Раскаты

Арно Никитин
(отрывки из повести «От пяти до двадцати двух», опубликованы в журнале "Новый берег", 2021/79). Целиком повесть напечатана в журнале "RELGA" (1.05.2021/383)


  Чувствуя близкие объятия Каспия и завершение своей
вольной жизни, Волга у Астрахани начинает дробиться
на рукава, каждый из которых находит свой путь к
морю; на сотни больших и малых рукавов, охватывающих
пространство, сравнимое по площади с небольшим
европейским государством. Вся громада воды,
собранная  чуть ли не с половины России,  причудливо
растекается по многочисленным рекам, речкам, ерикам,
протокам и составляет великое волжское приданое –
знаменитую каспийскую дельту. Как прекрасная песня
потрясает слушателей пронизывающим финальным
аккордом, так и Волга, соприкасаясь с Каспием, дарит
напоследок окружающему её миру всю себя, без остатка…
   И Каспий отступает, отдавая дань этому последнему
величественному разливу. Вроде бы и Волги уже нет
как реки, потому что на сотню километров вокруг –
сплошное водное пространство, поросшее камышом и
чаканом, где земли не встретишь; но и морем  его
назвать нельзя, потому что вода волжская, пресная и
глубины: где – по колено, а где – по грудь. Это
уникальное место называется раскатами. Как же красив
и точен русский язык! Раскаты! Лучшего слова не
найти. Раскатилась Волга – не остановить…
   В августе на раскатах расцветает лотос.
Представьте километровые поля на водной глади,
сплошь покрытые густо-розовыми крупными цветами
редкой красоты… Это – единственное место в России и
одно из единичных мест на планете, где можно увидеть
цветущие лотосные поля. Рука не поднимается сорвать
такое великолепие… Подарить букет лотоса нельзя.
Можно подарить только всё цветущее поле, и тот, кому
оно подарено, сохранит его в памяти до конца дней
своих…
   Из-за малых глубин вода на раскатах хорошо
прогрета, здесь – изобилие корма для рыбы и
водоплавающей дичи. Весной и осенью мириады уток,
гусей, лебедей, кашкалдаков, куликов, бакланов,
серых и белых чапур  жируют в этих местах,
накапливая силы для дальних перелётов. Весной – к
северу, осенью – к югу. С утра на чистинах с
гомоном, гоготаньем, кряканьем собирается на
кормёжку весь этот птичий базар. И ломится раскатный
стол от многочисленных яств: гуси лакомятся
созревшими семенами из лотосных коробочек и водяным
орехом – чилимом, утки и кашкалдаки – водорослями,
цапли и бакланы – рыбой. А вечером, рассыпавшись на
стайки и парочки, все они возвращаются на ночлег в
многочисленные камышовые колки, в чаканные кундраки,
в скрытые от нескромных глаз свои уютные ложа. И уж
совсем затемно пролетит, призывно крякая, потерявший
свою подругу переливчатый селезень, и парочка гусей,
найдя укромное местечко, плюхнется где-то совсем
рядом, плеснёт хвостом загулявшая рыба, и смолкнут
раскаты…
   А ты лежишь в лодке, слушаешь шуршанье камыша,
смотришь в отражённое от раскатов чёрное
астраханское небо со своими стаями и стайками вечно
летящих куда-то звёздных птиц, и никак не можешь
заснуть…

              ...

  Колька знал раскаты с детства. Его отец и полный
тёзка – Николай Николаевич-старший, охотник и рыбак,
жизнелюб и знаток Астраханского края, был лучшим в
городе преподавателем физики. Уж на что я не был
любителем этого предмета, но Николая Николаевича
слушал во все уши:
- Ребята, сегодня мы начинаем новую тему: Сила
трения. Помните, у Пушкина?

«На красных лапках гусь тяжёлый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лёд –
Скользит и падает…»

А почему, ребята, он скользит? И падает? Да потому,
что сила трения очень мала…
  Ведомый своим отцом, Колька с детства впитал
любовь к раскатам, ведал все тонкости и премудрости
охоты и рыбалки, безошибочно находил в камышах
нужные жилки и прокосы. Он всегда знал, где набить
кашкалдаков на котёл, а где добыть престижных
крякашей  и гусей, где взять рыбы для ухи, а где
руками насобирать отборного рака к пиву.
  Оба Николая Николаевича рассчитали и своими руками
смастерили из бакфанеры клеёный катер. Имея обводы
«прогресса», он был быстроходнее, длиннее и шире, и
имел при этом более мелкую осадку. Только «казанка»
под «вихрём» могла обойти его, да и то с трудом.
   Раскаты очень чутко реагируют на розу ветров.
Устойчивая сильная моряна – юго-юго-восточный ветер
– может нагнать воду за ночь-другую до двух метров.
И наоборот, ветер с севера сгоняет воду так, что за
одну ночь можно полностью обсохнуть: с вечера
ложились спать – за бортом вода плескалась, утром
встали – лодка на сухом стоит. Бывало, что нам с
Колькой приходилось по нескольку километров тянуть
на себе лодку, добираясь до большой воды. На поздней
осенней охоте можно было запросто обмёрзнуть: на
малой воде даже при небольшом морозе просыпаешься
утром, а вокруг – сплошной лёд. Много охотников
каждый год бесследно исчезало в этих местах, где до
ближайшей суши иногда – несколько десятков
километров. Поэтому Колька был всегда
предусмотрителен. На его лодке было всё для
автономного двухнедельного обитания двоих-троих
людей: запас тёплых вещей, одеял и спальных мешков;
провизия и спирт; сменные газовые баллончики с
плитой; посуда; компас, бинокль и термометр;
брезентовый тент; набор блёсен, крючков и лесок;
паяльная и керосиновая лампы; котёл и чайник и,
конечно же, колода карт. Был даже парус, который
легко крепился на лодочном шесте. Для экстренных
ситуаций была ракетница с ракетами. Словом, для
судов её класса лодка эта имела максимум комфорта.
Когда останавливались на ночёвку, Колька первым
делом втыкал шест в дно и делал на нём заметки для
контроля за уровнем воды. Мы любили забираться в
самую что ни на есть глухомань, где по нескольку
дней не только не видели ни единого человека, ни
одной лодки, но и не слышали даже отдалённого эха
выстрелов. Только в таком безлюдье и только с
Колькой я чувствовал себя абсолютно счастливым.
  Раскаты обладают ещё одним удивительным свойством
– они затягивают сердечные раны и врачуют душу.
Никакой санаторий, никакая Евпатория не могут
сравниться по своему целебному действию с раскатами:
выпиваешь, как правило, немного, телевизор не
смотришь, в карты играешь не на деньги, забываешь о
женщинах, о работе, о наличии денег или отсутствии
таковых.
  В лунную ночь, когда, несмотря на усталость, сон
не приходил, Колька ставил парус, и мы в полной
тишине, не заводя «вихря», шли по многокилометровой
чистине, уходя всё дальше и дальше от людей:

«Мне мало надо –
Краюху хлеба
Да каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака…»  х

   На охоту уезжали на несколько дней, а то и – на
неделю, и всё это время местом обитания, твоим домом
была лодка – Колькина лодка. На ней готовили, ели,
пили, спали, играли в карты, щипали и потрошили
битую дичь. Затемно вставали на утрянку и затемно же
возвращались с вечерянки. В поисках особо убойного
местечка, в котором можно было, хорошо
замаскировавшись, удачно отохотиться, уходили по
воде далеко от лодки. В химзащите идти по пояс, а то
и по грудь в воде, да ещё и по илистому дну,
довольно трудно. Зато как здорово, замаскировавшись
в удобной колочке  или в кундрачке  , выставив
подсадных, с замиранием сердца ждать начала
утреннего или вечернего лёта… Едва только чернота
ночи начинает мешаться с серым – слышится свист
крыльев. Ещё ничего не видно, но дичь уже пошла на
дневную кормёжку. Всё светлее и светлее небо… и
начинается охота. Там и сям налетают на тебя стаи
уток, повезёт – и гусей. Чувство времени теряется,
патронташ тает… И вот из-за дальней чистины
появляется малиновый краешек солнца. Остыв за ночь в
холодной воде, солнце, выходя из неё, постепенно
наливается золотом, разгорается. И вот уже покатился
по сверкающей глади, взлетел над стеной камыша его
пламенный диск. Всё! Утрянка кончилась.

                ...

Однажды мы поехали с Колькой на охоту. По дороге он предупредил меня, что по пути, в одном понизовском селе, заберем его товарища. Товарищ этот – Володя Дроздов, или просто – Дрозд, – пойдет на своем катере. Заберем – так заберем. Мы подошли к лодочному причалу, Колька, привстав в лодке, свистнул так, что всполошились все деревенские собаки, а из прибрежных домов повыскакивали люди. Услыхал и Дрозд.

– Слушай, Николай, ты предупреждай… – начал было я, но не услышал своих слов. Уши заложило до глухоты.

– Кури пока. Сейчас он подойдет, – понял я исключительно по выражению Колькиного лица.

Через десять минут я наблюдал странную картину: к берегу подходили двое. Один нес ружье и сумку. Второй был без ружья, но с баяном в руках. Плечи его оттягивал здоровенный рюкзак, из которого на треть высовывалась двадцатилитровая бутыль с брагой… Мы поздоровались и познакомились. Дрозд был с ружьем, с баяном – Лихобабин.

Назвав себя, Лихобабин засмеялся. Как вскоре выяснилось, он улыбался и смеялся все время. Даже во сне…

Бережно опустив свой рюкзак в катер, Лихобабин первым делом достал эмалированную кружку, нацедил браги, выпил и удовлетворённо крякнул:

– Получилась, зараза… Будете?

Мы отказались. Тогда Лихобабин уселся на самый нос катера, прижался спиной к ветровому стеклу, растопырил ноги и взял первый аккорд…

– Заводи, – крикнул он и заиграл.

Мы завелись и поехали. Дрозд вел «казанку» в метре от нас.

Лихобабин, перекрывая рев двух «вихрей», исполнял «Есть на Волге утес…»

 

Почти все понизовские охотники знают друг друга в лицо, издалека узнают знакомые лодки и катера. Многие, как и мы, шли на охоту. Нас обгонял кто-то, мы догоняли кого-то, но, поравнявшись с нами, все кричали:

– Дрозд! Вы в какое место?

– На Макаркины, – кричал в ответ Дрозд.

Охотники матерились и уходили в первый же попавшийся ерик… Очень скоро я догадался, и догадка моя блестяще подтвердилась: узнав, куда мы едем, другие мужики жгли бензин, делали громадные крюки, только бы не оказаться в районе, где «охотится» Лихобабин…

А Лихобабин тем временем доканчивал Стеньку Разина:

«И за борт ее бросает

В набежавшую волну».

Когда мы наконец добрались до места, я с грустью констатировал, что стал хуже слышать: Колькин свист, рев двух моторов и пение Лихобабина меня доконали. Да что там говорить – один Лихобабин производил шума больше, чем целая деревенская свадьба. Он пел беспрерывно, ревел его баян, а ногами он выколачивал ритм по дюралевому корпусу катера…

Надо отдать ему должное – песен он знал множество, но еще больше – частушек…

 

Мы пришли вечером, воткнулись в большую колку и встали борт в борт. Кроме двух бушлатов, в «казанке» теплых вещей не было. Колька перебросил туда одеяло и спальный мешок. Треть бутыли Лихобабин уже успел выпить, и его слегка сморило. Он улыбнулся, накрылся одеялом и прикорнул в обнимку с баяном.

Конечно же, никакой охоты на следующий день не было. Недаром матерились и разбегались охотники, не зря сжигали нелишний бензин – они знали Лихобабина как облупленного…

Я, было, отправился на утрянку, но, простояв час и прослушав серию частушек про Семёновну, поплелся обратно к лодке.

«Семёновна, Семёновна,

А ну, давай… Потом пляши, пляши…»

 

«Семёновна, голосистая!

Жопа белая и мясистая…»

Далеко разносилось по раскатной глади.

Да… Лихобабин смотрелся на раскатах, как фурункул на щеке у Джоконды.

Когда я подошел к лодке, там уже пили…

– Вовуша! Ну, как поохотился? – смеялся Лихобабин.

– Налей водки, Коля, – попросил я. Ну и началось…

Поскольку ничего другого делать не оставалось, стали пить… И петь… К полудню смылись все, кто находился в радиусе десяти километров, включая дичь…

Таяла водка, уровень браги стремительно падал. У Джоконды на щеках созрело еще три фурункула:

«Ой, сват, сват, сват,

Не хватай меня за зад,

Хватай меня за перед –

Так скорее заберет…»

Орали мы в четыре глотки.

Венчала концерт цыганочка с выходом. На коленях…

В одном катере на коленях, с баяном в руках выступал к центру Лихобабин; навстречу ему, дергая плечами и шлепая себя по голым пяткам, на коленях же выступал Дрозд.

Лихобабин задушевно начинал:

«Цыгане в озере купались,

Цыганятки плавали…

Цыган хреном болтанул –

Цыганенок утонул…»

«Ах, ах, ах, ах…» – вторили мы с Колькой из соседней лодки, тоже продвигаясь навстречу друг к другу…

 

Дальше пелось совсем уж непотребное…

Песня и пляска оборвались внезапно, как в таборе. Лихобабин, улыбнувшись, упал на спину и мгновенно уснул… За ним попадали и мы.

Зашевелились все, когда уже стало темнеть и над колкой вызолачивалась почти полная луна. Первым делом Лихобабин ощупал баян, потом потянулся к бутыли… Опохмелились и мы. Лихобабин уже приготовился растянуть мехи, но Дрозд негромко, но властно прошептал:

– Тихо!

Надо сказать, что Дрозд был вообще немногословен, но Лихобабин слушался его безоговорочно. Все притихли, а Дрозд вдруг громко издал горлом отрывистый звук, один в один похожий на гогот гуся-одиночки. И вот в ночном небе откликнулся гусь. Ничего более захватывающего я не видел никогда в жизни. Кричал Дрозд – отзывался гусь. Теперь все слышали, как он закладывает круг и идет на нас. Между тем, Дрозд нащупал ружье, безо всякой суеты зарядил его и взял в руку, наперевес. Гусь гоготнул совсем рядом, и Дрозд откликнулся негромким погогатываньем. В следующий момент над колкой, на фоне луны появился гусак. Увидев лодку, он раскинулся крестом, пытаясь затормозить, и упал замертво в трех метрах от нас. Дрозд не промахнулся. Все, включая Лихобабина, сидели, пораженные жуткой красотой происходящего.

– Теперь можно и выпить, – только и сказал Дрозд, подтянув шестом здоровенного гусака. И Лихобабин тут же развернул баян…

х Велимир Хлебников

2007 г.