В антологии "Манъёсю" происходит постепенное наслоение литературных приемов, совершенствование художественной формы. И, вероятно, всю антологию можно описать таким словом, как постоянное восхождение или, лучше сказать, всплытие. Почему же тогда вектор направлен именно вверх? Объяснить это можно тем, что чем дальше читатель идет по страницам, тем «прозрачность» поэтического текста становится все более очевидна.
Конечно, стоит сделать поправку на время. «Манъесю» – крупный культурный пласт древней японской действительности, и неподготовленный читатель не сможет понять тексты в их изначальном смысе. Важно обратить внимание на связь текста с контекстом, что можно наблюдать в длинных названиях стихотворений; японской поэзии свойственно обозначение центрального образа, некий узел, который собирает в себя ряд последующих образов; другое восприятие мира – изначальная слитность, нераздельность естественного мира и мира человека, синкретизм. Например, стихотворение Какиномото-но Хитомаро в переводе А. Е. Глускиной:
(1068)
Вздымается волна из белых облаков,
Как в дальнем море, средь небесной вышины
И вижу я
Скрывается, плывя
В лесу полночных звезд, ладья луны.
Центральным образом является плывущий месяц, он, как ладья, плывущая по морским волнам, только – по небесной тверди; это и есть та самая связка, что в данном контексте являет собой эффект зеркала, развернутую метафору, несвойственную японской поэзии в целом. Но важно, что чувственный ряд успешно передан. Но даже и в этом толковании может остаться вопрос о настроении, которое хотел передать автор.
Также хочу отметить плачи Хитомаро. Тексты с 207-212 имеют общее предисловие: «Плачи Какиномото Хитомаро, сложенные в печали и слезах после кончины жены». В стихе 207 наложен ряд образов: горы, копье из яшмы (сам камень упоминается и ранее), махать рукавом. Следующие тексты – 208 и 209 – являются каэси-ута, они подводят итог и являются «обратными» текстами, в них последовательность 207 текста изложена в обратном порядке. Осмелюсь предположить: такой прием применен, чтобы наиболее сильно передать боль от утраты.
Что касается поздних текстов, в них настроение автора угадывается с большей степенью точности. Здесь можно говорить о женской поэзии, более утонченной, но в то же время довольно открытой:
(2870)
Любимый мой
Сказал, что он придет,
И ночь прошла в напрасном ожиданье…
Ну, что ж, теперь уже не стоит ждать,—
И по ошибке не придет он на свиданье!
2876)
Могу ли жить
Близ твоего села?
Глаза мои
Людей теперь страшатся,
И лишь растет любовь моя!
И здесь этот самый «подъем из глубины» достигает своего пика – «одномерная» элегия о чувствах. Если подвести итог, то можно сказать, что «Манъёсю» для современного российского читателя служат серьезным инструментом и своеобразной машиной времени. Здесь можно довольно четно отследить развитие японской словесности, в определенном смысле, ее перерождение. В поздних текстах мужское и женское выражения чувств стали близки друг другу, появляется тенденция объединения стихотворений в тематические сборники, что свойственно Отомо-но Якамоти и другим поэтам древности. Что касается роли «Манъёсю» как инструмента, то это пример превосходной работы со словом, интерпретацией образов, замечательный справочник менталитета древней Японии, как компас, ориентированный на север.