Я видел, как она взрослела. В каждую из тех наших встреч она была новой, хорошей в разных вещах. Но теперь она почти сформировалась, и я понимал, что влюбляюсь в неё. Она могла бы стать прекрасной моделью для художника или музой для поэта, но я был лишь будущим военным, поэтому для меня она становилась той родиной, за которую я готов был воевать.
Мои чувства к ней были не обычной влюблённостью или любовью, они происходили от восхищения тем, что она делает, как выглядит и двигается, что говорит и как говорит. Я даже не мог понять, чего хочу от неё: при физическом влечении человеком хочется обладать, а при платонических чувствах – быть частью человека в духовном смысле. Мне же не хотелось ни того, ни другого. Для меня она существовала сама по себе, и моё присутствие лишь портило бы её, если бы мне пришлось смотреть на это со стороны. Я, кажется, любил понимать, что она просто есть, что живёт, существует, продолжает так же прекрасно двигаться, выдавать те же умные мысли, смеяться по пустякам и едва заметно улыбаться, услышав шутку, которую не понял бы глупый человек. «Над такими шутками не смеются, – говорила она, – смеяться в голос можно только над глупостями, а подобное лишь оценивается внутри человека, и эта оценка порой порождает улыбку.»
Однажды я в очередной раз любовался ею, когда она расчёсывала свои золотистые волосы, сидя в паре метров от меня. Не думаю, что она не замечала того, как я на неё смотрю, но ей это льстило, а потому она не могла упрекнуть меня. Я лежал на боку, меня переполняли чувства, хотя они и не были такими же безумными, какими бывают обычные чувства любви или влюблённости. Я перевернулся на спину и несколько секунд молча смотрел в потолок. Но на этот раз мне не суждено было оставить всё в тайне.
– Знаешь, – начал я, – я люблю тебя…
И я пересказал ей всё, что написал выше. Она всегда боялась, что я полюблю её «по-настоящему», потому что считала, что это принесёт мне лишь боль и разочарование, а ведь ей так не хотелось меня ранить… Но я объяснил ей природу моих чувств и сказал, что мне совершенно ничего от неё не нужно. Она умела отличать правду от лжи и сразу поняла, что бояться действительно нечего.
Я повернул голову на бок, чтобы снова видеть её. Она откинулась на спинку стула, и, улыбаясь, коротко ответила на мой монолог:
- Я всегда мечтала, чтобы кто-нибудь так ко мне относился.
Я тоже улыбнулся и вскоре снова начал смотреть в потолок. Мы оба понимали, что между нами ничего не изменилось, просто теперь она знает немного больше, чем раньше. В такие моменты, когда что-то указывало ей на её собственные достоинства, её переполняло самолюбие. Она всегда утверждала, что оно может быть и хорошей вещью, и искренне не понимала, почему его опускают до понятия «эгоизм». Безусловно, иногда оно портит характер человека, но так критично относиться к тому, к чему призывают стремиться все новые течения – разве это не глупо?
Её характер не могло испортить самолюбие. Порой оно было единственным, чего ей не хватало для счастья, а если она была счастлива – счастливы были и все вокруг. Потому я не боялся дать ей глоток этого необычного, ядовитого для других, но целительного для неё, зелья.