РАССКАЗ НАПИСАН ОТ ЛИЦА СТУДЕНТА.
"Я еду к Семенычу всегда, когда мне хорошо или когда плохо и хочется "вмазать", а впрочем, без разницы: все равно наши встречи заканчиваются выпивкой. Семеныч -- мой земляк. И хотя прожил в Москве две трети своей жизни, считает себя сибиряком и любит наш Сибирск даже больше первопрестольной. Для меня это непонятно. Будь моя воля, переименовал бы задрипанный городишко со своим заводом столярных изделий - в Замухрыщинск или Зачуханск -- и засекретил, чтобы не позорить державу перед остальным миром. И пусть там, вдалеке от глаз цивилизованного сообщества, замухрыщинцы, как и при царе Горохе, самогон или денатурат технический "жрут". Выехать никуда дальше областного центра они все равно не смогут: все их жалкие грошики уходят на дешевое пойло и серые макароны. Ненавижу этот нелепый, спрятавшийся в таежной глухомани городок с обрюзгшими от постоянного употребления физиономиями его обитателей, с его наглой мелюзгой, познающей все радости взрослой жизни еще до того, как под мышками появляются первые волосы. Мерзость запустения! "
А Семеныч свой Сибирск любит.
В принципе он нормальный мужик, только со странностями. Воистину, русский характер - непредсказуемый и всё на авось. Но главное не это главное, такой как Семёныч всегда придет на помощь в трудную минуту. Что же касается просто провести время с пользой и толком -- тут тоже у земляка не отнять.
Однажды он повел меня с моим институтским приятелем и в музей на выставку о культуре казачества. После экскурсии, как полагается, возникла масса впечатлений и многообразие мнений, которые следовало привести к консенсусу. Так что же "на сухую" это делать? И что характерно, не успели мы не то что выпить, а даже дойти до магазина, как вдруг в пять часов дня на оживленной улице Семеныч громко запел: "Только пуля казака во степи догонит, только шашка казака с коня собьет..."
Конечно, Семеныч -- большой оригинал,и мне кажется, ему по барабану, что о нем думают.
Я даже завидую ему поэтому поводу, потому как сам я -- серая мышь, зависящая от мнения окружающих.
В тот день на Тверской на нас стали недоуменно оборачиваться, а одна пожилая женщина даже испуганно шарахнулась в сторону и сердито крикнула: "Совсем обнаглели алкаши проклятые! Куда милиция смотрит?"
Оказалось, милиция смотрела " куда надо", и сольный концерт сорвали два подскочивших человека в форме. Правда, нам крупно тогда повезло: служивые с юмором оказались и в хорошем настроении. Да что скрывать, в очередной раз сработало обаяние художника из народа, каким любит себя подавать Семеныч.
Помню, молодой сержант махнул рукой: "Ну, ладно, мужики, обойдемся без протокола, только чтоб мы вас здесь сегодня не видели".
Мы, естественно, не глухие и не дебильные, чтобы раздражать ментов, --- тут же исчезли, как ниндзя.
Мне нравится бывать у Семеныча дома. У него легко. По-настоящему легко, как в детстве у деда в Зареченске, так что можно было бы общаться и без водки, но с ней, говорит Семёныч, посидеть вечерком всё же душевнее.
Живет он в обычном деревянном доме недалеко от Москвы, в старом Бутове. Дом у него простой, но хозяин основательный. Двор за добротным забором засажен рябиной. Сейчас, в середине сентября, пройти мимо, не вывернув шею, невозможно: зачаровывает, приковывает взор желто-багровое полыхание листвы, из которой вот-вот брызнет, разлетится во все стороны алый сок налившихся ягод.
Что-то некстати во мне поэт проснулся, прямо Тютчев. Вообще-то я пока только учусь на писателя в Литературном институте, но сочиняю с детства, поэтому причислил себя еще на первом курсе к авангардистам и, чтобы выделиться из общей массы, стал писать матерные рассказы. Многим это нравится, но боюсь, что когда-нибудь мода на такой авангардизм пройдет, и все поймут, что король-то голый. Что-нибудь придумае! Во всяком случае в свой Замухрыщинск я не вернусь, а прожить в Москве смекалки у меня хватит, тем более у меня будет диплом литературного института, до которого рукой (да что там рукой!) осталось мизинцем подать -- и вот он , спасательный круг в океане жизни. Пожалуй, для меня --- не москвича, это даже шлюпка, которая сама доплывёт до причала благополучия и известности, если уж не мировой, то звание почетного жителя Сибири обеспечит, так же как и гордость его обитателей за подаренную миру глыбу таланта.
- Эй, Николай, куда так летишь? - выводит меня из грёз окрик Семеныча.
Мой земляк стоял под высоким молодым кедром, растущим чуть поодаль от рябинок, - вот я его и не заметил. Вообще-то кедр с трудом приживается в средней полосе России: ему больше по нраву зимний мороз и летняя жара. А вот у Семеныча руки растут откуда надо, так что кедр-то все-таки зацепился за жизнь, окреп и быстро пошел в рост. Семеныч так любит своё детище и гордится им, как сыном!
"Я в него свою душу вдохнул, - напоминает он при случае, - так что душа у нас с ним одна на двоих. Он все понимает, что я говорю ему, вот только ответить не может."
Семенычу доставляет удовольствие поговорить о своей заботе. "Кто-то себе собаку заводит, кто-то кошку, а я себе вон какого красавца под старость завел",- обнимает он дерево и весело смеется. А смех у него своеобразный, без удержу, как у ребенка. И если учесть, что Семеныч -- мужик с юмором, любит побалагурить, пошутить, то становится ясно, почему к нему так тянутся люди.
У него часто бывают гости, мне даже повезло познакомиться с одним чемпионом мира по самбо, который все сокрушался, что дважды "брал" мир и Союз и ни разу Россию - все ему какой-то хмырь под ногами мешался. У Семеныча я пил и с экс -режиссерами, -спортсменами, -музыкантами, -писателями местного разлива. Поначалу с ними было интересно, а потом приелось: достали все эти жертвы обстоятельств и каких-то непонятных заговоров. С каким-то занудным поэтом, возомнившим себя новым светилом мира, нас даже пришлось разнимать, после того, как я дерзнул посоветовать ему заменить одну строку в его шедевре.
По большому счету эти некогда знаменитые творческие люди -- мыльный пузырь. Но иногда встречаются и интересные экземпляры. Особенно мне понравился Петр Иванович, преподававший прежде в МГУ философию. Вел себя Иваныч просто, безо всякой рисовки, но когда он начинал о чем-нибудь рассуждать, то я ловил себя на мысли, что, в сравнении с ним, сам я смотрю на мир из пещеры.
Мне очень грустно видеть, как Петр Иванович спивается.. И что больнее всего, у этой пропасти он оказался сознательно, это его выбор. Не забуду его слов: "Я Бога предал. Он мне отвесил много, великий дар мыслителя, а я его продал, когда в коммерцию подался. И я себе этого не прощу сам, а потому и у Бога просить не буду - не за что меня прощать. Лучше сдохну как собака где-нибудь под забором, и смерть моя не искуплением будет, потому что искупление тоже заслужить надо, а закономерным позором. Ну да и ладно!"
Моя ладошка безнадежно тонет в лапище Семеныча. Я всё же пытаюсь изобразить крепкое мужское рукопожатие, и мы заходим в дом. Внутри так же просто и основательно, как и снаружи. Кухня отделана вагонкой. На стенах висят резные шкафчики; табуретки широкие, на толстых ножках. Все это - дело рук хозяина. "Плевать я хотел на все эти моды", - прищуривается Семеныч. Он вообще резок в суждениях и категоричен, лично у меня так не получается: наверное, много интеллигентов в роду было. "Настоящая вещь, - продолжает он, - должна быть кондовой, на века справленной, а не чтобы через месяц развалиться. Мы еще к этому вернемся,Колька. К мебели для внуков и правнуков из живого дерева, а не из вонючей мертвой трухи. Ты понял? Не всем это будет по карману, но пластмасс только дураки уважают, авангардисты навродь тебя - мертвый он, пустой. Так и мужик должен держаться. У кедра , смотри, вон ветер всегда макушку ломает, но завалить ему не по зубам. Бывает, ураган пройдет по тайге - все гнется и ломается, только кондовое дерево стоит. Скрипит, но стоит. Вот так-то! И если уж уступает ветру, то не ломается -- целиком погибает, с корнем выворачивается. Не иначе! А сейчас березу больше любят. Хороша она, слов нет, но бабье дерево -- не мое".
Самое главное, жизнь определяющее слово у Семеныча - кондовый. В Москве оно теперь почти неизвестно, наше сибирское словцо. Мы и познакомились-то благодаря ему.
Было это четыре года назад, когда я только приехал в Москву и, естественно, как все провинциалы, первое время часто слонялся по Арбату -- изображал наслаждение столичной жизнью. Арбат мне тогда еще не успел надоесть, и я просто балдел от его оживленности. Помню, мое внимание привлек один художник. Среди своих интеллигентного вида собратьев он выделялся как сучок на идеально гладкой доске: невысокий, крепко сколоченный, с ручищами, в которых, казалось, карандаш должен был разлететься в щепки при первом же штрихе. Походил он скорее на грузчика, чем художника. Но удивительно! - рисовал он портреты быстро и легко.
"Кондовый мужик", - не сдержал я своего восхищения, указав на него приятелю Валерику. Мужик вдруг обернулся: "Из Сибири что ли будешь?"
Так мы и познакомились. А когда выяснилось, что мы с Семенычем из одного города, еле сумевшего попасть в географический атлас, то восторгу не было предела.. Даже снаряд чаще попадает в одну воронку, чем могут встретиться два муравья из одного муравейника, унесенные ветром в разное время.
Семеныч не спеша расставляет на стол в комнате свою любимую закуску: дымячую жаром жаренную картошку, солёные грузди, огурчики и квашенную капусту. Я как обычно рассматриваю новые картины, стоящие вдоль стен - это на продажу. Других Семеныч не пишет. На стенах висят только три картины, его любимые. Одна мне нравится. На ней ничего особенного: простой деревенский пятистенок из растрескавшихся почти черных от времени бревен, и первый лучик пробуждающегося солнца осторожно подкрадывается к распахнутой настежь двери на высоком крыльце. Мне все время хочется оказаться в самом дому, увидеть его изнутри. Две другие картины я не люблю. На них мост через речушку в Сибирске и какой-то мрачный бурелом в тайге. На меня они нагоняют тоску, а для моих лет рановато печалиться.
Я останавливаю взгляд на новой картине со сказочным заснеженным лесом, розовато-оранжевом от пробившихся сквозь тучи лучей.
-- Ну и что там хорошего нашел? -- подходит Семеныч. -- Ремесло оно и есть ремесло.
-- Нормальная картина. Мне нравится, - отвечаю я.
-- Ни хрена ты не смыслишь в живописи. А еще писатель, знаток жизни! Это же натуральное фуфло в лакированной обертке. Обертку-то разверни, -- распаляется он, извини, Коля, но это -- говно, большой кусок говна на палочке. На продажу сойдет. А ты такие картинки никогда не бери: оглупляют они. Настоящее должно душу бередить, помниться всю жизнь. Вот тогда это искусство, и ему упаковочный материал не нужен. Так что обманка для дураков. Вместо ковров поразвешают - и довольны. Мода, видишь ли. Ценители изящного, ёк макарёк! А завтра скажут, что модно табуретки к стенам приколачивать-- и ведь начнут заказывать. А я им -- да пожалста, коплект из натурального дерева с морёнкой -- за штуку баксов.
Мы, наконец, садимся за стол. Выпиваем за красоту и гармонию Вселенной, за бабье лето. Я с наслаждением похрустываю упругим груздем.
--- Ну, Семеныч, за одни только грибки ты уже оправдал свое появление на свет, -- отвешиваю я шутливый комплимент за его кулинарный талант.
Я ожидаю какой-нибудь шутки в ответ, но он неожиданно впадает в тоску:
--- И только-то! Да я, может, появился для чего-то другого, а не для засолки грибов. Это любая баба может. А я, Коля, так до сих пор и не знаю, зачем я есть. Художник...да, что есть то есть. Но всего лишь неплохой. Таких --- куда ни плюнь --- попадешь. Много нас, Коль, даже слишком. Большинство мучается от своей ненужности, а признаться стыдно. И отказаться от пути, по которому уже столько прошел, страшно. Я вот по молодости все стремился к чему-то, ждал, что вот-вот свою .
планиду создам. Да не получилось. Какое-то время еще пыжился, а потом чую - уперся в потолок - и все, дальше не дано. Может, работал мало, а скорее просто достиг своего предела. У каждого он свой, а чтобы прорваться требуется какое-то неземное озарение. Не знаю точно, но что-то тут нужно, что? - я и сам пока не понял, а если б понял, то моя фамилия была бы Пикассо или Дали. Короче, как я ни бился - бесполезно. Потом перекройка началась.Жена Нина запилила: другие зарабатывают, а ты на никому не нужную мазню жизнь тратишь. Сдался я, Коля, разуверился в себе. Настоящее искусство не прокормит, а вот ремеслом можно неплохо жить. Пошел я на Арбат. Пошли и заработки. А веришь - нет, душа стала болеть. Поначалу деньгам обрадовался, да и Нина приосанилась: достаток почувствовала. Хоть последние годы нормально пожила. А потом она от рака как-то так быстро ... померла. Я с горя запил. Да так, что однажды в "склифе" очнулся --- вот куда "белочка" привела. Оглянулся назад, на хрена, думаю, жил? Годы промелькнули, как топором обрубило, и сижу я, как та бабка из сказки Пувшкина, у того корыта, что и прежде. И исправить что-то уже поздно. Пытался, правда, что-то изменить. Детей нет, жена умерла - дай, думаю, писать начну настоящее, не для толстого кармана, а чтоб потомки помнили: был, мол, такой замечательный художник...И знаешь, Коль, ни черта не вышло. Если и была когда-то искра, дым один остался. А может, и не было ее вовсе. Так...мечта. А душа болит: может я не свою жизнь прожил - чужую. Может, мне не надо было в Суриковское поступать. Я ведь в детстве мечтал врачом стать. Жил бы себе спокойно, людям пользу приносил. Пописывал бы в свободное время для удовольствия , не без того --- и достаточно. А главное, с душой в ладу бы жил, себя не жег. А так... нервы одни только трепал себе, всегда в тревоге и беспокойстве: годы уходят, а я ничего стоящего не создал, и дальше Арбата меня никто не знает.
--- Семеныч, --- перебиваю я его, --- да у тебя прекрасная картина есть про дом.
--- Ну да, пожалуй, ты прав, но ведь это мизер. Для художника это обвинительный акт: мог, да не сделал. Так-то, Коль.
Семеныч замолчал, и пауза была тягостной для нас обоих. Он разлил по стаканам остатки:
-- Ну, давай! Чтобы у тебя получилось как надо...
Мы выпили, и Семеныч продолжил: "Картину эту я тебе дарю. Пусть у тебя память обо мне хорошая останется. Только ты взвесь, свою ли жизнь решил жить или чужую. Не то грыжу наживешь и разбитое корыто под старость, как я".
Мне становится не по себе от его слов, ведь все, что он говорит, правда, которую я всячески отгоняю от себя, потому что хочу жить хорошо и войти, как говаривал земляк Топтыгин, в анналы истории.
--- Семеныч, а что ты предлагаешь? Ехать назад в наш колхоз? Прозябать в нищете и спиться от безнадеги?
--- Коль, насчет безнадеги спорить не буду, а вот колхоз у тебя в голове! И в конце концов, - повышает голос Семеныч, хватит... Москва, конечно, современный город, красивый, но суеты слишком много. Под старость оглянешься: пожить-то не успел - просуетился. А жизнь --- это прежде всего --- разговор с миром вокруг и в себе. А какой тут разговор, если одна суматоха и беготня. Для творчества покой нужен. Не обязательно уезжать далеко, но из Москвы беги, пока не поздно. Меня лично этот город высосал, особенно метро.
Этот невеселый разговор уже начинает утомлять, и я говорю несколько резче, чем следует:
--- Ну взял бы и уехал давно уже. А то давать советы мы горазды, а сами все по-другому делаем.
Странно, обычно раздражительный, Семеныч отвечает на удивление спокойно: "А Москва не отпускает. Затягивает, как трясина - все глубже и глубже. И понимаешь, что надо уходить, а воли уже нет. Сладкий плен. А ты еще молодой, вот и беги, пока есть силы. С годами менять что-то в жизни становится все труднее. Опоздаешь - станешь литератором, одним из большой кучи. А писателей, Коля, по пальцам пересчитаешь.
--- Знаешь, Семеныч, может ты и прав. Только я уже свои корешки оборвал, в Москве буду приживаться. Мне здесь нравится.
--- Ну, смотри, --- пожимает он плечами, --- тебе виднее, за тебя ведь никто не решит. Может, тебе и повезет ухватить жар-птицу за хвост. Только ты определись, для чего жить будешь: для себя или для Бога в себе, то бишь богатство выберешь или черный хлеб и честное творчество. Главное, чтоб не попал в тупик, как я. Я ведь, Коля, в самый настоящий тупик зашел. Толку с меня никакого в этой жизни не получилось, детей нет: вначале все чего-то боялся, в основном, что жилья нет, а потом уже и у Нины заболело что-то там по женскому делу. Сопьюсь я, чую, окончательно, потому что не для кого и не для чего жить. Вот это и есть тупик.
Я всегда с удовольствием ночую у Семеныча: в просторном деревянном доме дышится легко, и утром вскакиваешь с мягкой пуховой перины свеженький, как огурчик. Почему-то новое тысячелетие стыдится этих перин, как молодой щеголь старухи-матери. Только у Семеныча здесь, в самой Москве, я встречаю этот уют отходящего времени, размеренного и покойного.
И все же в этот раз я не остаюсь. Что ж поделать, зацепил меня Семеныч своим разговором. Я чувствую в себе какую-то гнетущую тяжесть, какую, наверное, должны испытывать священники, принявшие исповедь. Мне очень хочется в ночь, в тишину, чтобы в одиночестве бродить по улицам и читать все стихи, какие вспомнятся.
И я уезжаю. Картину, естественно, оставляю: в общаге ее испохабят наши "продвинутые" оболтусы. Семеныч моим скорым отъездом слегка обижен, хотя и не подает виду, только глаза его чуть покраснели и увлажнились.
Прежде чем шагнуть в распахнувшуюся дверь электрички, я сжимаю что есть силы его руку:
--- Семеныч, не обижайся. Надо мне сегодня домой.
--- Все нормально, Коля. Давай, до встречи.
Ах, Семеныч, какой же я дурак, что не остался тогда у тебя. К сожалению, предначертанное нельзя изменить, как и предвидеть, иначе я бы остался. Но так устроена жизнь - испытывать вину перед уходящими за ее черту.
Под утро, когда я увижу первые сны, ты сгоришь со всем своим домом, и искореженный огнем кедр, который я после увижу на пепелище, долго будет затем пугать меня во снах, качая на ветру черными обгорелыми ветками.
А сегодня мне приснился тот дом на картине. Я видел его издалека. Кто-то стоял возле распахнутой настежь двери и, щурясь от солнца, приветливо махал мне рукой и громко смеялся, как смеются дети.
2007 год