Мир вам! г. 34, Бесноватые. День шестой

    "...а прежнее имя того города было Луз. И положил Иаков обет, сказав: если Господь Бог будет со мною и сохранит меня в пути сем, в который я иду, и даст мне хлеб есть и одежду одеться, и я в мире возвращусь в дом отца моего, и будет Господь моим Богом, - то этот камень, который я поставил памятником, будет у меня домом Божиим; и из всего, что ты, Боже, даруешь мне, я дам тебе десятую часть"(Быт, 28:19-22).

    "В следующий же день, когда они сошли с горы, встретило Его много народа. Вдруг некто из народа воскликнул: Учитель! умоляю Тебя взглянуть на сына моего: его схватывает дух, и он внезапно вскрикивает, и терзает его так, что он испускает пену; и насилу отступает от него, измучив его. Я просил учеников Твоих изгнать его, и они не могли. Иисус же, отвечая, сказал: о, род неверный и развращенный! доколе буду с вами и терпеть вас? приведи сюда сына твоего. Когда же тот еще шел, бес поверг его и стал бить; но Иисус запретил нечистому духу и исцелил отрока, и отдал его отцу его. И все удивлялись величию Божию"(Лк.,46 зач., 9:37-43).

    "...потому что Бог определил нас не на гнев, но к получению спасения через Господа нашего Иисуса Христа, умершего за нас, чтобы мы, бодрствуем ли, или спим, жили вместе с Ним. Посему увещевайте друг друга и назидайте один другого, как вы и делаете. Просим же вас, братия, уважать трудящихся у вас, и предстоятелей ваших в Господе, и вразумляющих вас, и почитать их преимущественно с любовью за дело их; будьте в мире между собою. Верен Призывающий вас, Который и сотворит сие. Братия! Молитесь о нас. Приветствуйте всех братьев лобзанием святым. Заклинаю вас Господом прочитать сие послание всем святым братиям. Благодать Господа Иисуса Христа с вами. Аминь"(1 Посл. Павла к Сол., 272 зач., 569-26).


   
+++++++++++++




            Глава 34. БЕСНОВАТЫЕ. ДЕНЬ  ШЕСТОЙ.


         

      "Тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа. Если кто Храм Божий растлит, того покарает Бог"(1Кор.6-19).




    ..."Вот как получается, что я, - мечтательница, все время ожидавшая чуда, чего-то трогательно-нежного, яркого, необыкновенного, возвышенного,
                все время угождаю мордой в грязь?!."

    И вместо того, чтобы писать картину жизни своей, пишу картину грехопадения. Или даже - свой собственный "Армагеддон"...
   

    Думает Анна, выдавливая краски на палитру. "Даст Бог, сегодня закончу Ангела. Не много осталось: лишь подправить те неверные линии и оттенки цвета, которые теперь видны свежим взглядом. А это как раз самое трудное - закончить произведение, довести его до совершенства, не испортив. Один неверный штрих, мазок. и картина может быть испорчена. Теперь только терпение и осторожность, внимательность..."

    Но мысли продолжают, не мешая работе, течь ручейком, вливаясь в речку воспоминаний...

    "Прочла "Крылья" свои - рассказ, написанный три года назад, -  о событиях, происходивших в моей жизни на седьмой седмице моих лет: семь раз по семь. "Двойное воскресение". Но совсем не воскрешение это было, а падение во ад. Падение, дарящее иллюзию полета!

    И вот сейчас, на "восьмом дне", на перепутье, уводящем в бесконечность, подвожу итоги путям своим. В день шестой на острове спасения, - день, когда Создатель закончил творить мир. И затем - почил... Ушел в Свою безвременную бесконечность, - ту, где ожидает он меня, с плодами моими. Так что принесу я Ему? Какие плоды жизни взрастила? на древе жизни своей?..

    "Крылья" остались не законченными, надо писать продолжение. О чем? Пока что - о том, что было после дня, описанного там. Какая там дальше идет картинка? После "Черных крыльев неба"? После уроков, извлеченных из той истории? Чистая, светлая страница? Отнюдь. Дальше пошли сплошные потеки грязи...

     Так как же получается, что я, - мечтательница, все время ожидавшая чуда, чего-то трогательно-нежного, яркого, необыкновенно-возвышенного,
                все время угождаю мордой в грязь?!.

      Желая видеть чистую незапятнанную красоту, пишешь ее, красоту, на холсте жизни – но однажды вдруг обнаруживаешь на нем вместо нее, поверх ее - черные потеки грязи. Даже в творчестве проскальзывает иной раз что-то тяжкое, а то и мерзкое, жуткое. Правильно: есть свет, есть и тьма, а есть и полутень, и разные переходы, оттенки, рефлексы, блики…  И когда слишком много этого всего, и смешиваются краски, то и получается просто грязь.

     Искажается замысел творца. Вот он – художник - мечется в поисках идеи, в средствах воплощения ее в жизнь, пробует то и это. То пишет нежной водянистой акварелью, то берется за густую плотную гуашь, то вдруг приходит ему в голову взять масло, и вот уже на холсте его не понятно что получается. Так что и он сам в шоке от того, что же он натворил… Создал нечто непонятное, уродливое, сумбурное полотно, которое так и хочется разрезать на кусочки, сжечь, выбросить и развеять по ветру остатки.
 
     Но пусть оно все же остается, ибо что художник без него – творения своего? Пусть останется хотя бы гипсовый Ангел на могилке со смиренно сложенными крыльями – до поры до времени, пока Бог не вдохнет в него снова живую душу…


     Читая свое «произведение», снова и снова пытается она понять: как же так получилось, что из примерной матери она превратилась… в кого?..Какое такое «я» вылезло из глубин души, сожрало сердце, помрачило и ум и разум? Имя этому греху: Самолюбие… И Гордыня…

 
     "Лева поступил в институт, и мы окончательно переселились в деревню. С работы уволилась: художник стал не нужен на комбинате, Лемешко заказывает теперь уже готовые, напечатанные компьютером вывески на киоски мороженого, разные там баннеры.

     А я стала простой деревенской бабой. Вся жизнь теперь – это ходить за коровой. А это такой миникомбинат по переработке сена и превращению его в навоз, и по выработке молока.

     Вставать надо опять, как на работу, ни свет, ни заря, а для меня это всегда было как нож острый. Причем без выходных и праздников – скотина ведь их не признает, жрать все время хочет.

     Постепенно втянулась: напялив калоши, старый ватник, платок на голову, тащишься с утра пораньше  в стайку с тяжелыми ведрами в руках: напоить эту махину, дать ей сена, убрать навоз, и – доить. Пятьсот с лишним раз потянуть за задние сиськи, и столько же – за передние, а тянуть надо со всей силы, так что руки отваливаются. И так три раза в день, да еще пойла с отрубями, картошки резаной несколько ведер унести между дойками. Вечером, выкидывая тяжеленное говно напополам с грязной соломенной подстилкой, прислонишься головой к косяку двери, открытой в огород: из-за громадной кучи пахучего навоза улыбается насмешливо Луна: во что ты превратилась? И так теперь до конца жизни?!. И так каждый день.

     Одно душу греет: что все свое, свежее, дети едят. Вон как сын поправился! Как начал заниматься штангой своей, так и принялся есть помногу, даже слишком много, мяса с кашей или картошкой. Молоко-то он плохо переносил всегда, но вот масло, творог, сыр сами делаем вкусный! Дочь – та все дурью мается. «С жиру бесится» - как говорит бабушка. То худеет, то толстеет. Вот все у них с перекосами, нет золотой середины. А станешь говорить – не слушают, доказывают свое, и все кончается руганью. Еще как свяжутся между собой они, так все, понеслось! Ругань несусветная долго еще стоит, не уймутся никак. Брат на сестру, она на него, бабушка еще встрянет, добавит масла в огонь, и я не могу удержаться, не сказать свое слово, которое никто не слушает…

        Еще когда жили в городе, помню. с какой радостью убегала от всего в природу!

    ...Когда уже становится невмоготу, убегая от тягомотины быта, уходишь «в природу». Там, за городом, только и отходила душа, отлетала, легко порхая над полем, рука об руку с ветром – душею поля этого, и речки, и лесочка этого, ожившего, очнувшегося от морока зимней спячки. И открываешь заново  мир, и поражаешься: оказывается, есть и небо во всю ширь горизонта (в городе-то его и не видать), и солнышко может запросто протянуть тебе руки свои, раскинув веером лучи, и оживаешь, и дышишь, и каждая травинка – родственная душа тебе. И вот рождаются слова, и из бесформенного клубочка, буква за буквой, тянешь ниточку строки… «Хочу быть лесом, и листвой, хочу быть полем, и травой, хочу былинкой малой стать, и тихо-тихо вспоминать, как мамы теплая рука по этой тропке увела. Куда, зачем? Не знаю я, - сокрыто тайной бытия…»

     И так бредешь, опьяненная свободой: иду туда – не знаю куда, принесу то – не знаю что… 

     Там, за спиной, за китайской стеной города, все также кипит жизнь, над ним нависло плотное облако смога и глухого шума, - это с рокотом грохочут шестеренки машины, запущенной цивилизацией, перемалывая души человеческие. Там все предопределено и катится по накатанной колее.  И даже солнце, поджимая лучи и кутаясь в багровую мантию,  неумолимо быстро опадает туда же, в эту болотистую пелену, и исчезает, проглоченное серым безжалостным монстром, блеснув на прощанье  макушкой  креста над маковкой церкви. Но и эту слабую искорку склевала нависшая надо всем черная птица ночи, сменившая легкие светлые перышки, на которых нежилось дневное светило. Что пророчат эти зловещие крылья? Кто знает…

     Оглянувшись в последний раз и позвав свою душу обратно, возвращаешься - вращаться и дальше в раскрученном колесе судьбы…

         И теперь тоже - все чаще хотелось уйти, удрать, исчезнуть хоть на время от этой тошнотворной действительности, с чавканием заглатывающей в свое нутро, или хотя бы напиться до беспамятства.

        Но в город удрать не получится на долго: матери уже девятый десяток, жалко ее, корову на нее не бросишь. А на деток надежды мало. Да и разочаровалась давно в уходах этих своих в тот мир, который так завлекал  раньше: Баржа теперь не представляется уже кораблем, мчащимся на всех парусах к призрачному счастью, а, скорее, как Летучий голландец, превращается в призрак этого самого счастья, который уплывает все дальше в даль бушующего штормами моря, унося вместе с собою  беснующихся в пьяном угаре людей.

        Просто уходила на речку, купив пива. Переходила Томь по протоптанной тропинке, по бокам которой бугрились застывшие валы и гребни ледяных волн.  С одного снежного бархана на другой перепрыгивает вредны, колючий зимний ветерок. А то уляжется он тихонько на снег, и будто прислушивается: вот глубоко подо льдом спит, причмокивая, ворочаясь тихонько в своей постели медленная тягучая вода, и рыбешки полусонные слепо таращатся на светящуюся тусклым светом толщу льда: когда же он растает? И можно будет снова резвиться в тепленькой водичке, показывая язык глупым рыбакам с удочками, покусывая вот эти ноги, голые, бредущие сейчас там, по верху, в толстых валенках, на другой берег…

     Глотая горькую бурду, поднимаешься по дороге вверх по склону, любуясь на сосны, замершие в глубоком сне. Там, под ними, стоят высокие заборы, за которыми строятся дачи-особняки. Живут же люди!

     Поднимаешься все выше. Сверху хорошо  обозревается и широкая белая дорога реки, и деревня за ней  видна, даже крышу дома своего можно разглядеть в далеке, поднимающуюся из трубы струйку дыма. Мама, наверное, подложила угля в печку, варит большую «каструлю» супа. И думает: «Ну вот куда опять уперлась она, не-путевая дочь моя? И детки тоже где-то шастают все время. Че их так все тянет на речку эту? Бродят, как неприкаянные… А мне опять самой в стайку идти, ведры тащить. Ох, горе-горе, бес-путные. Пошто они такие-то? Не сидится ведь дома. Сроду раньше такого не было у нас, чтобы шляться где попало без дела. А теперь че творится? Пиво пьют да дурью маются. Да злые все стали, только и знают собачиться. Никого не слушают, не признают. Особенно Яночка. Уж как я любила ее, думала: вот, последушек мой, успеть бы поростить ее, порадоваться на внученьку. Души в ней не чаяла. А теперь вот…обзывает всяко-разно, никто я теперь для них. Лева хоть не обзывает меня, и мать тоже жалеет, помогать старается, когда время есть. А времени всегда мало ему: институт, тренировки эти: и зачем они?! Видано ли дело: силушку в железки справлять, а не в работу вкладывать! Вот только и тягает, и тягает штанги свои, лучше бы сена побольше со стога скинул, чтобы матери меньше корячиться. Времени ему не хватает… Ох, время, времечко. А мое-то времечко ушло. Господи, как посмортишь на себя: какая я стала!»

       Подойдет она к зеркалу и вглядывается в него, силясь увидеть в этом морщинистом лице, в ореоле седых волос, в обвисших складках кожи на теле – ту крепкую молодку, какой она была в молодые годы. Как она ворочала четырехведерные фляги с молоком, работая в деревне на молоканке, сгружая-нагружая их на телеги, выливая содержимое их в сепаратор…

        А придешь с работы – там и скотина, и дети, и огород, и сенокос… Так всю жизнь и ворочаешь, и не переделаешь работу эту. Жизнь уходит, а еще и не пожила как следует, не попила-не поела, не приоделась, не попировала на пиру жизни-то этой…»

       Да, уходит жизнь, утекает, как вода, куда-то вдаль. Приходит вода, из земли, течет все время меняя русло, и утекает. В море? В небо, или куда-то еще? Что там, в конце-то, неужели ничего, пустота? Что здесь пустота, что там… стоит ли тогда к чему-то стремиться, стать лучше, жить не для себя, жертвуя собой. И бродить, как неприкаянная, и искать смысла, который никогда не откроется, так и останется вот как вода подо льдом – сокрытая, сама в себе… 

       Вот смотришь свысока на эти домики там, под снеговыми крышами, где живут, копошатся людишки, и думаешь: ну для чего это все? Вся эта мелкая, ничтожная жизнь?

        Анну всегда поражало: вот чего-то там  копаешься, крутишься, бьешься, треплешься, мотаешь нервы, а тут: какая неизменно вечная тишь и благодать!  Какое мудрое спокойствие разлито в природе. Вот мечемся, чего-то хочем, чего-то добиваемся, а придет время – и все! Нет ничего. Только остаются  эти берега, эти сопки, равнины, поля и леса, и деревья, грезящие о чем-то своем, забытом: о ярком свете, о тепле, любовно ласкающем их ветви и листья… Смотришь на все это, и кажется: вот-вот откроется нечто, какая-то истина. Но…

     Нет, не постижимой остается она, не уловимой, как этот вот ветер: попробуй, поймай его за хвост! Вся жизнь – погоня за ветром…

     Гоняюсь за ним я, гонятся теперь дети мои. Вон на том берегу столпились какие-то фигурки, бегают там, дурачатся, в снежки играют. Наверное, Лева с друзьями своими решили отдохнуть от учебы. Тоже, наверное, пиво пьют. Хоть бы только он не втянулся в гадость эту, как Марьяна. Но он-то спортом занимается, учится, еще и мне помогает иногда, не до пьянок ему.

     А вот дочь – совсем одурела уже. Как разошлась с Серегой своим, так сломалась окончательно. То злобится на всех, слова доброго от нее не услышишь, то, как попьет коктейля своего любимого, сразу размякнет, но все равно с нами не хочет общаться нормально. Все ей кажется, что ее мало любят, а больше Леву. Ненавидит его за то, что я оплатила ему первый курс института, и права ему сделала по знакомству, и компьютер купила. Но ведь он перешел на бюджет, учится на пятерки, чему компьютер способствует, получает повышенную стипендию, и всю ее отдает в семью. А она не захотела учиться дальше после техникума, хотя я все условия ей создала бы. И "семерку" эту купили мы с ним, накопив общими усилиями деньги (я, как и родители мои, всю жизнь каждую копейку откладываю на книжку, отказывая себе в малом, чтобы приобрести нечто большее): не тратили куда попало ни алименты, которые худо-бедно, но шли, ни стипендию, ни пенсию мою и мамину. Лева теперь хоть на машине ездит, а то бегал каждый день три километра в институт и на тренировки. Простывал и болел все время. Теперь хоть соплей и кашля меньше стало, поправляться начал. Даже через чур: раздался в плечах, ходит как-то нараскоряку.

     Говорю ему, что не надо ради красоты тела жертвовать всем: временем своим, тратить его на качалку только. Да и чего особо красивого в этих буграх на теле, и голова становится не пропорционально маленькой по сравнению с ней. Лучше бы мозгов прибавлять себе, книжек больше читать. Но нет, не любит он книжки.

     Марьяна вот всегда любила читать. Но что она читает? Эротику одну, да ужастики. Я в свое время, когда в девяностые начала появляться вся эта новая «литература», из любопытства покупала эти книжонки, а Марьяна втихушку читала. Да я как-то не особо и запрещала, мне казалось, что она уже достаточно взрослая, чтобы узнавать жизнь с этой ее стороны. И вот зачитывается она серией романов про Лаки (что значит «счастливая»), которая ведет себя по-мужски развязно и властно в отношениях с мужчинами, и добивается всего, чего она хочет в этой жизни, несмотря ни на что.

     Это ее идеал, и отныне Яна так и ведет себя: всеми силами и средствами старается заполучить все от жизни, что дает радость и счастье бытия. А это для нее, как и для отца ее – самое главное. Чтобы каждый день – праздник!

     Вот я почему-то только иногда позволяю себе устроить маленький праздник. Вот как сейчас. Чем больше пьешь пива, тем радостнее на душе, отходят все эти призраки бытия, которые так угнетают и не дают свободно вздохнуть. Должна же быть у человека хоть какая-то отдушина?!

     Вон там, на левом берегу реки, стоит самый большой особняк – Рината.  Яна опять снюхалась с ним. Порвав с Серегой, ушла с комбината, уже полгода не работает. То в загулах неделями, то, придя домой, отлеживается. Только оклемается, настроится вроде бы работу искать, как снова этот урод звонит ей и соблазняет прийти в гости.  Собирает к себе всех девок к деревенских, кто еще не замужем. И снова все по новой. Пропащая душа, как говорит мать. И хоть говори, хоть нет – не слушает никого и ничего. Не управляемая, все как об стенку горох. Отгородилась, не достучаться, не перепрыгнуть.

      Да и все мы в последнее время отдалились друг от друга. Каждый сидит в своей скорлупке, и не хочет впускать к себе ближних своих. Каждый в своем одиночестве. В котором и пусто, и холодно, и не уютно, но крепкая скорлупа самолюбия не хочет впустить к себе другую такую же пустоту и разрушить эти оковы. Почему? Может, потому, что мы все слишком разные, не можем найти общий язык. И ищем общения где-то на стороне, а не в своей семье.

       Хотя я как бы никогда не страдала от одиночества. Всегда со мной были мои книги, творчество какое-то. Там все намного насыщеннее, интереснее, чем настоящая жизнь с ее проблемами. И, конечно, природа. Эта страсть появилась в моей жизни еще в Белогорске. Воспоминание о тогдашнем откровении, явившемся мне на вершине Гребня, о чувстве полета, растворения в природе греет душу. Но и уходя в нее (а по молодости было не так), поначалу чувствуешь себя не уютно. Словно не желательно для нее твое не прошенное вторжение. И только при помощи пивка находит умиротворение, расслабляешься, и все так легко, хорошо, и все больший восторг охватывает, все красивее все кругом становится. Дух захватывает и носит тебя над землей, и вот паришь над нею, над рекой, надо всем и вся… пока не застынут ноги и не заледенеют руки: пора двигаться в обратную сторону. Чтобы согреться, пьешь и пьешь из бутыли, и горькие льдинки обжигают рот. И закусываешь сладкими, сахарно сверкающими снежинками, которые протягивают тебе мохнатые лапы сосен и елей.

      И успокаиваешься, и примиряешься с миром, и идешь обратно – домой, где тепло, надежно, и кажется: да все нормально же, все хорошо будет!  Наверное…

        Не знала я тогда, что это была последняя зима, перед тем, как тот мир нашей жизни перевернется и рухнет в одночасье. И все чаще и чаще уходила в природу.

       Там приходили воспоминания о прошлой жизни своей, о жизни родных. Братьев.               

       Воспоминания – те же сказки, то ли быль, то ли небыль.

       Из глубины  в р е м е н и  вырисовываются лики людей, живущих и давно ушедших. Стоит только открыть фотоальбом своей памяти, полистать его, и вот оно – все родословное Древо предстает. Начиная от дедов и заканчивая внуками.

       Вот и сейчас стоит этот образ перед глазами: а как оно выглядит, это Древо наше? Крепкие корни у него, сибирские. Кто посадил его тут, на этой суровой земле – кто его знает? Никто уже не помнит в родне, как, каким образом оказались мы здесь. Отец, помнится, все говорил: «Мы – чалдоне. От реки Дон и пришли». Выходит, казаки наши предки, - те, что пришли сюда строить Кузнецкую крепость по приказу царя. А Барачаты – не от слова ли «барак»? Пришли сюда наши сильные, воинственные предки, увидели красивое, пригодное для проживания место у речки, облюбовали его, построили барак, чтобы сообща легче выживать. А потом уже каждый свивал свое собственное гнездо и сажал свои деревья, рожал и ростил детей. И уже они расходились кругом и строили новые и новые деревни и города.

        То тут, то там стоят на просторах сибирских Дерева жизни. И хоть в последнее время сильно поредели эти рощи, но все так же плодовита земля, ждет она своего возрождения.

        Вот и наше Древо, переселившись на скудную городскую почву, стало захиривать, усыхают и отваливаются ветви на нем.

        «Да… а могло оно изначально быть намного ветвистей. Ведь бабушка-то наша была неимоверно плодовита, и какое множество ветвей и веточек обломила – страшно подумать! Сколько могло быть у меня братьев и сестер, а у детей моих – дядьев и теток! Раньше, во времена дедов наших, выживали благодаря рождаемости, многочисленности рода, а теперь стараются выжить только для себя любимого…

       Как все меняется со временем! Насколько все по-другому было лет сто назад. Даже пятьдесят. Да даже семь лет меняют мир до неузнаваемости. Семь лет назад было у нас все, все совсем по-другому…

        Вот вроде  было это в с е, но где оно теперь… Осталось только несколько штрихов, мазков в моей памяти. Реставрировать, оживить картину жизни? Можно попробовать. Хотя художник из меня – так, посредственный…Уже поистерлись перья, поблекли краски на палитре, пожухли и потрескались холсты… Но рождаются какие-то замыслы, и просятся на свет божий. Может, снова, как когда-то - лет в двадцать – писала на стене в Белогорске Дерево первое свое. Но тогда это было чисто языческое, интуитивное выражение восхищения перед красотой природы.

       Потом уже дома на Искитимке написала во всю стену панно: времена года и жизни. Дерево-Весна, дерево-Лето, Осень, Зима. С листвой зеленой, желтой и покрытой сединой снега. И ветвями-руками, устремленными к небу, в котором огненный бог-Солнце об руку с луноликим ночным светилом и простирает надо всем обьятия Ветер на воздушных крыльях. Дерева эти ногами-корнями врастают в Землю - это прекрасная красная женщина, полная красоты и плодородной силы. А рядом – Вода, изогнув свой пленительный стан, омывает берега жизни, питает корни…

       Все, кто приходили в гости к нам, смотрели, ничего не понимая. Они лучше откроют фотоальбом и посмотрят на фотографии наши семейные. Чего там какие-то деревья! Пусть хоть это и само Древо жизни какое-то!..

       А у нас со временем даже те ветки, которые пошли от матери с отцом, словно в наказание, стали вдруг обламываться одна за другой. Внезапно умер в срок пять лет средний, любимый мамин сын, Алексей – уж поистине Божий человек: никто никогда в жизни не слышал от него грубого или злого слова.

       Сегодня я заканчиваю икону Ангела, и икону этого святого – Алексея - как раз и принесла матушка Ирина подправить. И – надо же! Удивительно, но всегда можно отыскать сходство в чертах любого человека с чертами лица его святого покровителя! И имя, даваемое при рождении и крещении, также влияет на судьбу.
            
       Брат мой Алексей был (ликом очень похож на Божиего человека) - умница, светлая голова, никто его не учил, сам все умел: все приходили к нему, приносили все –  часы там, или магнитофон, или машина сломалась – все сделает в лучшем виде. А расплачивались, ясное дело, чем – бутылкой. Ну и… Выпивал, конечно. Отказать боялся, обидеть кого-то. Тихоня, молчун по жизни, ни слова ни одного обидного никто не слыхал от него никогда, а жена попалась громкоголосая, сильная, подавляла его, наверное. Выросла его приемная дочка, подрос сын… Занятая своими проблемами, я как-то мало обращала внимания, что в последнее время Лешка был какой-то смурной и особенно малоразговорчивый, а как-то раз обронил почему-то: не вижу смысла жить… Однажды утром пришел в гараж, сел в машину, где и проводил почти все свободное от работы время, включил магнитофон, и … умер. И вот – прошло всего три года со смерти отца, а уже новые похороны.

      Старший брат ушел также внезапно и почти необъяснимо, почти – потому что умер он через три дня после смерти жены (от рака). На здоровье вроде не жаловался. Видимо, тоже  - жизнь, потерявшая смысл, просто оборвалась.

     Или это что-то другое?!. Ведь во всех этих смертях не последнюю роль сыграл алкоголь. Та тяга к нему, которая живет в крови у нас, и хочешь- не хочешь, а дает себя знать...

     Бродила я по берегу Томи, убегала "в природу" свою. Напившись пива, болела потом. Каялась,  что "никогда больше", но быстро забывала обещания, и как пятница, так и тянет, так и тянет нечистый дух снова в магазин и на речку. А ближе к весне начался творческий всплеск. И написались эти самые "Крылья", что читаю теперь - набросок, который все-таки хочется дополнить, нанизать на него, как на основу, другой текст. Такой, чтобы вместил в себя гораздо больше, чем один эпизод из жизни, одну картинку, не совсем приглядную. Не приличную даже где-то...


    Много еще после тех "Крыльев" моих и приключений было всего: урок, видимо, так и не был извлечен из тех событий так, как хотел того Бог…


    Бог создал людей крылатыми. Ангелами. Ангелоподобными. Свободными, целеустремленными существами. Но… эти крылья отпадают за ненадобностью, и человек разучивается летать. У нас даже остались рудименты этих крыльев – «крыльца», ставшие "лопатками".

     Лишь у немногих  зачаточные эти крыльца в течение жизни могут расти. И по временам окрашиваются они в разные цвета и оттенки: то светлея, уносясь в небо и голубея его голубизной, то розовея в мечтах, то багровея от гнева и крови; то чернея от злобы, от зависти зеленея… и то и дело окрашиваясь в разноцветные блестящие оттенки счастья…

      То легкие и светлые они, и несут прямо в небеса, то вдруг набухают и тяжелеют за спиной, и тянут к земле. То сверкают золотом, то покрываются ржавчиной. То горят ярким пламенем, то осыпаются пеплом. То сияют каждым перышком, готовясь стать тем самым крылом Пегаса, что уносит в порыве вдохновения прямо в Небо Небес… То вдруг сложатся, скукожатся крылышки, обрекая человека камнем падать вниз, в бездну, в пропасть… чего? Греха, конечно.

    Царство сатаны, преисподнюю.  Ведь это именно он, незаметно вползая на Древо жизни твоей, обвивает его кольцами, сжимает их все плотнее, и душит тебя, ломает, и крушит готовые прорезаться и развернуться крылья твои… И хочешь освободиться… и не можешь. Сладостны соблазнительные нашептывания его, и чувственны обьятия, и как пленительны образы, рождающиеся в помыслах и витающие вокруг!

    И вот мир предстает в  и н о м свете и цвете: он сияет и порхает, он клубится и кружится, он зовет, манит к себе, этот призрачный мир наслаждений, желаний, осуществляющихся возможностей. И вот ты чувствуешь крылья за спиной. С каждым шагом они как бы все сильнее, все ощутимей, все больше уверенности, что вот: еще шаг, разбег, толчок – и … вот оно! Ты ощутишь это, самое великое блаженство: полета, ощущения исполнения самого сокровенного, самого желанного! Такого долгожданного, того, что зародилось вместе с тобой… нет, еще задолго до тебя, кажется, до рождения, до зачатия даже: : еще тогда, когда и сам мир ожидал своего сотворения.

     И они – эти самые крылья твои – возникли тогда, когда Сам Создатель, Отец твой замыслил тебя, твою суть, подобную Своей Сущности. Душу твою от Духа Своего.  Крылья твои – крылья Ангела твоего.

     И – отпустил на волю: лети! И с рождения, с крещения Духом Святым летит дитя по свету… по миру… по земле… Идет. Идет, шагает. Трудится. Тащится еле-еле. Ползет... А за спиной, между крыльцев, - горбом, - растет груз грехов. Все больше он, все тяжелее, и вот уже нет места для крыльев. Они, едва проклюнувшиеся, темнеют, деревенеют, обгорают, покрываются гнилью и плесенью, ржой, в них разводятся паразиты, грибки и болезни. И вот они, так и не успев вырасти и развиться, как следует, уже и зачахли, и перья ссохлись и осыпались, как пожухлые листья.

      И также сыпятся, опадают дни с твоих лет, усыхают ветви Древа жизни твоей, дряхлеет ствол, загнивают корни.

     И вот уже торчит столбом один иссушенный остов, и только несколько сучочков еще топорщатся и тянутся к небу. Они похожи на руки-ветви другого дерева – Креста Господня, с которого взирает Он на тебя с высоты Голгофы – Его и твоей личной голгофы. А в подножии креста череп Адама скалится. Того самого праотца твоего, с которого все и начиналось, весь Путь…

     И все тучнее, жирнее, все довольнее змей, обожравшийся белыми перьями твоей души…

     Не этот ли "змей" все время так и соблазняет уйти в воспоминания, отвлекаясь от работы?! Черный ангел...


     Как там она, - странная моя дочь? Кто приютил бедную страницу? Спаси и сохрани, Господи заблудшую овцу Твою Анну… Как она тогда – чудом каким-то вырвалась из лап этих уродов, - цыган, торгующих женским телом! И по моей ведь в общем-то вине чуть не угодила в бордель где-нибудь в Турции. Но и сама виновата: зачем поехала с  н и м? Это ведь назло мне, конечно, - есть у нее такое: отбивать у меня мужиков. 

    Как-то познакомилась я в Барже с неплохим вроде мужчиной. Ходили мы туда с сестрой Людмилой: встретились раз в кои-то веки, она тоже решила маленько оторваться. Тоже ведь жизнь не сахар у нее: одна двоих детей поднимает. (И отрываться она любит по-крупному: если уж пить, так пить, до упора. Я поначалу сопротивлялась: не любила я в общем тогда это дело, хотя и втягиваться начала уже. Но она ведь как пристанет, так что не отвяжешься, а уговаривать сестра умеет! И – все, пошло-поехало…)

     Пили пиво, танцевали. Сергей (опять Сергей!) сидел с нами за одним столом. Сначала показался он мне страшненьким: нос кривоватый, лицо невыразительное, только глаза яркие, голубые. И чем дальше – тем все ярче они становятся. И танцевать с ним хорошо: чувствует партнершу, не так, как многие: топчутся на месте, ни вправо, ни влево не сдвинешь. И танцевали мы весь вечер с ним, все время, самозабвенно и страстно.

     Под конец вечера я уже так разошлась, что хотелось продолжения банкета. И отправились мы втроем ко мне домой (Лева был в деревне, а Марьяна, как всегда – не известно где гуляет). Сергей купил еще бутыль пива и бутылку водки. «Водку-то зачем?» - спросила я. «Да нормально!» - говорит Людмила. Она-то здоровая бабенка, еще более пухленькая стала с возрастом, крепенькая, как тумбочка, и спиртное гораздо лучше меня переносит. Несколько раз мы с ней так ухайдокивались, что потом похмеляться приходилось – не день, и не два. Благо хоть, что встречаемся редко…

      Ну вот. А дома почему-то не было света, отключили как назло. Зажгла я свечку, сидим, пьем. Хохотушка Людка так и блещет остроумием, - как всегда, с ней не соскучишься. И глазки строит моему кавалеру. А тут еще Марьянка явилась, тоже в подпитии. Решили сходить еще за бухлом. Поручили Люде пожарить картошки, а сами пошли к киоску. И вот теперь еще дочь: уцепилась за его рукав, идут под ручку по заснеженной тропинке, чего-то курлычут и смеются, а я – сзади тащусь! Зло уже закипает в крови, так и хочется под задницу ей дать.
 
     Купив водки, возвращаемся. Людмила завалилась спать, картошку хоть и почистила, но так и не поставила на печку. И вот сидим, пьем в потемках, свет так  и не дали. Жених мой на меня уже вообще ноль эмоций, все только на Янку пялится да зубы скалит. Навалилась какая-то тяжесть. Сижу, и слова выдавить не могу. И не понимаю уже толком, - что происходит. Все кружится кругом, вертится, по кругу, по кругу… и видится, как в перевернутом бинокле… кто- это там – какие-то тени толпятся… в конце тоннеля этого черного… кто-то чужой… мужик, девка какая-то… в моем доме?! А ну! Пошли вон! Вон, я сказала! Убирайтесь, оба! А то… в руках уже оказалась тяжелая шумовка, размахиваю, верчу ее в разные стороны: надо разогнать эту нечисть! Крик, визг, и вот – убегают! Теперь закрыться на все запоры, - все!

     Но – в доме еще есть опасность. Она затаилась в спальне – там, на моей кровати… Лежит черный клубок. Храпит, будто спит. Но я знаю: это, чтобы обмануть меня. Подкрадываюсь поближе, замахиваюсь шумовкой… О Н О пошевелилось – облик моей сестры приняло, надо же! Руки опустились. Бежать! Но на улице поджидает нечистая сила в образе дочери, - обложили со всех сторон! А-а-а! Знаю, где спрятаться – и прыг на шкаф в зале, только я знаю, что за ним есть ниша окна, заложенного кирпичом. Нырь туда! И – сижу на узком подоконнике, как в норке. Тихо. Только ни звука, и не шевелиться, чтобы не выдать себя. В спальне тишина, ведьма или спит, или выжидает момент, чтобы напасть. Только с улицы доносится стук в двери, в окна: то в одно, то в другое. Кто-то страшный ходит там, он пришел по мою душу, по мое тело. Если о н о проберется в дом – мне конец!

      Вот зазвенело стекло: это разбили окно на веранде, это прямо за стеной. И слышно, как кто-то карабкается, влазит в узкое окошко… А-аа, вот, - сейчас сломает последнюю дверь и войдет в дом… Ломится… но дверь крепка. Тогда  о н о  начинает выть. Орет жутким голосом: «Ма-ма! Открой!» Но меня не обманешь, я знаю – это вовсе не дочь моя, это бес в нее вселился! Еще громче долбится в дверь, чем-то тяжелым колотит: «Открывай говорю! Че совсем что ли е…сь! Я замерзла, твою-то мать!» И плачет. Рыдает уже натурально. Так похоже…

      Господи! Прямо перед глазами в темноте вдруг тускло различаю светлое пятно, вглядываюсь…  Там, в самом углу за шкафом, я когда-то повесила вырезанную из календаря иконку Спасителя (она и сейчас с нами, здесь, на острове). И как-то забыла даже про нее. И вот  - вижу теперь перед глазами этот лик, слабенько светящийся … и начинаю прозревать: Господи, что это?! Почему я здесь: сижу за шкафом?! А почему это Марьяна там орет на улице?

     Кое-как выбралась из расщелины между шкафом и окном, как из пещеры, слезла, и пошла открывать двери. Яна ворвалась и чуть не набросилась с кулаками: «Дура! Ты че, совсем охренела?! До белочки допилась!» И кинулась греться к печке, мороз-то градусов десять как минимум, а она просидела на веранде часа два! Тут из спальни выходит заспанная «ведьма»: «Че случилось-то?»

     В общем, и смех, и грех. Долго потом удивлялись, и смеялись: как я только смогла так - махом запрыгнуть на этот злосчастный шкаф?! И слава Богу, хоть все нормально закончилось: и «крыша» моя на место вернулась, и никого не убила я, и Яна не простыла даже!..

     Нет, надо прекращать все-таки с дурью с этой, - думала я. Не дай Бог – загреметь в психушку. Вот Людмила уже побывала там: после двухнедельной гулянки пришла «белочка»: инопланетянин какой-то был у нее в гостях, в любви обьяснялся и даже замуж звал. А когда она отказала, рука его зеленая начала появляться и грозить ей из разных мест: из ящика комода, из-под кровати или еще откуда! И голоса слышались. И она через несколько дней сдалась и легла в больницу на месяц…

     Вот чувствуешь ведь, что постепенно втягиваешься в нечто несусветное, стараешься остановиться, вернуться обратно, но – дверь слегка приоткрытая распахивается все шире и шире, и ты делаешь шаг, потом другой, и уже не в силах остановиться, идешь все дальше в тот мир, который так и тянет войти в него, окунуться в сияние его огней, раствориться в них без остатка, уйти навсегда!.. Видишь там иное небо, иную землю, иную реальность – более яркую, более страстную, дарящую необыкновенную радость ощущения себя в ином свете!.."


     Так увлеклась воспоминаниями, что совсем перестала работать. Вот – это у меня на иконе настоящий Ангел. Написанный по всем канонам и правилам, кистью не известного богодухновенно настроенного живописца – Богомаза. А мне довелось только подреставрировать это творение его. Наверное, один из наших предков, которого так и называли, тоже вот так вот писал лики святых на стенах древних церквей, по преданиям, был бродягой, ходил по деревням и весям, и малевал портреты, - фотографии еще не было и в помине. Интересно все же: как сложилась судьба у моего … какого-то там брата, седьмая вода на киселе (ему сейчас, наверное, лет около сорока где-то должно быть, и зовут его вроде бы Алексей - тот, что поступал в учиться на художника с моими работами), но: и в нем, наверное, тоже так и бродит - в крови его - наша бродяжническая дурная кровь, и зовет куда-то: в странствия, в приключения, в поля и горы, леса и моря, в творческие дебри, в полет!

     Работа над иконой близится к завершению. Кажется, не плохо получается. но самое главное теперь - не испортить, довести дело благополучно до конца.

     "...Вот и дочь тоже. Отчаянная голова. Сколько раз уже попадала в разные подобные ситуации, и все равно неймется! Я, говорит, и огонь, и воду прошла, ничего не боюсь, и ничего мне не будет! Я говорю: а медные трубы? Не каркай, говорит… А ведь после той истории она приходила к Храму, но… ничего это не дало. Не мое это, говорит, и крест меня за шею душит, мешает, и в церкви плохо становится. Бесы душат, а не крест. И к вере не пускают. Вот вроде бы только потянется человек к свету, как темные силы еще ближе подступают, еще отчаяннее борьба за душу его".

     Уходит гроза, пришедшая ночью откуда-то с верховьев Оби, - там, где впадает в нее Томь – и все дальше, дальше текут ее воды до самого моря… Анна стоит, упершись горячим лбом в оконное стекло. Вот уж сколько дней, как они здесь, а о дочери по-прежнему никаких вестей. В милиции говорят: делаем все, что можем. Есть подозрение, что она совершила нападение на человека, дело серьезное, и она в розыске. А как и что – тайна следствия… Вот до чего докатилась!

     Где-то она сейчас, заблудшее чадо мое? Скрываться она может где угодно. И я знаю, что она вполне способна "напасть на человека". Сколько раз у нас случались драки, даже до небольшого кровопролития доходило! Я даже боялась в последнее время, что она где-нибудь из-за угла ударит Леву по голове, а он ведь и не увидит...

    Как получилось-то, что я вырастила такое чудовище?! Ведь как хотела ее, -  первый ребенок, и желанен был он! Думала: горы сверну ради нее, сделаю все, чтобы вырастить человека, близкого к идеалу, - я же ведь идеалистка по жизни всегда. Строю свою жизнь, словно декорации на сцене, а взирает на действо сам Господь…

    То комедию играем, сплошные маски-шоу; то – драму, а то и трагедию себе напридумываем, и все время носим эти маски, и зеркала показывают только маски. А что там, кто там – под ними – и сами уже иной раз не знаем, не узнавая себя в отражении… Время только видоизменяет облик, а суть остается все та же… Вот и все. Суть, душа. Душа тела – в крови, а кровь дурная, черная, грешная, и еще от Адама и Евы, от множества поколений наших с того времени все множится и множится в ней отрава греха, и горит в ней, сжигая сердце и душу.

    У кого-то больше наследства этого от Каина, у кого – от Авеля, а у кого – чистая кровь от Сифа. Лишь крови Господа нет ни у кого из нас, ее приемлем только в виде причастия во время Литургии. Надо сегодня читать Каноны, готовиться уже начинать. Заранее. А не так, как мы дома читали: вечером в субботу, в спешке, почти ничего не понимая. И причащались также в воскресное утро: не выспавшись толком, потому что поздно легли, а встали рано, и едем с чумной головой, и на службе стоим полусонные, ничего толком не понимающие. Что толку от такого Причастия?!

    И исповедывались тоже сумбурно. Потому что приезжали обычно, опоздав к началу службы, и очередь уже огромадная к батюшке стоит. Подходят прихожане к нему, и стоят подолгу: отец Владимир любит побеседовать подробно, почти всех знает уже, как родных, всю их подноготную, все проблемы их семейные. И лицо такое вдохновенное у него, когда что-то втолковывает кающемуся и ждущему от него  совета.  Но вот пропели Херувимскую, Отче наш... Пора тем, кто пришел причаститься, отходить на левую сторону от Престола, а они еще не покаялись! И тут батюшка начинает всех их быстро-быстро благословлять, отпуская грехи:"Делом, словом, помышлением, и всеми чувствами? Отпускаются грехи рабе такой-то..." И идешь принять в себя Тело и Кровь Господа, как разбойник, в последнюю минуту только раскаявшийся, вися рядом с Ним на кресте.

    Но все также чувствуя себя блудницей, достойной того, чтобы закидали тебя камнями. И припадаешь к ногам Его, прикладываясь нечистыми устами своими к Древу, и горячим лбом, и пылающим сердцем, и болящей душой молишь Его: "Господи, прости! За то, что засушила семя, загубила древо свое, - то, что дал Ты мне взрастить, а я не сумела. Я дала детям своим тела, а в души их ничего не вложила. И вот они, по примеру моему, растлевают свои тела, и души. Господи, прости нас, грешных, спаси и помилуй" и вот подходишь к Чаше, и вкушаешь это таинственное Нечто, что одно только может дать спасение...

    Не сумела я создать настоящую семью - малую церковь, защиту от бурь мирских.

    Понадеялась на свои силы, думала - сама все смогу! Одна. Из-за гордости моей и распалась семья. Хотя как-то не замечала я, чтобы дети страдали оттого, что исчез их отец. А вот что чувствуют дети в неполной семье? Брошенность, оставленность, преданность...

    Мне-то этого не понять, ведь я росла в полной семье. В доме, выстроенном руками отца. Среди стен, обмазанных глиной и выбеленных известью руками мамы. Помню этот запах из детства: пронзительно-чистый запах свежевыбеленных стен, перемытых до скрипа окон, мебели, полов. Тепло, уютно, надежно. Но через потеки воды на окне смотришь на мир за окошком: каков он? А он - мир - взирает на тебя через эту тонкую преграду: маленькое, беспомощное создание. И то солнечно-тепло и ясно в нем, то то грозно сверкает он и гремит, и ломится через все щели в твою обитель, норовя ворваться, и разрушить твой мирок. Он вползает к тебе темнотой, расползается, растекается по всем углам, и вот уже не понятное черное нечто входит, как хозяин: все исчезло, ничего нет, как ни раскрывай глаза -  не видно ни зги, и вот уже весь этот так и не понятый мир тонет во мраке, - этот грозный, страшный мир... 


 
      Я всю жизнь хотела прожить в своем отдельном мирке, поэтому жизнь пинками возвращала обратно. Ведь надо жить не только «не от мира сего» - хотя это тоже, скорее всего, означает – от Бога; но и в мире сем, земном, людском мире: в мире с ним и с собой. А я металась меж тем и другим, а в сущности – нигде, в пустоте, в вакууме – без цели, высшего смысла, без Бога; и, как следствие – получила то, что получила. Господь использовал разные средства, чтобы подтолкнуть на путь истинный, но ничего не помогало. Осталось только одно – последнее, жестокое, но – наиболее действенное: угроза жизни, здоровью души и тела уже не мне, а другому – что более страшно – моим детям.

     Только тогда наконец опомнилась, развернулась на триста шестьдесят градусов, и пошла уже в действительную сторону: к Божьему Храму.               


     И только тут начала понимать, что сама шла и детей вела не к свету, а совсем в другую сторону. "Во тьму внешнюю" Вот и стали мы, как бесноватые. Иуды, предающие друг друга ни за грош. Тот-то хоть из-за денег, а мы вообще не понятно. чего ради.

    "Разговаривала на исповеди с батюшкой. Он сказал:"Часто бывает так, что от самых близких и получаем мы самые сильные удары. по-видимому, это неизбежно. Не забудьте, что Иуда нашелся и среди учеников Господа Иисуса Христа. При таких условиях оставаться на своем посту и продолжать любить, заботиться  и служить людям, которые вас клянут, поносят, доставляют вам всевозможные неприятности, для этого нужно громадное мужество и полное забвение своей личности. И это возможно лишь при глубоком внутреннем убеждении, проникающем всю душу, что вы работаете не для людей, а для Бога. Ему дадите конечный отчет и только в Нем найдете беспристрастного всеведущего судью. Лишь надежда быть оправданным перед Ним дает вам силы перенести то, что для обыкновенного человека кажется невозможно.

    Какие бы трудности и испытания не стояли на вашем пути, надейтесь на Господа, верьте, что если Он поручил вам какое-либо дело, то Он дает и силы, нужные для его свершения. Господь внемлет всем призывающим Его с нуждою и незримо помогает им. "Твердо уповал я на Господа, - восклицает псалмопевец Давид, - и Он приклонился ко мне и услышал вопль мой; извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои... Блажен человек, который возлагает на Господа надежду свою"(Пс.39, 1-3,5) 

    Правда, бываю в жизни христианина часы безотрадной скорби и болезни, в которой так и кажется, что Господь совершенно покинул и бросил тебя, ибо нет в душе ни малейшего присуствия Божия; бывают обстоятельства настолько трудные, что что кажутся безысходными, иногда разьяренные волны житейской бури так свирепы, , что кажется - один момент, и они потопят тебя и разрушат до основания твое дело, над которым ты трудился. И все-аки надейся! Надейся ло последней минуты. Ведь Господь видит и твою скорбь, и трудности твоего положения. Помощт может прийти в самый последний момент.

    Иисус "понудил учеников Своих войти в лодку   и отправиться вперед на другую сторону... И, отпустив их, пошел на гору помолиться. Вечером лодка была посреди моря, а Он один на земле". Господь иногда предоставляет Своих служителей своим силам. Кажется порой, что Он отдаляется от них, оставляя их в одиночестве, без помощи. но это только кажется. Он не сводит с них заботливого, любящего взгляда, и всегда готов прийти на помощь. И"увидел их бедствующими в плавании, потому что ветер им был противный; около же четвертой стражи ночи        подошел к ним, идя по морю, и хотел миновать их". Он ждет, чтобы человек, обуреваемый волнами, обратился к Нему и призвал Его. И наконец сквозь свист и вой бури, когда бушующая пучина грозит уже гибелью, слышны тихие, ласковый слова: "ободритесь; это Я, не бойтесь. И вошел к ним в лодку, и ветер утих".

    Когда буря вражды и ненависти вздымает волны над вашей головой, грозя поглотить вас, когда свист и вой становятся оглушительными, когда с грохотом рушатся ваши планы, и, как гнилые нитки рвутся снасти ваших проектов, когда изменяют силы и руль уже выбит из вашей ослабевшей руки, тогда вспомните, что Господь следит за вами, Он не забыл вас. С горячей мольбой призовите его, и вы услышите тихие, ласковые слова:"ободритесь; это Я, не бойтесь". Он войдет к вам в лодку, и ветер утихнет. Зачем Господь допускает такие моменты испытаний и временного оставления? Они необходимы для нас, для укрепления наших сил, нашей веры, нашей надежды, для воспитания нашей самостоятельности и твердости в борьбе.

    Господь, как любящая мать, учит Своих детей. Их необходимо иногда оставлять одних, чтобы заставить сделать нужное усилие, приучить держаться твердо на ногах и собственной волей ходить по стезям жизни в Боге. Бурями и временными оставлениями укрепляется душа"(В.Кинешемский, с.238-240).
   
    Это самое мое любимое место в Евангелии:, про лодку, хождение Иисуса по воде, и про то, как Петр, захотев стать, как Бог и ходить по воде, в какой-то момент усомнился в поддержке Спасителя, и пошел ко дну. Нельзя останавливаться, надо идти дальше, если ты уже идешь за Ним, и тогда Он не оставит тебя!

    Ведь бывают же минуты слабости, маловерия. Сомнений... вопросов. Например: вот почему так получилось хотя бы с этой девушкой,- покончившей с собой, и с ее матерью? Наверное, батюшка ответит, что пути Господни, Его воля и промысел Божий о нас неисповедимы. И существует же еще наша собственная воля и склонность к греху, заложенная в крови..."

    Чувствуя, что и кисть, и глаз начинают "замыливаться" и надо сделать перерыв, Анна оставляет работу, и, промыв кисти, соскоблив с палитры остатки всего, что намешано там, снова подошла к окну. Опять пошел дождь. На размытой картинке берега виднеется невдалеке какая-то одинокая фигурка. Кажется, это мать Веры.

    Вот, привезла Владислава сюда свою дочь, в надежде, что в душе ее что-то сдвинется с мертвой точки, и душа вспомнит, откуда пришла, и захочет повернуться к свету. Но, видимо, слишком глубока уже пропасть, что поглотила ее, так что видно уже самое дно. И вроде бы согласилась Вера остаться здесь и попробовать начать все с начала. Но ведь, чем ближе человек подходит к свету, тем контрастнее тени, и сильнее силы тьмы вцепляются в него. А когда летишь на огонь, эта чернота за спиной сгущается все больше и больше, и подталкивает, и, натешившись вдоволь, обламывает крылья, выдергивает перья из них, так что душа, не имея больше сил лететь, просто падает камнем вниз.

    Дождь усиливается. Анна видит только какую-то тень: не человек, а то, что от него осталось. Тихо бредет, едва переставляя ноги, этот человек. Так ему больно. Болит все. Все болит в нем: каждая частичка души, а тело просто распадается от боли на части. Душа не хочет верить... В то, насколько все плохо. Она не хочет верить в смерть. В небытие. В пустую черную нежить. Что приблизилась, подошла вплотную, накрыла собой, придавила огромным брюхом, схватила за горло липкими щупальцами, присосалась с чувственной страстью, и, открыв смрадную пасть, пытается сожрать тебя целиком, схрумкать твои кости, выпить кровь, всосать душу - все, что от нее осталось. А что осталось в ней? Да ничего, только боль, одна лишь боль. Которую ничем не утишишиь, не утешишь, не уймешь, не утолишь...


    "Господи, как больно. Как больно дышать, слышать свое сердце, видеть этот мир. К чему все это?! Зачем, если жизнь ушла. Ушла моя кровиночка, мое счастье и смысл. Как же больно было ей, моей доченьке, когда бежала она сюда из церкви, когда летела, как на огонь, как горело все в ней - маленький бегущий факел, сгусток отчаяния и боли, загасить который может только вода, только эта равнодушно-бесстрастная, холодная  река. Только небытие, нежить, таящаяся там. Нежить. Не-жить. Не жить! Не бояться боли. Не страдать. Пребывать в блаженстве вечном, на том свете, где нет ничего. "Ни печали, ни скорби, ни болезни, ни воздыхания, но жизнь бесконечная", - как написано на кануннике, куда ставят свечки за упокой...

    И вот - кинулась в нее, эту спасительную ледяную воду...

    И - вобрало в себя... забрало... унесло... избавило. И вот ты уже в обьятиях  черного этого Нечто, Ничто. Ничто не мучает, ничто ничем уже не соблазняет, ничто не радует, не зовет никуда, потому что пути дальше нет. Дальше пустота. Засасывающая все и вся черная дыра. Бесконечная и вечная. И только маленькая точка в дали - что это? Свеча? Огонек лампады? Вот он все ближе, ярче. Это лик Христа. Его глаза, его любовь. Та великая Любовь, что одна не предаст, не убьет, поведет за собой в мир вечной и бесконечной любви...

    Но еще больнее материнскому сердцу:  неужели и это не дано ее погибшему чаду?! Неужели вечно бродить ее заблудшей душе в этой черной огнедышащей бездне? Готовой поглотить без остатка, и даже пепел развеять по ветру мироздания...

    Хотя монахини говорят, утешая, что по молитвам нашим общим будет облегчение душе самоубийцы, и, возможно, при втором Сошествии Господь не отринет от себя бедную душу, ведь она столько страдала! Но сомнение берет, снова и снова.

    Снова и снова этот плач души: да, страдала она. А по чьей вине? По моей вине. Горше нет вины, чем у матери, не доглядевшей своих чад. И по вине отца. Вот зачем, зачем отправил он дочь в чужеродный край? Там, где мамы нет, там где нет отца...- там, где нет Отца - там пустота!..


    Там, где нет Отца - там пустота. Где соблазны все, и свобода без края. Поселяется в сердце, и жизнь-живот, и вот прорастает, и живет, разрастается в ней гнильца. В душу входит она - свобода та, соблазнами самыми разными полна. Сеет семя свое - семя сорное, обещая тешить выросшими розами. Только розы те - все с колючками, все с шипами они, и вонючи они: хоть и кажутся ей - душе - благоуханными, и блаженство дарит вид их праздничный...

    Вот берет букет в руки моя доченька, и любуется она красою многоцветною.

    Вот он - белый цветок - чистоты души. От рождения всем такие цветы даны. Самый свежий он, первозданно чист. Но - драгоценный цветок - уже сорван был, он надломленный, и занюханный, в канаву сточную брошен был.

    Вот свежайший цветок - бутон розовый. Цвет мечты неземной, только грезы в нем. Но завял цветок, умирает он, опадает с него последний лепесток. И уходит мечта в другие края, в замках розовых ушла прорастать, тешить души тем, чему никогда не бывать.

    Вот небесный цветок у нее в руках (а такие цветы нам Небесным отцом даны): на ладони лежит, словно облачко, голубая даль. И зовет она за собой летать, над землей парить, и жить в небесах, на их чистых прудах белый лотос срывать. Ничего земного и низкого не знать и на крыльях мечты парить в облаках, - в сердце вечности, в синих далях ее бесконечности. Но земная жизнь тянет крылья вниз. Приковав их цепями, все звенит, звенит, кандалами своими все она звенит, руки-ноги, и крылья приковала к себе жизнь, по законам своим заставляя жить. Тяжелы земные дороги-пути, темной ночью оборачиваются золотые дни.

    Золотой - цветок ей подарен отцом: как красиво блистает каждый его лепесток, все земные блага ей подарит он. На ладонь ее давит тяжесть его, превращая в камень все, что вкруг него: золотое тело, золотая душа, золотые руки, золотое чело, и чего ни коснешься тем цветком - станет золотом. И цветы-деревья, и дома-города, даже горы-моря, даже мать-земля - все то имеет цену, цену золота и серебра. Драгоценный металл в куполах мерцает, бриллиантами небо в ночи блистает.

    Прикоснулся к сердцу золотой цветок - стало камнем сердце, навсегда замерло. И души коснулся золотой цветок - перестала она живым светом сиять, и угасли в ней все другие цвета. Перестала желать улететь в небеса, на их чистых прудах ей кувшинки не рвать.  Не идти в ночи на свет свечи, в фейерверках сверкать, где фальшивы огни, и без весел грести там, где Парусник жизни навсегда уплыл:Веры, Надежды, Любви. Все три паруса растворились в дали, в мире золота потонули они. 

    И встает над тем морем багровый закат: даже солнце златое держит путь свой вспять. Белым золотом сверкает глава, и спадает митра по царским плечам. И спадает митра, и теряет блеск, черным золотом станет он навек. И над миром златым поселился мрак, и возрадовался воцарившийся враг.

    Солнце новое возжигает он, в землю новую поселяет все. Краски новые всем цветам дарит, и рассвет над миром блестящий разлит. Насадил на земле новый райский сад, все деревья в нем без огня горят. Все цветы земные возрастают в нем, семена золотые рассыпая в нем. И родил сатана из своего ребра мужа нового, и из другого ребра вышла для него жена. И рождают они подобных себе: золотая кровь бродит в венах их. Золотые сердца питает она, на золотых челах блистает она, золотою стала живая душа.  Золотой водою покрещена она, перевернутому кресту клятву дала.

    Золотому тельцу поклоняется, у него в ногах пресмыкается. У того тельца - многокрылое тело зверя, льва, человека глава и свиная пасть многорылая. Лик ужасен его, и сверкают глаза, так и тянет к себе неотступный взгляд.

    Воспаряют над миром его крыла. И не два их, а великие множества. Многоцветные те крыла золотом так и горят, золотые цветы всем людям дарят.

     Белым золотом стал бутон чистоты.

     Красным золотом стал цветок мечты.

     Синим золотом станет неба символ.

     Мертвым золотом станет Слово Его.

    И срывают люди бутон чистоты. И уносят с собою бутон мечты. И идут по земле злата черного, и сияет им небо злато-синее.

    Бога Слова скрижаль, - попираема, у тельца в ногах. И разбита она им на кусочечки, и от букв остались искры-точечки. Но не гаснут они, сколько б их не жгли, не топтали ногами, и не поносили. Не горят в огне, не сжигаются, только ярче они разгораются. Всем кто мимо идет на поклон тельцу, и кто душу свою  несет в жертву ему -  ступни жгут огнем, поднимаясь вверх, попаляя грех, и уже согревают сердца, растопляя камень, и сжигая крыльца - те уродливые, лишь подобия крыл - что дает им за жертву их отец - сатана.

    Но все также выбирают люди себе крыла: и встает за плечами помощник тельца. Помогает его слуга, исполняя все мечтания. Вот берет человек снежно-белое крыло, белым светом сверкает, искрится оно, словно белый листок: что напишешь ты в нем? Проступает на нем еле видное что-то: слово ли...слово...но о чем? И о Ком? Но, забытое, не всплывает оно, словно льдом затянуло поверхность его. Белых крыл тяжела ипостась золотая...

     Ангел стоит... Отойди, не мешай! Шепчет кто-то:"Иди, наслаждайся! Все я дам, что напишешь в листке, все желанья исполню, весь мой мир - тебе! И идет человек, и бежит, бежит, и попутно в листке все строчит, строчит, и все больше желаний в крови бурлит, жаждет выхода, и томит, до тех пор, пока не жажду не утолит. Голод тот никак не унять, и конец мечте не догнать, не поймать. Убегает она все время вдаль, и манит за собой золотисто-красными крылами.

    Стали красными белые крыла, цветом страсти окрашена бедная душа. Уже во власти всех грехов она: Соблазна, Гордыни, Самолюбия... Что ни перышко - что ни новый цвет - слово новое, отвергнутое: зверя знак стоит перевернутый. И на каждом крыле - его клеймо, и радуется он: стало с л о в о моим - СЛОВО  ЕГО! И победа близка: новый Армагеддон!

    "Свету мира конец, миру Неба ЕГО, воцарилось во вселенной царство мое! И мои желания, и мои слова, вся вселенная - станет моя!"

    "Нет, земля - не вселенная, и не твоя. И Начало их - не твоя заслуга. Дело рук не твоих, и не твои слова - всему начало!" - услыхал вдруг с Небес сатана.

    Услыхал сатана эти слова, и усохли, сжались разросшиеся было его крыла.

    Запылали искрами живые слова, попаляя написанные зверя числа. Разгорелись крыльца разноцветные, запылали в сердцах слова ответные. И восстали души - живые среди черных крыл, среди черных дыр, среди пепла их. Отряхнули люди пепел с крыльев своих - тех, с которыми были рождены. С крыльев Ангельских, непорочных крыл, что уносят их в Небеса свои.

   В Небо новое, в Небо чистое, небо радугой, - и такие же их несут крыла в новый, новый рай! Где откроет им Бог Царские врата. И откроет в Словах тайну бытия...

    Но пока - за семью печатями сокрыта она. И сломать печати власть только Богу дана. И сокрыта завесой она за вратами. Приоткрыть ее можно лишь слегка, лишь святым дана, насколько понять ее будет в их силах...


 ...А простая, заблудшая душа все также в потемках шла. В лабиринтах их все блуждала она. И срывала цветы на черных лугах, на болотах глухих, в обгоревших полях. В буераках бродила, где волшебный цветок разноцветьем все манит, и ведет за собой. И зовет за собой т о т, что держит его: что посеял, и вырастил и взлелеял его. Он покажет болото, и поле, и лес райским садом, где сияет свет. Полон радости он и наслаждений, где реальными станут все наважденья. Где у ног возрастут любые цветы, и все всевозможные крылья тебе дарит - тот, что оттуда, из тьмы, неотступно на тебя глядит.

    В свое царство ведет за собой сатана - улететь рядом с ним в царство его, в  мир иной... И - погибла живая душа. Только мертвых цветов букет в руках. А живые цветы и крылья - где-то в облаках, в Небесах..."


   
    Анна поставила многоточие и кавычки. Вот, написалось вдруг. Что это было? Прямо наваждение какое-то...

    Взглянула в окно: дождь закончился. На берегу все так же стоит одинокая тень. Как тоненькое засохшее среди лета, иссушенное деревце, покачивается на ветру. Вот-вот сорвется, упадет с крутого берега, и унесет его в волнах реки... куда-нибудь к северному морю. Надо бы побежать, остановить, обнять, утешить...но ноги словно приросли, не идут.Что могу я ей сказать, какими словами? Что скажешь человеку, который на самом краю, - там, где пустота и смерть?..

    Вот приближается к женщине матушка Ирина - она уж точно знает нужные слова. Вот подошла, обняла за плечи, что-то сказала, и прояснилось лицо матери, сошла с него одна из теней, словно смытая растворителем серая краска с портрета, написанного многослойными частями.

    И они пошли обратно, к монастырским стенам.

    Анна вышла навстречу, поздоровались. "Представляете, какая радость! - сказала матушка - врачи обследовали тело Веры, и оказалось, что она умерла своей смертью, еще до того, как упала в воду: сердце" "Да, - произнесла Владислава - у Верочки было слабое сердечко. И теперь ее будут отпевать в церкви, слава Богу!" И она, наконец, заплакала, а то бродила все эти дни, как сомнамбула, меж тем и этим светом, как и потерянная душа ее дочери, меж двумя мирами.

    Мы обняли ее с обеих сторон, и все трое плакали, тихими, без рыданий, умиротворенными слезами. "Приходите, Анна, на отпевание в церковь. Ну, пойдем, пойдем, она уже ждет" И они ушли: две темных фигурки скрылись за дверями высоких белых стен. Там, в доме Божьем, стоит гробик, и над тем, что покоится в нем, стоит незримо Ангел, осеняя белоснежными крылами создание Божье. Они вместе родились в Начале, вместе пришли в этот мир. Сначала - небесный, потом - земной. Совсем мало побыла живая душа в мире этом. Так уж вышло, что заплутала она, заблудившись в его путях-дорогах.

    Богом были ей даны два светлых крылышка, но не возросли они, не стали настоящими, большими, сильными крылами. И хоть старался Хранитель ее помогать им расти, но тот, другой, - темный, падший ангел, - всегда идет по пятам, и тянет назад, создавая иллюзию, что ведет вперед. И застит свет, и мучает душу человека, раскрашивая мир в разные цвета: всю палитру соблазнов разливает перед ним. И вызывая ложное чувство полета. Но полет этот ведет в никуда, в пропасть. В геенну.


    ...Если смешать на палитре все цвета, получается просто грязь.

    Сейчас на палитре у Анны - только белый цвет и немного синего, смешанные в разные оттенки голубого. Собрав их остатки на кисть, она заканчивает фон за спиной Ангела.

    Совсем немножко нужно еще черной краски, чтобы сделать последние штрихи - подчеркнуть самые темные места и линии на иконе, и она готова. Надо только дать просохнуть предыдущему слою красок...

    "Вот почему же все-таки так получается, что один человек как бы предрасположен к свету, а другого больше притягивает темная сторона? Через кровь ли передаются эти свойства души, или еще раньше, изначально все предопределено, еще тогда, когда Бог только замысливал создать нас всех, как творения Свои?

    В тот момент, когда возникла та самая точка сингулярности, из которой должна была появиться вселенная: в ней, получается, уже была заложена вся информация обо всем, что должно будет произойти. Абсолютно обо всем. От самой крошечной частички материи до великих духовных сущностей, которых все религии мира считают Богами. И где-то в промежутке между ними, - добрыми и злыми, - существуем мы. Мы на самом деле - полуматериальные-полудуховные сущности, соединившие в себе все. Способные вобрать в себя всю вселенную. Из зачаточного состояния развиться в божественное и наоборот.

     Выходит, что тогда, - еще в самом Начале, когда разделились Свет и тьма, - в замысле Творца уже существовали мы: пока еще нематериально, только как легкий набросок, - всего лишь точкой, штрихом, в отдаленном будущем должным стать картинкой, портретом. Значит, в этой точке на полотне только еще начинающей писаться картины мироздания, которая теперь стала мной, - как в матрице, сосредоточились все данные обо мне: о моей душе и теле, и о свойствах их. А раз душа уже начала существовать, всего лишь как сгусток света и тьмы, в ней уже начали действовать законы бытия: борьба добра и зла. В ней уже были светлая и темная стороны. Ангел света и дух тьмы. 

    Надо поговорить с батюшкой: правильно ли я представляю себе это, или все ересь с христианской точки зрения?
   
    Еще в двадцать два года где-то, когда познакомилась с индуистами, помнится, понравилось мне представлять себе Бога как Космический разум.

    Совершенство, к которому надо стремиться.

    И до сих пор близка мне эта философия.
   
    В индийской философии (учение о бытии и небытии) опирается на закон Рита — космической эволюции, цикличности, порядка и взаимосвязанности. Бытие и небытие ассоциируется соответственно с выдохом и вдохом Брахмы-Космоса (Бога-творца). В свою очередь, Космос-Брахма (Бог-творец) живёт 100 космических (8640000000 земных) лет, после чего он умирает и наступает абсолютное небытие, которое длится также 100 космических (8 640 000 000 земных) лет — до нового рождения Брахмы.

   Вся бесконечная история в индуизме — это чередование жизни Космоса (Маха Манвантара) и Абсолютного Небытия (Маха Пралайя), которые сменяют друг друга через каждые 100 космических лет. При каждом новом рождении Космоса-Брахмы заново появляется жизнь, но в более совершенной форме (Что это, как не те самые "взрывы" вселенной, ее вещества и энергии?).

    Мир взаимосвязан. Любое событие (поступок человека, явление природы) влияет на жизнь Космоса. (Есть такое понятие  - эффект бабочки. Все события взаимосвязаны. Один взмах крылом - дуновение ветра - буря - шторм - цунами... или: одна упавшая капля - круги - волна - цунами...)

    Цель эволюции, развития — достижение все более совершенного духа через постоянную смену материальных форм, перевоплощений. (Чем плоха теория: будешь плохо вести себя - станешь в будущей жизни червяком?!)

    Индийская философия выделяет три вида сознания: «пракрити» — материальное сознание; «пуруша» — чистое сознание (первичная энергия, из которой возникли Вселенная и люди); «майя» — сознание сновидения, мираж (тело - душа - дух?).

    Душа в индийской философии состоит из двух начал: атмана; и  манаса. Атман — частица Бога-Брахмы в человеческой душе. Атман первоначален, неизменен, вечен.
 Манас — душа человека, возникающая в процессе жизни. Манас постоянно эволюционирует, достигает высоких ступеней либо ухудшается в зависимости от поступков человека, его личного опыта, хода судьбы.

    Также для индийской философии характерны учения о сансаре, ахимсе, мокше и карме. Сансара — учение о вечности и неуничтожимости души, которая проходит цепочку страданий в земной жизни. Карма — предопределённость человеческой жизни, судьбы. Цель кармы — провести человека через испытания для того, чтобы его душа совершенствовалась и добилась высшего нравственного развития — мокши. (Для достижения этой цели душа может пройти через десятки, сотни земных жизней). Мокша — высшее нравственное совершенство, после достижения которого эволюция души (карма) прекращается. Наступление мокши (прекращение эволюционного развития души) — высшая цель любой души, которая может быть достигнута в земной жизни. Души, достигшие мокши, освобождаются от цепи бесконечной жизни и становятся махатмами — Великими Душами (частью Бога во Царствии его?!).

    Далее: Ахимса — единство всех форм жизни на земле (следовательно, единение человека, животных и всей окружающей природы). Важнейший принцип ахимсы — непричинение вреда тому, что окружает (людям, животным, живой природе), неубиение.

    И особенно близко мне учение джайнов: "Всё живое, каждая вещь обладают душой.
Каждая душа священна и обладает врождённым бесконечным знанием, восприятием, силой и счастьем (скрытых в её карме). Поэтому следует относиться ко всему живому как к себе, никому не вредить и нести добро.

    Каждая душа ответственна за свою жизнь в настоящем и будущем. Душа освобождается от кармы, она становится свободной и приобретает божественное (чистое) сознание, бесконечное знание, восприятие и счастье.

   Совершенное воззрение, Совершенное знание и Совершенное поведение («три драгоценности джайнизма») открывают путь к идеалу. В джайнизме нет понятия высшего божественного создателя, спасителя или уничтожителя. Вселенная саморегулируется, и каждая душа потенциально может достичь божественного сознания  собственными усилиями (Хотя тут я, конечно, как христианка, не согласна).
Основной молитвой в джайнизме является мантра Навокар. Её можно петь в любое время дня. Практикуя эту мантру, человек показывает своё уважение освободившимся душам, заключенным всё ещё в человеческие формы, полностью освободившимся душам, духовным учителям и всем монахам. Обращаясь к ним, джайны приобретают вдохновение и встают на путь истинного счастья и полной свободы от кармы. (А разве мы не обращаемся за помощью в молитве к Богу к православным святым?!)В этой главной молитве джайны не просят об одолжениях или материальных благах. Эта мантра служит как простой показатель глубокого уважения к тем, кто более развит духовно. Мантра также напоминает приверженцам джайнизма о конечной цели — нирване и мокше.


    Сознание души, а не сознание тела является основой совершенного воззрения, условием совершенного знания и основой совершенного поведения. Оно ведёт к состоянию отрешения от земных вещей, а значит, к непредвзятости, ненасилию, что означает сострадание, прощение в мыслях, словах и действиях (христианские милосердие, терпение и любовь к ближним!) в отношении к другим существам, а также к уважению взглядов других (неабсолютизму).

    Джайнизм особенно подчёркивает важность контроля чувств (!), так как привязанность к земному, зависимость от материального мира, боязнь утрат могут удалить человека от настоящей природы его души и завести в тёмный туннель невежества, ненависти и насилия.
 
    Цель джайнизма — освобождение души от негативных эффектов, вызванных неправильными действиями, мыслями и речами. Эта цель может быть достигнута через очищение кармы, если использовать «три драгоценности джайнизма».

    Джайны верят, что истинное знание (дхарма) угасало и вновь появлялось циклически на протяжении всей истории. Тех, кто вновь открывает дхарму, называют тиртханкарами. Буквально тиртханкара означает «создатель п е р е п р а в ы».

     Джайны, как и буддисты, сравнивают процесс очищения человека с пересечением бурной р е к и — с испытанием, требующим терпения и осторожности. «Создатели переправы» уже пересекли реку, и поэтому могут направлять других. Их также называют «победителями» (джина), потому что они достигли свободы своими собственными усилиями (Наверное, эти мои сны о реке, как символе реки жизни, и корабле, о переправе на тот берег... навеяны этими моими прежними представлениями и ассоциациями, паром-переправа, монахи - те, кто нас "направляют"!).

    Как и в буддизме, основной целью джайнской дхармы является избавление от негативных влияний кармы через умственное и физическое очищение. Этот процесс, ведущий к свободе, сопровождается приобретением внутреннего мира.

    Ну ведь очень много общего этой философии с христианским учением! Но все равно: наша церковь лучше! Только здесь по-настоящему оживает моя душа, вспоминая свои корни, видимо, - те, что выросли на нашей православной почве, на русской земле. Именно здесь проросли семена христианства давным-давно, и дали ростки, и хоть много раз попираемы, но живы в крови и настоящие семена, от предков верующих моих, а не плевелы, посеянные сатаной. Зло, возникшее от создания мира, живуче и изворотливо в борьбе за свое существование.
      
      И когда же возникло зло? В момент разделения мира на свет и тьму?


      Я всегда представляла себе, что Начало миру и мир вообще - это и есть Сам Бог - он как бы из Самого Себя создал все. И что: Он разделил Сам Себя надвое?!"


    Ответ пришел, когда на вечерней службе прочли Евангелие и батюшка вышел на проповедь.

    "Тогда привели к Нему бесноватого слепого и немого; и исцелил его, так что слепой и немой стал говорить и видеть. И дивился весь народ и говорил: не это ли Христос, сын Давидов? Фарисеи же, услышав сие, сказали: Он изгоняет бесов не иначе, как силою веельзевула, князя бесовского"(Мф.12:22023).


    "Господь исцеляет бесноватого (говорит батюшка), в котором обитание нечистого духа сопровождалось немотой и слепотой, и весь народ дивится этому чуду. Фарисеи, желая прекратить в народе толки об Иисусе, как о Христе (то есть о Мессии), стали распускать слух, будто Он изгоняет бесов силой веельзевула, князя бесовского, будто Сам Он имеет в Себе духа нечистого (Марк. 3:30), и даже называли Его веельзевулом (Матф. 10:25). На эти слухи Господь возразил, что можно ли предположить, будто сатана стал бы сам разрушать свое царство? "Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет" (Матф. 12:25; Луки 11:17; ср. Марк 3:24). В царстве дьявола должно существовать единство власти и действия, и поэтому сатана не может действовать сам против себя.

    "И если Я силою веельзевула изгоняю бесов, то сыновья ваши чьею силою изгоняют?"— говорит Господь (Матф. 12:27; Луки 11:19). Под сыновьями можно понимать здесь и Апостолов, получивших от Господа власть изгонять бесов, и учеников фарисейских, упражняющихся в заклинании злых духов, и того человека, о котором Апостолы говорили Господу, что он изгоняет бесов именем Христа, но сам с Христом не ходит (Марк. 9:38; Луки 9:49)

    "Посему они [сыновья] будут вам судьями" (Матф. 12:27; Луки 11:19), то есть на страшном суде изобличат в преднамеренной лжи. "Если же Я Духом Божьим изгоняю бесов, то, конечно, достигло до вас Царствие Божье" (Матф. 12:28; ср. Луки 11:20); здесь Господь имеет в виду то, что пришло Царствие Божье вместо царства сатаны, который и бежит от мира, гонимый Христом: изгоняя бесов, Господь доказывает тем самым, что Он "связал" самого "сильного" — сатану.

    Тут же Господь добавляет следующую мысль: "Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает" (Матф. 12:30; Луки 11:23). В Царстве Христовом: кто не с Христом, тот уже враждебен Ему, ибо он вносит разделение в единый "дом" под единой властью. Другое дело, когда человек находится еще вне Царства Христова, еще не был призван туда; тогда лишь бы он не был бы против Христа, не был бы в союзе с враждебным Христу миром. Такой человек, уже отчасти принадлежащий Христу, может стать за одно с Ним и вступить в Его Царство.

    Но кто не с Христом в Его борьбе с сатаной за собирание всех людей в Царствие Божье, тот против Него, поскольку любой, кто, слыша и понимая учение Христово, не становится на Его сторону, тот уже враг, и тем более враг тот, кто противодействует.


    А выводом из этого следует: "Всякий грех и хула простятся человекам, а хула на Духа не простится человекам; если кто скажет слово на Сына Человеческого, простится ему; если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сем веке, ни в будущем" (Матф. 12:31-32; ср. Марк. 3:28-29). Милосердие Божье бесконечно, и нет греха, который побеждал бы его; но всякий, кто упорно отвергает самое это милосердие, кто упорно противится самой спасающей благодати Божьей, для того нет милосердия, и грех его остается непрощенным, и такой человек погибает. Это намеренное противление спасающей благодати Божьей, которая есть благодать Святого Духа, Господь называет хулой на Духа. Это ясно выразилось в том, что фарисеи осмелились назвать дела всемогущества Бога делами дьявола.

    Почему же нет прощения за этот грех "ни в сем веке, ни в будущем?" Да потому, что если человек отвергает очевидные действия спасающей благодати Святого Духа, то неоткуда взяться в нем и покаянию, без которого нет спасения. Если кто похулит Христа, видя Его уничижение, тому простится этот грех, поскольку это простое заблуждение, легко смываемое покаянием.

    Не так обстояло дело с упрямым противлением действиям спасающей силы Божьей, которое наблюдалось у фарисеев и слишком далеко отстояло от покаяния. Клевету фарисеев на Свои дела Господь объясняет злобой в сердцах их: "Порождения ехидны! Как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста" (Матф. 12:34). Господь грозит фарисеям, что за каждое праздное слово они должны будут ответить в день Страшного Суда, так как их злобные реплики свидетельствуют о наличии в них злой, богоборческой воли.

    Время земной жизни Господа приближалось к концу, а проповедники Его учения, избранные Им, были еще далеко не так хорошо подготовлены к несению своей великой миссии. Поэтому Господь все чаще искал возможности остаться с ними наедине. В беседах с ними старался Он приучить их к мысли, что Мессия — это не земной царь, который поможет евреям поработить все народы мира. А Мессия — это Царь, Царство Которого не от мира сего, Который Сам пострадает за этот мир, будет распят и воскреснет. Так и во время этого дальнего путешествия, оставшись наедине с Апостолами, Господь спросил их, желая вызвать на такой разговор о Себе: "За кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?" (Матф. 16:13; ср. Марк. 8:27 и Луки 9:18). Апостолы ответили, что в народе существуют различные мнения о Нем: при дворе Ирода-Антипы, например, Его принимают за воскресшего Иоанна Крестителя, народ же считает, будто Он — один из великих ветхозаветных пророков (Илия или Иеремия, или же какой-либо другой пророк). В народе существовало мнение, будто явление Мессии будет предварено явлением одного из пророков, и, не считая Самого Иисуса за Мессию, полагали, что Он — лишь предтеча Мессии.

    Тогда Господь задает Своим ученикам прямой вопрос: "А вы за кого почитаете Меня?" (Матф. 16:15; Марк. 8:29; Луки 9:20). От лица всех Апостолов ответил "всегда пламенный Петр", как назвал его Златоуст, "уста Апостолов:" "Ты — Христос, Сын Бога Живого" (Матф. 16:16; ср. Марк. 8:29 и Луки 9:20). Евангелисты Марк и Лука этим и ограничивают этот эпизод, сообщив лишь, что Господь запретил Апостолам кому-либо говорить о Нем, но св. Матфей добавляет, что Господь похвалил Петра, сказав ему:"Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не плоть и кровь открыли тебе это, но Отец Мой, Сущий на небесах!" (Матф. 16:17)

    Этим Господь как бы указал Симону-Петру, чтобы тот не считал, будто вера его есть плод наблюдений ума, поскольку она — драгоценный дар Божий. "И Я говорю тебе, — добавляет Господь в том смысле, что, мол, ты Мне высказал, и Я тебе выскажу: Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее" (Матф. 16:18). Еще при первой встрече Господь нарек Симона Петром по-гречески или Кифой по-сирохалдейски, что значит "камень" (Иоан. 1:42), а теперь Он как бы свидетельствует, что Петр действительно оправдывает данное ему имя, что он, по твердости веры своей, действительно, камень. Но можно ли утверждать, будто этими словами Господь обещает основать Свою Церковь на личности Петра, как это делают римо-католики, желая оправдать свое ложное учение о главенстве Папы Римского, как преемника Апостола Петра над всею христианскою церковью?

    Конечно же, нет! Если бы Господь имел в виду самою личность Петра, Он бы сказал что-нибудь вроде: Ты есть Петр, и на тебе создам Церковь Мою! Но сказано было совсем иначе, что особенно видно в греческом тексте Евангелия, к которому всегда необходимо обращаться в случаях недоумений. Слово Петрос не повторяется там, хотя оно тоже означает камень, но употреблено другое слово — петра, что значит скала. Отсюда ясно, что Господь, обращаясь к Петру, обещает основать Церковь Свою не на нем, а на той вере, которую выказал Петр, то есть на великой истине, что "Христос есть Сын Бога Живого". Так понимали это место св. Иоанн Златоуст и другие великие отцы Церкви. Под "камнем" разумели они исповедание веры в Иисуса Христа, как Мессии, Сына Божия, или даже просто веры в Самого Иисуса Христа, Который в Священном Писании нередко называется камнем (примеры: Исх. 28:16; Деян. 4:11; Римл. 9:33; 1 Кор. 10:4)

    Примечательно, что и сам Апостол Петр в своем 1-ом собственном послании называет камнем отнюдь не себя, а Самого Иисуса Христа. Он внушает верующим, чтобы они приступали к Господу, как "Камню живому, человеками отверженному, но Богом избранному, драгоценному" (1 Петр 2:4), и сами бы уподоблялись "живым камням" (1 Петр 2:5), созидаясь в дом духовный. Здесь Петр, очевидно, учит верующих идти тем же путем, каким шел сам он, ставший Петрос после исповедания им Камня-Христа.

    Таким образом, смысл этого глубокого и замечательного изречения Христа в следующем: "Блажен ты, Симон, сын Ионин, потому что не человеческими средствами узнал ты это, но открыл тебе сие Отец Мой небесный; и Я скажу тебе, что не напрасно нарек Я тебя Петром, утвердившись на том, что ты исповедал, как на скале; и пребудешь ты, воистину, камнем, и Церковь Моя воздвигнется непоколебимо; и никакие враждебные силы ада не смогут одолеть ее".

    Выражение"врата ада" характерно для восточных обычаев того времени: ворота города или крепости всегда особенно сильно укрепляли на случай нападения врагов, и здесь собирались начальственные лица для различных совещаний, суда и расправы над виновными и разных других общественных дел.

    Дальнейшее обетование дано, по-видимому, одному Петру: "И дам тебе ключи от Царства Небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах" (Матф. 18:19)

    Это же обетование позднее дано всем Апостолам и состоит в правах всех Апостолов и их преемников — епископов: судить и наказывать грешников, вплоть до их отлучения от Церкви. Власть разрешать есть власть отпускать грехи, принимая в Церковь через покаяние и крещение. Эту благодать равно получили от Господа все Апостолы после Его воскресения: "Иисус же сказал им вторично: мир вам! как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас. Сказав это, дунул, и говорит им: примите Духа Святого: кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся" (Иоан. 20:21-23)(А.Таушев, Четвероевангелие).


    "Господь как бы благословляет своих последователей: учеников, священников на проповедь, и дает им право исповедывать через них грехи людские, и прощать их Именем Своим! Вот главное, для чего и установили для людей церковь: на камени веры исправляться через покаяние и принимать в себя Святые дары Духа Святого!

    Понять-то я это поняла, но как много еще делания на этой почве!" 

    И подошла на исповедь к батюшке. И рассказала ему о своих снах-видениях и о том, что она пишет ("Во время оно"). О своих представлениях: как кажется ей, что и душа, и Ангел ее появляются еще до зарождения мира материального, в момент зарождения вселенной. "Творец ведь, задумав Свое творение, уже должен знать, что будет и как в нем творить? Какие формы жизни, существа будут существовать, и о их путях в мирах этих, все их великое множество, и воплощающихся в мире этом, и тех. что лишь могли бы стать "явными"?"

    "Но ведь "замысел","знание" - еще не есть "рождение" - отвечает отец Матфей - это ересь, матушка. Именно в рамках христианского богословия в полноте раскрывается и обосновывается учение о душе и теле как об особых сущностях, или «сущностных частях» человека, выводимое прежде всего из учения Священного Писания о душе (или ее высшей части - духе) как о «дыхании Божием", «бестелесном дыхании жизни», что радикально отличает ее от материального тела, а также из представлений о посмертном существовании души отдельно от смертного тела. Дуализм в природе человека обусловливается тем, что в нем соединяется видимое и невидимое, материальное и духовное: Бог Своими руками творит человека и из видимой и из невидимой природы… тело образовав из земли, душу же, одаренную разумом и умом, дав ему посредством Своего вдуновения.

    Дуалистические тенденции в христианстве всегда сдерживались интуицией целостного существа человека, в котором душа и тело должны являться не противоборствующими, а взаимодополняющими компонентами, на что указывает, в частности, отстаиваемое св. отцами в борьбе с различными ересями учение о том, что тело и душа творятся одновременно и по своему существованию душа не предшествует телу.

     То есть тело творится одновременно с душой, как одно целое.

     Учение о необходимости взаимосвязи души и тела для полноценного существования человека, а также мысль о том, что тело должно быть подчинено душе и обожено вместе с ней после воскресения тела, подтверждаются словами ап. Павла: «Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие» (1 Кор 15. 53); «так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении... сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1 Кор 15. 42-44; ср. также: Иов 19. 25-26).

    Указывая на различие душевного и телесного в человеке, христианские авторы всегда подчеркивали единство человеческой личности и человеческой природы, обусловливаемое единым божественным творческим актом: «Для того чтобы в человеке проявилось могущество Божие, [Бог] создал его из природ, предельно отстоящих друг от друга, создал как одно лицо и одну природу. Ибо таковы тело и душа, из которых первое есть субстанция телесная, а вторая, то есть душа, есть субстанция духовная и бестелесная, так что в роде субстанций они предельно отстоят друг от друга». На это единство указывает и специальное подчеркивание в святоотеческой философии того, что одна душа без тела не может считаться человеком: «Человек составлен из души и тела, причем ни душа, ни тело, взятые в отдельности, не называются ипостасями, но ипостасными; то же, что образуется соединением обоих, называется их ипостасью, ибо ипостасью в собственном смысле называется то, что существует само по себе и самостоятельно. 

    В традиционном христианском понимании человека особый акцент делается на творческой и промыслительной силе божественной благодати, которая обеспечивает единство и целостность человеческой личности, возвышающейся через единение в таинствах со Христом к обожению и предельно возможному для нее соединению с Богом.

    Более того, сама по себе душа не является «субстанцией» в полном смысле слова: «Даже если душа и может быть отделена от тела, она по природе является частью… И будучи сущностной частью, она имеет некую неполноту сущности... и потому она всегда есть неполная субстанция.

      Проще говоря, наша церковь верует, что душа дается человеку при его рождении вместе с телом"

     "Так-то оно так...- думала Анна, отходя от батюшки - но все равно не понятно: вот при зачатии появляется крошечное материальное нечто, и сразу - у него уже есть душа. Откуда?! Дуновением Духа, как при сотворении первого человека?! Этого духовник не сказал. И - да, еще надо бы побеседовать о моем "индуизме". Ведь христианам строго запрещается смешивать несколько разных вероисповеданий! А то ведь такая каша будет в голове, с ума можно съехать. В своей-то вере разобраться бы хоть в начале!

    

    Получается, что я - еретичка! Покаялась, исповедовала грехи, очищая душу свою, а если копать еще глубже - о моих знаниях о ней, о представлениях о ней, и откуда она, - душа,- пришла, и откуда в ней взялись изначально добро и зло... И даже о Самом Боге... Тут еще копать и копать: столько ереси надо подчистить!



    Чтобы стать, наконец, истинной христианкой.