Белобрысый, поджарый от жизни впроголодь, за привычку сутулиться и насупленные брови прозванный Дедом, Толик, сидя под раскидистым кустом черемухи, неотрывно следил за неспокойным поплавком. От утреннего холодка, забирающегося, словно щупальцами настырного осьминога под выгоревшую рубаху, временами била мелкая дрожь. Но поглощенный ожиданием решительной поклевки, он не обращал внимания на щенячий озноб и уж конечно не смотрел по сторонам. А вокруг поистине райское, по сравнению с монотонным пеклом дня, сверкало на листьях и траве алмазной пылью росы раннее утро. И разноголосый птичий хор славил встающее из-за белесых сопок солнце. То и дело, присаживаясь на узкие листья осоки, реяли над водой бирюзовые стрекозки и первые пауты, отогретые солнцем, басовито гудя, уже вились над головой. И даже бурчание голодного желудка, напоминающее о лежавшем в кармане штанов ржаном сухаре, не в силах было заставить оторвать взгляд от медленно движущегося против течения поплавка. Вчера вот также здоровенный сазан водил, водил поплавок, пока внезапно не утянул на дно ямы. Хорошо, успел подсечь, так он, толстомордая зараза, под обрывистый берег в коряги потянул. Да разве губастый битюг ушел бы от Деда. Вывел его Толян к травянистой отмели и, как кот мышь лапой, выхватил под жабры на свет божий. Дома уху из того сазана сварганил знатную, с картошечкой и мангыром. И сам от пуза поел и мамка после дежурства в госпитале головизной и рыбным студнем попотчевалась. Про рыбу она не спрашивала, зная о фартовом промысле сына, а про картошку поинтересовалась – не ворована ли. Огорода то у них отродясь не было. На окаменевшем суглинке рядом с полуземлянкой только полынь и росла. А так вниз по склону сопки до самой железнодорожной насыпи, что тянулась вдоль речной долины, один ковыльник на ветру колыхался, да еще кашка по весне цвела. На семьдесят четвертом разъезде лишь у жителей станционной слободы огороды были. Сажали они их рядом с неказистыми домами и бараками, растянувшимися по-над речкой сразу за железнодорожным разъездом. Трудами возделанная тощая земля не баловала урожаями. И то, что удавалось вырастить, оберегалось от набегов лихой шпаны за плетеным частоколом, как за острожной стеной. Но не острые тычки прутьев ивняка для ушкуйников были страшны, а зверовые псы, спускаемые хозяевами с привязи. Собаки волчьей помеси, прихватив на заплоте удирающих бастрюков, люто грызли их тощие задницы. И только Толян с его талантом пластуна безнаказанно бедокурил на чужих посадках. Справедливости ради надо сказать, хитничал он не от гонора бесшабашной удали, а когда от тоски голода становилось невмоготу. И уж конечно не трепал языком о своей ловкости. Не жадный, привыкший довольствоваться малым, Толян в этот раз и не думал неправедно разжиться огородниной. Вон, какая рыбина попалась, чего еще надо. Однако удача, как беда, редко ходит одна. Возвращаясь с речки, встретил знакомых пацанов со станции, те картошку в костре пекли. Вот у них-то за три папироски и раздобыл картошки на уху. Ну а за диким чесноком специально ходил на место стоявшей когда-то на склоне долины кошары. Мангыр здесь рос в избытке, завиваясь мясистыми с седым отливом узкими листочками. Душистый, он то и придал наваристой юшке аппетитный аромат.
Следивший с все возрастающим напряжением за дрожью поплавка в мелкой поклевке, Толян был уверен, что это опять большущий сазан с золотистой чешуей и с жиром в палец на хребтине, засасывает наживку на крючке. Расслабившись на мгновение в предвкушении еще разок отведать наваристой ухи, он чуть было не прозевал, как поплавок стремительно потянуло к берегу. А когда, не ощутив ожидаемой тяжести, подсекая, выдернул расшиперившегося плавниками пескаря, разочарованию не было предела. Не жалея, в сердцах сорвав его с крючка, швырнул сорную рыбешку подальше в речной поток. И чтоб уж наверняка приманку заглотила настоящая рыбина, насадил на жало крючка целый пук толстых извивающихся червей. Забросив удочку в медлительный водоворот под наклонившейся над водой черемухой, присел на корточки, отмахиваясь от паутов. Настырно кружась над головой, они так и норовили исподтишка впиться в открытую шею. А между тем снулого пескаря, белеющего брюшком в водной ряби, уносило течением к заросшему кустами изгибу речки, и вскоре он исчез из виду. Но, брошенная одним рыбешка приглянулась другому. Из-за кустов ивняка Толян не видел, как на широком плесе разверзлась усатая пасть, и пескарь исчез в ней, словно мошка в глотке лягушки. Лишь громкий звук, похожий на чмоканье под ногами жидкой грязи заставил его с недовольным видом покоситься в сторону излучины. За поворотом берег речки выполаживался в топкую низину. Истоптанный овцами, пригоняемыми на водопой, он и в сухое-то время был всегда в калюжинках, а после недавнего паводка стоял весь в больших лужах. Толян, на дух не переносивший соседства с другими рыбаками, уж было приготовился встречать в штыки незваного гостя, но настороживший его звук не повторился и он, положив удилище на рогульку, сел, расслабленно вытянув ноги. От этого сухарь в кармане еще теснее прижался к телу. Непроизвольно ощупав неприкосновенный запас, показавшийся через ткань солидным ломтем, Толян, помедлив, отнял руку и вновь взялся за удилище. Подтянул, снесенный течением поплавок и, засмотревшись на водоворотики, чередой бегущие по краю стремнины, воображая, представил, как упругими рывками тяжеловесный сазан тянет на глубину….
Но, похоже, несбыточными были фантазии Толяна. За все утро лишь пескарь польстился на скромную приманку. И не удивительно, рыба, нагуляв жирок на затопленной пойме, привередничала. К тому же речка, войдя в обновленное русло, все еще несла смытую паводком мелкую живность. Июльский потоп в этом году случился такой, что Турга в иное время, едва не пересыхая, затопила напротив разъезда всю километровой ширины пойму. Отчего старый деревянный мост на проселочной дороге, ведущей через гряду невысоких сопок к Онону, оказался отрезанным с обоих концов от суши. И теперь, как севший на мель дредноут стоял посередине разлива. Наступившая следом за проливными дождями солнечная погода загнала не обремененную заботами молодежь в грязно-рыжую от дождевых потоков воду. И если малышня плескалась на прогретом мелководном разливе, то подростки и парни облюбовали мост, прыгая в водовороты переполненной речки с его перил. Стремительный поток подхватывал смельчаков и уносил метров за двести до притопленной крутой излучины. Здесь отчаянные пловцы, цепляясь за кусты, выбирались на мелководье и брели по разливу до залитой паводком дорожной насыпи и уже по ней вновь выходили на мост. Хвастаясь и подзадоривая один другого, не отдохнув, они по новой, с воплями и матерными прибаутками сигали в пучину. Молодецкие забавы в первый же день чуть не закончились бедою. У одного из подростков, докупавшегося до гусиной кожи, судорогой свело ногу и закрутило шального в бурунах, словно ветром сорванный куст верблюжьей колючки. Растерявшись, никто из стоящих на мосту пацанов не бросился ему на помощь. Уж больно свирепо играла несчастным клокочущая пеной Турга. Мелькая то голой задницей, то искаженным от ужаса лицом бедолага все чаще надолго скрывался под водой. Спас его Толян. Он, только что, выйдя на мост, не раздумывая, кинулся саженками за уносимым бурным потоком подростком. Однако происшедшее не образумило остальных. Наоборот, бравируя друг перед другом смелостью, самые ловкие стали прыгать в речку, делая сальто через перила моста. Даже спасенный утопленник, отлежавшись на горячих досках настила, пару раз бултыхнулся солдатиком, доказывая, что он не трус. О Толькиной же смелости никому и в голову не приходило гуторить. Для всех никто, иной, как Дед, мог только так поступить. И все же через неделю о нем заговорили, но уже по другому поводу, когда Толян отчаянной выходкой едва «не подвел под монастырь» саперный батальон.
Так уж в это лето случилось совпасть необычно обильным дождям и свирепым грозам с учебной поверкой в дивизии. Что ни ночь, то одна, то другая воинская часть поднималась по тревоге и под вспышки молнии и раскаты грома уходила маршевыми колоннами в сопки на учения. Лишь отдельному саперному батальону и разведроте повезло. К тому времени, как дошла очередь до них, принесенные муссонами осадки, уже два дня скатывались мутными потоками в реки и уносились обратно в океан, а жаркие лучи солнца сушили промокшую степь. Тревогу разведчикам и саперам сыграли под утро и безмятежно спящий гарнизон в какой уже раз заворошился, словно потревоженный муравейник. От казарм к ДОСам побежали, топая сапогами, посыльные, а в парках басовито взревели моторы. И вскоре, скупо освещая дорогу светомаскировочными фарами, тяжелые вездеходы, груженные громоздкими понтонами, медленно поползли в объезд разъезда к отблескивающему рассветом разливу. Но еще раньше четыре десятка тяжелых мотоциклов, с приглушенным рокотом моторов выкатившиеся с другого конца парков, подобно призракам бесследно растворились в предрассветном сумраке. И теперь увидеть разведчиков могли разве что из поднебесной выси ширококрылые степные орлы. А вот саперы, на виду у всех показав свое мастерство, проявили себя сразу. Выше по течению от бревенчатой сгороды старого моста они за час с небольшим навели понтонную переправу. И с первыми
лучами солнца комдив с офицерами штаба стремительно проехали на шустрых козликах по колеблющимся секциям наплавного моста на другой берег. Буквально следом, не успела еще развеяться поднятая на степной дороге шестьдесят девятыми рыжая пыль, как одноконная повозка лихо подкатила к понтонам. И солдатам, стоящим в оцеплении, в первый момент с опаской попятившимся от широкогрудой, гривастой кобылы, с трудом удалось оттеснить от въезда на мост нахального возницу. Но не прошло и минуты, как следом, гремя окованными ободьями, подлетела еще одна повозка, за ней еще и еще… А когда через час командирский кортеж вернулся из-за речки, вдоль обочины стоял уже целый обоз и горластая сходка мужиков и баб толпилась на дороге. Для них неожиданное появление переправы было даром Божиим. Накошенное за рекою до дождей сено, если его сейчас не перевезти и не раструсить на подворье для просушки через неделю при такой жаре сгодится разве что на подстилку, а то и вовсе сопреет. И придется тогда в зиму пускать под нож кормилицу скотину. Оттого-то хозяева единственного у жителей станционной слободы богатства с таким жаром принялись уговаривать вышедшее к ним начальство разрешить им, паря, маленько поездить туда-сюда по чудному мосту. Черствый как все кадровые служаки комдив, если бы не замполит, обронивший что-то о необходимости единения армии с народом, не стал бы миндальничать. А тут неожиданно для комбата саперов, приказал тому до двадцати двух ноль-ноль пропускать по наплавному мосту гражданских с их телегами. Случись подобное в условиях суровой действительности, комдив конечно не пошел бы на уступку. Однако в этот раз быстро смекнул дать ход случайно возникшей ситуации. А ведь такой вводной самый искушенный посредник мог бы позавидовать.
Не успели высокие чины отъехать и ста метров от переправы, как на въезде на наплавной мост возник затор из сцепившихся осями колес двух телег. Нашлись шибутные, кому не хватило ума пропустить один другого. Яростно кроя матами, нахлестывая и понукая лошадей смуглые от рождения, голубоглазые чубатые мужики упрямо стремились каждый проехать первым. И уже вскоре, разгоряченные лаянкой, они на потеху всем принялись тянуться загрудки. И как всегда никто из слободских, хоть и сами с нетерпением стремились за речку, не полез разнимать драчку. Наоборот, все с интересом следили, чья возьмет. Разняли драчунов их же жены, размашисто отвесив подзатыльники. Судя по всему, сестрам погодкам не впервой так приходилось мирить своих задиристых мужей. Утихомирив забияк, бабенки, дразня глазеющих на свару служивых телепающимися под тонким ситцем налитыми грудями, сноровисто развели под уздцы фыркающих лошадей и, не одергивая подола ловко перекульнулись через высокие гряды в кузова телег. И пока ядреные молодки будоражили кровь солдатам своими откровенными телесами, на головы свояков так и сыпались одна другой забористей насмешки. Короткая стычка упрямцев развеселила народ, словно хо-ро-о-ший глоток пенной браги. Однако, только что отрывавшие на рубахах пуговицы свойственники, уже, как ни в чем не бывало, ладились промеж себя беззлобными шуточками и дружно огрызались на колкие подначки соседей. Но, как только женки оказались в телегах, тут же ударили вожжами по лоснящимся крупам кобыл. И, не отставая друг от друга ни на пядь, с грохотом погнали порожние телеги по рифленому настилу понтонов. А очутившись за речкой, вновь впритирку ударились наперегонки, задирая остальных не отставать. И уже те, кто только что зубоскалил над такими же, как и они, заводными гуранами, стоило переехать мост, сами, нахлестывая лошадей, не с меньшим азартом обгоняли друг друга по обочине. Ухватистые мужики, азаруя, торопились вывезти и подмоченные копешки и, если бог даст, то и еще накосить и привезти на двор возок-другой свежей кошевины. Это-то их хозяйская запасливость и сыграет злую шутку с саперами….
Следом за яркими, как забайкальская степь весной, в своей скоротечной красоте бабенками в белых косынках и такими же громкоголосыми мужиками в распахнутых до пупа рубахах, шумной ордой перебравшихся на другой берег, по наплавному мосту словно мураши зашныряла разновозрастная орава пацанов. Сбежавшаяся со всей округи шпана так и норовила что-нибудь да открутить. Грозные окрики понтонеров лишь на время отпугивали вандалов, но стоило солдатам отвернуться, шкодливая братия опять бралась за свое. И даже затрещины и пинки тяжелым сапогом под зад не останавливали варваров. Но, как только потянуло над речкой дымком солдатской кухни, шпана, словно по мановению волшебной палочки, потеряв интерес к железякам, поспешила к выстроенным ровными рядами на сухом взгорке белым палаткам. Аромат луковой заправки, громкие, подхлестывающие сознание слова команд и суета обустройства полевого лагеря привлекли своей живостью неуемные натуры пацанов. Разбиваясь по принадлежности к группировкам на отдельные стаи, они по-охотничьи обложили полукругом летний стан саперного батальона. Высматривая издали к чему бы приложить ноги. Но стоило шарамыжникам подойти ближе, наряд дневальных недвусмысленно помахивая снятыми ремнями, заступил дорогу. Ну, а уж к боевой технике, под линеечку выстроенной за палатками часовой и близко не подпустил, пугнув грозным окриком: «Стой, кто идет! Стой, стрелять буду!» И казавшаяся доселе неукротимой, словно раздуваемый ветром пал сухой травы, ватага варваров распалась, как распадается фронт огня, натыкаясь на сырую мочажину. Большинство из тех, кто жил в военном городке, враз превращаясь в добронравных мальчиков, наперегонки поспешили домой, стараясь успеть к обеду. И только немногие, кого полноводная за редким летом, обычно мелкая, Турга манила пуще страха перед отцовской взбучкой, потянулись вслед за станционной братвой обратно к речке. Пьянящий азарт безрассудной удали так и подмывал отчаянные головы померяться силенками с яростными водоворотами и доказать обалдуям со станции, что и гарнизонные пацаны не лыком шиты. К тому же при такой то жаре переться в сопку, чтобы потом сиднем сидеть в душной комнате, когда совсем рядом искрящаяся солнечными бликами Турга обещала и прохладу, и веселую вакханалию. Не от того ли, закручивающийся в бесконечной круговерти струй поток и был так притягателен для шустрых неслухов.
Но к облюбованному еще накануне притопленному под самый настил деревянному мосту разношерстную ораву саперы не подпустили. На старой сгороде с раннего утра уже хозяйничали минеры. Цепляясь баграми за выбеленные временем бревна, они с надувных лодок подвязывали у самой воды взрывпакеты, по форме и цвету уж больно сильно смахивающие на половинки печного кирпича. Их взводный, долговязый старший лейтенант, затянутый, как сбруей, ремнями портупеи, не спеша ходил по вибрирующему от напора воды мосту, перегибаясь через перила то с одной, то с другой стороны, и что-то говорил сидевшим в лодках солдатам. Иногда старлей, присаживаясь на корточки, тянулся широколапыми руками к хитросплетению огнепроводного шнура и, судя по доносимым уже ветром обрывкам матерной брани, красноречиво втолковывал подчиненным премудрости взрывного дела. А те, выложившись на полную катушку еще с раннего утра, с деланным вниманием таращились на руки командира. Тяжело дышащим от изнуряющей жары, в насквозь пропотевших гимнастерках, минерам хотелось лишь одного – скорей бы уж эта канитель закончилась. Но взводный, словно был двужильный, все шастал и шастал по мосту, то в одном, то в другом месте заставляя переделывать соединения взрывной сети. И только когда у полевой кухни засуетился с термосами наряд, он, наконец-то поставил зажигательный патрон и, спуская с катушки провода взрывной машинки, сел в лодку. Охранять заминированный мост напросились двое молодых. И как оказалось, салаги не прогадали, увильнув от занудных политзанятий. Быстро сообразив, они из плащпалаток соорудили тент, один край которого привязали к перилам, а второй угловыми петлями надели на примкнутые трехгранные штыки карабинов, наклонно поставленных внатяжку на приклады. И жгучее солнце стало нипочем. А порывистый ветер, набирающий силу по мере того, как от жары блекла синева неба, напрочь прогонял кровопийц – паутов. После же сытного обеда, что в котелках переправил дневальный, служба стала им совсем не в тягость. Подложив скатки под головы, караульные дремали в тени тента, и лишь изредка настороженно посматривали в сторону лагеря, опасаясь быть застигнутыми врасплох въедливым старлеем. Визг, вопли и смех, несущиеся с понтонов, у первогодков, ничего, кроме зависти не вызывали. И на все, что происходило на наплавном мосту и ниже его, они от искуса подольше старались не смотреть. А зря….
Наплавной мост, как и подтопленный деревянный охраняли на въездах парные наряды караульных. Изнывая от сорокаградусной жары в расстегнутых лишь на две верхние пуговицы гимнастерках, солдаты терпеливо ждали конца еще одного дня нелегкой службы и за шалманом, творившимся на понтонах, тоже не следили. К тому же, по солдатскому телегафу прошел слух, что временной переправой до конца паводка теперь будут пользоваться гражданские. А на раскаленных солнцем понтонах творилось невообразимое. Вместе с отчаянными смельчаками, прыгавшими с середины моста в бурлящую водоворотами Тургу, его крайние секции, стоящие на мелководье, облюбовала голопузая мелкота. От гомона, суеты и шумных всплесков понтонная переправа стала похожа на гнездовье птичьего базара, обитателям которого нужны были только вода и нагретая жарким солнцем железная твердь. Между тем купающихся к концу дня заметно стало больше. Улизнув из-под бдительного ока матерей, спустилась с гарнизонной сопки разновозрастная ватага подростков. А из слободок, что лепились по окраинам военного городка в оставшихся с войны полуземлянках, подвалила целая орава хулиганской шпаны. Случись встретиться постоянно враждующим группировкам в другом месте, и в неурочный час - они бы не разошлись с миром. Однако, сегодня непримиримых сдерживала общая на всех жара и, конечно, полноводная Турга, подталкивающая к соперничеству лишь в рискованных заплывах. Но все же и те и другие, как бы умиротворяющее не действовала на них обстановка, старались держаться особняком.
Отчасти разрядило напряженность появление Толяна. На Деда за его спокойный нрав, справедливость и не по годам недюжинную силу рассчитывали многие. А он, ровно отстоящий от всех, появился на понтонах как волк-одиночка уже, когда косые лучи солнца стелили длинные тени. Весь день до этого Толян промышлял корчагой гальянов и пескарей в узости, где борта долины сходились в крутой распадок, направляя воды разлива в переполненное русло. Притаранив домой целое ведро мелкой рыбешки, он, не задерживаясь на долгий перекус, поспешил обратно на речку, но теперь уже к мосту. Не обращая внимания на обособившихся соперников по жизни, Дед сразу задал тон в рискованных забавах: то проплывал дальше всех под водой, то наоборот плыл, как играющий дельфин, высоко и часто выпрыгивая из воды, или крутил в прыжке умопомрачительное сальто. Хотя на этот раз для размаха широких натур не хватало простора. Всего в ста метрах ниже по течению Турга билась как в лихоманке между раскосами бревенчатых свай старого моста. И все, даже отчаянные ухари, не рискуя быть затянутыми под бревна, выгребали на отмель дорожной насыпи. Скорее всего, и Толян не стал бы выпендриваться, да корявый Шуня – вожак станционных с издевкой подначил его: «А че, слабо, Дед под мостом проплыть!? Это тебе, паря, не по огородам шастать». И ведь не поведись Толян на откровенную провокацию завистника, никто даже в мыслях не усомнился бы в его отваге и сноровке. Однако уж больно гадкая была ухмылка у верзилы и Дед, без слов принимая вызов, с трудом, но проплыл под мостом. А когда вернулся на понтоны, подстрекателя и в помине не было. Тот счел за благо в свою очередь не рисковать, доказывая бесстрашие, а отбыть повинную на сенокосе. К тому же, близилось к концу время разрешенного проезда по мосту. И все чаще с проезжающих мимо телег подлетков звали на подмогу. И лишь немногие, опасаясь схлопотать от вспыльчивого тятьки по шее, а то и быть драным вожжами, запрыгивали на повозки. Большинство же увиливало, лукаво притворяясь не расслышавшими клич из-за воды, попавшей в уши. Но бегство изворотливого вожака нарушило единство стаи. И вскоре от самой многочисленной оравы станционных на понтонах почти никого не осталось. Однако от этого безудержное веселье не пошло на убыль. Наоборот, заметив оживление караульных у шлагбаумов оставшиеся пацаны, понимая, что их вот-вот погонят, принялись как утки перед отлетом в теплые края, поднимая тучи брызг, гоняться друг за другом. При этом вопили так, будто кто их хватал за причинное место. В вечернем безветрии пронзительные крики долетали и до военного городка на вершине сопки, усиливая и без того тревогу обыскавшихся матерей. Побегав по привычным местам и не найдя своих отроков на стадионе и на спортплощадках у солдатских казарм, они потянулись к речке. Назревали в чем-то поучительные, но по большому счету унизительные сценки воспитания неслухов.
Толян, давно уже в жизни предоставленный сам себе, не обращая внимания на подходивших к переправе сердитых теток, готовился во второй раз оказаться под мостом. Теперь уже с целью добыть для себя трофей. Еще раз, проверив в кармане перочинник, под честное слово взятый у шкета из гарнизонных, он без лихости нырнул с понтонов. И под шумок родительских разборок вынырнул никем не замеченный у самого старого моста. Но дальше дело не заладилось. Не в силах одновременно удерживать срезаемый взрывпакет и цепляться за бревна, он топил один «кирпич» за другим, пока не догадался стянуть рубаху на животе узлом. С двумя уцелевшими взрывпакетами за пазухой, как бобр, выставляя только макушку, сплавился аж за станцию и, обходя стороной огороды, в сумерках добрался до Жениловки – слободки, в одной из пяти полуземлянок которой ютились они с матерью. А утром, не чая найти оставленные на понтонах единственные ботинки, поспешил на речку. И как раз поспел к суматошной беготне на старом мосту. Боевое охранение, выставленное на гребне увала, проморгало разведчиков. Отделение разведроты ночью в пешем порядке за версту обошло дозорных и спустилось по склону долины к поставленным в круг телегам ночующих косцов. А рано утром, подмогнув мужикам докосить делянки, зарывшись в кошевину, скрытно подъехали к переправе. Часовые на понтонном мосту и пикнуть не успели, как их скрутили. А вот со старым мостом вышла промашка. Додумайся разведчики переодеться, минеры потеряли бы время, гадая, зачем это к ним по разливу бредут гражданские. А так, углядев маскхалаты, сразу же принялись крутить трещетки, имитируя ожесточенную стрельбу. И вот тут то наступила развязка случайной вводной. С левого берега, спешившись с мотоциклов, кинулись на помощь группе захвата остальные разведчики. Напрасно долговязый старлей крутил ручку и тискал кнопку на взрывной машинке. Взрываться то было нечему. Но надо отдать должное его находчивости. Когда взводный осознал, что с ним будет, он схватил ящик, якобы с взрывчаткой, и кинулся к мосту. За ним в самоубийственном порыве бросился весь взвод. Для пацанов, глазеющих со стороны на бегущих навстречу друг другу по колено в воде с криками «Ура» разведчиков и саперов, было ясно: кто окажется на мосту первым за тем и зачтется победа. Так про себя решили и наблюдающие за учениями посредники. Лишь комдив, не поддаваясь эмоциям, уже обдумывал, какой «пистон» вставить и тем и другим. Задачу то свою никто из них не выполнил. И все же минеры подсластили себе пилюлю. Тяжеловесно топая полными водой сапогами, они первыми заскочили на мост и даже успели, имитируя подрыв, взорвать несколько взрывпакетов. В очередной раз доказав: за ценой, когда надо, мы не постоим….
О том, кто был тем загадочным диверсантом, что подыграл разведчикам, так бы никто и не узнал. Если б парнишка, одолживший Деду перочинник, не отчубучил шутку с золотарями. Это он сохранил Толяну ботинки, а в награду получил один из двух «кирпичей». И он же учинил шкоду. В те годы содержимое выгребных ям помоек и туалетов КЭЧ гарнизона вывозила на таратайках, представляющих собой арбу с большой полубочкой между двухаршинных колес. Работали ассенизаторами на них горевшие когда-то в подбитых танках фронтовики. Что уж говорить, отношение к ним мальчишек было неоднозначное. От восхищения целым иконостасом боевых наград, укрощающих мятые пиджаки на девятое мая. До брезгливого отвращения, когда кое-как стоящие на ногах от хмельного, с матерной бранью выгребая длинными черпаками отстойники нужников, они обильно проливали содержимое на землю, повозки и себя. Однако в гарнизонной бане бывшие танкисты уже до ужаса поражали следами нечеловеческих страданий обожженной плоти. Трудно сказать, что толкнуло того байдака на глупую выходку. Но точно, не пренебрежение к золотарям. Как и везде, местные сорванцы выпендривались друг перед другом в озорных проделках. То самодельную дымовушку забросят в открытую форточку, то летучую мышь. А то приколют к раме на булавке грузик на ниточке и, растянув ее с катушки, постукивают из зарослей
полыни ночной порой в стекло до тех пор, пока разъяренный хозяин не выскочит в трусах и не начнет бегать вокруг ДОСа. Скорее всего, из озорства, интуитивно не представляя последствий, шкет и бросил взрывпакет с подожженным шнуром в жижу, когда золотари, не закрыв крышку на таратайке, отошли на перекур. Эффект от взрыва полукилограммового заряда был страшный. Грохот вмиг освобожденной от содержимого окованной железом полубочки, увлекаемой несущейся вскачь испуганной лошадью, и благим матом орущие нетрезвые возницы не шли ни в какое сравнение с запахами, что повисли удушающим облаком над местом диверсии. Того шутника вычислили быстро, а уж он, отведав отцовской портупеи, признался, кто ему тот «кирпич» дал. На захват таинственного Деда, со слов сопляка чуть ли не амбала, отправился во главе наряда патрульных сам комендант гарнизона. А Дед, не ведая, какой кулак замаячил над его головой, в то время как полуземлянку брали в кольцо, готовился глушить рыбу. Со дня на день паводок пойдет на убыль и жирующая на разливе рыба покатится в речку. Но как обычно часть ее окажется запертой в перемытых курьях. Вот тут-то пока станционные будут мешкать с бреднем, он и рванет «бомбу» в самой глубокой старице. Насвистывая незатейливый мотивчик, Толян обматывал для пущего эффекта взрывпакет алюминиевой проволокой, когда стуча подкованными сапогами, ввалился широкоплечий сержант. За ним, пригибаясь, вошел рослый, одетый с иголочки майор. Без слов догадываясь о цели визита служивых Толян,
с едва заметной снисходительностью пропуская ретивого сержанта за спину и спокойно глядя в глаза офицеру, молча, протянул почти готовую «бомбу». Самообладание и не по годам взрослость взгляда серых глаз заставили седовласого служаку совсем по-другому отнестись к явно дерзновенному парню. А когда он, не пряча глаз и не юля, сдержанно рассказал, как и зачем срезал учебные заряды и где остальные, комендант и вовсе отказался от намерения препроводить диверсанта на гауптвахту. Уточнив еще раз судьбу остальных взрывпакетов, он жестом отправил сержанта и толпившихся в дверях патрульных на улицу, а сам, пригибаясь под низким потолком, изучающее осмотрел более чем спартанское жилье. И уже на выходе, задерживая взгляд на растоптанных ботинках, коротко расспросил об отце и матери. Через неделю Турга вошла в свои берега и проштрафовавшиеся саперы нашли таки ниже старого моста все остальные срезанные заряды. И что уж совсем неожиданно, на следующий же день, как выловили взрывпакеты, посыльный от коменданта принес Толяну солдатские сапоги. Но об этом уже в народе не баяли….
Шла вторая неделя, как схлынул паводок, а Толян, не дожидаясь, когда просохнут берега, уже пропадал на речке. Удача то улыбалась ему как старому знакомому, то, не узнавая, проходила мимо. Еще вчера из этой же ямы под старой черемухой он выудил сазана кило на три, а сегодня пескарь, что блазнился ему сазанищем, будто оказался последним обитателем омута. Похоже, за ночь опять всякой всячины с верховий нанесло. В воде то вон, сколько утонувших мизгирей несет. То-то рыба такая разборчивая. И словно в подтверждение догадки из-под наклонившихся над руслом облепленных илом и спутанными космами травы ветвей ивняка вынесло тушу утонувшего ягненка. Покачиваясь раздутым брюхом, он медленно проплыл мимо, иногда, будто кто его толкал снизу, переворачиваясь на другой бок. Сосунок скорее всего погиб, когда перегоняемую через речку отару застиг стремительный подъем воды. А ведь Турге было отчего задурить девятым валом. Муссоны, постоянно проникающие в середине лета вглубь засушливого края, принесли в этом году необычайно обильные грозовые дожди. Сталкиваясь с прогретыми воздушными массами, они закрутили карусель ненастья, пронося грохочущую колесницу непогоды по одному и тому же месту по несколько раз. Однако проливные дожди от этого не слабели, а день ото дня набирали силу. Особенно в последние три дня лило как из ведра. При этом раскаты грома подобно орудийным залпам били по барабанным перепонкам. А зигзаги молний вспарывали утробу туч с шипеньем рассерженных змей. Страшно жуткими грозы казались глубокой ночью. Ослепительные в кромешной тьме вспышки даже через небольшое окно заливали словно мертвым, безжизненным светом изнутри их жилище, рисуя уродливые тени на полу, стенах, потолке. А от сотрясающих ударов грома жалобно звенели стекла в единственном окошке, и осыпалась земля за дощатыми стенами. Даже мамка, фронтовая медсестра, когда не дежурила в госпитале и та крестилась и шептала молитву. Слава Богу, засохшая как камень глина на крыше не пропускала потоки дождя, хотя по печной железной трубе они текли ручьем, от чего у топки разъехались кирпичи, и плита провалилась вовнутрь.
Но бурное ненастье также быстро сошло на нет, как и налетевшая перед ним пыльная буря. И на смену уже надоевшей мокрени пришла душная жара, похожая на ту, когда в парилке раз за разом поддают на каменку. Промокшая насквозь степь парила и с каждым днем все заметнее преображаясь, меняла буро-желтый цвет на голубовато-зеленый. Пока однажды ранним утром не предстала перед глазами не высохшей старухой, а в пестром убранстве расцветающих саранок, маков и кашки девушкой с торчащими в голубой дали, словно груди, округлыми сопками. Наступившие изменения в облике суровой природы радовали, если б еще и ночью от духоты было спасенье. А так, взопрев, как в шубе за день, ночью, словно уж на сковороде народ крутился на влажных от пота простынях. Но нет худа без добра, половодье в коем веке позволило степнякам по-настоящему почувствовать захватывающий дух стремительных водоворотов. А для Толяна оно еще и преподнесло неожиданную обнову. Сапоги хоть и были на два размера больше, зато не просили каши и в галяшках на изгибах не светили дырами. В такой-то обувке с двойной портянкой ему никакая зима не была страшна. Дожидаться же морозов он не стал. Не терпелось пощеголять в пахнущих новизной кирзачах. Правда, без портянок, коих надо было еще справить, сапоги при каждом шаге хлопали запятниками. Приходилось, не поднимая высоко ноги, шаркать каблуками по поблескивающему зернами кварца суглинку. На третий день, оторвав подковку, он убрал их до лучших времен под свой топчан и вновь обул привычные бахилы.
Из-за кустов, скрывающих широкий плес, вновь раздался чмокающий звук. Толян, пребывая в воображаемой схватке с рвущимся на глубину сазаном, не сразу даже осознал
его. А вернувшись из мира фантазий, почему-то вспомнил о пескаре и машинально поискал его глазами. Но кроме мусора, плывущего по речке, глазу не за что было зацепиться. В очередной раз, подтянув снесенный течением поплавок, он покосился на стоящие поодаль разношенные до бесформенности ботинки, критично сравнивая их с начищенными ваксой до угольной черноты солдатскими сапогами. А вспомнив об обновке, вновь остро почувствовал сосущую пустоту в желудке и уже не в силах унять приступ голода, полез в карман за сухарем. Рыбалка ноне не задалась, так че паря морить себя, как бы оправдываясь, он, однако все же не спешил нарушать выдуманного для себя табу – не трогать НЗ пока кукан пустой. Задерживая руку в кармане, Толян надеясь, ждал: ну вот сейчас клюнет…., клюнет рыбина. Убежденность, что непременно огромный сазан жадно заглотнет аппетитный клубок червей, не покидала его все утро. Нужно только поддразнивать губастого битюка. Мысль поиграть приманкой отвлекла от сухаря и он, вынув руку из кармана, потянулся к удилищу, как вдруг дремавший поплавок дернулся и, набирая скорость, устремился на быстрину. Подсекая, Толян ощутил в ответ такой увесистый рывок, что чуть было, не выпустил удилище. Но не успел азарт ударить в голову, а воображение нарисовать мурло сазана, поплавок исчез под водой и леска, вибрирующей струной описав полукруг, оборвалась. В первые секунды, не веря в произошедшее, он метнулся через кусты к плесу, но тут же развернулся и кинулся уже вверх по речке, шаря глазами по воде. Тщетно! Ни поплавка, ни всплеска взыгравшей рыбины.
Но Толян не слыл бы пластуном, если б потерял самообладание. Быстро приходя в себя, он смотал остатки лески на конец удилища и, отломив его, с силой, как копье метнул ненужный хлыст в кусты. У него уже созрел план охоты на сома. В том, что это был сом и размерами куда больше вчерашнего сазана он ни капельки не сомневался. Не вспоминая уже о сухаре, быстро обулся в просыхающие от росы бахилы и чуть ли не на рысях поспешил домой. План был прост: не мешкая поставить в омут перемет с наживленной на тройники любимой сомами тухлятинкой. Ощущение мощи рывка рыбины не вызывало сомнения, что это мог быть тот самый сом, на кого грешили чабаны, обвиняя в исчезновении на водопое ягнят. Яма то на Турге здесь самая глубокая и до Онона рукой подать. Как не в ней, заплывая с большой реки, хищнику таиться. По правде сказать, Толян не особо верил россказням чабанов, считая их плутоватыми врунишками: сами в казане ярку сварят, а на страшилу сваливают. Но вот о прожорливости сомов он знал не понаслышке. Случалось в брюхе сопливого хищника находить добычу, вызывающую недоумение: как это она пролезла тому в глотку. И если у небольших сомов это были лягушки, мыши и змеи, то у крупных утята и даже гусята. Но такой сом тянул обычно не меньше пяти кило. Сколько же тогда мог весить сом, на которого пастухи вешали всех собак. Ну, никак не меньше центнера. Хотя и такой головастый сомина не проглотит разом ягненка, утку – да. А вот утопить и утащить под
корягу вполне ему по силам. И уже там, дождавшись, когда добыча начнет разлагаться, отсасывать от нее куски. А впрочем, тот это проглот, или нет, неважно. Главное, ему первому подфартило засечь его в яме. Теперь надо еще успеть первым, поставить на него перемет. Если же прознают о сомище станционные, пиши, пропало. У них бредень, ружья, орава загонщиков, возьмут в два счета рыбину. Раззадориваясь от опасения не успеть обловить омут, Толян, не замечая крутизны подъема, все ускорял и ускорял шаг, пока не показалась Жениловка. И только тогда он, из опасения привлечь к себе внимание, сбавил темп. И к своей засыпнушке подходил уже походкой фланера.
А дома его ждал очередной сабантуй. Еще не доходя до наполовину закопанной в спрессованный суглинок халупы, он услышал пьяные голоса подружек матери, нестройно вторящих заигранной на старом патефоне пластинке. Из окна у самой земли распахнутого настежь, в жарком, напоенном тонкими ароматами увядающего разнотравья воздухе, веяло квашеной капустой, чесноком и сладковатым дурманом махорочного дыма. Посуровев лицом Толян, как бывало не раз, чуть было не свернул в свой закуток, но будоражащее душу желание поймать сома невиданных размеров пересилило. Торопливо сбежав по обшитым досками ступенькам вниз, пропуская мимо ушей реплики сидевших за столом нетрезвых
теток, он протиснулся между ними и печкой в комнатенку. Там под топчаном в штатном ящичке из-под прицела хранилось все его богатство. Прижимая под мышкой заветный сундучок, задерживая дыхание, он пробрался обратно к выходу и, перепрыгивая через ступеньки, выскочил, словно вынырнул из душного полумрака на яркий солнечный свет.
Не останавливаясь, обогнул заросшую полынью насыпь на крыше и уже в сарайчике, сколоченном из хлама, дал волю чувствам.
Необъяснимая обида пуще голода терзала душу, жгла сухими слезами глаза. Но обижаться то было не на кого, разве что на жизнь. А куда от нее денешься, сколько помнит, в Жениловке что ни день, то пьянка. Раньше, когда медсестры и санитарки дивизионного госпиталя еще ядреными молодками были вокруг них служивые, как шмели над саранками вились. Особо ретивые ухажеры, сватаясь, зачастую драки про меж себя затевали. А мирясь, напивались до чертиков и по новой в рукопашную сходились. Пронзительный бабий визг, истеричный хохот и плач вперемешку с отборными матами всегда сопровождали потасовку, перекрывая иной раз даже рев луженых глоток. Заканчивалось сватовство как всегда: появлялся комендантский патруль и расхристанных вояк уводили на гарнизонную гауптвахту. А сейчас разве что кто из забулдыг золотарей опохмелиться к сестричкам заглядывал. Прокутили соседки и бабье счастье свое и броскую красоту. Подурнели личиками темпераментные гуранки, оплыли, сводившими когда-то мужиков формами, а остановиться никак не могут. Как накатит на кого из них тоска зеленая, так всем кагалом ее и заливают. Мамку вот жалко, и она как прокаженный от струпьев, не может от греха избавиться. То с того ни с чего скуксится, фотку лейтенанта в танковом шлеме достанет и давай над ней белугой реветь, а потом упьется в драбадан. Назавтра матерится, на чем свет и божится ни капли зелья поганого в рот больше не брать. Сколько раз папкину фотку от нее прятал, думал – поищет, поищет и пить перестанет. Про его орден и свою медаль за победу над Японией так ни разу и не спросила, а фотокарточку обыщется, все вверх дном перевернет, психовать начнет. Попробовал как-то глоток принесенного мамкой со службы спирта, так чуть не задохнулся, а она его, как воду пьет. Спросил ее тогда, неужели не чувствует, какой он жгучий. Давно это было, а ответ до сих пор слово в слово помнит: «Сынок, спирт не слезы, к нему привыкаешь…».
Всколыхнувшая душу память об отце растопила ледышку обиды на окружающую его жизнь. И вновь засосало от голода под ложечкой. А сухарь тут как тут, даже показалось, будто зашевелился в кармане. Уступая, Толян достал неприкосновенный запас, но прежде чем начать грызть, уткнулся носом в сухарь. Нагретый от тела, он источал едва уловимую кислинку ржаного духа, вызывающую судорожное подергивание голодного желудка. Смахнув стружку с широкой доски, служившей верстаком, он поставил на нее принесенный ящичек и сел рядом на поставленную, на попа чурку. И уже ни на что не отвлекаясь, с жадностью присосался к окаменевшему ломтю. Мать, неслышно ступая босыми ногами, появилась с котелком гороховой каши, когда он уже слизывал с ладони прилипшие крошки. Молча поставив на верстак солдатскую мерку, она потрепала сына по выгоревшим до соломенной желтизны вихрям и, так и не сказав ни слова, ушла к гомонящим подружкам.
Появление матери с аппетитно пахнущей гороховой размазней, особенно неожиданное прикосновение ее маленькой, но сильной ладошки отдалось в сердце волной благодарности. И как в ответ его опять захлестнула решимость добыть здоровенного головача. И уж тогда они с мамкой закатят пир горой. Сомина то вон какой, жилку играючи оборвал. Кусок рыбины можно какой-нибудь офицерше продать, а на вырученные деньги картошки у знакомой тетки со станции купить. Мамка у нее всегда по осени мешок бульбы на зиму берет. Жареную на бараньем жиру картошку Толян готов был есть постоянно, так уж она казалась ему лакомой. А уж с рыбными то котлетами….
Вот только уплетая за обе щеки постную кашу, парень не знал, что вожделенный трофей уже достался другому. За чертовым конем, заходившим не раз в разлившуюся Тургу, гонялись многие. И служивые из гарнизона, стрелявшие крупняк на мелководном разливе и промышляющие острогами мужики со станции. Но хищник был настолько осторожным, что скрасть его никому еще не удавалось. Даже к падали он выползал в самый глухой предрассветный час. Знали о речном монстре и чабаны. Наследники дауров, народа некогда заселявшего эти края, умудренные опытом, выжидали, когда море разливанное войдет в речные берега. Вот тут-то и наступит самое время охоты на гиганта. В Турге, насыщенной
утонувшей живностью, обжора обязательно пойдет на приваду с душком. Про ямину пастухи конечно знали. Им довелось года три назад отбивать кнутами ярку от живоглота. Правда, тогда без ружья добыть сома не удалось. Помня о неудаче, теперь, гоняя отару с молодняком на водопой, кто-нибудь, старшой или подпасок прихватывал дробовик. А в это утро подпасок, на год старше Толяна, бегал проверять капканы на тарбаганов, прихватив одностволку с единственным патроном. Капканы оказались пустыми, и он решил спуститься к плесу, проверить, не сорвало ли приманку с кованого двойника. Каково же было его удивление и радость, когда рядом с потрохами сурков он увидел зацепившегося за жало крючка принесенного речкой утонувшего ягненка. А рядом из воды выступала лоснящаяся башка сома размером, что тебе артельный казан. Правду говорят: кого господин случай подтолкнет первым, тому Фортуна и улыбнется. Точный выстрел рубленой картечью накормил до отвала свору охранявших кошару собак. Чабаны же по убеждению своему сомятину даже на пробу в рот не взяли.
И все же в конце сентября, когда рыба держалась в основном вблизи устья впадающей в Онон речушки, Толяну подфартило. Да так, что он еще долго приходил в себя. Пропадая на ямах заросшего дикой ранеткой, черемухой и боярышником устья Турги он, забрасывая снасти, шаманил, какими только знал приметами. И трижды плевал на наживку и заговорки матерные шептал. А уж домишко горбатой старухи на окраине станционной слободы по целине стороной обходил, лишь бы сглаз не положила. Да толку было мало, редко когда на кукане сомик или сазанчик болтался, а так гольяны да пескари. Но в то утро, как кто его подталкивал, спустился до самого Онона и в глубокой протоке, заросшей по берегу непролазными дебрями, попробовал ловить сома в проводку. И в первый же заброс тройника с дохлой мышью темноспинный «монгол» заглотил приманку зубастой пастью. Скорее всего, таймень ушел бы, в конце концов, оборвав стальной поводок. Но из-за кустов, мешавших вываживать его, Толян сразу же прыгнул в воду. Яростная схватка, в какой сошлись таймень и человек без преувеличения была борьбой за жизнь. Всеми силами, стараясь держаться на плаву, и все же то и дело, с головой уходя под воду, Толян, отфыркиваясь от заливающей лицо воды, упорно тянул рыбину к себе, наматывал на руку шнур. А таймень, поднимая тучу брызг, бил хвостом, торпедой вспарывал протоку и резко уходил на глубину. В какой-то момент Толику все-таки удалось дотянуться до него и мертвой хваткой схватить под жабры. В холодной воде боль от порезов острыми зубами хищника не чувствовалась. Зато уже потом на берегу ладони, и особенно пальцы жгло немилосердно. Но глядя на двадцатикилограммовую рыбину с желтовато-оранжевыми плавниками, темной, лоснящейся спиной и крапинами на мясистых боках, Толян терпел и готов был терпеть еще и еще, лишь бы Фортуна не забывала улыбаться ему.