Очередной локомотив просвистел о своём прибытии из некоего далека, раскинувшегося посреди зимы сразу за каскадом окон-арок, в которые сыскоса, боком вкатывалось солнце и, ударившись о огромную стену, липло к ней слоем бесплодного багрянца. Жизнь всех вокзалов одинакова: скрупулёзно следуя времени, она полна безвременья. Таковым были наполнены несколько часов ожидания Аркадьева, и каждый раз внезапно в это его ожидание врывался голос диктора. Отражённый геометрией стен, он двоился, троился — размножался — и доходил до слуха дробным тиражом, лукаво вторя которому шли поезда, примеряли свои членистые тела к почти безлюдному перрону и катили прочь, показывая запорошённые хвосты, теряясь в дымке. Вместе с ними равномерными порциями сменялась вокзальная публика: одни отбывали, прихватив багаж и предвкушение грядущих встреч; другие, заняв освободившиеся места, принимались ждать. Унылый кругооборот не оставлял ничего иного, кроме как включиться в него. Утешением Аркадьеву была ласковая мысль, а именно: вскоре и он попадёт в свой обустроенный тёплый — хотя и с душком — мир.
Аркадьев маялся. Маяты его оставалось по расписанию примерно на час. Он оторвался от примитивного чтива (что-то из Чейза), строчки которого начали сливаться в одну сплошную серость; нить повествования давно затерялась, выдёргивание же бессвязных кусков клонило в сон. Ко всему прочему уже хотелось курить, и Аркадьев предвкушал удовольствие, что вслед за затяжкой прольётся по организму. Рука машинально нащупала в кармане куртки пачку сигарет, обёрнутую гладкой и как бы влажной оболочкой целлофана.
Некоторое ещё время не решаясь покинуть насиженного, прогретого собственным теплом гнезда, Аркадьев-таки встал. Затёкшие члены, почуяв свободу, распрямились и вытянулись струной — скрытно, соблюдая приличия типично аркадьевские, чуждые всему остальному миру и больше похожие на суеверия. В стороне продефилировал милицейский наряд, и это вызвало в Аркадьеве приступ глупого испуга — он всегда робел перед стихией власти. Всё было, слава богу, спокойно: люд законопослушно пожёвывал, почитывал, похрапывал... Откуда-то, из непосредственных интерьерных окрестностей приторно тянулся запах варёных яиц, пива и потных ног, запрокинутых на деревянный диван. У Аркадьева перехватило дыхание.
На улице было морозно. Пухом выпавший иней искрился на тротуаре. Аркадьев ступал и под сапогами его сорок третьего размера рождался хруст, в сопровождении коего Аркадьев сделал несколько пробных шагов; прикурил, затянулся, всеми своими фибрами испытав, наконец, долгожданное блаженство. Он даже словно бы слегка оторвался от земли и тронулся вслед за дымком, но, увы, дымок быстро рассеялся. По возвращении из быстротечной невесомости перед глазами у Аркадьева мелькнула — или ему пригрезилось — исполненная в штрихах неопределённости картина. Фрагменты её показались Аркадьеву знакомыми: будто он видел уже это лицо, этот силуэт... и видел, быть может, не раз... Только вот где?
Она стояла возле газетного киоска и разглядывала его содержимое; скорее она разглядывала себя в отражении стёкол. Профиль её вскользь долетал до Аркадьева. Поправив белый вязаный шарфик, ёжась от холода, она окунула лицо в пушистые клубы воротника, и тут Аркадьев перехватил её взгляд. Тот был окрашен оттенком платонического эротизма, если можно так выразиться, что походило на завлечение, но не коварное, а извиняющееся; на обещание, но не твёрдое, а уклончивое; на утешение, но не нежное, хотя и не чёрствое. Аркадьев попытался приблизиться и потерпел фиаско: она отвернулась, как бы не замечая его, тихонько пошла прочь. Он видел её фигуру, удаляющуюся по перрону. Сердце зашлось. Аркадьев нервно докурил (скорее дожевал) сигарету, которая превратилась в бурый сгусток горечи. Он почти наверняка знал — неизвестно почему,— что она сядет сейчас в отходящий поезд и умчится... А ему вдруг так нестерпимо потребовалось узнать её имя. Просто так, просто имя... Да, да... Он вспомнил. Он уже видел её прежде, но она так же как и теперь ускользала от него, растворяясь в толпе, не оставляя следа, не говоря ни слова... Аркадьев растерялся; он не знал, что предпринять. Уже объявили отправление. Вскочить в тамбур, бежать вдогонку? Чтобы только спросить... Чтобы только узнать... Аркадьеву показалось, что поезд тронулся; он же не мог шелохнуться, словно пригвождённый к пяди земли. Лишь усилием воли вырвался из чар наваждения и кинулся вперёд.
Аркадьев бежал, сбиваясь с дыхания, путаясь в собственных ногах, которые сделались ватными по подобию дурных снов. В какой-то миг он увидел её примерно в трёх вагонах от себя. Вновь ринулся, сталкиваясь со встречными, так некстати являвшимися на пути.
Оставался какой-нибудь десяток метров, когда Аркадьев заметил, как качнулись колёса, пошли по часовой... Проводники кинулись закрывать двери. До Аркадьева донёсся голос, такой бесцветный, непонятной половой принадлежности: “Наденька, Надежда! Иди же скорей, пора!”
Вскочив на подножку, она обернулась, пристально исподлобья взглянула на Аркадьева и вдруг расхохоталась. А после сложила свой билет в бумажного голубка, похожего на тех, что он, Аркадьев, мастерил из тетрадных страниц в детстве, и бросила вслед уходящему составу.
Дрожащими пальцами Аркадьев подобрал клочок розовой бумажки, поднёс к губам: складки его источали запах грусти. Он расправил гладкие крылья. На них не оказалось ни номера вагона или поезда, ни даты, ни собственно признаков времени...