В начале марта бывает насквозь зябко и как-то по-особенному невесело: близкий к абсолютному нулю потенциал, промозглость всего и вся, чем заняться? – а нечем. Ничего не хочется. Тыкаешься из угла в угол и от дела лытаешь, говоря сказочным сленгом. Словом, состояние ни рыба, ни мясо… А если это еще воскресенье, то есть, канун понедельника, то совсем худо. Тут даже бутылка рубинового каберне не всегда обрадует...
Лучший способ борьбы с такой мерзостью – сделать доброе дело. А именно: найти того, кому хуже, чем тебе. Намного хуже. А таких и искать не надо – пруд пруди.
Через двор от меня, я знаю, сидит сейчас в инвалидном кресле одинокая душа – пенсионер, бывший доцент нашего вуза, Юрий Иваныч, с ломаным бедром и двумя инсультами. И без родственников в радиусе пары тыщ километров. Где-то дочка, да он ей не сообщает о своих болячках, не хочет травмировать, с места срывать. А у той - обида комом непреходящим, что с матерью плохо как-то, не по-людски расстался... А можно ли расстаться семье по-людски? Не знаю.
Так и приходит к человеку его личная пустыня...
Знаю, что он любит блины. Завожу нехитрое желтоватое месиво – из чего наберется в холодильнике, типа позавчерашнего кефира, и шлепаю диски из теста диаметром в четырнадцать сантиметров – что равно размеру моей любимой сковородочки. Смазываю маслом под именем «сливочное». Кладу стопочкой в контейнер из пластика и, укутавшись во что попалось, выползаю из дому.
Пористый снеговой наст вперемежку с ледяными кочками – саркофагами летних растений. Предсумеречно-вялый час суток. Потом раздолбанная кабина лифта. Надпись: «Отдам кота». И незапертая дверь на седьмом – не обременяет себя Юрий Иваныч запиранием замков. «А чё бояться-то, собственно? Чё охранять?» Он вообще пофигист по жизни…
- А! Заходи! – гортанный возглас этот бесподобен. Поясню: Юрий Иваныч – нагайбак. Есть такой народ на Урале. Из татар. Еще точнее, родом он из села Париж, что под Фершампенуазом. Глухомань, но как звучит!
Он искренне рад мне. Это сейчас редкость. Среди людей… В большой – квадратов тридцать – комнате полный бардак. Соцслужба явно исповедует минимализм. Но хозяина это не волнует. Он сияет как ребенок навстречу моим бананам и блинам. Но и это не главное.
- Садись! – повелительно командует татарин.
Сажусь - рискуя приземлиться на пол своей пятой точкой – одна ножка кресла вышла из строя без надежды на возвращение.
- Ты всё такая же стройняшка! Эх, где мои пятьдесят... Ну, что там на работе? Опять зарплату режут? Канальи… А, ладно, лучше я тебе расскажу…
- Блины ешьте, пока теплые…
- Да подожди… Слушай, история такая была, ночью отчего-то вспомнил… Спать-то не могу, нога болит, зараза!
- Может, за уколами сбегать? За мовалисом?
- Да погоди ты… Лучше слухай сюда!
Покорно сижу, смиряюсь. Снисхожу.
И он с видимым удовольствием начинает…
…Мне лет четырнадцать тогда было. Но уже покуривал втихаря... Жили мы при заводе, металлургическом, огромной этой, скрежещущей и дымящей денно и нощно махине.
Два бога-слова для нас тогда было: Завод и Сталин… Жизнь свою помыслить без них было нельзя. Никак. Они давали нам жратву, надежду и смысл существования. Все дороги в городе вели к заводу – от узких тропок, протоптанных в чахлой траве или зимнем снегу до асфальтированной главной улицы конечно имени Ленина. Мать работала посменно заводской табельщицей, отец уже не трудился по инвалидности с войны, возился с мелкими хозяйственными делами и каждый день – это святое – читал нам газеты – о заводе и о Сталине. Вслух. Сейчас мне кажется, что он делал это со скрытой иронией. Но может, это мне, цинику престарелому, сейчас уже кажется?
Нет, а как ты думаешь? Барак наш с длинной, как кишка, но не сырой комнатой, уголь и дрова, подарки к новому году, иногда премия матери, собрания по разным волнующим вопросам, сбор на демонстрации - всё он, завод. А завод без Сталина – разве ж мог бы жить и работать? Так мы думали, и ничто и никто не разубедил бы нас в этом железобетонном мнении. Никакие слухи...
Однажды в начале осени – я только-только сел за ставшую тесноватой парту после каникул – невдалеке от нашего барака приостановилась незнакомая мне машина – невероятно красивая и большая, отливающая никелем и лаком. Таких у нас в городе я не видал ни разу и невольно застыл как вкопанный рядом с ней. А с другой стороны улицы уже подбегал мой дружбан Петька с круглыми рыжими как у кота глазами:
- Видал?! – свистнул он восхищенно.
В это время из передней двери выглянул водитель этой роскоши:
- Ребята, как лучше проехать к заводоуправлению?
Мы наперебой стали объяснять: вот прямо-прямо, потом вбок, а потом…
Но тут вдруг из машины на меня взглянула… нет, сверкнула, ожгла огнём немыслимая красота… Жар-птица!
Тут Юрий Иваныч закрыл глаза и замолк.
Я взволновалась: что с ним?
Но он уже зачмокал и продолжал:
- Ты знаешь, я таких не видал с тех пор больше никогда! Ну хороша-а-а… Знаешь на кого похожа? На Лолиту Торес, ты такую не помнишь? Ну где тебе...
Он снова прикрыл веки над когда-то жгучими очами.
А я уже заинтригованная, стала ждать развития сюжета, одновременно прибираясь потихоньку вокруг кресла: бельишко сложить, под телефоном пыльцу стереть… Журналы сложить в стопку - с гламурными красотками...
Юрий Иваныч, доложу я вам, слыл известным ходоком и ценителем женских прелестей. По этой самой причине и остался теперь один-одинёшенек. Обе жены не выдержали такой модели поведения. Было мно-о-о-го разных бабенок – как по возрасту, так и по статусу – от сопливых студенток до профессорши-кардиолога, и ни одна не задержалась, чтобы сейчас разделить с ним последний этап пребывания на этой земле…
Блины стыли. Но рассказчик – а он всегда был увлекающимся – покрутил круглой сивой головой и опять заговорил.
…А была это не больше и не меньше как жена нового директора завода. Как оказалось. И его прислали к нам в город из Москвы. Фамилия его была Ломидзе… Георгий, а по батюшке не вспомню. Тоже мОлодец хоть куда – высокий, ладный, чернобровый,глазищи как фонари, улыбка - зубы как снег… Но не это главное. Говорили, что мол, друг и соратник самого товарища Сталина! Умница! А до этого его Сталин пригласил к себе из Грузии…
Жену Ломидзе я снова увидал на ноябрьские праздники: у завода был митинг, потом демонстрация, как всегда, и красавица стояла на трибуне рядом с мужем, а потом они шли в начале колонны с другими шишками. Помню, мне чудом удалось пробраться поближе и вблизи поглядеть на неё. Одними ресницами взмахнула, и хоть на край света бы побежал, сломя голову... Я даже стих для неё сочинил в тот день. После демонстрации...
- Выходит, это Ваша первая любовь? – спросила я.
- А! Любовь… Что такое любовь? Не знаю я, только прошибало насквозь от темени до пяток, офигенная женщина была… Только силуэт завижу вдали, и уже готов…
Ну да ладно. Слушай дальше - самое интересное… Не прошло и полгода с приезда нового главного, как стала и зарплата побольше, и пайкИ поинтереснее, и про завод наш статьи в центральных газетах появились. Да! О том, как поднялся он, какие новые технологии на нём используют. Училка в школе всё про это нам с гордостью говорила, и батя с матерью тоже. Обещали также за лето барак наш снести и дать жильё получше...
Юрий Иваныч явно устал, хлебнул воды из пластиковой бутылочки.
- Эх, ёлки, до чего дошёл – водичку, а щас бы водочки накатить!
Да уж! Помню-помню, как экономико-математические модели у нас Юрий Иваныч принимал – развесёлый, слегка под этим делом, щеголеватый с иголочки, хоть и невысокий, но стройно-ладненький красавчег (как сейчас студенты говорят). И глаз горел нагайбакский, ого-го! Экзамен тогда получился как шоу. И кстати, многим девочкам-сокурсницам моим он очень даже нравился… И мне когда-то предложение руки и сердца от него было - как обухом по голове. И я сбежала от его темперамента - за бетонный забор вуза. Но это уж о-о-очень давнее дело... Давно и неправда, как папа мой говаривал.
Теперь же передо мной древний, чуть ли не былинный, но обездвиженный и неопрятный старик. И ест с фанерки... Откуда она тут взялась? С какой помойки?
Мне стало грустно. Да и я сама уже вот-вот на пенсию засобираюсь…
Баритон бывшего дон-жуана снова вступил:
...Только ничего этого не случилось тогда – с бараками и прочим. И мечту мою недоступную, королеву эту, я увидел уже на похоронах… В чёрной шали… Зимой, холод собачий… Февраль кажется стоял… Или март. Один чёрт - у нас там до июня холодно.
Рассказчик сделал паузу и с хитроватым прищуром глянул на меня – предвкушая, какой эффект произведёт в следующую минуту.
- А дело в том, что Георгий Ломидзе скоропостижно скончался. От сердечного приступа – так официально объявили. Ага…
Но похороны знатные ему учинили, я тебе скажу. Всё, как положено, с почестями, с военным оркестром, венки-букеты. Целая гора Эльбрус. И весь город пришел его проводить… Её, лебедь белую, вели под руки. Она плакала. А я ничем не мог ей помочь… Эх!
- Вот это да! Убрал? Сталин?... Конкурента? Слишком умен был? – стала уточнять я, - у меня же тоже дед расстрелян, Вы знаете... Бабуля вдовой в двадцать семь осталась, с четырьмя малыми...
Юрий Иваныч молчал. Потом прочистил горло и сказал:
- Может, напишешь когда-нибудь…
- Да, ничего себе, история… Ох… Но давайте, наверное, померяем давление…
- Да обожди, куда ты всё торопишься? Сядь! – ворчливо отреагировал свидетель истории. Хоть и полуживой...
- А что?
- Да то, что на следующий день после похорон все, кто пришли на кладбище, остолбенели. Могила с кучей венков отсутствовала! Начисто! Будто ее и не было. Никогда…
- Как?!
- А вот так, пацанка. Стёрли за ночь. Как ластиком... Помню, мать с отцом всю ночь шептались… И я тоже не спал – мучился, что мне сделать для моей королевы… Жениться-то рановато вроде еще…
Но больше не пришлось нам с ней встретиться. Уехала она вскоре. А может, посадили... А меня позже отец отправил меня в институт, на физмат, с математикой я дружил… И я всё мечтал, что разыщу её...
Он говорил, а я смотрела на чёрно-белое фото на стене напротив: родители Юрия Иваныча: мать в платке, с чуть раскосыми умными глазами и отец, аккуратно причесанный, со строгой осанкой- интеллигентные, хорошие лица советских людей, глядящие прямо в объектив, в будущее – оттуда, из нашего уникального страшно-сказочного прошлого…
- Скажи там кому-нить из мужичков, пусть придут с баней мне помочь… Хоть Серёге что ли… - услышала я, уже уходя, – и сама заходи! Еще что-нибудь расскажу!
А через четыре дня мы узнали, что Юрия Ивановича не стало – обширный инсульт, в больницу не довезли. Весной давление всегда растёт - кроветворение усиливается. И я даже не знаю, принял ли он ванну, как хотел. Ведь он, этот лихой нагайбак, на самом деле всегда стремился к чистоте. И к красоте...