АКВАРИУМ
Он видел этот сон несколько сот раз – точно. Вообще, его сны всегда были смутными, и он плохо помнил, проснувшись, что ему снилось. Но этот сон он запомнил за много раз повторений наизусть, тем более, что был он очень отчётливым: под ногами твёрдые гладкие камни, плотно пригнанные друг к другу, блестят от брызг. Это единственное, что можно хорошо разглядеть – остальное покрыто туманом, плотным, как овсяной кисель. И это даже не смотря на то, что в лицо ему дует ветер: треплет полы, ставит торчком короткие мягкие волосы – у него почему-то короткие волосы и на нём длиннополое чёрное пальто и белый шарф, как у парня, который приезжает к старику на каникулы из Эдинбурга. И ещё он знает, что это – Лондон. Набережная Темзы. «В последний раз», - почему-то думает он и не может понять, почему и о чём так думает. Откуда-то из небытия нарастает ровный и сильный шум могучего потока, низвергающегося с высоты на камни. «Он жив, просто контузило...» Привкус крови во рту. Страшно болит голова. Дальше ещё более короткие обрывки: тряская дорога в телеге, где он лежит навзничь, белая комната без окон с запахом химической лаборатории… И снова набережная. Он чувствует, что рядом с ним кто-то находится, но не может ухватить его лицо – только смутное впечатление: смуглая кожа, тёмные курчавые волосы, южный акцент:
- Нам уже пора отправляться, сэр. Профессор и так проявил великодушие, позволив вам проститься.
- Проститься с камнями, но не с людьми…
Из тумана медленно выступает силуэт корабля. Ещё немного – и он различит название на борту. Но сон не позволяет ему. Фонари гаснут, и гаснет изображение набережной. Боль стучит в виски всё нестерпимее, его тошнит от боли. Он больше не делает попыток вглядеться.
- Вы потеряли сознание, - сквозь туман донёсся до него голос доктора. – У вас были судороги, и вы потеряли сознание. С вами здесь раньше бывало такое?
- Да, - он произнёс это с трудом – гортань всё ещё была зажата, как будто его держат за горло. – Каждый раз, когда я пытаюсь вспоминать, мне становится плохо. Не всегда до судорог доходит, но голова раскалывается каждый раз. Я всё равно пытаюсь этим пренебречь и не отпускать обрывки снов, как-то связать их, но… мне пока не удавалось, - обречённо выдохнул он.
Зрение немного прояснилось, и хотя головная боль всё ещё затягивала всё багровой дымкой, он мог различить лицо доктора, на котором отражалась какая-то внутренняя борьба, насильно подавляемая им с умением профессионального врача у постели больного.
Он вдруг зацепился сознанием за слово «здесь» - «с вами здесь раньше бывало такое?» Здесь? А где ещё?
- Вы знали меня раньше… - пробормотал он. – Кто я? И кто вы?
- Я вам всё рассказал, я ничего не скрываю.
Магон посмотрел ему в лицо испытующе, словно пытаясь проникнуть за какую-то грань внешней оболочки, прочесть в душе. Он не доверял людям, они сделали всё, чтобы он не доверял им, обратив злобу на него тогда, когда, растерянный и больной, он больше всего на свете нуждался в помощи. С тех пор он научился обходиться без них. И даже те, кто проявлял о нём заботу - люди в чёрном или старик – были чужды, враждебны, он терпел их по необходимости. Пори этом всегда был готов отскочить, метнуть нож, вцепиться в горло. Он ни за что бы не позволил себе заснуть ни при ком из них. Но в докторе было что-то такое, что отличало его от других. Что-то… нездешнее. Он казался человеком из другого мира – может быть, из того, где гладкие камни, туман над водой и фонари. И он не лицемерил – Магон чувствовал, как натянуты до болезненного звона все нервы его нового знакомого, и если допустить = хоть на один единственный миг допустить, что то, что он говорит – правда. Если отбросить всё невозможное, в сухом остатке будет истина, какой бы невероятной она ни казалась. А кое-что отбросить он уже мог – плотника и гробовщика о`Брайана. И если он не о`Брайан, и если его не подобрали в лесу практически мёртвым с разбитой головой, как рассказывал старик, то… откуда он узнал имя Мэри? Почему с ним случился припадок, который раньше приходил всегда при попытке задержать смутные образы подавленной памяти? Как назвал его этот доктор? Он помнил, что имя ударило его, но вспомнить само имя не мог никак.
- Как… как звали того человека, за которого вы меня принимаете? – спросил он, наконец, решившись.
- Шерлок Эйдан Холмс, - без задержки ответил доктор. – Если хотите полностью, Шерлок Эйдан Холмс Сэмплиер. Но вас мало заботили корни. Вы предпочитали быть просто Шерлоком Холмсом.
- Вы уверены? Хоть сколько-нибудь уверены, что я… что я могу оказаться…
Доктор покачал головой и ответил не сразу – голос изменил ему на какое-то время, и он едва справился:
- Я… Боюсь, я уже не смогу пережить ошибку. Послушайте, я… нет, это, конечно. Наглость, но мне бы… Вот что: если вы ею, конечно, не очень дорожите, позвольте мне…
- Что? – подстегнул Магон, потому что чувствовал, что сам он с собой не скоро справится.
- Позвольте, я сбрею ваши усы и вашу бороду. И ещё… осмотрю ваше тело.
- Будете искать какие-то памятные шрамы? Родимые пятна? – сообразил он.
- Я не так наивен. Всё это может быть удалено или изменено до неузнаваемости, было бы задаться целью. Передовая наука умеет такие вещи, которых рядовой обыватель и понять-то не в состоянии. Нет. Я хочу просто осмотреть, отчасти полагаясь на свою память, отчасти для пользы дела – кроме бронхита, вы можете и ещё чем-то болеть.
МАГОН
Ну, и сумбур же он поселил у меня в голове. И… надежду. Все эти дни, месяцы, годы, занятый только выживанием, я не позволял себе задумываться, прекрасно понимая, что это –кратчайший путь к безумию, а я и так в своём здравом уме расписаться не мог. Во мне словно сосуществовали разные люди, не приходящие в согласие. И я разрывался между ними, не в состоянии полностью идентифицировать себя ни с одним из них. Возможно, книги что-то подсказали бы мне, но мне негде было взять книг. Но однажды в начале лета я пробрался к старику, когда все спали, и порылся в книгах его приёмыша. Странное дело, я не мог понять ни слова и, в то же время, у меня было смутное ощущение, что я уже видел подобные книги, держал в руках, может быть, даже читал когда-то – и тогда, наверное, понимал, что в них написано. Ещё более странно, что в какой-то миг, глядя на знаки, которые откуда бы мне знать, я понял, что это формула, и не просто формула. А формула циклического углерода. И я знал, что изображённое кольцо означает аромат – вещество должно было быть пахучим, а потом я вспомнил слово « фенол», и мне пришло много других сло, связанных с этим. Я прихватил книгу и сбежал из дома старика, потому что не без оснований опасался приступа – так мой замороченный организм платил мне за каждую толику знаний о моём прошлом. Я умел читать, я знал химию, я мог сам рассчитывать реакции между веществами. В ту же ночь мне пришло в голову, что кто-то поработал надо мной – может быть, травил химикалиями или избивал до потери разума, или что-то ещё. Вопрос, кто я и что со мной произошло с того времени сделался не просто острым – он меня с ума сводил. А доктор предлагал мне готовый ответ – но где гарантия, что верный? И где гарантия, что доктор сам не из тех, кто проводит надо мной какой-то чудовищный эксперимент, сути которого я даже отдалённо не понимал.
С другой стороны, я не особо дорожил усами и бородой – просто не видел нужды в избавлении от них здесь, в лесу. Бояться, что он полоснёт меня по горлу во время бритья, тоже не стоило – у него уже была куча возможностей сделать это, да и меня не оставляла подсознательная уверенность в том, что этот человек не сделает мне ничего плохого. Он сказал, что его зовут Джон Уотсон. Это имя ничего не сказало мне, но на языке оно было приятно. «Уотсон», - сказал я на пробу, и он сильно вздрогнул и выронил из рук оселок, на котором собирался править бритву.
- Я вас напугал?
Он крупно переглотнул и покачал головой:
- Не это слово.
Он был слишком взволнован для лгуна или даже комбинатора.
- Дайте мне бритву, - сказал я. – Я сам побреюсь. Ничему это не поможет, конечно, но я вам жизнью обязан, так что потакать вашим желаниям – пожалуй, мой долг. Но бритву дайте в руки мне.
- Вы мне не доверяете? – казалось бы, сразу самую суть ухватил он.
Но он ошибался.
- Вы меня порежете не по злому умыслу, -ответил я. – Но порежете непременно – у вас руки трясутся.
Он усмехнулся уголком рта:
- И у вас. К тому же, здесь нет зеркала.
- Оно мне и не нужно. Давайте бритву сюда -
Я забрал у него бритву – теперь мне даже интересно было, что изменит оголение моей физиономии. К тому же, выглядеть бритая незагорелая часть рядом с густым загаром выше стала бы всё равно дико, и если это бритьё затевалось доктором лишь для того, чтобы вернее узнать или не узнать во мне того человека, о котором он говорил, вряд ли оно помогло бы.
Тем не менее, я принялся за дело, морщась от неприятных скребущих ощущений, когда бритва скоблила по коже, заставляя её загораться, как содранную. К счастью, волос у меня и на подбородке и щеках, как на голове, был мягкий, поддающийся без труда, так что, отделавшись всего двумя неглубокими порезами, я скоро закончил. Кожу одновременно и пекло, и непривычно холодило – ощущения были новыми, и всё таки… всё-таки где-то глубоко в памяти я ощущал, что испытывал их и раньше. Я даже почувствовал запах какого-то снадобья после бритья – запах резкий, горьковато-травяной, как у перегревшейся на солнце полыни. Я совершенно явственно ощутил его, не смотря на то, что никаких косметических средств в логове не было. И не только его. Какие-то странные отголоски колыхнули мою память, опасно подтолкнув снова к краю припадка:
Занимаясь бритьём, я на доктора не смотрел – смотрел под ноги, куда падали мои сивые пряди, устилая пол, и только закончив, поднял глаза.
В логове вполне хватало света, чтобы читать или шить, напрягая глаза, и хотя скоро уже должен был спуститься вечер, пока всё ещё было видно. И лицо доктора в этом неверном, но достаточном свете, показалось мне вдруг исполненным не то жутковатого веселья, не то смертельного ужаса. Это выражение не слишком хорошо подействовало на меня – я снова почувствовал, как натягиваются вдоль спины невидимые, но болезненные ремни. Отложив бритву, я собрал волосы сзади, убрав их с плеч, и прямо посмотрел доктору в глаза:
- Лучше стало или хуже? Рассеялись теперь ваши сомнения или ещё больше укрепились?
- Пять лет, - проговорил он с какой-то вроде даже торжественностью. – Почти пять лет! Боже мой! – и вдруг совершенно больным измученным жестом закрыл ладонями лицо.
- Вы для меня по-прежнему приятный, но чужой человек, - сказал я, чтобы сразу развеять все иллюзии. – Узнали вы меня или я – кто-то другой, прежде с вами незнакомый, но для меня вы… Я даже не знаю, верить ли вам вообще.
- Да это уже вообще не важно, - устало проговорил он, не отнимая рук от лица. – Думаете, для меня главное, чтобы вы меня узнали?
- Но…- задумчиво проговорил я, – пока я не узнаю вас, останется всё равно какая-то толика сомнения в том, что вы, действительно, узнали меня, а не наделили постороннего человека ложно сочинёнными по памяти чертами, чтобы развеять призраков прошлого.
На этот раз он руки убрал и посмотрел на меня диковато, словно это соображение просто не приходило ему в голову, а я только что безжалостно поставил его перед ним.
- Ведь мы, - наконец, жалобно проговорил он, - сейчас всё равно ничего не можем с этим поделать. Ваше состояние называется амнезия. Что её вызвало, я не могу сейчас сказать, а как её лечить, не могу сказать не только я. Это – одно из самых загадочных состояний человеческого мозга, подобное наблюдали у жертв каких-то запредельных переживаний: войны, смерти близких, насилия. Это не является умопомешательством в обычном смысле слова, страдающие амнезией люди в своём уме, не галлюцинируют, их логика, их видение действительности никак не повреждено, да и привычные навыки, знания зачастую не утрачивается. Стёрто лишь любое воспоминание о своей личности, да и то, вернее сказать, не стёрто, а скрыто, потому что это состояние может быть обратимым – практическая медицина знает немало подобных случаев. Что может послужить толчком к восстановлению этих воспоминаний, бог весть. Возможно, привычная прежде обстановка, возможно, исцеление придёт изнутри, само по себе. Но даже если предположить худшее, и если вам придётся всё выстраивать вновь, это всё равно лучше, чем ничего. Когда мы вернёмся в Лондон, я смогу проконсультировать вас у одного из лучших специалистов по нервным болезням и, может быть, он…
- Постойте, подождите, - перебил я, останавливая его не только словами, но и жестом. – Вы сказали «мы вернёмся в Лондон»? Вы что же, собираетесь меня в Лондон увезти?
Он удивлённо вскинул брови:
А вы что думали? Что я позволю вам до конца дней оставаться в этой норе. Умирать от холода? Питаться отбросами и бегать от егерей Клуни?
Его удивление было настолько неподдельным, что моё как раз подтаяло, но я всё-таки спросил:
- Почему вы решили, что я собираюсь куда-то с вами ехать? Вы строите планы в отношении меня, как будто я неодушевлённый предмет или ваш ручной зверёк или…
Я ожидал, что он , может быть, возмутиться или начнёт приводить аргументы, но вместо этого его глаза вдруг, как слезами, до краёв наполнились грустной ласковостью.
- Вы чего-то не понимаете, Холмс, - сказал он с улыбкой. – Вы не помните меня – горько, но это возможно. Вот только я – другое дело. С первого мгновения, как вас увидел здесь, я был одержим настолько противоречивыми чувствами, что буквально сходил с ума. Я думал уже, что мне разум изменяет, подбрасывая желанное, но несбыточное. И как только я услышал от вас то, что услышал, меня, как будто убили и воскресили снова. С этого мгновения я узнавал вас каждый миг, всё ещё сдерживая себя, всё ещё не веря, оттягивая окончательное осознание, потому что… я всё ещё боялся разочарования, боялся понять вдруг, что всё это - бред и иллюзия. А потом… потом я вас боялся напугать и отвратить. Пока не понял вдруг, что это ничего не изменит. Я вас больше не отпущу от себя, вам придётся меня убить, чтобы от меня избавиться. И – да – я увезу вас отсюда. Даже если понадобится связать и усыпить. С другой стороны, я не думаю, что до этого может дойти: даже не вспомнив меня, вы всё равно остаетесь собой, и вы никогда не сможете, узнав о себе то, что я вам рассказал и расскажу ещё, довольствоваться впредь хоть сколько-нибудь времени жизнью и судьбой Магона. Вы - джентльмен, Холмс, образованный человек, и ваше место не здесь.
Я чувствовал, что он говорит правду. Во всяком случае, в отношении своих чувств. Но я не был уверен, что его чувствам можно доверять. С другой стороны…
- Память, - наконец, проговорил я, - не единственный способ узнать прошлое. Если я вижу обгрызенную кору, мне не обязательно видеть зайца, чтобы понять, что он здесь был. Если я сам не помню того, что со мной происходило, у меня ещё есть шанс узнать об этом на основании сегодняшних фактов, которым я смогу дать логическое толкование.
- В этом я вас тоже узнаю, - сказал доктор, слегка усмехнувшись. – К тому же меня поддерживает ещё одно соображение. Вставая утром, мы видим близких людей и помним, почему они нам близки, мы переживаем прошлые воспоминания и формируем своё отношение на их основании. Но такие воспоминания добавляются в нашу копилку ежедневно, и отношения формируются тоже ежедневно. Вы не помните прежней жизни – да, но ведь вчерашний день вы помните, и людей, которые были в вашем вчерашнем дне. И этих «вчера» будет всё больше, и вы сможете формировать своё отношение ко мне и к другим вашим прежним знакомым на основании новых впечатлений и новых воспоминаний.
- И вы надеетесь, что они не будут отличаться от тех, что пропали? – спросил я. Мне было по-настоящему интересно.
- Конечно, будут, но не думаю, что радикально, - сказал он. – Я-то ведь всё равно всё тот же человек. Как и вы. Хотя вы и лишились прошлого, но натуры своей вы лишиться не могли. Она не так податлива, как память.
- А вы не боитесь, - спросил я, - что непроизвольно начнёте предъявлять ко мне такие требования, которым я не смогу соответствовать?
- В какой-то степени боюсь, - серьёзно кивнул он. – Но что это меняет? Мы ведь не договор с вами сейчас заключаем. Я ничего от вас не требую. Более того, я и от себя ничего не требую. Да и не могу ничего. Захотите меня слушать, – он снова усмехнулся немного нервически, - и я буду рассказывать вам о том, какого цвета были зайцы, оставившие следы зубов на коре.
- Остаётся ещё одна возможность, – сказал я, хотя мне не хотелось этого говорить, но и не сказать я не мог. – Вы можете сознательно лгать мне из каких-то своих соображений – возможно, исследовательских. Тогда ваши зайцы могут оказаться окрашенными в самые экзотические цвета.
Он опустил голову и довольно долго молчал – в логове уже смеркалось, я хуже видел его лицо.
- Да, - наконец, услышал я. – Вы можете, в принципе, думать и так. Это логично. И…мне придётся это принять.
- Я ещё не сказал, что я так думаю, - сжалился я.
И вдруг мне пришло соображение, что я сейчас играю, вытаскиваю из него эмоции нарочно, на самом деле не чувствуя того, о чём говорю. А ведь по моей версии играть должен был он - не я. Но он не играл. Я это чувствовал: он не играл.