Высохшая и высокая Марья Ивановна (а для причта просто – Мариванна) слыла сумасшедшей. Но считаться с ней приходилось: она была и церковной старостой, и бухгалтером, и заведовала кадрами.
Когда двадцатилетняя Настенка решила подзаработать и волею случая пришла в храм трудоустраиваться, то батюшка – толстенький, лысенький и уставший отец Георгий, едва взглянув на неё, вопросил не то к пономарю Василию, не то к самому высшему начальству:
– При чем тут я? А Мариванна на что?
И Настенку потащили к Мариванне.
Та, тщательно оглядев робкую девушку, резюмировала:
– Жаль, что не мужик. – Перекрестившись, добавила: – Берем.
И Анастасию оформили в храме сторожем.
Мариванна имела принципы. Если уборщица один раз плохо вымыла пол, ей объявляли устный выговор, если с уборщицей случалось такое во второй раз – выговор заносили в трудовую книжку. Избежать этого можно было только путем подачи заявления об увольнении по собственному желанию. Опоздавшие свечницы наказывались материально, а стоимость продуктов подгоревшей еды восполнялась из зарплаты повара.
– Вот ведь, – жаловалась Насте одна из прихожанок, чья сестра работала на свечном ящике, – корчит из себя эта Мариванна праведную. – А у самой сын единственный – некрещеный.
– Как это? – удивилась Настенка.
– А ты у неё спроси, – хихикнула прихожанка, поправляя подметающую пол юбку.
После вечерней службы, перед закрытием храма, в гулкой тишине разносился резкий и визгливый голос батюшки Георгия. Батюшка часто бывал эмоционален, но, к счастью, отходчив. Он даже не выгнал из храма пономаря Василия, когда тот, неизвестно по какой причине, вдруг пошел во время литургии за батюшкой в царские врата. Отец Георгий всего лишь ласково взял долговязого Василия за шиворот и направил коленочкой по нужной траектории. В другой раз весь причт чуть не полег от праведного, но, опять же, к счастью, недолгого гнева батюшки: пока отец Георгий во время торжественной службы обходил крестным ходом храм, глупые служители поменяли не вовремя… э-э… как бы сказать…. ритуальные декорации, что ли. В результате службу пришлось сократить, а свободное время посвятить громкому разбору чинопоследования праздничного богослужения.
Вот и в этот раз, вероятно, кто-то опять не понял тонкости религиозного момента. Настенька вышла из притвора на крик батюшки. Подпрыгивая, махая руками, священник кричал на Мариванну так страшно, будто хотел ударить её. Мариванна, вытянув руки по швам, молчала. Увидев новоиспеченного сторожа, отец Георгий резко схватил портфель и бросился к выходу.
Медленно подойдя к застывшей Мариванне, Настя заметила, что губы её дрожали. Тут Настенке впервые пришло в голову, что Мариванна – старушка. Но старушкой язык не поворачивался её назвать. Перед Настенькой стояла худенькая до невозможности, очень старенькая хрупкая женщина.
– Мариванна, – девушка тронула её за руку. – С вами всё хорошо? Вам плохо?
Из глаз Мариванны потекли слезы.
– Вам плохо? – повторила Настенька.
– Мне – нет. А вот батюшке плохо. Бедный… Бедный несчастный батюшка! Как мне его жалко!
– За что… он так?
– Я виновата. Свечи освящать не положила на амвон.
Честно говоря, во всех этих ритуальных действиях Настя мало что понимала. Но в том, что убивать человека из-за свечей слишком сурово, была убеждена. Даже на неё наори так священник, и то бы давление поднялось, а ведь Мариванна не молодая…
Мариванна вытерла слезы, медленно перекрестилась, говоря «Прости меня, Господи, и батюшке не вмени…», а потом неожиданно вытащила из кармана горсть дорогущих орешков кешью и спросила Настю:
– Хочешь?
Шел рождественский пост.
Настенка взяла два орешка, сказав, что вообще-то хотела сейчас чаю попить, и чайник вскипел уже.
Мариванна оттянула карман в жилетке Насти, высыпала туда все орешки и, грустно улыбаясь, предложила:
– Вместе попьем?
И они заперли двери в храм.
В трапезной волнение улеглось.
– Я вот тебе, Дашенька, расскажу, как я к Богу пришла, – начала свой рассказ Мариванна. – Значит, так. Атеисты мы все были. А как же. Всё замечательно, жизнь прекрасна. Вышла замуж. Родился сын Алексей. Врачи сказали: ждите, когда умрет. Весь больной. Кровь больная. И началась моя Голгофа. Из больницы в больницу. Переливания, реанимации… В гематологию сыночка кладут, а меня не пускают: раньше так заведено было. Чтоб пустили к сыну, что только не делала: и полы в больницах мыла, и трупы таскала… Муж, естественно бросил. Это ж не семейная жизнь, это ж ад. Кто же выдержит? А сын живет… И вот, как сейчас помню, ему десять лет, лежит он в больнице и задыхается в который раз. А я ничего сделать не могу. И врачи не могут. Вздохнул мой сын словно в предсмертной судороге, и замолк. А я в отчаянии положила ему руки на грудь и взмолилась: Боже, помоги, исцели ребенка. И тихо так по груди начинаю поглаживать Лешеньку. Вдруг он вздохнул шумно, а потом – тихо так, спокойно задышал. И никогда! – Мариванна перекрестилась. – Никогда больше приступ не повторялся. И на поправку сын пошел. А в четырнадцать и в больницу класть перестали, только на учете стоял – и всё. А я после того случая крестилась.
– А сын? – Насте вспомнилась болтовня прихожанки.
– Сын некрещеный. До сих пор. Пенсионер уже.
– Он один у вас?
– Да. Наверное, надо было бы еще детей. Но поначалу я все по больницам, потом – муж сбежал, а уж после сорока чего там мужа искать да детей рожать… Единственный.
– Не понимаю. Вы в храме работаете, а сын креститься не хочет?
– Почему же не хочет? – улыбнулась Мариванна. – Он ведь у меня… Все каноны, все посты соблюдает, и жизнь его – монашеская. Жениться не стал, чтоб детям болезнь не передать. И женщин не заводил. В храм ходит, стоит до «Оглашенные, изыдите»… А креститься желает перед смертью.
– Но ведь откуда мы знаем, когда и как умрем… – начала было Настя заезженную пластинку.
– Мы вообще ничего не знаем. Глупо думать, что Бог только для крещеных. Если Он меня тогда услышал и сына исцелил, то почему же Он не услышит того, кто всю жизнь ему посвятил?
С того чаепития пошла взаимная симпатия у Настенки с Мариванной. То та ей орешков, то она ей – пирожок или конфеток.
С сыном Мариванны Настя познакомилась: представительный интеллигентнейший мужчина. По вечерам иногда мать встречать приходил.
По утрам Мариванна чуть свет прибегала в храм. Раз как-то говорит Насте, вся такая возбужденная:
– Настенька, жалко, что вчера не твоя смена сторожить была. Что со мной случилось! Думала – конец!
И поведала приключение:
– Бегу на работу, тороплюсь. Стала дорогу переходить во дворе, а там все занесено, две колеи только: машины выездили. И тут грузовик едет. А я поскользнулась и упала. А машина ни остановиться не может, ни съехать. Все, думаю, конец. И взмолилась: Николай Чудотворец, помоги! И глаза закрыла. Открываю: машину будто подбросило, она выехала из той колеи, где я упала, и объехала меня.
– Да, чудо…
– Да погоди, не все еще! Оправилась я от испуга, бегу к храму, а на углу красного дома мужик какой-то сидит. Я боковым зрением на него гляжу, и думаю: внешность будто знакомая. А потом соображаю: на чем это он сидит? Там и скамейки нет. Присмотрелась: он земли не касается! Обалдела я, остановилась: нет, вроде как ноги под себя подсунул, на сугроб присел… И дальше побежала. Захожу к нам в храм, смотрю на икону Николая Чудотворца – ан этот мужик и есть! Тут я опять выбегаю из храма и к углу красного дома несусь… И нет никого! И след простыл! И снег даже не примят! Значит, не показалось… По-настоящему в воздухе парил. Я скорей к батюшке: благодарственный молебен Николаю Чудотворцу заказывать…
– А батюшка как такое чудо прокомментировал?
– А я ему и не рассказывала.
Настин сторож-сменщик Дионисий говаривал: «Работа у нас замечательная: и душу напитаешь, и денег еще за это дадут». А сам всю зарплату то на свечи, то на книги, то на записки тратил. Вот и Настенке смены маловато стало: в «нерабочее» время в храм ходить начала. В такие дни после службы Настя с Мариванной шли до автобусной остановки под ручку.
Как-то раз после всенощного бдения заговорили Настя с Мариванной по дороге про Великую отечественную войну. У Насти на войне дед погиб, у Мариванны – отец.
– Я тогда девчонкой была, – рассеянно вспоминала Мариванна. – В семье кроме меня еще две сестры росли. Мама одна подымала нас. Голодали сильно. Немцев в нашей деревне не было, так что я никаких ужасов не видела. В конце войны солдаты наши в деревню понаехали: разыскивали по лесам фашистов. Находили, расстреливали. Помню, долго паренька немецкого искали. Тот с голоду корову украл и в болоте спрятался. Корова его своим мычанием и выдала. Наши поймали его и под конвоем по деревне провели.
– Что с ним сделали?
– Что? Известно что: расстреляли у себя где-то.
– Ну да. Как еще-то? Фашист ведь.
– Фашист. А на вид ему больше семнадцати и не дать было… И жалко… этого фашиста.
Умерла Мариванна постом перед Пасхой. Постилась всегда с усердием, от которого заболевала. За такое рвение батюшка делал Мариванне неоднократные выговоры. Мариванна кивала, соглашалась, что можно и с растительным маслицем, но все равно занималась сухояденьем, угощая других орешками.
И вот умерла.
Отец Георгий плакал.
Свечницы недоумевали: как же теперь без Мариванны?
Уборщицы драили храм до блеска.
А Настеньку через неделю уволили.
Потому что не мужик.