чаще маму – она ему похоже нравилась. К нему понемногу привыкли, злого и недоброго он никому ничего не делал. А когда похолодало и на лавке уже не посидишь,  однажды к вечеру Матвей, так звали старшину, принес в брезентовом чехле какой –то инструмент. Он любовно извлек его из чехла дал время ему согреться, а потом попробовал настройку на разных ладах: 
      - Анна, сыграть тебе что - нибудь на гитаре ? 
     -  Ну сыграй. - Ответила она, орудуя кочергой в печи.  Мы,  пацаны  на печке, глазели на непонятный инструмент. И вдруг этот неказистый старшина стал перебирать струнами, и из этой деревянной штуки полились такие волнующие звуки, да к тому же он запел приятным голосом. Мама перестала возиться с огнем в печке и повернулась к гитаристу, опершись подбородком на кочергу. Потом я узнаю, что такой голос называется баритоном, - он был у него сочным, чуточку с хрипотцой, глубокий и очень душевный. Он запел:
               
                Живет моя отрада
                В высоком терему,
                А в терем тот высокий
                Нет ходу никому.
 А когда он запел следующую песню «Ночь светла», мама села на лавку напротив певца.

                Ночь светла, над рекой
                Тихо светит луна
                И блестит серебром
                Голубая волна.
                Темный лес.., там в тиши
                Изумрудных ветвей,
                Звонких песен своих
                Не поет соловей.

Мама преобразилась на наших глазах. А когда Матвей запел «Гори, гори моя звезда               », у мамы увлажнились глазки.
               
                Гори, гори моя звезда,
                Звезда любви приветная,
                Ты у меня одна заветная,
                Другой не будет никогда.

А потом он запел еще никому неизвестную « Землянку»
               
                Бьется в тесной печурке огонь,
                На поленьях смола, как слеза
                И поет мне в землянке гармонь
                Про улыбку твою и глаза.
                Пой гармоника вьюге назло,
                Заплутавшее счастье зови.
                Мне в холодной землянке тепло
                От твоей негасимой любви.

     Про бесплатные концерты прослышали соседки, и , как только бачили (видели), что Матвей шагает к нам , под разными предлогами тоже приходили и садились на лавку, либо на мамину кровать. Нередко приносили для музыканта угощения, а то и самогоночку; после первой рюмки он пел ещё вдохновеннее, а к моменту ухода старшина медицинской службы бывал уже в хорошем подпитии и в прекрасном настроении. На прощание он неуклюже целовал руку маме, ради которой он и приходил. Он всю зиму ходил к нам и пел, пока готовились новобранцы. Многие его песни запомнились наизусть и хранились в сердце всю жизнь. Потом я сам их пел под шестиструнную гитару. Старшина медицинской службы Матвей  в конце зимы ушел с дивизией обученных бойцов под Смоленск. Потом по деревни пронеслось – вся дивизия погибла. Наши женщины – соседки вместе с мамой  молча вытирали слезы.

                *       *       *

    Сразу после ухода молодых бойцов из деревни,  я заболел сыпным тифом. Кто поставил диагноз, не знаю; припоминается лишь то, что накануне отъезда солдат, одного из них из нашей избы госпитализировали с сыпным тифом. Вшей было полно, а они – основные разносчики этой инфекции.  При этом для лечения военных имелись госпиталя, а нам,  гражданским лицам даже в районном центре Стародубе ещё не было обустроено ни одной больницы и, конечно, не было никаких лекарств. А жить или умереть – это как Бог положит. Только мать молилась перед иконами, шептала известные только ей слова. А через неделю накрыла меня белой простыней и произнесла: « Отходя Юрик.»  Лежал я не печке, а на кровати, чтоб не заразить малышню, лежал у того самого окошка, которое пробил мой патрон. Через мутное стекло смотрел на пробуждающийся весенний мир. Потом перестал вообще принимать пищу. Сестра вспоминала через много лет: мы тебя в мыслях уже похоронили, когда ты вдруг попросил воды, выпил кружку, а потом еще и еще. А через пару дней, качаясь от слабости, как только что родившийся теленок, встал и пошел на улицу, бледный и дохлый. Без врачей, без лекарств одолел болезнь и пошел помаленьку на поправку.
     А тут  Гришка изловчился и на заработанные в пастухах в Коменьчуковке пять мешков зерна обменял на корову и привел бесценную бурёнушку во двор. Вот где был праздник. В хате вдруг запахло назавтра парным молоком, и мы выпили первые струйки этого драгоценного напитка.  Но на корову тотчас назначали налог, и мама каждый день большую часть надоенного молока относила на пункт приема. Вволю напиться молочка не пришлось. Коля, самый ушлый среди нас малышей, как – то умудрялся открывать в тайне от всех замок шкафчика и съедать сметану и молоко. Пока мама не поймала на месте воришку и не отшлепала за его дела. Гриша с сестрой сгоняли в лес и принесли две вязанки лозы и сучьев берез и сумели за два дня соорудить кое-какую пуню, сарайчик для коровы, прилепленный к задней стенке хаты.  Зажили мы другой жизнью. Но тут же заболели тифом Маня, Коля и Шурик. А вот их уже положили в районную больницу, куда я регулярно носил молоко и хлеб.
     Старший брат частенько наведывался в стародубский военкомат и сделал там запрос об отце. И вот летом 1944 года мы получили извещение: Овсянников Фирс Лаврентьевич 1897 года рождения погиб смертью храбрых 21 сентября 1941 года на Синявинских высотах при защите города Ленинграда. Похоронен в братской могиле  под городом  Мга. Мама почернела. Гриша и Маня, как могли, сочувствовали ей, помогали по дому, но рана была слишком тяжела: она перестала спать, ходила ночью по комнате и по двору, как приведение. Придет беда -  отворяй ворота: умерла бабушка Паца. Так что весь этот год, несмотря на материальное улучшение, оказался мрачным и скорбным. Но и следующий  1945 год не сулил ничего хорошего. Только день Победы выделяется в памяти тихим, солнечным и праздничным. Взрослые с утра были в полях. А малышня да старики высыпали на улицу к церкви. Здесь  с удивлением  увидели сержанта с медалями из числа бывших шкрябинских пленных  красноармейцев, окружили его, и он поведал свой рассказ. А уже вечером за праздничными столами с самогоном зазвучали песни разных лет, в том числе военных лет:                Я уходил тогда в поход
                в далёкие края,
                платком взмахнула у ворот
                моя любимая.
   Вскоре в деревню стали возвращаться победители в серых шинелях, кто без руки, кто без ноги. И первого из них здорового и непоранетого Демкова избрали тут же председателем колхоза. Маня через много лет как–то невесело произнесла: загнали шкрябинцев опять в колхоз. А цветущем летом 1945 года на семью свалилась еще одна, самая большая беда. Надо было маме познакомиться « з якойся» теткой Галей, которая жила рядом с кладбищем города Стародуба, мимо которого селяне ходили в город. И вот эта женщина уговорила маму повезти яйца на продажу в Москву, чтобы купить себе и детям  красивого ситцу, да кой-чего женского. Насобирали яиц по две корзины и даже уточнили расписание, чтобы быстро пересесть на московский поезд в Унече. Но в период этих торопливых сборов мама почувствовала что- то неладное, сердце «чагось» защемило.  Взяла она бутылку молока и пошла к ворожихе Петровне. На изрытом морщинистом лице бабы – ворожихи светились спокойные и уверенные глаза, потому что  «яна по мнению деревни, казала чистую правду.»
  -  Погляди, Петровна, як карта ляжит, хочу в Москву зъездить, - попросила наша мать.
Баба не спеша, разложила карты и помрачнела, не может поднять глаза. Едва - едва выдавила из себя:
  - Дак, нельзя табе ехать в Москву. Ета затея не стоит свеч. Карты кажуть… смерть впереди.
   - Да ты что? – опешила мать, глаза выкатились на лоб. - Як же так? Я ж здоровая, молодая! Что ж такое можа случиться ?
  - Ну, не знаю, так карта лягла.
    Посидели, помолчали. Мать не в себе: яйца-то уже собраны, и рисуются  в помыслах хорошие картинки и удача. И желание непреодолимо. И так хочется поддержки гадалки:
   -Петровна,  дорогая! А можа карта не так лягла, случайно якся? – преодолев себя, взмолилась опять мать.
   -Табе хочется, чтоб было по – твоему, а карта ложится так, як  ей надо.
   - Ой, ну прости меня, ради Бога, раскинь еще разок! Прошу тебя!
Старые, поблекшие руки бабы  опять привычно перетасовали колоду. Мать, затаив дыхание, следит,  как эти карты – короли, дамы, тузы, десятки укладывались в неизвестную ей картину. И опять карты показали – смерть!
   - Бачишь? Тым не играют, от чаго помирают…Сяди дома! Судьбу на белом коне не объедешь.  Дети под крылом, вот и сяди дома!
Долго в тот день и вечер ходила мать по комнате, сидела в задумчивости и нерешительности, молилась исступленно у иконы и все вздыхала, вздыхала. Да и ее  понять можно. Крутилась с детьми, як белка в колесе. Так хотелось ей белый свет побачить,  Москву Великую – хоть одним глазком. И соблазн купить красивого ситцу перевесил разумную осторожность. Утром, как отрезала солдатскую поговорку:  а чаму быть,тому не миновать!
   И поехала. Уже в Брянске ее сняли с поезда в тяжелой лихорадке и пораженным кишечником и положили в больницу. Диагноз – брюшной тиф. Через  два дня она умерла. Та же тетка Галя примчалась в село  и виновато сообщила трагическую весть.
   Гриша позычил литр самогона да кусок сала и кинулся в Брянск. На месте убедился, что привезти покойницу в Шкрябино не было никакой возможности. У Гришки слезы не высыхали на глазах. Сердобольные люди в больнице уложили покойницу в гроб, дали ему коня, повозку и даже работника. Вот вместе с этим неизвестным рабочим они вырыли на кладбище могилу и похоронили нашу любимую маму без посмертного помилования. Царствие ей небесное!
   Я никак не мог представить себе маму умершей. Совершенно. Я даже не плакал, полная прострация, потому что ни сердцем, ни разумом не воспринимал случившегося. В моем детском сознании она всегда живая, улыбающаяся, молодая и красивая. Нет! И нет! Она не могла умереть. И лето красное, теплое, ласковое, цветущий луг, живые облака в небе. И люди – живут, работают, улыбаются. И мамы моих друзей – такие хорошие и живые. Нет, я не мог понять, что это такое - мама умерла. Это чистая правда того момента. Ее присутствие со мной рядом, живая она или не живая, оставалось для меня и тогда и потом необходимым, пусть фантомным, но благом и помощью  на всю оставшуюся жизнь.
  Уже во взрослой жизни однажды задал вопрос хорошо знакомому священнику, отцу Анатолию, почему мама все-таки не остереглась, как велела ей ворожея – кудесница. Он ответил так:  если человек чего – то очень настойчиво хочет, причем во вред себе, Господь через людей и обстоятельства жизни отводит долго и терпеливо  отводит его от пагубной цели и намерений. Но, когда мы продолжаем неуклонно упорствовать, то Господь отходит и попускает свершиться тому, что выбирает слепое желание. Маме было всего тридцать пять, ей бы жить, да жить, только жизни для нее не осталось.
    Когда мамы не стало, всё завертелось с  калейдоскопической быстротой.  Сестре Мане исполнилось девятнадцать –  пора любви и грусти нежной, ей надо устраивать свою судьбу, за ней ухлестывают шкрябинские хлопцы, бывшие бойцы и командиры, да к тому же она работает в колхозе. И  ей не до братов – детей, и так - хоть разорвись. Поэтому младших братиков Колю и Шурика отдали в детский дом. Гришка пастушит в Коменчуковке, а я ему помогаю, то есть в подпасках. Пастушок.  А старший брат тоже находится в том возрасте, когда главный вопрос – интерес к  девкам, и он, не задумываясь ,часто оставляет меня одного. Ничего в этом хорошего не было. В один из сентябрьских дней он безалаберно оставил меня одного со стадом на опушке. Сижу под кустом орешника и наблюдаю за животными: коровы, телята, козы всего около полусотни животных. Вдруг возле меня совсем  рядом – шасть, промчались к стаду несколько волков и уселись по окружности, но я - то вижу их впервые и не знаю что это за звери. Стадо среагировало мгновенно: мелкие животные устремились в центр, взрослые закрыли их собой, а бугай Моисей, огромный и сильный бык, угрожающе опустив рога, зашагал вокруг стада. Что я, пацан, мог сделать с этим зверьём? Ничего. Хорошо волков заметили жители села, их огороды  выходили на поляну. Кто с вилами, кто с граблями – все они с криками бросились к стаду, нашелся и человек с ружьем, который успел выстрелить, короче, отогнали волков.
     В другой раз,  уже осенью, Гришка вновь оставил меня одного.  Казалось, хороший солнечный день, но все уже было по - осеннему  сыро и холодно, потому что солнце пряталось за лесом. Листва уже  осыпалась, и  под ногами шуршит подушка сухих, как порох, дубовых листьев. Я в старой маминой фуфайке сижу у костерка. Через какое – то время  стадо ушло дальше по лугу вдоль молодого дубового леса. Передвигаясь вслед за стадом, я решил перенести костер, взял несколько горящих сучков и перенёс на новое место. Мой новый костер уже запылал, когда я оглянулся назад: видимо, от случайно упавшего  уголька вспыхнула, как от бензина, сухая листва. Бегом вернулся и, сбросив фуфайку, начал ударами гасить пламя. Только собью в одном месте, огонь, как живой, вспыхивает в другом. Обжег уже руки, ноги, кричу, плачу, и бью, и бью фуфайкой. Старался, что было мочи, пока полностью не выбился из сил, а огонь все полыхает и его уже не объять. Ужас!  Чтобы уйти от обвинения в поджоге я с огромным трудом перегнал стадо  километров за семь, но тревога не покидает, жду не дождусь, когда придет брат. Гришка едва нашел нас,   тут же начальственно развёл руками и  изрёк:
       -  Так, молодец, поджег лес и додумался перегнать стадо! Милиция уже ищет виновного! – у него еще хватило ума и совести разыгрывать пацана, который до сих пор испытывает панический страх от происшедшего. Потом в деревне говорили, что молодой дубовый лес не загорелся, выгорела только листва. Но первый зарок врезался на всю оставшуюся жизнь: огнем и войной не шути, будь очень осторожен.
 В один из осенних дней прибежала Маня, собрала молоденьких опят со старого березового пня и объявила причину прихода:
    -    Из района пришло распоряжение всех детей войны устроить в школу. Тебе, Юрик, тоже, чтоб завтра с утра был в Коменчуковской школе.
 Эта начальная школа только называлась школой, она представляла собой небольшой дощатый сарай в двадцать квадратов, бывшая ремонтная мастерская с одним мутным окошком. Ветер свищет в щелях, столы – грубые неотесанные  доски, а лавки из березовых и ольховых жердей. Я пришел, когда ребятишки проходили букву «П». Старательная молодая учительница нашла мне тетрадь и карандаш и поручила на дом написать самое простое – палочку с нижнем крючком.  Уроки приходилось делать на пнях рядом со стадом. А тут подвернулся дружок Гришки: давай, говорит, я напишу тебе домашнее задание. За эту дружескую помощь мне учительница назавтра поставила единицу, под общий смех детей. Еще один зарок впечатался в память: не передоверяй никому свое дело.
    Вскоре, когда лег снег,  и животных возвратили обратно в коровники, мы с братом вернулись в Шкрябино, теперь учебу я продолжил в хорошей деревянной и теплой школе. Но здесь  негде было взять бумаги. Как выходили из этого положения? Гришкины дружки, особенно один из них, прозванный гвоздём, приносил с собой к нам в хату какие – то амбарные квитанции, как будто знал мою потребность, квитанции в полтетрадного листа:
  - Скольки табе надо листов? – с циничной издевательской  интонацией спрашивал он.
Я называл цифру. Он отвешивал мне с особым смаком и удовольствием столько же  страшно больных шалабанов в лоб. Вбивал сволочь науку в голову. А что поделаешь,  терпел. Но были и радостные минуты: Гришка купил мне лапти, лапоточки, плетеные, легкие, оденешь на портянку и носок, подвяжешь оборками, ну как хорошо! Тепло и уютно! Правда мальчишки дразнили: брянский лапоть.
   Следующий год 1946 – год старший сестры Мани. Она с детства была – кремень. У нее никогда не было девичьей наивной беззаботности и  беспечности. Война сделала свое дело – в семнадцать лет она была, уже считай, взрослой, всегда поглощённой хлопотами о нашей семье и о делах. До ее девятнадцати лет я ни разу не видел ее в обществе парней или мужчин. Нет! Упаси Боже! Хотя боженька ничем не обидел: очень хорошенькое сероглазое лицо, а фигура и ножки, как говорят шкрябинцы,  «усе было на месте» .
    Откуда ни возьмись, нагрянул в деревню Иван Мурашко – крепкий, сероглазый парень, с открытым улыбчивым лицом, он всем сразу понравился. Иван высмотрел нашу Маню и начал с осени ее выгуливать. А когда похолодало по -  зимнему, Маня однажды привела его в  нашу пустую хату, где только я спал на печке. Проснулся я от нестерпимого дыма, ухажёр нещадно курил шкрябинский вонючий табачище, курил так много, что у меня от его дыма в голове, наверно, копоть сделалась. Иван к духовной беседе был не способен, приглушенным голосом он непрестанно что – то просил у нее:
    -  Мань, ну дай!
   -   Иван, замуж возьмешь, тады. И не лапай!
   -   Ну, что ты ей – богу!
   -   Женисся, тады хоть ложкой хлябай! Нет и усё!
Я снова засыпал, не понимая, конечно, чего он так настойчиво добивается. Непривычный к табачному дыму,  я вновь просыпался и невольно слушал продолжение  диалога:
   -  Мань, ну дай!
   -  Не Иван, женисся, тады!
   -  Ну что ты, ей богу! Женюсь! Обещаю.
   -  Не Иван, вы мужики мастера обещать золотые горы, а як тольки своего добился, тады ищи – свищи!
   - Будто все мужики у тябе уже просили…  Мне, если хочешь, перед демобилизацией на охфицера послали, надеюсь,  уже пришло в военкомат. Охвицер – запаса! Ты ж будешь не просто баба шкрябинская, а охвицерская женка, и звать тябе будут не Маней и не Марьей, а Марией батьковной, як городскую якуюсь даму! Во! А хочешь сделаю табе этажерку, или куплю часы с кукушкой? А то поставлю в хате растительность с широкими листьями, - хвикусом называется.
  -   Не, Иван, не!
  -   А захочешь справлю табе юбку с прорехой понизу. И пудры куплю, сыпь на морду скольки хочешь – не жалей.
   -   Не, Иван, не! – талдычала Маня.
Моё детское сердце едва выдерживало несусветную жадность сестры. Человек так много хорошего хочет сделать, а уж выше, чем запах  пудры, я не знал ничего на свете. А яна - все нет и нет.
    -   Ну, Мань, ты якаясь или каменная, или дурная?
    -   Иван, ну нехай дурная! Чем девка меньше зная, тым яна и краше для мужа. Не учи ученного!
От жадности сестры можно было тронуться. Я стал плохо к ней относиться.
       Однако вскорости, по весне, объявилось в деревне, что Иван и Маня женятся. Богатую девку обычно сватают, а мы Маню отдали так. Мы с Гришей тоже сидели за большим свадебным столом, богатым столом: мясо и сало, жареная печенка и прочие внутренности поросенка, бульба в разном исполнении и даже деревенские жамки со сметаной и творогом. Чего только не было, - в богатую семью выходила Маня. Когда гости выпили первую четверть, мужики стали походить на орлов, а бабы защебетали без стеснения. Тесть Мани Алексей Егорович поднял вверх длинный указательный палец, что означало: споем. Начали с украинской «Распрягайте хлопцы коней, тай лягайте   спочивать». Голоса у шкрябинцев могучие,  а спьяну они старались, что было мочи, так что у меня чуть не лопнули перепонки. Ну, украинская песня в Шкрябино – это понятное дело, потому что Украина начинается за околицей, но меня всегда удивляло, какими судьбами в это село попала трагическая  песня с далекого Кавказа « Хасбулат удалой»
                Хасбулат удалой
                Бедна сакля твоя,
                Золотою каймой
                Я осыплю тебя.
                Дам винтовку свою,
                Дам кинжал Бачалай,
                А за это за все
                Ты жену мне отдай.

   По ходу дружной, далеко не свадебной песни, горячий кавказец не отдал свою невесту, а вонзил в ее нежную грудь кинжал за измену и, чтоб не досталась другому. Может быть, это был намек молодой паре? Потом были пляски с бубенцами, а в заключение состоялось традиционное для русской свадьбы мордобитие. Гришке досталось за то, что полез разнимать.
    Справивши свадьбу Маня, забрала корову в качестве приданного. Остались мы с Гришкой без коровы и без сестры. До июля дотянули на картошке. Готовил, конечно, я: забирался полностью в печь, укладывал торф пирамидкой, снизу немного соломы и  сухих сучков, теперь осталось подгрести вчерашний тлеющий огонёк в золе и выползти обратным ходом из печки, а потом уже ставил рядом с огнём горшок начищенной бульбы.
.Когда прошлогодняя картошка закончилась, Григорий пошёл к бригадиру, совсем молодому парню Фёдору, ещё не снявшему военную гимнастёрку:
     - Федя, тут вот дело якое, у нас закончилась бульба, помоги, брат, разреши накопать з мяшок.
     - Як это накопать? Даром? Даром за амбаром! 
     - Не даром, за мои трудодни. Снимешь скольки надо. – Гришка на работе был хваткий, сильный, горячий, трудодней у него было много.
    -  Ну, это ж колхозное добро, документы надо сочинять, с председателем согласовать. Вот соберем в сентябре, тады … Понимаешь, это ж целое дело.
    -  Для тебя дело, а нам с Юриком жрать нечего! – с обидой произнес Гришка.
    -  А ты сходи к сястре своей, яны люди богатые, дадуть ведро бульбы и глёк молока. Не журись!
  Гришка с  еще  большей обидой опустил глаза:
   -  Ладно. Я потому к табе подошел, что не очень хочется иттить туды, к богатым. – Гришка, почему -  то очень невзлюбил ту семью, в которую ушла Маня.
  Поздним вечером Гришка подхватил пустой мешок и ведро,  взял меня за руку и устремился в темноту ночи: 
   -  Не дали мешка картошки детям, у которых батька погиб за их хорошую жизнь. – Бубнил он себе под нос. – Жлобы! Пойдем сами добудем. Не рискнешь – не пожрешь.  Прости, Господи, наш грех, як казала мать.
Я, кажется, сообразил, что за намерения у брата. Для меня это было первое такое опасное и рискованное испытание, шестым чувством я ощущал, что - то неприятное и предосудительное. Но инстинкты человека иногда сильнее разума. Мы спустились вниз к реке и пошли по берегу, по тропинке, долго шли, почти до северного конца деревни, там пересекли речку и уткнулись в картофельное поле. Из шепота брата я понял, что это поле соседнего мадеевского колхоза. Это ж Гришке надо было сходу докумекать:  накопай картошку на своем колхозном поле, назавтра бригадир сразу  сообразил бы, кто просил и кто копал. Созревшая картошка из песчаной почвы без труда вырывалась вместе с ботвой. Наверно, за полчаса тара была заполнена. Гришка взял мешок на плечо, а мне досталось ведро. Без происшествий вернулись домой и сварили целый горшок. Хороша она была сваренная бульбочка на голодный желудок.
      В декабре 1947 года из Стародуба прибыл человек районного отдела образования и провел совет о нашей с  Гришкой судьбе. Маня, особенно  ее свекор, тот, что в тяжелые дни для братьев куска хлеба жалел, предложил представителю районо самую выгодную для него программу:
    -  Ну что ж им сядеть на картошке, нехай идуть в люди. А там и Бог вразумит.
  Назавтра Гриша поехал за решением: его направляли в ФЗУ города Брянска, а меня в детский дом.
   Сборы были недолгие. На рождество 1948 года меня в первый и  последний раз накормили в Манином доме, а когда Иван подкатил на лошади, усадили в сено и даже прикрыли тулупом, потому что наступили рождественские  морозы… И опять я покатился дальше по неизвестной жизни. Перед глазами мельтешит круп молодой рыжей кобылы, а из - под копыт летят комья снега, да мелькают зимние вербы и березы, обсыпанные сахарной пудрой.  Прощай милая деревня! И спасибо тебе шкрябинская земля за доброту и красоту!
   Разлетелись мы, братья, как лепестки цветка, который называется семья. Господи! Как жить в этом огромном и непонятном мире, жить одному, без мамы, без сестры, без старшего брата, и хтось заступится в трудную минуту. Обо всем надо думать самому, в одиннадцать лет становиться самостоятельным. Сам себе голова.




                ДОМ ДЛЯ ДЕТЕЙ ВОЙНЫ

               
                Начало жизни романтично,               
                Как романтичен весь рассвет.               
                И это каждый знает лично,               
                Кто вырос сам из детских лет.               
                (Валерий Самарин).


       Тихие снежные сумерки опустились на старинный Стародуб, когда мы подъехали к железнодорожному вокзалу. Как и было заранее договорено, Иван передал меня молодому хмурому милиционеру, довольно угрюмому человеку,  который, видать, поневоле должен был выполнять не свойственную ему  роль - сопровождать пацана.
     – Ну, шурин мой дорогенький, будь здоров и счастлив! Не обяссудь, так поряшили не мы с Маней, а районная власть, не так бы хотелось, да так Бог вялел, – оправдывался в замешательстве  Иван, сын из самой богатой шкрябинской семьи, что отправлял в неизвестность братика своей жены, мальчика-сироту мыкать по белому свету. – Тяперь, выходя, у тябе своя дорога... Нехай яна будя табе скатертью. До свиданьичка! Можа, когда и свидимся!
      Я обречённо промолчал. Что-то сдерживало меня в  проявлении к  Ивану теплых, без году неделя, родственных чувств. Иван в смущении, как будто нанёс обиду,  с вынужденной улыбкой развернул коня и вскоре скрылся в вечерней снежной мгле восвояси.… С милиционером мы доехали в малом двухосном вагоне до станции Унеча. За вечерним окном белела зима, падал легкий снег, наверно, в деревне тоже. Я не испытывал ни страха, ни трепета: ветер перемен еще не зацепил ни моих чувств, ни извилин – деревенский сон еще не закончился, просто в душе зрели силы для будущей жизни.
     Унеча – узловая железнодорожная станция; впервые увидел и ощутил, что же это такое, когда зимней ночью десятки шумных паровозов, топившихся углем, окутанные этой угольной пылью и падающим снегом, со скрежетом и гудками, словно монстры, мечутся в тревожном пространстве  станции туда и сюда, нарушая извечную тишину природы. Лязгающие вагоны, снующие в просветах тени людей и сами настороженные люди. Туманно-дымная полутьма окутала не только станцию, казалось, весь мир, и в этой сизой темноте слабым, едва мерцающим светом дрожат лампочки.  А   уголь залетает в нос, в рот, в глаза и за шиворот. Да и противно пахло углём.
    Господи! Как же здесь живут люди?! И чем дышат? Так встретила меня  новая городская жизнь после сельской тишины и незабываемой чистоты и свежести  воздуха. В этот миг мой деревенский сон и закончился потрясением и растерянностью. 
    Этой же ночью мы сели на Гомельский поезд и через два часа вышли на вокзал города Новозыбкова, где окунулись в такую же, как на Унече, туманно-угольную темень.  Ночное время тянулось так медленно, нудно и скучно, что казалось, оно остановилось совсем. Новые впечатления не позволили уснуть ни на минуту. Потом  пешком и молча мы дошли до здания детского приёмника-распределителя МВД, где меня, как говорится, с рук на руки и сдал молчаливый  милиционер, не проронивший за пять часов ни единого слова. Он был, наверно, человеком с закрытым сердцем и вряд ли понимал оторванность пацана от пуповины отца и матери, от родного села и холод сиротства мальчишки. А мне в те долгие минуты участливое слово было бы дороже всего на свете, потому что в эту ночь я понял глубоко до слёз, что остался один и меня никто теперь не помнит и не любит.  Может быть, ещё и от  бессонной  ночи мне казалось, что  я беспомощно лечу в угольно-закопчённую пропасть, в которой не за что ухватиться. То была трогательная неуверенность детства, неясные опасения ребёнка, унесённого  снежным ветром из родной деревни.
   Сталинское время, рождественские дни 1948 года. Детский приёмник-распределитель, учреждение, собирающее детей-сирот и распределяющее их по детским домам Брянской области… После дорожной и морозной мглы этот одноэтажный, снаружи ничем не примечательный дом внутри обернулся детским сказочным дворцом. Честное слово: тёплый, светлый, даже сверкающий и выкрашенный, как на праздник. Да ещё и соответствующее убранство: шторы, мебель и даже пианино – всё это невиданное мной ранее богатство повергло в изумление, необъяснимое детскими словами. Может быть, этот внезапный подарок был компенсацией судьбы за прошлое тёмное и ужасное бытие. Вскоре воспитательница повела детей на завтрак. Опять неожиданность, и на этот раз приятная: необыкновенно вкусный завтрак. Всё впервые: манная каша с маслом, какао, свежий хлебушек и даже кусочек масла. Боже мой! Откровение из неизведанного мира! В те скудные времена эта пища показалась невероятной роскошью. Только рыбий жир не произвёл должного впечатления.  Не отведав горя, не познаешь и счастья.
    А в спальне – аккуратные двухъярусные кровати с белыми, как шкрябинский снег, простынями и подушками, и одеяла с пододеяльниками. И везде золотой свет: свет на потолке, свет на стенах, свет, свет, свет… Чертог сиял! Поразил и заботливый, внимательный персонал. Очень. Потом я понял почему. Во время войны и после много лет люди были ближе друг к другу, добрее, потому что была одна большая беда для всех – война и послевоенная разруха. Люди не проходили мимо беды другого человека, а уж к детям войны относились, как к своим родным детям, их жалели, им помогали. Довольствоваться малым, не завидовать, помогать нуждающимся – это воспитание той военной поры. Хоть и с болью, но отрывали от себя кусок, чтобы поделиться.
    Я попал в группу Нины Николаевны, совсем молоденькой воспитательницы, красивой, доброй и заботливой, как мама. Она была олицетворением доброты и любви к детям. Это была, наверно, воля небес. Как важно было на первых порах в людях встретить именно такого человека. Каждый день она собирала нас, как цыплят, усаживала вокруг на маленьких стульчиках и читала или рассказывала сказки: «То не зорюшка красная занималася, то девица красная подымалася, не белы снеги в чистом поле забелилися…». Были и небольшие рассказы о неизвестном нам мире, о нашей большой стране или стихи:               
                По дороге зимней скучной
                Тройка борзая бежит,
                Колокольчик однозвучный
                Утомительно гремит.
И всякий раз проводила уроки на запоминание стихов, изучая индивидуальные способности.
  – Так, сиротиночки мои! Война осталась далеко и навсегда. И теперь дети несчастными не будут никогда! А сегодня мы проведём урок на запоминание стихов:
                Люблю грозу в начале мая,
                Когда весенний первый гром,
                Как бы резвяся и играя,
                Грохочет в небе голубом.
Терпеливо повторяла много раз по одной, две строки и внимательно с улыбочкой спрашивала:
      – Ну, кто запомнил, поднимите руку? Опять Юра Овсянников. У него самая хорошая память.
Послушайте дети, какие бывают прекрасные стихи:
                Я помню чудное мгновенье:
                Передо мной явилась ты,
                Как мимолётное виденье,
                Как гений чистой красоты.
Росла молодая зелёная жизнь, тянулась к солнцу. И Нина Николаевна спасала наши души от детской грязи и блататы. Чтобы мы как можно позже узнали, что такое зло среди детей и взрослых, поднимала вверх, на облака поэзии, любви и красоты. Когда бы я ни вспоминал по жизни Нину Николаевну, на душе становилось легко и светло. Наверно, я у господа выстрадал, заслужил такую воспитательницу всей своей детской трудной жизнью войны и судьбы.
   Но обычное детское бытие никуда не девалось. В один из первых дней, как чёрт из табакерки, возник мальчишка по прозвищу Булдыга. Он всё время что-либо грызёт, если не съестное, то сучок от ветки, грызун, похожий на крысу. Оглядываясь по сторонам, как будто собирался совершить какую-то пакость, он прошипел мне на ухо:
   –  Сымай корочки!
   – Якие такие корочки? – совершенно искренне спросил я по-шкрябински.
   – Сымай ботинки, деревня! – брызгал он слюной мне в ухо. Мне в Стародубе незадолго до отъезда распоряжением районного отдела народного образования выдали новые ботинки.
   – Зачем? – не понял я опять пацана.
   – Сымай тебе говорят, а то получишь! – твердил он жадно и напористо на правах хозяина, потому что жил в этом доме дольше меня. Вот откуда начиналась дедовщина. На занятиях у Нины Николаевны сидел, как баран, а тут видишь…
   – Да на, подавись, – отдал ему свои новые и надел его старые корочки.
   – И помалкивай, деревня!
Без сожаления я расстался со своими ботинками-корочками и в ту же минуту позабыл об утрате. Потому что мне так хорошо было в этом чудесном доме: здесь возрождалось моё сердце после  деревенской тёмной хаты, керосинового коптильника, да ещё и  с едой-доходиловкой. А потом, очень скоро, я разберусь и пойму, что в любом детском коллективе того времени наряду с нормальными детьми, деревенскими и городскими неиспорченными мальчиками, были другие дети, те, кто прошёл школу городского  беспризорства, кто мыкался по вокзалам, шастал и воровал на рынках – голышня, приблатнённая шпана, потерявшая на рынках и вокзалах детскую робость и стыд. Приходилось поневоле осваивать язык этой неизвестной доселе общины, затёртой с малых лет холодом и голодом. Они же, хочешь – не хочешь, навязывали свой образ жизни и мыслей своим вызывающим поведением.
    Среди этой братии встречались так называемые «хапожники». Это  те, кто мог выхватить кусок хлеба из рук, изо рта и тут же на глазах жадно сожрать. Живоглоты. А нынешние олигархи и коррупционеры, заглотнувшие враз несметные богатства, разве не хапожники?  Более того, хапнув богатства, они тут же потребовали и власть, чтобы властвовать над вчера ещё равными во всём согражданами. А ведь бог одарил человека умом и совестью. Где же они? Корысть заглушила совесть. Лучшее в человеке подавляется скотскими побуждениями…. Менее предосудительными, но всё-таки презираемыми были и «тихари». Делать что-то втайне ото всех. Заполучив где-то  или припрятав на ужине кусок хлеба, тихарь съедал его ночью под одеялом. Недаром и у взрослых говорят, глупость – несчастье, а  утайка – порок. Нормальный пацан не должен быть ни тем, ни другим.
    Но всеобщим презрением пользовались, прошу простить, «суки»,  доносчики, осведомители, те, кто закладывал себе подобных словом или глазами. Таковых хватало и среди взрослых во все времена. Это смертельно обидное обвинение, всеобщий позор ничем нельзя было смыть. С этим же связано клятвенное заверение «сука буду». Может быть, об этих понятиях не очень интересно читать, но в такой обстановке выстраивались психика, характер и судьба деревенского мальчика, которому предстояло претерпеть всё, что предстояло потом.
   Смешивались в одном стакане и деревенские смирные дети, и  домашние маменькины сынки, и городская шпана. А что вырастет из этой гремучей смеси, одному богу известно. Лиха беда –  начало.
   Однажды, через месяц – два пребывания в приёмнике сестра прислала из деревни письмо, и в   нём три рубля, нечаянная радость. Прочитав письмо, я изловчился и сумел выбежать с этой трёшкой на улицу города.
Как нашёл хлебный магазин, не помню, но уверен, что по запаху,  у хлеба божественный родимый запах. Хлебный магазин находился совсем рядом, и написано было на нём название  сладким и прекрасным словом: «Булочная». Кто испытал муки голода военных лет, для того слово «Булочная» звучит, как волшебная музыка Чайковского. Надо было поскорее купить хлебушек, а в магазине очередь. Я растерялся. Но какая-то замечательная женщина, увидев меня  в специальном светло-коричневом пальтеце с деньгой, тотчас поняла суть дела и попросила продавщицу: «Надя,  отпусти ради бога мальчику! Это дети войны!» Короче, в моих руках оказалась всамделишная буханка свежего ароматного белого хлеба, который, если честно сказать, я видел впервые. От счастья я был на седьмом небе. Вот с этой ароматной буханкой, долгожданной мечтой взрослых и детей военного времени, я и заявился к пацанам. В предвкушении удовольствия мы с редким усердием, как предмет особого почитания, разделили буханку на части. А когда я собрался откусить первый кус, хапожник Булдыга, которого не было при делёжке, вырвал у меня мою долю и скрылся за дверью хозяйственного двора. Ну, пацаны поделились со мной, конечно, но праздник был испорчен.
   Подвернулся случай отомстить обидчику, не сам, правду говорю, додумался, надоумили дружки. Ещё не соображал, что насоветованное дело не всегда хорошо. Когда после обеда Булдыга уснул, пацаны дали мне узкий кусочек киноплёнки (где его можно было достать  в то время, ума не приложу), который мы совместными усилиями осторожно заложили между пальцами его ноги. Он даже не проснулся. Потом подожгли плёнку спичкой. Хапожник орал благим матом и махал отчаянно ногами, как будто крутил велосипед. Этот жестокий номер и назывался велосипедом.
Этот случай имел для меня нехорошие последствия, как говорится, вышел боком. О покупке  хлеба и «велосипеде» доложили директрисе Анастасии Павловне, по общему мнению, очень умной и столь же строгой; она хорошо знала незыблемые педагогические принципы воспитания и главный из них: наказание должно быть неотвратимым. Когда вскоре пришла весть, что в Брянском городском детском доме освободилось одно место, а он считался наилучшим, по очерёдности и времени пребывания в детприёмнике  на это место претендовал только я. Но директриса твёрдо заявила:
   –   Овсянников за свой дерзкий поступок в Брянск не поедет. Ему подберём что-нибудь другое, менее достойное.
   В детском приёмнике мы находились с января по июль 1948 год. Почему очень долго?  Не было мест в детских домах.
А теперь  включим  на миг воображение, чтобы увидеть общую картину, сколько детей войны было в людском  потоке страны. Детские дома располагались в каждом районном городе, в городах областного подчинения и, конечно, в областном центре. В среднем детский дом насчитывал от 150 до 200 детей, так что только в Брянской области их насчитывалось четыре –  пять тысяч. А теперь перемножим эту сумму на количество областей в Советском Союзе, получится астрономическая величина около миллиона. А погибло за годы войны 1005285 детей, да миллион сирот остались после войны. Эту статистику привожу для того, чтобы  сегодняшний человек смог представить уровень катастрофы и трагических последствий для нашей страны в той войне.  Советское государство очень ответственно подошло к обустройству и воспитанию детей войны. В детских домах хорошо одевали и кормили, обязательное школьное образование. Разумеется, плюс спорт, шахматы, шашки, футбол или баскетбол, художественная самодеятельность, одним словом, всё необходимое, чтобы ребёнок вырос полноценной личностью. Мы, дети войны, понимали заботу большой страны и чувствовали себя вполне комфортно. Говорю о себе. Известное лозунговое выражение «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»  было наполнено реальным содержанием, и мы, дети, искренне воспринимали эти слова. Я и сейчас искренне и ответственно хочу сказать: спасибо советскому государству, сумевшему в труднейших послевоенных условиях сберечь и поставить на ноги миллионы детей. Либералы и демократы 90-х на протяжении двадцати лет не смогли решить проблему беспризорности и детских домов.
    Однако это небольшое социально-лирическое отступление. У каждого своя дорога жизни. За время пребывания в Новозыбкове молодой парень Сергей, работавший на подвозе продуктов, буквально за неделю обучил меня игре на балалайке, русском народном инструменте, на слух. Не только играть,  но и настраивать  на два лада: гитарный и балалаечный. Играю до сих пор, бывало, играл и на сцене. Однажды при мне  Сергей сказал Нине Николаевне:
   – Очень способный пацан! Балалайку освоил слёту. Его бы по музыке направить. Да он ещё и поёт хорошо!
Нина Николаевна обняла породному за плечи:
   – А я отучила его от деревенского диалекта. Хороший мальчик, его бы направить в Брянск, там имеется музыкальная школа, но он сильно провинился и наказан директором. А куда теперь поедет, и будет ли там музыкальная школа?
Вскоре, однако, направление поступило, и Нина Николаевна радостно сообщила:
   – Завтра едем в Злынковский детский дом, Овсянников и Емлютин. Это совсем недалечко. Очень даже хорошее местечко: городок в сосновых лесах, а посредине плещется красивое озеро. Милый сердцу уголок!
    Володя Емлютин был маленького роста и с большой головой, которой он в детских потасовках умело  бодался.  Светло-карие выпуклые глаза и большие губы делали его похожим на негритёнка. Он очень хотел дружить со мной, и мы много лет были хорошими корешками. Назавтра мы с Ниной Николаевной на поезде доехали до станции Злынка, а до самого города ещё четыре километра.
    – Транспорт тут ходит редко, а ходьбы всего  ничего. И небо сияет голубизной. Айда пешком! – предложила Нина Николаевна, и  мы послушно последовали за нею. В тёплый летний день в сосновом лесу необыкновенно хорошо. Красота русского леса всякий раз приводит в восхищение, здесь всё былое забывается, а сердце, кажется, переполнено счастьем. И не заметили, как,  упиваясь пейзажами, прошли лес, длинную Северную улицу и оказались у металлической решётки большого забора с красивыми кирпичными воротами.
   – Вот, мальчики, смотрите на это чудо! Как в сказке! – Она показала рукой на расположенные чуть ниже нас привлекательные строения в зелени деревьев и садов. В чистом прозрачном воздухе над озером среди дремлющей зелени лип притаился очень красивый храм.
   – Это Белокриницкая церковь Николая Чудотворца, – пояснила Нина Николаевна. – А всё, что примыкает к ней, усадьба священника, которого уже, к сожалению,  нет в живых. Кованая ограда большого церковного двора с оригинальными кирпичными воротами в виде трёхпролётной арки и тремя башенками. А по центру у самой ограды двухэтажный каменный дом с башенкой, где вы будете жить. Два деревянных корпуса построены недавно. И даже прекрасный сад. Дай вам бог обрести здесь ваше детское счастье!
   По всему чувствовалось, что здесь жил крепкий хозяин земли, так добротны были все постройки, а потом только всё осиротело без хозяйского пригляда. В осиротевший дом и поселили сирот войны. Одно к одному.
   Посреди двора к нам подошла неряшливо одетая женщина со строгими, прямо-таки, сверлящими глазами. Нина Николаевна, не однажды привозившая сюда детей, назвала женщину по имени и отчеству:
   – Бася Ефимовна, здравствуйте! Вот принимайте новеньких. Очень хорошие мальчики!
Бася Ефимовна в простой обстановке, в которой деловому человеку хватило бы  нескольких слов решить дело, ни с того, ни с сего начала неприятный прямо-таки недоброжелательный разговор, обвиняя Нину Николаевну и весь белый свет, да к тому же назидательным и лживым тоном. Её раздражение трудно было понять, особенно нам, детям. Внешность её  нас просто обескуражила: жирные, тёмные с проседью, нечёсаные волосы в хаосе топорщились на голове, как сегодня говорят: я упала с самосвала, тормозила головой. Бесформенная фигура в не глаженом неопределённого цвета сарафане. На старом одутловатом лице пустой рот, из  темноты которого выглядывал один железный зуб. Ой, мама родная! Натуральная Баба Ёжка. Она к тому же не выговаривала букву «р». Вспомнишь и вздрогнешь.
   – Я детей не пгиму! Идите к дигектогу, он болеет, живёт за озегом.
   – Бася Ефимовна, это же дети войны! И Брянск дал направление!
 Но женщина, которая, оказывается, исполняла обязанности директора, только махнула взвинчено рукой. Всё-таки раздражительность отвратительный порок. У Нины Николаевны навернулись слёзы, она едва сдерживала себя, а мы с Володей чертили носками ботинок хорды. Что будешь делать? Пошли искать директора. Из серебристого колокола (вот чудо!) разносилась чудесная мелодия:
                Прощайте, скалистые горы,
                На подвиг Отчизна зовёт.               
                Мы вышли в открытое море,
                В суровый и дальний поход.
                А волны и стонут, и плачут,
                И бьются о борт корабля…
Директор Павел Иванович оказался совсем другим человеком. Хоть и болел опасной онкологией, он встретил нас приветливой улыбкой:
   – Чего греха таить, нынче одна болезнь: чем меньше детей, тем спокойнее жизнь; кругом горе, а отмахнуться, отвергнуть – это ж самое простое и бездушное дело. У одних война отняла здоровье, у других –  покой, у третьих – дом, а у этих детей война отняла всё. Да бог с ней, с Басей Ефимовной, я её хорошо знаю. Женщине самим богом дано быть доброй и любящей, а вот если этих высоких чувств у женщины нет в душе, то это уже большая беда… Что самое прекрасное на свете? Хорошая женщина! Человечность матери, её великая тревога и надежда. А что самое безобразное на свете? Плохая женщина – злобная, опустившаяся, не любящая. Возьмём мы мальчиков, я сейчас записочку сочиню... А вам, мальчики, придётся сдать экзамен, как умеете пилить и колоть дрова! Помогите мне с дровишками, а то я уже не в силах… Ничто не вечно… Мы все на этой земле временны… 
Мы с Володей около часа потели с пилой и топором, но справились. Бася Ефимовна опять погавкала, теперь уже по адресу директора, но деваться ей было некуда. Приняла. Наши места оказались у самых дверей: двери хлопают, ноги топают, и так весь день. Не мёд, да ладно. Проводили любимую Нину Николаевну до арки ворот.
    К новому месту надо привыкнуть, потому что в чужом месте, что в лесу. Поневоле среди всего нового мы ещё ближе сдружились с Володей. Он ещё в Новозыбкове усиленно обучал меня футболу, начал с терминов: матч, тайм, аут, офсайд, пенальти, корнер, фол; потом конкретно принялись гонять по двору старую шапку, набитую тряпьём и зашитую суровыми нитками. Чем не мяч?
   Волки от голода щёлкают зубами, а пацаны в ожидании завтрака играют в «зубарики». Они готовы поглощать пищу часто и помногу, а ещё лучше круглые сутки: еда – предел всех желаний. На высоком крыльце дома, которое смотрит на дверь столовой, на каменных ступеньках сидят, стриженые под ноль малыши и неотрывно следят за дверью столовой. Не прозевать момент открытия. В живом общении друг с другом одни корчат рожи, другие оттачивают обзывание, дразнилки и отговорки, которые испытывают пацана на прочность, как он среагирует в ответ. На оскорбительную дразнилку надо отбить нападение и сказануть обидную для нападающего отговорку. Ну, то же самое, как поласкают сегодня друг дружку либералы и демократы. Кто больше помнит, у того  больше заготовок-дразнилок, тот наверху:
   – Вась?
   – А!
   – Хрен на! Деревня близко!
   – Жуй сам два!
   – Жевал бы я, да очередь твоя! И т. д.
Слабых клюют с долей презрения и насмешки, благородства не дождёшься. Много нецензурной лексики. Каждый старается запомнить  отговорки, ведь завтра привяжутся и к тебе. Другие играют в «зубарики»: ногтями четырёх пальцев правой руки поочерёдно щёлкают по верхним зубам, начиная с мизинца. Сначала надо наловчиться. Некоторые пацаны умеют выстукивать барабанную дробь и даже известные мелодии, сужая и расширяя ротовую полость: там – тарарам – тарарам – там – там. Целое искусство. Играют в «зубарики», пока не звякнет щеколда, открывающая дверь столовой, тут уж мы пулей влетали и в один миг уплетали  всё, что стояло на столах. Хорошим манерам не учили. Жор молодых и растущих. Прорва, сколько ни поставь, всё сожрут и ещё хочется. Главное устремление.
   Тётя Паша готовит на кухне, она же накрывает столы; женщина неопределённых лет с худым и бледным лицом. Бедная, бедная спирохета бледная! Она, наверно, преждевременно истратилась, хотя ведь ела то, что хотела, и должна быть, по идее, дебёлой и пухлой женщиной. На её озабоченном лице, заострённом, как заточенный карандаш, выступает длинный и тонкий нос, как у Буратино, с которого регулярно капает жирный пот. Она наверняка приходилась двоюродной тётей Буратино. Почему-то на ней всегда надета тёмно-серая  куртка с большими карманами, она чрезмерно шустра и проворна, в её лице, в движеньях много суеты. Тётя Паша совершенно безразлична к детям. Тем не менее, вроде бы справлялась со своими обязанностями: готовила супы, каши, чай и компот. И мы считали, что жизнь вполне нормальна. После смерти нашего директора Павла Ивановича на его место заступил секретарь райкома партии Решетнёв, который задумался, почему у тёти Паши такие большие карманы. И тёмным вечером после работы застукал её с полными,  доверху набитыми сахаром, крупами и макаронами, которые тётя Паша ежедневно выносила домой в качестве регулярного дохода. В то время жить бедно было не стыдно, но воровать было стыднее, чем в наши бесстыдные времена. Спасло её то, что воровала она у детдомовских детей  для двух своих родных детей. Новый директор всё-таки был жалостлив, её жалобные слёзы совершили чудо: он не доложил в милицию, а она поклялась больше ни-ни. Но, конечно же, проследить выполнение ею клятвенного заверения никто и никак не мог. К тому же директор Решетнёв вскоре уволился…
    На второй вечер, когда детвора улеглась в постели, несколько голосов запели грустную, неизвестную мне песню:
               
                Позабыт, позаброшен с молодых юных лет,
                Я остался сиротою, счастья, доли мне нет.
                На мою на могилку, знать, никто не придёт,
                Только раннею весною соловей пропоёт.
Вторую песню, которая пронимала до слёз, дружно и вдумчиво подхватила вся спальня, видать, пели не в первый раз:
                Летит паровоз по долинам и взгорьям.
                Кондуктор, не жми на тормоза,
                Я к маменьке родной с последним поклоном
                Хочу показаться на глаза.
                Не жди от меня, мама, хорошего сына,
                А жди хулигана и вора,
                Меня засосала тюремная трясина,
                И жизнь моя – вечная игра.
Эти не детские песни о сиротской обречённости вызвали у меня душевное потрясение. Сознание этих детей уже отделилось от недалёкого прошлого безжалостной стеной времени, льдинка откололась от материка родителей, семей, и понесло её в неизвестность неспокойного моря жизни, и в этом плавании без родительского тепла и опеки они смыслом этой песни добровольно обрекали себя на неизбежность трясины горькой судьбы. Мне стало не по себе. Мучительный переполох в мыслях. Хочешь, не хочешь, слова песни падали расплавленным свинцом на детское сердце. Промелькнуло недавнее прошлое: так полюбившийся новозыбковский дом с Ниной Николаевной, деревенские друзья, беспечный покой и безмятежность деревни. Однажды какой-то мальчишка шестнадцати лет что-то у кого-то украл. Его долго искали всей деревней, столько было разговоров и шуму, не дай бог. Тогда я зарубил на носу: воровать – это плохо, предосудительно. А в этой песне предопределялось будущее вора и хулигана для всех, кто пел эту песню, и тех, кто приобщался к этому детскому братству. Нет, будущее вора никак не укладывалось в голове:  « А жди хулигана и вора». Нет! Нет! Нет! От душевной боли и несогласия с фатальным будущим этой песни я почувствовал себя несчастным и одиноким, и как-то сами собой тихо потекли слёзы на подушку. Откуда Володя узнал, как почувствовал, что я плачу. А, может быть, и он чувствовал то же, что и я, он умный, тонкий мальчишка, только он вдруг придвинулся к моей голове и прошептал на ухо: «Не плачь! Не плачь! Ты не будешь вором! Ты другой!»
    Не успел ещё как следует оглядеться, как тут же, под вечер следующего дня, ко мне подкатил вертлявый шибздик:
    -Ты как насчёт мандража в коленках?
    – Не понимаю.
    - За яблоками не бздишь? 
Мои ночные принципы не укладывались в это предложение, но поставленный в лоб вопрос, так мне показалось, не давал возможности и отказаться. Это, скорее всего, проверка, и  при отказе тебя просто вычеркнут из нормальных пацанов, как негодный элемент.  И я обречённо понял: отказ – это позор.
   –  Когда? – спросил, с  сожалением переступая через свои ночные убеждения.
   – Полный вперёд!
Набралась кодлочка пацанов пять, самые старшие. Для меня  дело неожиданное, новое. Волнуюсь, шагаю, молчу, слушаю, присматриваюсь. Пришли к танцплощадке, там было весело и интересно, потолкались и шмыгнули  в какой-то переулок. Лёня Лужецкий – старшой,  поставил на углу Яшку Бронского на стрёму:
   – Не пробаклань шухер!
   – Будь спок!
А вот и сад. Протиснулись через щелку. Яблок - пруд  пруди. И мы под звуки прекрасной мелодии тихо откручиваем яблоки, чтобы меньше было шума.
                Чайка смело пролетела
                Над седой волной,
                Встрепенулась и взмахнула,
                Вьётся надо мной.
                Ну-ка, чайка, отвечай-ка,
                Друг ты или нет,
                Ну-ка, чайка, передай-ка
                Милому привет.
Довольно быстро затарились. Замечательная танцевальная музыка сопровождала до самого дома. Пузо, полное яблок, ликовало. Лёня дал команду:
   – По паре яблок Вовке – учёному и Яшке – Осколу, он стоял на шухере.
Учёным–звездочётом называли Вовку Кривоносова. Он по садам не ходил, его прямая обязанность состояла в том, чтобы читать книги и рассказывать сказки и интересные события про войну. А Яшка состоял на довольствии не только за шухер, но и за необыкновенный талант: знал и блестяще исполнял блатные и разные песни и частушки. Вот и сейчас, получив свою долю, он прокомментировал:
   – Ого, яблочки – зашибись! Нынче с яблочками катит! –  И, покончив с первым яблоком, легко и непринуждённо исполнил:
                Гоп со смыком – это буду я,
                Слушайте, блатные и друзья!
                Ремеслом я выбрал кражу,
                Из тюрьмы я не вылажу,
                И тюрьма скучает без меня. Да – да!
                Окна бью, замки ломаю,
                В этом деле понимаю,
                У меня на то набита лапа. Да – да!
Ну, в общем, этот ознакомительный для меня вечер закончился благополучно, но, несмотря  на удачный исход и набитый барабан, мои противоречивые чувства долго не могли успокоиться, выйти из турбулентного состояния. Только после полуночи установился штиль во внутреннем море, сон сморил, и я, наконец, отрубился. Назавтра  проснулся от сильного удара в голову:
   – И этот шпанёнок крал яблоки? – Бася была вне себя, она орала во весь рот, метала громы и молнии. – Немедленно всех в милицию! И в колонию! Шагайте за мной. – Она решительно направилась за ворота, продолжая долбёж. Лёня со мной и с Яшкой  чуть приотстал, тихо и злобно произнёс:
   –  Надо дознаться, какое говно зелёное заложило? Какая сука капнула? Такой облом. – А потом обернулся ко мне:
   – Она, Бася, ударила тебя по голове?
Я кивнул.
   – Заложи её в милиции, она, кобра облезлая, не имеет права бить пацанов.
Милиционер «напужал» нас одним своим видом: большущий рот, большие прокуренные зубы и пронзительные строгие глаза. У меня мурашки побежали по спине, какую Басю закладывать, у меня язык от страха в задницу заскочил. Бася, наверно, его  настропалила, когда перед нами была у него. Он свирепел на глазах:
    – Так, молодая поросль! Похоже, в голове сквозит ветерок, а в жопе играет детство! Вместо того, чтобы думать, как стать настоящим человеком, хорошим советским человеком, тянет вас не туда, куда надо, заниматься не тем, чем надо. Запишем на долгую память все ваши имена и фамилии. Имена на все времена. Первый привод под конвоем. – Тут же достал журнал и, окутанный дымом «Беломорканала», не торопясь, с должным акцентом, зафиксировал всех по очереди. – А, если бы сад был твой собственный, тебе было бы приятно увидеть его утром раздолбанным и разорённым, в котором ты на карачках полгода ползал, ухаживал, удобрял, да  поливал? А? Почему ж вы, дети фронтовиков, не испытываете в душе сочувствия к людям, которые гнут спину?  Запомните и зарубите на носу, на всякую хитрую и жадную до чужого добра задницу у нас в государстве принят закон, по которому за воровство и другие преступления можно сажать в тюрягу подростков  с двенадцати лет.  Вязать надо с присвоением личной собственности граждан города Злынки. И учитесь шевелить мозгами! Да! Самопалы? Кого поймаем, прямиком загремит в колонию по статье. Понятно? – И так целый час квасил под портретом Сталина.
    Было над чем задуматься. За три дня столько неприятностей: и недоброжелательная первая встреча, и милиция, и утренний удар по голове, а от Баси милости не дождаться никогда, в её взгляде, в её словах, как холодный ветер, сквозит неприязнь. Оставалось одно: терпеть и молчать. Ну, просто деваться некуда. Впереди маячила безнадёга. Первые приятные впечатления: сосны, озеро, храм, сад – большой и прекрасный мир теперь исчезли, как исчезает утренний туман. В душе всё свернулось до этого пыльного двора, до полной и обидной опустошённости. Всё плохо. Муторно и тоскливо. И не хочется здесь прирастать. Даже чудная музыка, целыми днями звучавшая из колокола, которая ранее заставляла остановиться и дослушать до конца, в эту минуту не воспринималась никак и улетала куда-то в пустоту:               
                Там за волнами, бурей полными,
                Моряка родимый дом,
                Над крылечками дым колечками
                И черёмуха под окном.
                Синие очи далёких подруг.
                Ой, вы ночи, матросские ночи,
                Только море, да ветер вокруг.
Поневоле мысли понеслись в милую деревню, защемила тоска по сестре, по дружкам, по деревенским лугам и просторам, по той потерянной красоте и свободе. До слёз  захотелось туда, в любимое детство. Думал, думал, да ничего не надумал: шагнул после обеда за обветшалые кирпичные ворота и направился на железную дорогу, туда, где  вокзал, но не по лесной тропе, я её не помнил, а по проезжей, песчаной утрамбованной дороге, по которой ходили грузовики и повозки. И уже за городом вздохнул с облегчением: всё вокруг расступилось, осветились дальние  сосновые просторы, а над головой –  синий шёлк неба  с летним тёплым солнцем. А всё плохое осталось позади. И позабыто.
    На полдороге нагнал какой-то дядька в чёрном кителе с металлическими пуговицами, наверно, с железной дороги.
     –  И куда это мы так серьёзно топаем? Как пить дать, детдомовский  мужик, всех злынковских  пацанов я знаю наперечёт.
     -Да, – тревожно встрепенулся я, ни к чему мне сейчас этот дядька с его разговором, это же ни за что, ни про что обнаружить себя и засветиться. – Да вот за  хорошую учёбу отпустили к сестре Мане в Стародуб, – врал я напропалую первое, что пришло в  голову. Мужик, нахмурив лоб, внимательно посмотрел на моё лицо, на то, как я говорю, искал признаки лжесвидетельства, потом насмешливо произнёс:
   – Детский лепет на зелёной лужайке.
Я подрастерялся. Ну, подумал, всё, засыпался. Оказалось, жить неправдой не просто. Щас возьмёт за жабры и отведёт обратно. Замешкался.
   – И сколько классов ты закончил?
   –  Дак, четыре класса.
   – Вон как, молодец! А где же отец твой?
   – Отец погиб под Ленинградом в 1941 году. 
В общем, дядька учинил допрос, что да как, да где, до самой железнодорожной станции. Но, в конце концов, поверил-таки всему, что я заливал. Это ж целое испытание не выдать себя.
   –  Ну ладно, а почему ж тебе воспитатели не сказали, что пассажирский поезд в сторону Унечи пройдёт через станцию Злынка только в восемь вечера? Вот этого я понять не могу.
Кровь ударила в лицо, не знаю, что сказать, молчу, но не подаю вида, слишком униженный вид – тоже ведь признание вины. Что будет, то будет. Но вдруг он, помолчав, махнул рукой:
    – Ладно, довезу тебя до Новозыбкова на дрезине. Жди меня тут. Сделаю это ради твоего отца! Сам воевал. Знаю, почём жизнь и смерть. 
Так мой папка, будучи мёртвым, помогал живому сыну. Через полчаса он действительно подъехал на драндулете, правда, с окнами и дверью, Усадил в удобное кресло. Конкретный оказался человек. И пошкандыбали мы через сплошные сосновые леса без остановок до самого Новозыбкова.
   – Тут хороший вокзал, не то, что полустанок Злынка. Подождёшь здесь своего поезда и доедешь до Унечи, а там с пересадочкой и Стародуб рядом. Понял?
   – Понял, спасибо. 
Приятно, оказалось, ездить на персональной машине, даже если это обыкновенная дрезина. До вокзала предстояло преодолеть несколько путей с товарными эшелонами; решил проскочить под вагонами. Вот и последний вагон. Выскочил совершенно бестолково прямо на милиционера.
   – О, привет! Я знаю, кто ты! – он приятно улыбался. – Ты десант! Так?
   – Да нет. Я это… – чуть не наложил в штаны со страху.
   – Ну, давай без шуток. От нас далеко не уйдёшь. Я только что, пять минут назад, выловил пятерых десантников в американских шлёмах из мглинского детского дома. Ты детдомовец? – сверлил он меня насмешливым взглядом.
    – Да… нет! – невпопад кивал я головой и боялся смотреть ему в глаза.
    – Ну, тогда топай за мной. Тебе  сейчас лучше всего подойдёт комната милиции. Так?
    – Я это… товарищ милиционер, я к сестре еду. В Стародуб.
   – Ничего не надо говорить. Просто отдыхай.
Комната милиции находилась в помещении вокзала.
   – Товарищ капитан, вот ещё один отважный десантник. Упал с неба. Поймал между вагонами. И в конверт!
   – Вот оно что, –  какой-то грозный  начальник в комнате милиции говорил по телефону. – Мне с твоим   десантником некогда разбираться. Тут срочное дело – жульё вагонное! По уши в делах. А медлить – дело не избыть! Возьми на себя труд, отведи его  в детприёмник  МВД, а там тётки деловые, ушлые, я им позвоню. А что мы с ним будем возиться, разводить узоры? Нам даже накормить его нечем…  Все нынче хотят похрустеть. Да я бы и сам не против заморить червячка… Пока ты вернёшься, я что-нибудь придумаю. Давай, действуй!
Растерянным  и расстроенным в конец я потопал по знакомой дороге зелёной улицей. Встретила на пороге Нина Николаевна:
   – Батюшки – светы! Ума не приложу! Овсянников?! – Нина Николаевна, поражённая до предела, хлопнула ладошками.
   – Так это ваш кадр? – в свою очередь удивился милиционер.
   – Ну, конечно!
   – Разбирайтесь с ним сами. А я буду у себя на вокзале.
    Милое лицо Нины Николаевны выражало крайнее удивление от неожиданности моего появления, тонкие брови взлетели в высшую точку:
   – Что случилось?  Ты убежал из детского дома?
   – Да.
   – Почему?
   – Не знаю… Там всё плохо… Она, кобра Бася, ударила меня по голове и называет шпанёнком.
   – И куда ты ехал?
   – В Стародуб к сестре.
   – А она тебя вызывала? Ждёт?
   – Нет.
Чуткое и отзывчивое сердце Нины Николаевны легко разобралось в ситуации. Она прижала мою голову к груди, отчего  у меня навернулись слёзы.
   – Пойдём к директору.
Анастасия Павловна прореагировала более спокойно:
   – Что за явление народу? Только три дня тому назад  отправили в Злынку…
   – Привёл милиционер с нашего вокзала. Вы не можете себе представить: сбежал из детского дома. Там работает такая Бася Ефимовна, сейчас исполняет обязанности директора. Директор болеет. Я имела честь познакомиться в последнюю поездку с ней поближе. Она груба с детьми, ведёт себя совершенно безобразно: вы можете себе представить, она ударила его по голове! Он же мальчик ненормальной доброты и наивности, тихий, незлобный. С ним же надо обращаться совсем по- другому. Его никто и никогда не бил. Может его направить в другой детский дом?
   – Хорошо. Я свяжусь с Брянском и постараюсь решить вопрос. А мальчик пусть пару дней поживёт у нас, пусть успокоится. Опекайте его. Вы умеете это делать… любить детей.
Коротко говоря, на третий день Нина Николаевна привезла меня обратно на то же место во дворе. Мальчишки играли в футбол. Кобра Бася шла к нам тигрою, решительно ступая толстыми ножищами, земля содрогалась. Я втянул голову в плечи. Далеко, ещё метров за двадцать, она открыла беззубый рот и, не сказав Нине Николаевне даже «здравствуйте», заорала:
   – Этого шпанёнка я больше не возьму! Ведите его куда хотите! Чует моё сегце, от него будут одни непгиятности! Нет! Нет! И нет!
Три дня весь детский дом искал бегуна и, когда я появился, народ сбежался посмотреть: всем интересно, пусть не герой, но что это  за пацан, что так смело дал дёру. Пока Бася сердито каркала свой монолог осуждения, Лёня Лужецкий и Яшка Оскол приобняли меня за плечи и изобразили паровоз. «Жих – жих, чух – чух! Двигай паровозом на футбол», – бубнил мне Яшка на ухо. Через мгновение я  уже увлечённо гонял по двору футбол.
   Однако мой побег имел и хорошие последствия среди общества пацанов: меня принял в свою компанию лидер на тот момент Лёня Лужецкий. Он был не блатной, хороший, положительный пацан четырнадцати лет. Я своим побегом как бы заслужил гарантию лидера, что меня никто не посмеет  тронуть или обидеть. Не велика важность, но всё-таки все пацаны вынуждены были с близким к кругу Лёни обращаться более обходительно. Одно слово – старшой.
   Но Бася третировала меня, как последнего уличного хулигана, до следующего лета, пока я не принёс своей новой воспитательнице Любови Петровне похвальную грамоту за четвёртый класс. Видимо, Любовь Петровна и провела с Басей Ефимовной «воспитательную» беседу. Кобра перестала шипеть на меня.
   С приходом Любови Петровны и нового директора Решетнёва повседневное бытие детей постепенно улучшалось и облагораживалось. Когда грустные тёмно-серые облака из гнилого западного угла приносили осенние дожди, унылая, безрадостная погода и  непролазная грязь двора и улицы загоняли детей в жильё, и начиналась сезонная жожка. Считай, вся группа пацанов по очереди скучно и однообразно тюкала по очереди жожку – свинцовый кругляш с монету, зашитый между двумя слоями материала и парашютирующий при падении. Жожка ударяется щёчкой, внутренней стороной стопы: кто дольше продержит в воздухе, тот и победитель. Лучше всех играл Аркаша Мамонов. Он филигранно выстукивал не только внутренней стороной стопы, но и для форсу ударял внешней стороной стопы, чем вызывал всеобщий восторг и комментарии типа: ну, наблатыкался, его не перетюкаешь!
   Любовь Петровна Гулль пришла в нашу группу воспитателем весной 1949 года. Для меня она стала продолжением Нины Николаевны, таким же ангелом, приставленным Господом для охраны, ангелом света, умным, добрым и святым. Отличие чисто внешнее: Любовь Петровна – голубоглазая с блондинистыми кудрями, аккуратно уложенными заколками. В глазах её всегда открытость, искренность и  доверчивость души. Она была полной противоположностью Баси: за четыре года мы ни разу не видели её в раздражении, ни одного пацана ни разу не оскорбила и не унизила, вместо нотаций она предпочитала воспитывать нас конкретными  и добрыми делами. Наш плотник Пётр говорил про Любовь Петровну: «На редкость хороший бабец». Когда я принёс ей похвальную грамоту за четвёртый класс, она прямо возрадовалась:
   – Молодец, мальчик Овсянников! Тебе обязательно надо знать на будущее интересное постановление из Москвы о том, что детям войны, которые учатся хорошо и отлично, разрешается закончить в детдоме десять классов и поступить без экзаменов в любое высшее учебное заведение страны, в том числе и в Москве. Хорошо понял? – Её чистые глаза, наполненные нежностью и терпеливой заботой, с улыбкой смотрели на меня, так же иногда на меня смотрела мама в прошлой жизни.
    –  Да, – ответил я, не осознавая до конца этих преимуществ.
    – Так что планируй впрягаться в учёбу на полную катушку. Боженька дал тебе способности, а знания добывай сам. Усёк?
Я кивнул. А пообещал, значит,  налегай да тяни лямку. Все четыре года действовал по её совету. 
Наблюдая долгими осенними вечерами нашу жожку, Любовь Петровна, видимо, решила, что это занятие весьма далеко от задачи интеллектуального развития детей. Однажды она предложила директору купить в старшую группу шахматы и шашки. За покупками  съездила сама в Гомель за 50 километров, потому что  в Злынке их не было в продаже. И вот в один из вечеров, прибежав из школы, мы узрели на двух столах три партии шахмат и одну шашек. Этого мало, она привела усатого дядю, который провёл несколько занятий.
   – Шахматы – это великая игра, – начал он после расстановки фигур, –  в шахматы играет вся наша страна. И чемпион мира, знаменитый Михаил Ботвинник, тоже наш советский шахматист. Первая и главная задача и цель шахматиста - понять замысел противника, защитить своего короля и фигуры и найти пути разгрома врага, объявив королю противника мат. Потрясающая игра! Каждый настоящий мужчина должен быть хорошим шахматистом! На первые десять лет запомните первый ход: пешка от короля Е2 – Е4, этот ход знал даже товарищ Остап Бендер, хотя, как известно, ничего не понимал в этой игре.
   В группе нашлись мальчики, которые уже хорошо играли. Помню Карманова и Матвеева. Внимательно наблюдая за их игрой и пояснениями дяди с усами, я  в течение недели дотумкал суть игры. Через полгода  уже принимал участие в соревнованиях взрослых дядей Злынковского района и занял призовое третье место, обыграв при этом директора своей средней школы, главного врача больницы и других взрослых шахматистов. Мне присвоили четвёртую категорию.
Теперь осеннею и зимнею порой мы не маялись душевным томлением, игрой в жожку, над шахматными досками постоянно толпились пацаны.
   Как и с шахматами, Любовь Петровна всегда попадала в десятку, не применяя насилия, окриков, злобы и раздражительности. Врождённый от бога талант педагога. Видимо, глубина  понимания и широта охвата любой проблемы давали ей возможность быть всегда над проблемой, над событием и потому быть выдержанной, спокойной и  терпеливой и даже всегда улыбаться – прямая противоположность клизме Басе. Не каждому педагогу даётся мастерство не унижать, не оскорблять детей ни при каких обстоятельствах. Она была очень простой, искренней и заботливой, с мягким демократическим стилем.
   Пятый класс оказался для меня переходным, в хорошем смысле, в смысле более глубокого осознания  жизни  в интересах будущего. Учёба становилась для меня основой основ, альфой и омегой детского бытия: как будто кто-то посторонний, более мудрый и взрослый, сидел во мне и толкал: учись, учись, учись. Каждый день, вернувшись из школы, после обеда мы часа два выполняли домашние задания, и только после этого выходили на футбольное поле. Это выполнялось самостоятельно, без назидания и присмотра воспитателей. Важнейшим обстоятельством в стимулировании интереса к учёбе  оказалось то, что математиком в наш пятый класс пришёл Алексей Михайлович Чижевский. Благодаря ему алгебру, а потом геометрию и тригонометрию я щёлкал, как белка орешки. Алексей Михайлович хорошо знал историю математики и ознакомил нас с вкладом в мировую математику египетских, арабских, вавилонских и европейских учёных, он сумел заинтересовать и вдохновить детей на глубокое её изучение. «Корень учения горек, но плоды его сладки!» – повторял он нередко. Алгебра уже на первых шагах показалась мне не такой уж замысловатой; мудрая штука паровоз, что я недавно увидел, а в алгебре такая удивительная логика и согласие, которые в конце доказательства приводят к совершенству и логическим закономерностям. До сих пор в памяти живут дроби и проценты, алгебраические уравнения и графики, степени и степени степеней.
Задолго до изучения соответствующих разделов мы уже знали, что Пифагоровы штаны во все стороны равны, т. е. сумма квадратов двух катетов равна квадрату гипотенузы. Что биссектриса – это такая крыса, которая бегает по углам и делит угол пополам. А гипотенуза  – это «река Советского Союза». Когда наступало время Олимпиады, учитель приходил в детский дом, вызывал меня и, сидя на церковном упавшем мраморном сооружении, чертил на песке уравнения и фигуры, которые могут быть предложены на предстоящей олимпиаде, приучал меня к творческому подходу в решении математических задач. Замечательный учитель и математик.
   Все арифметические действия до сих пор выполняю в уме, чем, бывает, удивляю кавказских торговцев на пятигорском рынке; они большие любители округлять цену в  большую сторону.  Покупаю сетку картофеля в одиннадцать килограммов, спрашиваю:
   – Какова цена этой сетки картофеля?
   – Двэсти восэмдэсят!– говорит он уверенно, не ожидая подвоха.
   – А один килограмм?
   – Двадцать одын рубл!
   – Как же может быть двести восемьдесят, если двадцать один помножается на одиннадцать? На конце должна быть единица?
    –   Пожялуста! Триста одиннадцать рублэй!
   – Это неправильно. Вот как надо считать: чтобы перемножить 21 на 11, вначале помножаем 21 на 10, получаем 210, потом 1кг на 21, получаем 21 рубль. Потом складываем 210  и 21, получаем в сумме 231 рубль.
Продавец и сам знает эту цифру, но уверен, что никто проверять его не будет.
   – Подожды! Я так нэ умэю, – он тыркает в калькулятор и со смущением признаёт, – твоя правда! Как ты так умэишь? Ладно, давай за сетку двести тридцать, одын рубл тебе за твою голову, которая считает, как машина. А хочешь, бери всё бесплатно. Клянусь!
С Алексеем Михайловичем мне очень повезло. Говорили, что автор учебника алгебры для старших классов Ларичев тоже был учеником нашего любимого учителя. Мы законно гордились Алексеем Михайловичем. В школьном обучении, если математика идёт на пятёрки, то все остальные предметы тоже даются легко.
   Однако вернёмся к нашим пацанам. Стая подростков – это спонтанно (самопроизвольно) развивающаяся организация со своими неписаными законами и правилами. Главная сакральная истина – это равенство: здесь до фени, чей ты сын – сапожника, адмирала или рецидивиста,  никто не имеет никаких льгот и привилегий. Дети оценивают каждого шкета и подростка по его личным достоинствам, оценивают не хуже взрослых, а может быть, и лучше, глубже, тоньше и точнее. Конечно, особый язык: это полублатная феня (см. словарик), которая неизбежно вплеталась в детскую речь, потому что среди детворы, оставшейся после гибели отцов и матерей  на войне, находилось немало детей, родители которых сидели в тюрьмах. Отсюда и вкрапления жаргона, а то и  морали и обычаев из мест не столь отдалённых. Да! Я сам очень быстро понял, что в таком обществе без жаргона не обойдёшься, да к тому же жаргон обладает особой энергией, позволяющей  грубостью слова припечатать, как истину, смысл события или явления. Например: туфта – некачественная работа, плохо сделанная вещь, плохой концерт, мошенничество, фальсификация, обман. Фуфло – заведомая ложь, обман, вымысел, небылицы, человек, не выполняющий своих обещаний. Я постараюсь не утомлять читателя детской феней, используя только самую необходимую малость.
   Иерархия группы складывается не сразу, постепенно и стихийно. В ходе игр, разборок и прочей бытовухи вызревает старшая верхушка, которая присваивает властные функции. И находит лидера. Дети стаи не выбирают вожака, как взрослые президента. Вожака выбирает сама жизнь, опасности пути. Сам собой появляется пацан, который вовсе не гоношится, не выставляется, нет. Он заботится о других, обо всех и, самое главное, о справедливости в отношениях, он  высший судия. А, если потребуется, он должен быть готов принести себя в жертву. И это всё, как говорят пацаны, железно. Лидером становится самый сильный пацан, самостоятельный и честный.
   Мораль стаи получается двойственной: одно дело – мораль взрослых, она первична, но она может не соблюдаться там, где входит в противоречие с моралью стаи, которая существует параллельно и исполняется досконально.
   Летом 1950 года вся старшая группа, в том числе и её лидер Лёня Лужецкий, убыла в ремеслуху в Брянск. Через какое-то время после их отъезда я заметил, что самая старшая публика пацанов кучкуется возле меня. В это время я посещал спортивную секцию, где были гимнастика и бокс; Любовь Петровна организовала пудовую гирю в нашу спальню, которой я качался каждый день и через пару  месяцев выжимал одной правой до двадцати раз. Силёнок прибавлялось, да плюс самый мощный и точный удар по воротам. И вот момент – подваливают пацаны:
    – Мы там надыбали садик, штакетник чуть живой, а яблок – тьма, ветки на подпорках. Можно порадовать пузо!
   – А рядом слева, справа, вокруг шухера нет?
   – Чистяк. 
И до меня дошло, что я – старшой. И сейчас должен ответить: да или нет. А мальчишки сверлят преданными глазами. Мне не очень хочется, даже, если честно, совсем не хочется, особенно  если вспомнить жуткие предупреждения того зубастого милиционера: предосторожность проста, а последствия могут быть многосложны и плачевны. А как отказаться от шапки Мономаха, если пацаны считают тебя самым достойным? Как?  Мотивы отказа никак не рисуются в котелке. Пораздумав минуту, отвечаю согласием. Но, если дал согласие, теперь вся организация и процесс легли на тебя. Как-то нечаянно получилось, раз – и я уже думаю не о себе, а обо всех. И вот безлунный тёмный вечер, короче, дело к ночи, тихо отрывается штакетина забора. Первым преодолеть границу в неизвестность чужой собственности должен старшой. И, едва переборов естественный страх, я первым тихо и осторожно протискиваюсь в глубину. Теперь терпеливо жду, когда проберётся пятый, последний, вся честная компания. Тихо, ни звука! Набрали в пазухи яблок и вновь сосредоточились у прохода. Вожак при любых обстоятельствах выходит последним, даже при погоне. Выходит,  он должен быть железным. Хотя страх от опасности и в твоём сердце такой же, как у всех. И хочется рвануть когти. Нет! Это экзамен  на твой характер! Ты или не ты?! Трудная роль. Но потом помаленьку привыкаешь решать спокойно назревшие детские проблемы.
    Но в нашей старшей группе оказалась ещё одна обособленная стая с центром власти, в котором вожаком признали Аркашу Мамонова: вокруг него двенадцатилетние Артюхов, Савченко, Мамлеев и вскоре прибывший из деревни под Злынкой  девятилетний новичок Кирпиченко, который стал шестёркой Мамонова, шибздик, сходи, принеси.
   Честно сказать, я был по-деревенски простым, наивным и совершенно открытым во всём. Аркаша совсем другой. Закрученный пацан. Внутренне сжатая пружина, он, как хищник, молчалив, злобен и всегда готов к прыжку. Никто не знал, кто он такой, сын погибшего солдата, надзирателя или рецидивиста. Но в нём просматривался негатив ко всему живому, как будто он рос один, как сорняк, без всякого пригляда, без человеческой ласки матери, тётки, сестры. Умные, зоркие, чёрные глаза исподлобья, чёрные и густые брови под чёрной, как южная ночь, гривой волос,  долгий осмысливающий взгляд делали его гораздо старше и взрослее. В нём виделся и будущий большой учёный, если бы его выучить, и смелый, ловкий, особо опасный вор- рецидивист. Попробуй, угадай! Стая Мамонова обособилась до того, что любого пацана вне своего круга воспринимала враждебно. Я не скажу, что боялся Аркашу, нет, на то время физически я был сильнее его. Мы вместе ходили в школу, играли в футбол, общались вполне по-  товарищески, но, бросая взгляд в его напряжённые, никогда не улыбающиеся зрачки, я шестым чувством ощущал опасность, сердце подавало тревожные звонки. Коротко говоря, в большой старшей группе, насчитывающей восемнадцать подростков,  образовались два враждебных дома,  «две равно уважаемых семьи в Вероне»,  Монтекки и Капулетти.
   Мои занятия  в секции, почти ежедневный футбол и пудовая гиря сделали своё дело – силёнка росла на глазах. Я чувствовал, как пружинят мои бёдра на лестнице, как крепчают мышцы груди навстречу ветру, а тело наливается зреющей жизнью, и хочется идти вперёд, шагать твёрдо и уверенно, чтобы одолеть любую преграду. Но, чем сильнее я становился, чем лучше играл в футбол, чем успешнее заканчивались шахматные партии, тем злее становились глаза Аркаши и его шестёрок. Я искренне не  понимал этой враждебности, более того, мне хотелось дружить с Аркашей и его корешами.
   Однажды на шахматах, тут же в спальне, я болел за Володю Емлютина, моего корешка, стоял сзади него и следил за игрой. А он играл с Артюхом, за которого болел Коля Савченко, малахольный пацан из их компании, набитый и психованный дурак. Савченко часто подсказывал Артюху, а я стоял молча, но молчал до тех пор, пока не увидел на доске красивую комбинацию на три хода, которая вела к вилке коня против ферзя и ладьи противника. Наклонившись, я тихонько подсказал первый и второй ходы, а третий ход был очевиден. Володя сходу усёк и вышел на вилку. Партия выигрывалась вчистую, а дальше, как говорится, сливай воду, чеши грудь.
   – Ты что, сука, лезешь? – вспыхнул Савченко и бросился на меня с перочинным ножиком, похожим на скальпель.
   – Сам сука! Убери свои грабли! – спокойно ответил я и преградил ему путь табуреткой, что стояла рядом. Вся обстановка и моя подсказка не стоила того, чтобы проявлять подобную враждебность, но он явно выслуживался перед Аркашей. Несмотря на мою преграду, он изловчился и сумел ткнуть этим ножиком в спину возле позвоночника. Но то ли у него рука соскользнула по ножику, но я понял, что ножик вошёл неглубоко, как кровь берут из пальца. Тогда он решил повторить. Я закрылся табуреткой, отступая назад. Но тут я споткнулся обо что-то сзади, и получилось так, что во время его рывка и моего падения для сохранения равновесия мои руки с табуреткой резко пошли вверх, и табуретка ударила его в подбородок, точнее сказать, он сам в рывке нарвался. Зубы звякнули, изо рта потекла кровь. У меня это получилось нечаянно, но к месту, плата тою же монетою, его злоба обернулась на его же голову. Поединок закончился. Мне пацаны вытерли кровь на спине, а Савченко пошел в угол к Аркаше. И не хотел, а нажил недруга на долгое время. Напряжённость росла на глазах.
   Любовь Петровна умудрилась понять по только ей известным признакам о враждебности кланов. Мотивируя хозяйственной необходимостью, она тихо расселила наши группы: Мамонов и его шестёрки остались в старом доме, а меня и моих товарищей переселили в новый деревянный дом, предотвратив тем самым детский коллектив от возможных неприятностей.
   Любовь Петровна едва ли не с первой недели, как пришла на работу, проводила вечера смотра талантов. Выбирала ненастную погоду, когда дети в спальне, и вместе с пионервожатой Ольгой Петровной приходила и садилась за стол:
  –  Так, прошу внимания, пацаны! Сегодня проведём интересный вечер, посмотрим и оценим ваши способности: кто из вас станет знаменитым Козловским, а кто не менее известным Ильинским. Мы с Ольгой Петровной не станем скрывать, что готовим номера для смотра художественной самодеятельности в городе Брянске. Если победим в Брянске, то поедем в Москву. Но вначале – ищем таланты! Сегодня смотрим и слушаем Овсянникова, Артюхова, Чернова и Яшу Бронского. Ну, первый Овсянников, что ты можешь исполнить?
   –   Я могу на балалайке, но её же нет! Тогда спою деревенскую песню, что поют на свадьбе:
                Распрягайте, хлопцы, коней,
                Тай лягайте спочивать,   
                А я пийду в сад зеленый,   
                В сад криниченьку копать.
   – О! Браво! Ольга Петровна, записывайте этого парня, это же готовый солист нашего хора. Молодец! Невелик сверчок, да звонко поёт! Теперь Алёша Артюхов.
Смущённый Артюхов, обыкновенный пацан с невыразительной внешностью, прочитал стишок, который не вошёл в список Ольги Петровны, но Любовь Петровна всё равно горячо похвалила его.
   – Теперь Яша Бронский из Старого Оскола!
Яша, длинный доходяга, худой, как доска, кажется настолько слабым,  что вот-вот переломится, но это только на первый взгляд, на футболе он летает по полю. Это к нему относится, когда говорят: нескладно скроен, да крепко сшит. Пацаны любят его за мягкость и уступчивость. Он совершенно не обладает мужскими качествами. Он выпучил свои выразительные чёрные глаза и начал смешно и интересно:
                Это школа Соломона Кляра,
                Школа бальных танцев, говорят,
                Две шаги налево, две шаги направо,
                Шаг вперёд и два назад.
У Яшки, наверно, врождённые способности артиста, потому что он сразу завладел всеобщим вниманием: изящные движения налево и направо, с носка на пятку и с пятки на носок, короче, манеры, голос, паузы необыкновенно артистичны. Неказист, да талантлив. Всё-таки его кто-то, наверно, научил, потому что он классно выделывал всяческие кренделя:
                Кавалеры приглашают дамов,
                Там, где ваша брошка, там перёд,
                Две шаги налево, две шаги направо,
                Шаг назад и снова поворот.
                Кавалеры, не держите дамов
                Ниже талий, так вам говорят,
                Это неприлично, негигиенично
                И несимпатично, говорят.
                Дамы, приглашайте кавалеров!
                Там, где галстук, там у их перёд.
                Две шаги налево, две шаги направо,
                Шаг назад и снова пов
орот.
   – Браво, Яша! Браво! Какой же ты молодец! Будешь у нас ведущим. – Любовь Петровна даже приобняла Яшу, а тот источал довольную улыбку. – А что ещё ты умеешь? Исполни, пожалуйста.  Яша на гребне волны от похвал тут же пропел:
                На вокзале шум и гам,
                Ходят разговоры,
                Моня шопнул чемодан
                И загрёб лимоны.
                Ах, лимончики, вы мои лимончики,
                Вы растёте у Сары на балкончике.
       - Молодец-то молодец! Очень недурно и даже вдохновенно, форма хороша, даже безупречна, но содержание…Нам за него не поздоровится! Оля, надо придумать для Яши другие слова вместо блатных, блатата не пройдёт! Ладно, когда новые слова придумаем, тогда заменим, а пока будешь петь по-старому.
Зимой 1950 года у нас сложился хороший коллектив самодеятельности, который будет много выступать на городских, фабричных и колхозных сценах. Я буду солировать в хоре:
                Сталин – наша слава боевая,
                Сталин – нашей юности полёт!
                С песнею борясь и побеждая,
                Наш народ за Сталиным идёт!
Кроме этого аккордеонист Володя подготовил со мной несколько песен  к сольному исполнению: «Вижу чудное приволье», «Когда душа поёт». На олимпиаду в Брянск новый директор Пётр Николаевич Фёдоров заставил меня выучить отрывок из поэмы Твардовского  «Василий Тёркин» - «Гармонь», а потом  тщательно готовил этот номер с баяном. С этим большим выступлением продолжительностью не менее пятнадцати минут я заработал в Брянске диплом победителя в художественном чтении. С Василием Тёркиным я потом с большим успехом выступал на сценах в Балашове, Москве, Курске, Новгороде, на сценах военных городков, где приходилось летать.
                По дороге прифронтовой,
                Запоясан, как в строю,
                Шёл боец в шинели новой,
                Догонял свой полк стрелковый,
                Роту первую свою.
Стихи Твардовского произвели тогда на меня неизгладимое впечатление, они стали частью моего сердца, моего мировоззрения, они сопровождают меня всю жизнь…
   1950 год был богат на яркие, запоминающиеся события. Весной на экран злынковского единственного кинотеатра вышел фильм «Фанфан-тюльпан». Мы, пацаны, смотрели его раз по десять. Не проявившие достойных воинских успехов в прошедшей большой войне, французы превзошли всех европейцев, в том числе победителей, в удивительном, прямо-таки сочном и добродушном юморе этого талантливого фильма. До сих пор помню вступительные слова от автора: «Взгляните в лорнет и вы увидите благословенную Францию во всей её поразительной красе… Это было удивительное время, когда все люди были счастливы, женщины легкомысленны, а мужчины занимались любимым делом, войной!»
   Всё нам было понятно, за исключением, может быть, фразы «женщины были легкомысленны», и мы спросили Любовь Петровну совершено искренне, что это означает. Она, сдерживая улыбку, ответила:
   – Ну, значит, легко живут, не пашут, не сеют, не работают на заводе, просто занимаются необременительным трудом.
   – А что такое необременительный труд? – задал вопрос Яшка, соображавший в жизни больше всех нас, глядя неотрывно в смеющиеся глаза Любови Петровны.
   – Ну, как вам сказать, значит, лёгкий труд, не доставляющий обременений. Так, дорогие пацаны, всё, что касается женщин, в том числе и легкомысленных, вашему возрасту знать ещё рано. Придёт время, воз–му–жа–ете, и тогда всё узнаете! А пока занимайтесь лучше, как   французские мужчины, войной!
Мы действительно посвятили «войне» рапирами несколько месяцев. В качестве рапиры использовался обрезок ветки, достаточно упругий и одинакового для всех размера и толщины, разбились на группы и приступили к отработке фехтовального искусства. Дело это не простое, если воевать по-серьёзному, здесь всё очень важно: высокий моральный дух, тактика и стратегия, воинственность и стремление победить, мальчишки, все, как один, жаждут победы. Надо выставить охрану, организовать разведку, скрытно подойти к противнику с тыла и внезапно атаковать в рукопашном бою с криком «ура». В рукопашном бою победа зависит от ловкости фехтования в единоборстве, достаточно прикосновения рапирой к груди, ноге или руке – противник считается убитым. Моя «армия» имела наибольшее количество побед. Игры закончились тем, что один из пацанов «армии» Мамонова, выполняя его приказ по разведке, вскарабкался на дерево, да не удержался и загремел костями  с пятиметровой высоты. Падение оказалось неудачным, на локоть; от сильного удара его ключевая кость  порвала мышцы и кожу плеча и выскочила наружу. Картина, сказать вам, военных лет. Сбежались мы, поражённые увиденным, пацанёнок в шоке, бледный и потерянный, а из колокола несётся соловьиная нежность Изабеллы Юрьевой:
                Мой нежный друг,
                Тихо слёзы роняя
                И с тоскою вспоминая
                Дни прошедшей любви.
                …………………………..
                Мой нежный друг,
                Если можешь, прости.
Мальчишку спасли: я послал Емлютина и Сорокина срочно найти врача, а сам сел рядом с мальчиком и жалел его до прихода врача, просил чуть-чуть потерпеть. Сима Ильинична, оказав первую помощь, отвезла мальчика в больницу. На этом военные игры закончились, как очевидно, с малыми потерями.
   Важнейшим событием этого года был приезд  шефов, лётчиков истребительного полка из Брянска. Их было двое, привезли они потрясающие подарки: два велосипеда, пять настоящих кожаных футбольных мячей, пятнадцать пар коньков с ботинками и даже клюшки и шайбы. Это было потрясающее мгновение. А Любовь Петровна тут как тут, привела студента спортивного вуза, и он провёл со старшей группой несколько очень необходимых для нас занятий по футболу.
   – Что такое футбол? – вытянув руку с мячом, воскликнул наш молодой учитель-тренер. – Ничего сложного! Футбол – это точный пас и красивый удар по воротам под необузданный  рёв стадиона! Но, чтобы этому научиться, надо посвятить много лет тренировок, а то и всю жизнь. И тогда вас ждёт лавровый венок победы и триумф всеобщей любви!
   Он показал нам удары щёчкой, подъёмом и прямой удар, как останавливать мяч и многообразные финты, потом объяснил тактику футбола в атаке и в защите своих ворот. После нескольких тренировок мы вышли детдомовской командой на городской стадион и благодаря наставнику не только не лопухнулись, но и сумели обыграть несколько уличных команд. Ежедневные игры на нашем дворе значительно повысили технику владения мячом. Мне потом приходилось играть в училище, на стадионах авиационных гарнизонов, и везде я играл в нападении и от души забивал мастерские голы. На время освоения футбола наступали мирные дни враждующих «домов», но огонёк вражды тлел под золой.
    В сентябре совершенно неожиданно заявился к нам шестёрка Кирпиченко, и ко мне:
   – Аркаша и пацаны сказали, чтоб ты пришёл на хоздвор, там вкусный корм, яйца, колбаса.
 Мы несказанно удивились, с чего бы вдруг такой шахматный ход?
   – А кто будет на этом халявном обеде?
   – Кладовщик, Аркаша и его кореша. – И не дождавшись моего ответа, кусая ногти, тотчас  смылся.
   – Порубать бы не мешало, – предложил Емлютин, когда ушёл шибздик, – там у них яйца свежие, Артюхов – старший по сараю.
   – Там знаешь, какой расклад? – вмешался Миша Кузьмин, – жди разборку, не больно рот разевай.
   – А вдруг это мир?
   – Если бы дело шло к миру, – вступил в разговор Сергей Коробцов, – Мамонов сам бы позвал…
Прислал малявку. И почему одного тебя? Их четверо, нас должно быть столько же. Так?  Мне, кажется, сиди и не рыпайся.               
Мы разгадали шахматный ход. Всё оказалось проще пареной репы. Мои пацаны с месяц тому назад нашли ключ от овощного подвала и вытащили оттуда два ящика яблок, перепрятав их на чердак. Кладовщик Степан Егорович, молодой, мордастый и губастый жлоб,  неповоротливый, как мешок, обнаружил пропажу, но не сумел узнать, чья это проделка. Придавленный горем, он решил скорешиться со старшими пацанами, уверенно полагая, что без них не обошлось. Прикормить старших –  вернейший путь обезопасить себя. Когда Кирпичёнок повторно прибежал за мной, ещё раз взвесив все за и против, я отказался от подозрительного угощения.
   – Как же это можно так не уважать авторитетных пацанов? – прошлёпал большущими и жирными от колбасы губами кладовщик после сообщения Кирпичёнка о моём отказе. Возможно, именно со мной ему хотелось установить контакт.
   – Надо всадить ему в морду! – зло предложил Савченко. Все согласно кивнули.
Праздник «дома Капулетти» был подпорчен. Вскоре, однако, представилась возможность осуществить намерения обозлённой стаи Мамонова. В один из дней октября, когда замёрзло озеро, договорились сыграть в хоккей: очистили площадку от снега, установили ворота и надели коньки. Коньки, надо уточнить, оказались беговые, длиннющие, мы их ещё подточили напильниками. Денёк выдался на славу: лёгкий румяный морозец и солнце, сверкающее в снежных россыпях; на лёд пришли Любовь Петровна, врач Сима Ильинична и много девчонок, многим интересны мальчишеские зимние забавы. Разбились на команды: получилось, в основном, мои мальчишки против группы Мамонова.
   На беговых коньках играть в хоккей оказалось очень сложно: трудно выполнять резкие повороты, которые так необходимы в хоккее. В один из моментов на крутом повороте мы с Мамоновым оказались друг против друга на приличной скорости, оба упали на задницу и несёмся навстречу; успел засечь, что он поднял остриё конька и направил точно мне в лицо. Короткий миг –  и я успел среагировать: поднял правое колено и закрыл лицо. Лезвие его конька, как ножом, разрезало моё колено. Кровища залила штанину, лёд, коньки.  Сима Ильинична, Любовь Петровна и мои пацаны бросились помогать, перетянули ногу выше колена. Врач попросила мальчишек запрячь лошадь, чтобы отвезти меня в больницу. Мамонов и его кореша даже ради приличия не подошли, хотя бы сказать, мол, произошло нечаянно. Нет. И он, и я знали точно, что это было не нечаянно,  намеренно излил злобу. От злого человека не убережёшься.
   В больнице, где главным врачом был отец нашей Симы Ильиничны Илья Григорьевич Маринич, на колено наложили восемь швов.
   Я по-прежнему из-за деревенской недоразвитости не мог ещё чётко и здраво оценивать опасность в эти не знающие осторожности годы. Совершенно отсутствовала агрессия, ну не было её ни в крови, ни в голове: ударить кого-то, отнять, чтоб гонор, чтоб распалилось сердце. Не было совсем, ведь в злобе и в зависти нет ни проку, ни радости.
   Зарастёт колено и забудется, это не самое большое несчастье, ложка дёгтя не испортит бочку мёда. Я не обращал внимания на подобного рода случаи, потому что жил будущей жизнью, а эта жизнь и так сойдёт. Хороших людей, пацанов, интересных событий, счастливых дней было значительно больше, чем плохих. Поэтому хочется говорить о хорошем. Одно из самых светлых воспоминаний детства связано с уроками труда. Учителем труда в сорок девятом пришёл очень интересный мастер и человек Григорий Афанасьевич Новиков. Его семья и сам он принадлежали  к староверам, которые с давних времён строго блюли чистоту веры, старые обряды и каноны и вели праведную жизнь в отношении к людям, к труду, к воспитанию детей. Во времена гонений старообрядцы вынуждены были уходить из центральных областей и селиться на окраинах  тогдашней России. Но были их поселения и на Брянщине, в Стародубском районе, в Клинцах, Новозыбкове и Злынке, что на реке Злынка. Старообрядцы отличались исключительным трудолюбием, сметливостью и  способностью к разным ремёслам. Это трудно представить, но всё доказано исследованиями, что в небольшом посаде (ещё не городе) Злынке жили и трудились известные на всю Россию иконописцы, стекольщики, кузнецы, каменщики, мастера-кожевники, плотники, мастера, делающие брички и экипажи. С глубокой старины здесь довольно высока была и бытовая культура старообрядцев: они не курили, не предавались пьянству, в чистоте содержали дворы и улицы, сажали деревья, разводили сады.  Строили монастыри и церкви, очень строго соблюдали веру, и жизнь их была наполнена особым духовным пространством святости и чистоты и  неистощимого терпения – основы культуры старой России. Григорий Афанасьевич был из когорты злынковских мастеров, трудолюбивый, доброжелательный, сильный и удивительно спокойный и терпеливый. На пожилом лице – благодушие и доброта; пойди сегодня найди на пожилом лице такие черты! До сих пор помню его большие натруженные руки. Замечательные рабочие руки! Золотые руки! В его рабочей биографии значились участие в установке монумента Мухиной «Рабочий и колхозница» в Москве, в строительстве после войны вокзалов в Гомеле, Брянске, Орше, театра в Гомеле. Учиться у него – это были самые счастливые часы тех дней. Уроки проходили в большом полуподвале нашего дома, где очень удобно располагалось оборудование: деревянные верстаки, пилы, топоры, рубанки, фуганки, бруски и доски разной толщины. Я пошёл в столярную группу, а была ещё и скульптурная. Мастер подробно рассказывал,  показывал и тут же давал самим пилить, строгать рубанком и фуганком, делать отверстия стамеской, обрабатывать наждачкой, подгонять и клеить столярным клеем. Скрупулёзно, до мелочей, обучал, как обращаться с инструментом. Это было так интересно. Мы кружились вокруг мастера, как муравьи, учились с редким усердием. Вскоре начали изготавливать столы, стулья и табуретки для нужд детского дома.
   Скульптурная группа научилась изготавливать большие бюсты Ленина и Сталина. Эти скульптуры продавались предприятиям и организациям района, а денежки шли в кассу детского дома. В качестве зачёта каждый должен был сделать для себя чемодан. Я с гордостью носил не менее шести лет, пока не приехал в Москву, выкрашенный в чёрный цвет, небольшой, аккуратный, спортивный чемоданчик, сработанный своими руками. Ну что говорить, мастер научил десятки мальчишек держать в руках топор, пилу и рубанок. Разве этого мало?
   Григорий Афанасьевич говорил: у немца на всё есть инструмент, старайтесь по жизни для дома иметь добротный инструмент и содержать его в хорошем состоянии. Благодаря этому совету я всю жизнь собирал столярно-слесарный инструмент, так что сегодня очень многие домашние неполадки с удовольствием ремонтирую сам. Наш учитель по труду, его добросердечность, его благотворные деловые и нравственные качества воспитателя и мастера навсегда остались в наших благодарных сердцах…
   О любви. В ту пору пацаны одиннадцати – пятнадцати лет напрочь отвергали девчонок. Только так. Иногда дружба возникала, но она носила тайный характер: из обшей отвергаемой касты девчонок выделяется одно лицо, с которым встречается взгляд, глаза в глаза. Взгляд не горит пламенем желания, он светится лишь подростковым интересом. В этой дружбе эротики не было и в помине: ни прикасаться, ни обниматься, ни говорить нежности, ни тем более целоваться – боже упаси, пуританская строгость детских нравов. И это шло не от воспитателей, так было в детском обществе.
   Когда я вернулся из побега, на следующий день толстушка Наташа Кузнецова, которая невинно заботилась о соединении детских сердец, шепнула мне под лестницей: «Ты будешь дружить с Искрой?» Я, честно сказать, даже не знал эту девочку, но раз меня выбрали, разве можно было не ответить согласием? Потом я увидел её: худенькая, как пошло выразился мой кореш Миша Кузьмин, доска и два соска, но личико в обрамлении соломенных кудряшек смотрелось очень красиво. Никакой радости и прилива небесных чувств я не испытал, но что-то приятное, как солнечный луч в холодный весенний день, проникло и засветило  в груди. Однако назавтра вдруг  (до помрачения сознания) неожиданно я прочёл на ступеньках нашего высокого крыльца крупными плакатными буквами невероятное: Юра + Искра = Любовь. Одно дело, что я хранил эту тайну с героическим самоотвержением и никогда бы её не выдал, но какой же подлый человек это сделал. Оказалось, в любви людской молвы не избежать. Обнаружение тайны повергло меня в едва не смертельный шок, потому что обрекало  на неслыханный позор в обществе пацанов: значит, я предал мальчишеский закон презрения девчонок. Требовалось срочно это мужское бесчестье реабилитировать, и случай тут же представился. Я в стремительном отрыве несусь с мячом, вот ещё десяток метров и гол будет забит, а навстречу с приятной улыбочкой шагает моя наречённая, официально объявленная любовь. Она беспечно и легкомысленно, не осознавая последствий, пнула нежной ножкой мяч в сторону. Гол не состоялся. Я тут же, в присутствии десятка пацанов, мстительно и тупо пригвоздил «любимую» отборным матом. От неожиданности такого поведения она побледнела, как тень, обида и разочарование исказили её красивое лицо, а  через мгновение она с праведным гневом  быстрым шагом удалилась прочь. Прежняя незапятнанная репутация вернулась ко мне, и года два я был в передовиках по отрицанию противоположного пола. Но перед Искрой мне, хоть и с запозданием,  всё-таки было  стыдно, и даже жалко, но исправить уже ничего было  невозможно. Говорят, виноватого бог простит… Но однажды тема любви вдруг вспыхнула яркой звездой.
   В июне пятьдесят первого года в погожий, тёплый день, когда двор заполнился мальчишками и девчонками, из каменных ворот показался наш новый директор Пётр Николаевич Федоров. Он вёл под уздцы молодого жеребца, серого в белых яблоках, примерно двухлетку. Жеребец не шёл, он танцевал, ножки в белых носочках безостановочно выстукивали дробь. А во лбу горит белая звёздочка. Хорош конь! Картина, достойная кисти Брюллова. Жеребец злобно косился на директора и грыз зубами удила. В один миг толпа детей окружила Петра Николаевича. Среди девчонок выделялась новенькая Наденька Сапронова, до того хорошенькая, что у пацанов захватывало дух, расцвела, как маков цвет. Говорили, что к ней клеился Артюхов из корешей Мамонова. Самым старшим, в том числе и мне, уже по пятнадцать лет.
   – Вот подарили нам молодого коня. Будем возить  лес для стройки ещё одного корпуса. Но вот беда! Жеребец необъезженный, надо искать человека! Ума не приложу! А может, кто из самых старших ребят умеет держаться на коне? Правда, это очень опасно. Не дай бог что-нибудь?! – говорил с досадой директор.
Я стоял рядом и гладил коня по старой деревенской привычке, ведь, считай, много лет постоянно общался с лошадями и жеребятами.  В наступившей тишине, когда стало ясно, что желающих сесть на коня нет,  я просто сказал:
   – Я умею.
   – Ты? А где учился?
   – В деревне. Пять лет гоняли колхозных коней в ночное.
   Пётр Николаевич зорко и внимательно оглядел  меня, буквально лазером просвечивал, говоря сегодняшним языком, да и всяк его поймёт: необъезженный конь – это ж дикий зверь. С большим сомнением и неуверенностью, но всё же, в конце концов, решился:
   – Ну, давай попробуй!
Он забросил ремень оброти на холку, а когда помогал мне сесть, тихонько на ухо произнёс: «Вынеси господи коня и меня!» и ловко поддел мою левую ногу. В деревне нас, мальчишек, научили главному: чтобы уверенно держаться на коне, нужно сильно  прижать ноги к телу лошади, как можно сильнее. Что я и сделал. Жокей и профессиональный кавалерист, когда прижимает ноги, то вонзает шпоры, а тут седла и шпор нет, просто крепко прижатые ноги от бедра до ступни. От натянутых поводьев жеребец тут же вскинулся на дыбу, но я удержался запросто,  тогда он несколько раз подбросил задом, чтобы сбросить, и тут я спокойно удержался. Жеребец просто взбесился, ещё несколько раз повторил дыбу и подброс, а потом внезапно ринулся  в ворота; я едва успел пригнуться к холке, а то бы башку снесло. И конь стремительно понёсся безудержным галопом. Ну, в быстрой езде для всадника ничего особенного нет, просто получаешь радостное удовольствие, милое дело. Жеребец гнал километра два, до самой больницы, а потом пошёл шагом. Я дал ему время отдышаться, развернул и вновь поддёрнул поводья, и  снова его молодое сильное тело помчалось, как ветер, вниз по улице. Короче, во двор я въехал на усмирённом коне. Краем глаза заметил восхищённый взгляд Наденьки Сапроновой. А Пётр Николаевич, вне себя от восторга, крепко обнимал меня  и повторял: «Ну, не ожидал! Ну, молодец! Не подвёл!» Рейтинг мой, говоря сегодняшними терминами, скакнул до небес. Вот как бывает, достаточно мгновения, чтобы стать героем, но необходима целая жизнь, чтобы стать достойным человеком. В тот же день толстушка Наташа шепнула: «Надя предлагает дружить». Мне не пришлось даже просить благосклонности у самой красивой. Так что, не будь этого случая с необъезженным жеребцом, вряд ли я когда-либо посмел подойти к самой симпатичной из-за своей деревенской застенчивости.  Наденька была очень хорошенькой во всех женских прелестях: и лицо, и головка, и ножки, и походочка, как в море лодочка – лёгкая и изящная. Идеальные волнующие формы. И пухлая нижняя губка. Не пил бы и не ел бы, всё на милую глядел бы… Но мы были очень стыдливы. Долго довольствовались лишь робкими взглядами, вздохами и улыбками: отдалённость мальчиков и девочек была естественной. Потом она ответила согласием встретиться тёмным вечером у озера. Я осмелился и поцеловал её в горячие, пылающие губы. И вспыхнул фейерверк чувств, я не сразу смог разобраться, что со мною происходит. Это минуты, переполненные счастьем: трепет от близости, нежный шёпот губ, сладость прикосновений и дурман желаний! Стрела Амура достигла цели… Минуты первого взаимного счастья – откровение из неизведанного мира… Боже Мой! Мгновение остановись! Мы поклялись в вечной любви и верили –  счастье будет! Её лучистые глаза стали навсегда родными… Благослови Любовь!
   Но очень скоро (мой нежный друг через три месяца, а я через полгода) мы разъехались в разные города. И теперь моя Наденька, молоденькая, красивая девушка, оказалась без сторожа, считай, неохраняемый цветущий сад. Солнце любви пылало и ныло в моей груди много лет, потому что разлука делит сердце пополам, а потом оно погасло, когда я узнал, что Наденька вышла замуж в 1956 году, через четыре года разлуки. Выходит Пенелопой, которая ждала любимого десять лет, могут быть далеко  не все девушки.
                И грустным сердцем не пойму,
                Скажи мне, речка, почему
                У нас любовь не получилась?
   Судьба обоих была переломана: она вскоре развелась, ни у неё не сложилось, ни у меня без неё. Даже воспоминания бередят больно ту рану. Грустная история не случившегося счастья. Сердце перестало согреваться взаимной любовью. Не каждому кораблю, качающемуся на волнах, будет благоприятствовать попутный ветер…
   Назначенный в пятьдесят первом году на должность завуча для педагогического усиления Иван Кузьмич, человек с высоким образованием, очень скоро разочаровал не только коллег-педагогов, но и соображающих детей. Худой, как суповой набор, с каким-то не ко времени состарившимся лицом, он не производил должного впечатления, а значит, не вызывал и полного доверия. Очень скоро прояснилось – он пьёт, и поговаривали, что сидел за какие-то нехорошие дела. Нам, детям, трудно было понять взрослого образованного человека, когда его слова и поступки не олицетворяли собой положительного человека. Мы привыкли видеть во всех делах умных ответственных людей, таких, как Любовь Петровна, Пётр Николаевич, Ольга Петровна, безукоризненных воспитателей.
   Мне стало не по себе, когда Иван Кузьмич однажды при мне и Сергее Коробцове без смущения, как при ровне, изрёк: «Щас бы поправиться! Жбанчик  бы пивка!» В другой раз в присутствии Любови Петровны, которую мы очень любили, он сострил: «Водка – пережиток прошлого, настоящего и будущего». Это он говорил при детях, которые ещё не знали, что такое водка. Слышать слышали, видеть видели, как пьют, но не знали, за что он её так воспевает. Все остроты у него алкогольного вкуса: «Вчера водочка хорошо легла на селёдочку». Часто он острил, чтобы понравиться Любови Петровне, наверняка прицеливался на неё, но она ж ему была не чета. Это даже мы, дети, понимали. Вскоре мы, пацаны, пришли к неизбежному выводу, что Иван Кузьмич – чистый алкаш, а по некоторым поступкам и прохиндей, так и звали его: Прохиндей Кузьмич. Был он бедняга, как никто другой, под неволей своих страстей и пороков. Ему бы только заквасить. И было стыдно за него, совесть его истончилась до предела. Однажды по какому-то срочному делу ясным днём, в рабочее время, постучав в комнату воспитателей, я быстро открыл дверь и обалдел от увиденной картины: Иван Кузьмич, будучи пьяным в лоскуты, со спущенными штанами и трусами, пытался снять трусы с молоденькой воспитательницы. Он обернулся на меня остекленевшими глазами и рукой приказал закрыть дверь, пьяным языком он сказать ничего не мог. Детскими словами этот поступок объяснить невозможно… Меня уже тогда, подростка, потрясала сама мысль – прожить жизнь таким ничтожеством с ежедневным похмельным синдромом и непросыхаемой  бухаловкой. Может быть, в подсознании именно тогда отложилось полное неприятие этого напитка, превращающего нормальных людей в Иванов Кузьмичей. Потом по жизни, как мог, сторонился пьянства и лжи. Крестился, что не спился.
   Справедливости ради надо сказать, что однажды за полтора года я увидел в нём неожиданно крупицу педагога. А дело было так. Иван Кузьмич по надобности шёл в туалет, а я за ним. Туалет для мужчин и мальчиков находился на отшибе, в пятидесяти метрах от корпусов, сколочен он из досок, а внутри пяток дырок, как по всей тогдашней Руси, пацаны сидели там на карачках. Возле туалета кучковались дети пяти – восьми лет, человек десять, чего обычно никогда не наблюдалось. Что за чудеса? Оказалось, двенадцатилетний дурень вышел из туалета со стоячей колбаской и конкретно демонстрировал половой инстинкт, рукоблудие, перед глазами малолеток, тупо улыбаясь. Малыши ещё совсем беспомощные, их беречь надо от подобных  лоботрясов, а тут они рты раззявили. Иван Кузьмич взял за шиворот бестолкового искусителя и произнёс:
   – Такого пацана можно назвать только балбесом! Это никому из мальчиков делать нельзя! Потому что будешь очень сильно болеть! И ещё потому, что у всех, кто так делает, не будет детей! Убери свою колбасу! Увижу ещё раз – яйца оторву!
А детвору шуганул по корпусам. Слава богу! Не совсем конченый педагог, кое-что осталось. Потом  расскажу, как он закончил свой жизненный путь.
   Мы питали в сто раз больше уважения к плотнику Петру, который прошёл всю войну и дошёл до самого Берлина. Честный работяга. В минуту смертельной опасности стал в боевой строй и отвоевал страну, лично участвовал в боях и атаках, человек серьёзный, основательный. Он, бывало, приходил на футбол погонять по-молодому. А после футбола мы шли на лужок  у озера, делали передых от беготни; лежим, жуём травинки, смотрим на озёрную серебристую гладь, где ветерок временами гонит волнушку. Интересно послушать живого бойца, который, с трудом сдерживая внутреннюю тревогу и беспокойство тех лихих годов,  рассказывал о былом:
   – Вот залегла пехота в очередной атаке, лежишь, вот, как счас, мордой в землю, глядишь вперёд сквозь стебельки травы. Хоть бы кочка, хоть бы кустик какой прикрыть башку! Эх! А спереди пулемёт: ток–ток–ток, ток–ток–ток! Думаю, дай подвинусь за этот толстый стебель голубоглазого цикория, можа, пуля-дура срикошетит! Хочешь, верь, хочешь, не верь. Ей богу! Травка пахнет, растёт, вокруг красота летняя, вот как счас, а ты ждёшь зычную команду: «Вперёд! За Родину! За Сталина!  Это ж не простые слова. За Родину, значит, за предков наших, что стояли  десять веков насмерть за свою землю. А теперя твой черёд. Так? А в атаке гляди в оба: где пальнуть успей, где пригнись от автоматной очереди…. А уж как добрались до его траншей, там получи, фашист, гранату! Тяжкое это дело война, трудное для всех, а для пехоты, царицы полей, – это мир смерти. Смерть  солдату – свой брат… Поначалу-то было страшно, а потом пообвыклись…
Нам было приятно с ним, радовались, что он не убит и не ранен, а живёт с нами, лежит на траве после футбола. Из рассказов Петра мы пытались постичь тайну войны и тайну смерти, величие атаки и солёные  слёзы победы. Очень путными, очень важными были эти рассказы живого бойца войны. Они ковали наш дух, нашу надежду и волю быть во что бы  то ни стало бойцом.
   – А Берлин был отдан на три дня победителям, но мародёрство и барахольство командиры запретили. Были созданы трофейные команды, которые собирали бесхозное имущество на специальные склады. Я получил с такого склада и послал посылку матери и сестре: сахар, мыло, две пары обуви, чулки, женское бельё, да кое-что по мелочи. Конечно, многие ребята, особенно старшие офицеры, кто имел машины, сумели попользоваться немецким барахлом. Автомобили давали только генералам, мотоциклы и велосипеды – офицерам. А мы, рядовые бойцы, глушили шнапс, целая цистерна стояла рядом на рельсах. Потому что ходить по Берлину было опасно: немцы одиночек бойцов отстреливали только так, палили сволочи и после капитуляции из окон домов. Так и просидели три дня со шнапсом. То, что на мне, то и поимел. Да не жалею! Знали бы вы, какое это великое счастье жить под мирным небом, тюкать топориком, играть с вами в футбол, лежать вот так легко и беззаботно на травке... Великое счастье!
   Вот здесь очень уместно вставить стихотворение Александра Жукова, чтобы сравнить завуча и плотника:
                Как можно птицу
                Сравнивать с улиткой?!
                У каждого свои пути и цели,
                И в малом деле можно быть великим,
                А можно быть ничем
                В великом деле.
   При слове «самодеятельность» невольно возникает мысль как о чём-то третьестепенном и тривиальном, исполненном не профессионалами, а собственными силами. Но в нашем доме художественная самодеятельность однажды превратилась в ристалище, которое повлияет на судьбы многих детей и воспитателей.
   Наша детская художественная самодеятельность, созданная и выпестованная Любовью Петровной и Ольгой Петровной, имела уже в 1951году большой послужной список: мы с большим успехом выступали перед многими коллективами рабочих и служащих города Злынки, в клубах колхозов и совхозов. Аналогичных коллективов в районе не существовало. Форма одежды – белые рубашки с красными галстуками. Цельный и продуманный  репертуар получился вполне современным и  очень интересным: хор, где я запевал две – три патриотические песни, дуэты девочек и мальчиков,  пляска с топотом и свистом; Надя со смешной фамилией Несолёная показывала прямо-таки цирковой номер неимоверной гибкости тела, правда, всегда капризничала, и приходилось её уговаривать: «Ну выступи, пожалуйста,  ещё раз, последний разок». Я, кроме сольного исполнения песен, читал «Гармонь» Твардовского, а Яша сногсшибательно покорял зрителей русским шансоном с блатным дополнением. Никаких претензий к нашей самодеятельности ни разу не предъявлялось.
   В августе 1951 года внезапно нагрянула комиссия из самого «Олимпа» - Брянского облоно, а к ней ещё присоединились два человека из Злынковского райкома партии, так что в сумме получилось пять человек. Оказалось, кто-то настучал в Брянск о том, что в коллективе самодеятельности культивируются и поощряются блатная лирика и юмор с глубокими переживаниями бродяг и воров. Эти тюремно-уличные мотивы чужды нашей социалистической идеологии и воспитанию, ну и, разумеется, морали советского человека. И прочее. Не было печали…
   Педсовет с важной комиссией заседал рядом с комнатой старшей группы. Тон комиссии задавала белокурая очень строгая тётка из облоно. Она сидела рядом с директором, как сопредседатель педсовета. Именно она, объявив суть дела, тут же потребовала уволить Любовь Петровну и Ольгу Петровну, как педагогов, не имеющих достаточно глубокого мировоззрения в деле воспитания молодого поколения, о котором постоянно говорит товарищ Сталин. «Подумайте только, выпускать на сцену блатную и воровскую песню, воспевающую романтику преступного мира! Кого они у вас воспитывают?»
   Новенькая молодая воспитательница Антонина  Ивановна умудрилась выйти на время с заседания и шепнула старшим девочкам, а те нам о том, что комиссия намеревается уволить Любовь Петровну  и пионервожатую. Вся старшая группа воспылала праведным гневом, человек двадцать собрались у дверей педсовета, не представляя, что предпринять, но стихийно предполагая затереть протестную бузу и спасти любимых воспитателей. Вскоре педсовет закончился. Первой, расстроенной до слёз, выскочила Ольга Петровна, за ней – заплаканная Любовь Петровна, впервые увидели мы её в таком состоянии. Она сразу поняла причину нашего сбора и прижала палец к губам, а потом покачала пальцем, что означало: не рыпаться, ничего не предпринимать. Потом, через два года, я приехал в качестве гостя и в подробностях  узнал, что спасти воспитателей смог директор Пётр Николаевич. Он был участником войны, потерял на фронте глаз, имел множество других ранений, пролежал много месяцев в госпиталях. Знал, почём фунт лиха. Пётр Николаевич сидел за столом, как одноглазый Кутузов, с чёрной повязкой на глазу. Когда комиссия, закончив разборку,  вынесла решение об увольнении, он попросил слово. Он понял, надо принять ещё один бой, послевоенный:
   –  Прошу извинить меня за вопрос, который вынужден задать, но это очень важно, кто из членов высокой комиссии является профессиональным педагогом?
Члены комиссии, в том числе и строгая тётка из облоно, опустили глаза, никто не поднял руку.
   – Ну, так о чём говорить? Как можно судить педагогов непрофессионалам? – хотел было сказать директор, но многозначительно промолчал, а промолвил другое: – Ну, так это обстоятельство облегчает мою задачу: я объясню вам, что за педагоги Любовь Петровна и Ольга Петровна и можно ли их судить так, как предложено.   Любовь Петровна – талантливейший воспитатель. Именно благодаря ей старшая группа у нас в порядке. А что такое наша старшая группа? В ней две «кодлы», враждующие между собой уже три года. Вожака большой группы Овсянникова  в сорок девятом году пырнули ножичком, ему же чуть не размозжили голову на хоккее, он успел закрыться коленом, колено располосовали беговым коньком, наложили много  швов. Любовь Петровна держит эту группу в двадцать шесть человек в умных руках, потому что любит чужих детей, как своих собственных. Это она настояла купить шахматы и шашки, вместо жожки. Это она организовала шефов, которые подарили детям велосипеды, пять футбольных мячей, коньки и клюшки. Сухие нравоучения детям докучают. Дети сегодня заняты вне школы играми, соревнованиями, художественной самодеятельностью, а раньше в эту пору они потрошили сады местного населения. Она пасёт их, как пасёт пастух овец, она сумела понять обстановку вражды и расселила мальчишек по разным корпусам. Она установила материнские отношения с каждым ребёнком и знает до тонкостей, кто и чем дышит. Скажите мне, пожалуйста, кто её сумеет заменить? И сколько лет потребуется, чтобы новый человек стал таким же педагогом, как Любовь Петровна? Даже если это будет хороший, способный воспитатель. А Ольга Петровна – человек редчайшей категории самых ответственных людей. Ей только двадцать один год, она за два года создала  с нуля художественную самодеятельность, которая заняла первое место на Олимпиаде в Брянске. Она, как никто другой, умеет открывать и развивать способности детей, терпеливо пестовать ребёнка. Вы только побывайте  на репетиции, дети возле неё, как цыплята возле матери. Самую трудную, но и самую полезную творческую роль выполняет у нас и мастер по труду Григорий Афанасьевич Новиков. Эти воспитатели – действительно продолжатели дела Макаренко. И это незаменимые люди! 
Потом он долго молчал, поправляя повязку на глазу, как будто примеривал последнюю фразу, решит ли она боевую задачу или не решит. Комиссия напряглась до предела, но прекословить никто не посмел.
   – Если будут уволены Любовь Петровна и Ольга Петровна, мои лучшие воспитатели, я тоже буду вынужден уйти. Без них нет смысла работать… Дело на моих плечах, но я  инвалид войны и могу решать только общие задачи: достать, купить, что-то построить, провести педсовет… А они сутками с детьми, конкретная, гигантская, незаменимая  работа…Что касается блатной лирики, скажу так: Яша Бронский очень талантливый мальчик, а этот жанр никем не запрещался. Вспомните кичманы народного артиста СССР Утёсова по радио, кичман – это тюрьма, жанр имеет право на существование. Кстати, Ольга Петровна спрашивала меня, можно ли включать в концерты эти песенки Яши, я разрешил. Они пытались сочинить другие, подходящие слова, но пока не получилось. На мой взгляд, это ведь тоже детское творчество, как одесский юмор, хотя Яша из Старого Оскола. Так, Любовь Петровна?
– Так! – ответила сквозь слёзы воспитательница.
   Твёрдая позиция Петра Николаевича возымела действие: воспитателей не уволили, объявили по выговору за потерю идеологического чутья. Но высокая комиссия не могла уехать просто так, у неё  были большие организационно-дисциплинарные права «не пущать и предотвращать», а власть в то время была очень строга и беспрекословна: Яшу Бронского, чтоб не  смущал народ своим романтическим талантом, отправили в ремеслуху в Брянск, вместе с ним уезжала вся группа Мамонова, чтобы разделить враждующие группировки, уезжала и часть моих «корешков»: Володя Емлютин, Миша Кузьмин, Коля Чернов.
   Меня и Коробцова, как отличников, и немного хорошистов оставили закончить семилетку. Всех отъезжающих мы вместе с девчонками провожали через сосновый лес до поезда. На прощание Яша в общем кружке отъезжающих и провожающих исполнил: «А ну-ка убери свой чемоданчик»:
                А поезд тихо ехал на Бердичев,
                А поезд тихо ехал на Бердичев,
                А поезд тихо е… , а поезд тихо –  ха,
                А поезд тихо ехал на Бердичев. Ха – ха!
                А на окне стоял там чемоданчик,…
А ровно через неделю мой партнёр по футболу Коля Сорокин огорошил, как только я прибежал из школы:
   – У тебя полный облом, Надька уезжает в химическое училище в город Воскресенск, что под Москвой. Чего ж  ты не первый узнал?
Я чуть не лишился чувств. Какое это необъяснимое горе – первая разлука, не верилось, что уже завтра её не будет рядом. В первый раз больно обожгло сердце. Осиротевший без Нади мир не радовал ничем, он потух вместе с сосновым лесом и в сердце, и в сознании. Надю увязались провожать до поезда девчонки, не пришлось сказать друг другу даже словечко, последнее прости, только посмотрели друг другу глубоко-глубоко в любимые отзывчивые глаза…
   Несколько памятных  событий той жизни не улеглись в сюжет рассказа, теперь ничего не остаётся, как только упомянуть.
   В 1950 году в набитом до отказа школьном классе меня, как и ещё нескольких подростков, принимали в комсомол. Я не очень соображал значение этого неожиданного факта личной жизни, но волновался искренне, на половину вопросов не сумел ответить, но зато пообещал хорошо учиться и жить не для себя, а для общего полного счастья.
   В том же году, опять случайность, Любовь Петровна вручила мне для освоения фотоаппарат: «У  тебя башка варит, да и беречь умеешь». Аппарат был довольно примитивный, наверно, первой модификации, к нему придавался фотоэкспонометр. Благодаря директору я скоро научился определять диафрагму и выдержку, фотографировать, проявлять, закреплять и сушить фотографии. Для наблюдения за кадром нужно было смотреть сверху вниз в гармошку аппарата, а фотокадр снимался на пластинку формата шесть на девять. Несмотря на невзрачность этого аппаратика и малые размеры пластинки, снимки получались превосходного качества. Фотографировал воспитателей, пацанов, девчонок, конечно, Надю, бойца-солдата Петра, потом делал снимки соседей по улице, которые помаленьку оплачивали мой труд, чтобы окупать расходы на материалы. Захватывающе интересное фотодело становилось вполне рентабельным. Для памяти пришлось оформить большой альбом, где уместилось около трёхсот снимков, в которых отображалась детдомовская житуха. Летом 1952 года мой напарник Сергей Коробцов, уезжая на побывку к родственникам в Махачкалу, попросил альбом: «Ну что я им покажу из нашей сегодняшней жизни?» Я не стал зажиматься и отдал альбом. Возвращаясь обратно через Ростов, Сергей «раскрыл варежку», и у него в тот же миг свистнули чемодан вместе с моим фотоальбомом. Огромная память о людях, детях и событиях за 1950 – 52-е годы была  безвозвратно утрачена. Но мы с Сергеем готовились к поступлению в Курскую спецшколу ВВС, так что потеря фотоальбома проскользнула в сознании без больших печалей. Я больше буду скорбеть потом.
   После отъезда в Курск я легкомысленно расстался с фотоделом. А ведь это едва ли не самая главная профессия, это тот же дневник: люди умирают, царства и империи падают, многое исчезает в прахе забвения, а фотографии остаются, остаются история и хранимые в памяти впечатления для продолжающейся жизни.
  Перед началом последнего учебного года в детском доме Любовь Петровна придумала доску показателей учёбы старшей группы, нас было десять человек. Она расчертила лист ватмана на десять разделов, а потом не поленилась каждый божий день рисовать отметки за учёбу. Моя фамилия стояла первой, хочешь, не хочешь, пришлось поднажать, чтобы быть в передовиках. До конца учебного года против моей фамилии, как на подбор, красовались красные пятёрки. Конечно, сегодня я понимаю, что воспитательница решила стимулировать нарождающееся тщеславие пацанов, а тогда мы восприняли её новшество, как игру. Невольно просится ещё одно похвальное слово по адресу любимой воспитательницы.
    Говорят, воспитывает коллектив. Воспитывает всё, что окружает: дом, огород, собака, кошка, умная песня, литературная и жизненная трагедия и, конечно, коллектив. Банальные истины. Коллектив воспитывает правилам жизни в коллективе, в колхозе, в банде. Здесь и хорошее, и плохое, особенно в мужских коллективах: наряду со стойкостью и храбростью с успехом втемяшиваются пошлость и цинизм, жаргон и  мораль блататы, там запросто влетишь в дурное братство. Но основной воспитатель, скульптор личности – это семья, учитель и воспитатель. Вот Любовь Петровна была идеальным воспитателем, она брала безукоризненностью своей личности, т. е. воспитывала личным примером и неподдельной искренностью своего интереса к личности ребёнка, одухотворённой и скромной, женской своей сутью. Каков воспитатель, таковы и детки.  Мне с Любовью Петровной все четыре года  было очень комфортно, как будто рядом сестра: что надо, подскажет, что не надо, отсоветует. Потом по жизни мне её очень будет не хватать, совершу много ошибок и грехов, когда буду гоняться по молодости за чинами да за почестями.
   А школьные заботы бежали своей чередой, а вне школы – фотодело и футбол, зимой – коньки и лыжи. Вновь всё закружилось и завертелось – романтичная юность быстро несётся по ступенькам месяцев и лет. Время летело, время множилось, время дробилось на части – и не заметили, как закончился седьмой класс. У меня вышли все пятёрки.
   В начале июня, когда на сосновые края нагрянуло тепло красного лета, в гости прикатили прошлогодние детдомовцы из заводских училищ: вся стая Мамонова и мои друзья Кузьмин, Емлютин, Чернов. Мы с открытой душой встретили их, как говорится, полный привет! Тут же сыграли в футбол – ремеслуха на детдом,  наложив гостям со счётом 5:3.
 Но наше радушие не вызвало ответного дружеского чувства у гостей, они принялись за старое. Вечером, после ужина, в нашу комнату злобно ворвалась мамоновская тройка – Савченко, Артюхов, Мамлеев – с бляхами наперевес, сорвали доску показателей Любови Петровны, и – ко мне. А наша комната делилась пополам проходом, по обе стороны от которого было по четыре кровати, на них в этот момент сидели восемь моих пацанов. Агрессивной тройке стоило   бы  сообразить, что они попали в ловушку, но они, придурки, видать, этого не поняли. Савченко со словами «Твоя морда давно схлопотала, чтоб не залупался!»  замахнулся ударить по голове, но я успел выставить руку, и удар бляхи пришёлся по спине, а те двое ударили Кузьмина и Чернова.
 –  Пацаны, атас! – заорал во весь рот Емлютин, который  находился по другую сторону прохода, и тут же нанёс сзади Савченко свой коронный ударчик – въехал башкой в затылок. Савченко вмиг рухнул в проход и  отрубился. Привет, Вася! Остальных мы восьмером отметелили уже убегающих, едва успели сделать ноги.  Савченко в отрубе отнесли и кинули у крыльца. Сима Ильинична ещё не ушла домой, она и привела его в норму. Кольке Чернову чуть носопырку не перебили бляхой. Офигеть! Их встретили, как родных, а они – волки позорные… Ё – моё! Точили зуб на меня за старые «заслуги», но скорее за Надю, Артюхов-то охмырнулся, Надю не получил.
    Но стая Мамонова ещё более ожесточилась. И решилась на последнее. Мы, успокоившись после    вечерней стычки  и не предчувствуя никаких бед, вскоре уснули. А наутро после завтрака поступила непривычная команда: «Всем строиться1». Было солнечно и беззаботно весело, мы собирались идти в лес. Построились, как в армии, –  квадратом: одна сторона – руководство и воспитатели, вторая – старшая группа, третья  – младшая мелюзга и четвёртая – девчонки. Директор вышел на середину и произнёс взволнованно и громко:
   – Сегодня ночью благодаря нашей работнице, сторожу Иваньковой Фёкле Федотовне, предотвращено тяжкое преступление, которое пытался совершить по внушению воспитанник Кирпиченко. Выйди сюда на середину, пусть на тебя посмотрят дети, до чего ты докатился. Приказываю Кирпиченко исключить из детского дома и отправить обратно к тётке, которая просила за него, чтоб взяли в детдом. Иванькову за бдительность наградить денежной премией. А воспитанникам ремесленных училищ Мамонову, Савченко, Артюхову и Мамлееву отбыть в Брянск в свои училища с последующим запрещением приезжать в детский дом впредь.
   Заинтригованные ночным происшествием, мы, несколько пацанов, взяли тетю Феню под руки, и повели домой, она жила в доме напротив. Она до того разволновалась, что закурила самокрутку. Тётя Феня, крепенькая женщина лет  сорока, удачно совмещала сторожку с очень важной для нас детей добровольной увлечённостью, которая нынче называется хобби. Каждый вечер, перед сном,  всем по очереди, от старшей группы до малышей, она рассказывала сказки. Наша собственная Арина Родионовна. Тихонько заходила, оставляла клюку у дверей, садилась на первую попавшуюся кровать и начинала: 
   – Сегодня я вам поведаю сказку про батюшку царя, его дочь царевну Несмеяну и Иванушку-дурачка, который оказался вовсе не дурак, а умнее всех прочих. 
Голос у неё грудной, глубокий, таинственный. Она очень любит детей, и мы обожаем её, сказки слушаем с остановившемся сердцем. Её дочь Сашенька училась с нами в школе, что ещё более глубоко скрепляло наши отношения.
   Дома тетя Феня угостила нас очень вкусным домашним  холодцом и при этом рассказывала о ночном происшествии. После полуночного обхода корпусов и сада она села отдохнуть на высокое крыльцо поповского дома, с этого места хорошо просматривается вся территория. Примерно в час ночи услышала скрип открывающейся двери, а потом шаги, но не на главную лестницу, где она сидела, а вниз по внутренней лестнице к выходу через боковую дверь. «И вижу какой-то шкет пробирается справа внизу от меня. Пригибается, оглядывается, повернул к вашему корпусу. Ну, что можно делать нормальному дитёнку в час ночи, когда все дети спят?» Тётя Феня тихонько пошагала за ним, он – за корпус, она тоже. Пацан остановился у открытого окна старшей группы, потом стал забираться на подоконник и, когда перевесился уже в комнату, тут она его зацепила клюкой и стащила наземь. У него в руке блеснула финка, женщина ловко выхватила её из руки растерявшегося пацана, потом крепко прижала коленом к земле так, что он по-стариковски захрипел.
   – А, Кирпиченко! Кого собирался пырнуть?
   – Овсянникова.  Он спит у окна.
   – За что?
   – Не знаю. Аркаша велел. Они же не корешат…Сегодня побили наших пацанов.
Тётя Феня решительно взяла его за шиворот, отвела в комнату воспитателей и закрыла на замок:
   – Будешь тут до утра!
Она хорошо уже понимала за много лет работы здесь, как большие скопления детей, особенно детдомовцев, не впитавших должной родительской любви, закатывают свою детскую любовь в грязный кокон циничности и приблатнённых манер, и ребёнок, простой, добрый и чистый, превращается в городского монстра, чуждого другим детям и людям. Вот таков Кирпиченко, уже через три года превратившийся в бездумную шестёрку Мамонова, способную поднять руку на человека. А ведь ему не было ещё и двенадцати.
  Потом она поторопилась к Мамонову: он же, поди, ждёт результатов своего «поручения». Подошла к его кровати и торкнула клюкой:
– Открывай свои бесстыжие зенки! Рассчитывал, тёмная ноченька всё прикроет! Твой Кирпич   арестован. Он всё рассказал. Давай собирайся и двигай отседова сию же минуту! Чтоб и духу твоего здеся не было! И шоблу свою тоже! Мерзавец! Невиновного  пацана загубить только за то, что он пятерочник! Надо бы сдать вас всех в милицию, но не хочу  чёрное пятно на детдом лепить!  Кайся Богу, проси прощения у людей! – И выпроводила их до самых ворот.
   Сегодня, когда голова давно в снегу, я понимаю, что зла в мире нет, его порождает человек. Мамонов порождал зло, а наказание злодея в нём самом. Злодей, рано или поздно, сам себя накажет, разумеется, через посредство ряда случайностей и закономерностей.
   Даже и не знаю, как объяснить, что самые опасные годы детства и отрочества, оказались всё-таки удачными, несмотря на ряд неприятных событий. Ведь по той жизни пришлось шагать без страховки, без пригляда преданной матери и отца. А детство то военное, да и в любое время – это постоянная опасность и для мальчишек, и для девочек, особенно для сирот. На хорошего человека ведь не вдруг наткнёшься. Спасали ангелы-хранители, такие, как тётя Феня: в то страшное время войны и после, таких людей было много; людей с тем высоким, человеческим, истинно христианским состраданием, которое спасало тысячи мальчишек. А попадись на пути нечистоплотный человек? Вот при поступлении в курскую специальную школу военно-воздушных сил и произошёл случай с нечистоплотностью.  Кого бы вы думали?!  Завуча детского дома  Ивана Кузьмича!
   В первых числах августа 1952 года Сергей Коробцов и я, исполняя пожелание наших шефов-лётчиков, отправились в город Курск на вступительные экзамены и медкомиссию. Оказалось, с нами в Курск напросились ещё три пацана из трёх соседних детских домов. Итого пять мальчишек. Ответственным руководителем для нас облоно назначило нашего завуча Ивана Кузьмича. По приезду в Курск наш руководитель выделил сто пятьдесят рублей на всех пятерых мальчиков на две недели, в основном, на питание и обратный проезд, а сам, не предаваясь педагогической взыскательности, спокойно оставил детей и умчал якобы к своей первой жене в один из городов Курской области.
   На медкомиссии с очень крутыми врачами из военкомата в первые же дни пребывания трое наших мальчишек отсеялись, остались мы с Сергеем Коробцовым. Предстоял ещё десяток дней на экзамены по алгебре, русскому языку, литературе и истории. Мы успели сдать алгебру и диктант. На этом месте никак не обойтись без небольшого отступления. Спецшкола ВВС находилась на улице Бебеля в старинном двухэтажном здании симпатичной архитектуры, а рядом в пятидесяти метрах южнее – глубокий обрывистый откос. Внизу течёт небольшая речушка Тускарь, а непосредственно у основания горы построена огромная ТЭЦ с высокой трубой. Эта теплоцентраль обогревала много зданий города: здания обкома партии, облисполкома, МВД, много жилых домов, в том числе и спецшколу. Каждый день все пятеро брянских мальчишек неразлучно шли на этот обрыв, садились на траву и смотрели вдаль, где в нескольких километрах проходили поезда, пассажирские и товарные, они ползли, как гусеницы, с юга на север и обратно. Мы подолгу смотрели на эти поезда и грустно вздыхали: где-то там, на северо-западе, наши родные места, сосновые леса, милый сердцу уголок, а из тэцовской трубы валил чёрный угольный дым, уголь забивался за ворот, в волосы и нередко в глаза, верх трубы чуть выше нашего уровня. Да и в здании школы тоже было не очень приветливо, как в подвале: только двумя сторонами здание выходило на светлую сторону, а две другие упирались в земляной вал. И в полутёмном помещении, и на обрыве не покидали тягостные впечатления. Сидим мы там в один из дней, смотрим вдаль, думу думаем, тоскуем по родному месту, на душе кошки скребут, и хочется просто зареветь.
   – А ничего тут интересного я пока не вижу! – грустно капнул на мозги Коробцов. – Поехали бы мы лучше домой. Закончим десять классов и подадимся в московские институты.
   – Конечно, – подхватили остальные.
   Требовалось моё согласие, потому что я остался за старшего, а самое главное, у меня денежки в кармане. Конечно, я тоже испытывал общее чувство тоски и подавленности. И после небольшого раздумья я согласился драпануть из Курска. Вмиг все взбодрились и, долго не раздумывая, метнулись на трамвай и –  на вокзал, взяли билеты и уехали. Прощай Курск!
   На станции Унеча нас покидали трое мальчишек: один в Стародуб, другой в Мглин, а третий в Климово. Надо было каждому взять билет до дома. Хватился я за карман, а денежек тю-тю, все израсходованы до последней копейки без остатка. Что делать? Выход я нашёл быстро: на этой станции поезд стоит долго, минут сорок, а рынок рядом, в пяти минутах ходьбы. Все вместе прибежали на этот базарчик, где я снял свою белую красивую рубашку из пике с выпуклым узором, и  тут же первая попавшаяся торговка её забрала, не помню, за какие деньги, но их с лихвою хватило всем на дорогу. А я остался в майке. По приезду домой надел другую рубашку, и никто не заметил изменений. Любови Петровне рассказал честно всё, как было, и почему вернулись. Она стояла во дворе вместе с врачом Симой Ильиничной. Обе женщины одобрили наше возвращение:
   – Тебе, Юра, вообще-то нельзя идти в армию, – сказала откровенно Сима Ильинична. – Ты хоть что-нибудь знаешь об армии? Туда идут тупые дубы, кто не умеет учиться математике и  физике, там ать-два! А ты способный пацан, ты построишь нормальную жизнь после института. А в армии тебя, самостоятельного человека, так затуркают, что белого света не взвидишь. Там умных и талантливых не любят. Это я говорю тебе точно, у меня муж бывший кадровый военный. До сих пор никак не очухается!
 На том и порешили.
   А через неделю прибывает наш завуч, на которого была возложена ответственность за детей. И ко мне:
   – Вы, почему без спросу уехали из Курска?
   – А у кого было спрашивать? – отвечаю на вопрос вопросом. Ну и объясняю ему: так, мол, и так. Нам бы хотелось закончить 10 классов в детском доме.
   – Нет, голубчики! Я сходил к начальнику спецшколы Павлу Лаврентьевичу Забабурину, и он дал согласие зачислить тебя и Коробцова в эту спецшколу, несмотря на ваш отъезд и недосдачу оставшихся экзаменов.
   – Это уже решено, мы не едем в Курск! – впервые в жизни полез я в пузырь. – Нам там не понравилось. Директор и воспитатели согласились, чтобы мы продолжили учёбу здесь.
   – Нет, вы поедете в Курск! – решительно отрубил Иван Кузьмич.
Он развил бурную деятельность: звонил в облоно, долго общался в этот день с директором, даже посещал райком комсомола. Я поражался, к чему такая буря настойчивости? Почему завучу не всё равно, где мы закончим десятилетку? А незадолго до начала учебного года он пришел в нашу комнату с директором и непрекословным тоном заявил:
   – Овсянников и Коробцов, вы приказом зачислены в Курскую спецшколу ВВС. Распоряжением облоно и руководства детского дома вы должны быть в Курске 28 августа с тем, чтобы первого сентября приступить к учёбе в этой школе. Желаем успехов в учёбе и чистого неба в будущих полётах!
Я было хотел заартачиться и не уступить, но директор по-отечески похлопал меня по плечу, что означало: не надо упрямиться, в путь, мальчики.
   Нас с Сергеем провожали много мальчишек и девчонок. В последний раз обдуло злынковским сосновым ветерком. С волнением я поднимался по ступенькам вагона, ощущая горечь прощания с дорогим и ставшим бесконечно родным детским домом, с милым, детским, романтическим миром. Отзвенели злынковские вёсны и зимы, отшумели ветра. Мы вошли в вагон и прильнули к мутным стёклам старого двухосного, не очень ещё комфортного вагона. Хотелось зареветь, но некому было уткнуться в грудь. Колёса начали отстукивать ритм прощания, а за окном знакомые стёжки, зелёные сосны и ели да белоногие берёзы будто кричали вслед: «Вернись же! Не забудь!»
   Через год обучения в курской спецшколе мы с Коробцовым приехали на каникулы. Не могли не посетить родные пенаты, душа летела к любимым пейзажам. Первым вопросом Любови Петровны ко мне после материнского поцелуя был:
   – Ну-ка вспомни, сколько денежек тебе вручил в Курске на всех детей незабвенный Иван Кузьмич?
   – Сто пятьдесят рублей. Мы десять дней питались на эти денежки, да ещё дорога.
   – А оформил он по документам четыреста рубликов!
   – Любовь Петровна, нам тех денег не хватило на обратную дорогу, в Курске взяли билеты обратно до Унечи, троим пацанам надо было с Унечи ещё как-то добираться до своих детдомов в Стародуб, Мглин и в Климово. Я нашёл выход: продал там же на базарчике свою выходную рубашку, только так решилась проблема, а домой приехал в майке.
    – Все вместе и продавали,– уточнил Сергей.
   – Иван Кузьмич на эти украденные у детей денежки долго и лихо кутил, – Любовь Петровна тяжело вздохнула, вспоминая известные ей подробности. –  Откутил… Знаете, как кончил он путь земной?
   – Как? Разве уже не живой?
   – Однажды, упившись, он маятником качался на всю ширину нашей Республиканской улицы, которая после грозы наполнилась большими лужами. Как говорит наш плотник Пётр, у Кузьмича «отказал автопилот», и он в очередном падении «спикировал» лицом в лужу глубиной с локоть, но подняться сил не хватило, «мотор заглох». Захлебнулся.
    Вот где зарыта собака! Теперь прояснилось, почему он с такой настойчивостью отправлял нас в  Курск. Не за здорово живёшь, а чтобы решить корыстный вопрос, присвоить денежку! Грех вышел наружу. А мы думали, он добра нам желает! Нечистоплотный человек!
- Вот нам всем, и детям, и взрослым, убедительнейший урок! Человек, который творит зло, обязательно будет наказан! Это не мой, это божественный постулат. В исторических масштабах – это Лжедмитрий, Наполеон, Гитлер, в местных масштабах – наш Кузьмич, - как педагогический приговор, назидательно произнесла наша любимая воспитательница. А потом, ещё поразмыслив, продолжила: – Но зло вторично, в каждом человеческом сердце должна быть жемчужина святости и чистоты от зла и греха. Если в душе нет этой жемчужины, то нет и настоящего человека. Иван Кузьмич растерял в пути эту чистоту и святость…
   Такие узоры рисует судьба человеку. Меня отправили вступать в жизнь вопреки желанию, по воле случайного человека, пьяницы. Как говорится, без меня меня женили, да ещё на той девушке, что не очень-то хотел. Обидно, досадно, но ладно… Что было, то прошло. Люди мужают и крепнут в бедствиях и неправдах. Переможется –  забудется. Впереди так много нехоженых путей и не взятых рубежей! Надо пройти эти пути! Надо взять эти рубежи и высоты!
                Неспроста, неспроста
                В холода и метели
                От насиженных мест,
                От друзей и невест
                Нас другие зовут города. 
                (Владимир Высоцкий).
               
С л о в а р и к       ж а р г о н а

Атас – предупреждение об опасности.
Блатной – близкий к преступному миру.
Бухой – пьяный.
Бухаловка – пьянство.
Буза – скандал.
Затереть бузу – затеять скандал.
Бузить – шуметь, скандалить.
Блатата – блатные, хулиганы, воры.
Гоношиться – выставляться. 
Духариться – хвастаться, храбриться.  Духарик – прикидывающийся  более значительным, чем есть на самом деле.
Заложить – настучать, предать.
Зашухарить – выдать, обнаружить. Стоять на шухере – сторожить, предупреждать об опасности.
Кайф – состояние удовольствия.
Катит – везёт, дело идёт успешно.
Капуста – деньги.
Кимарить – спать.
Кичман – тюрьма.
Кореш – товарищ.
Колёса, корочки – ботинки
Ксива – документ, бумага, письмо.
Кодла – сплочённая группа.
Лапа – набита лапа – умение воровать, грабить.
Малахольный – глупый, тупой.
Накалывать – обманывать.
Надыбать –присмотреть, найти.
Наблатыкаться – освоить, научиться.
Накапать – донести.
Пацан – член молодёжной, детской группы.
Понт – обман, хитрость, напускной вид, пыль в глаза.
Пырнуть – ударить ножиком.
Салага – малолетка.
Сука – стукач, предатель.
Туфта – подделка, фальсификация, мошенничество. Гнать туфту – говорить ерунду, обманывать.
Тихарить – тихарь – скрывать, делать втайне от других.
Урка – дерзкий вор, хулиганствующий подросток.
Фуфло – заведомая ложь, что-то скверное, вызывающее неодобрение, поступить непорядочно.
Халява – за чужой счёт.
Хапожник – вырывающий из рук вещи, деньги, еду.
Шкары – брюки.
Шибздик – мелкий пацан, угодник.
Шкет – пацан небольшого роста, мальчик.
Шобла – группа хулиганов.
Шопнуть – украсть.
Шпана – хулиганистые мальчишки, воришки.
Шухер – тревога, опасность.