Малый Анзас – 2
Месячное пребывание моё в Киринжуле заслуживает отдельного рассказа. Июль, тепло, светло, мух, правда, было много, особенно слепней в тайге, и они кусали, словно змеи жалили. Если бы не было слепней, в лесу была бы благодать. И с неба не лилось и цветенье кругом. Посёлок, правда, пылил, зелени было мало. Но за посёлком природа благоухала, радовала.
Учеников собирали по всей Хакасии и краю. В Киринжуле уже работали установки ВТУ. На базе их Красноярский институт леса и эксплуатации (СибНИЛ ХЭ) и организовал курсы. Собралось нас человек пятнадцать. Все мужики с производства, здоровые, сильные, дисциплинированные, лишь один оказался «паршивой овцой», пил безбожно. У нас создалось впечатление, что в леспромхозе, где он работал, решили избавиться от него. Занимались мы в школьном классе, а школа находилась напротив клуба. Оторванные от дома, от семей, от домашнего хозяйства, мы по вечерам и выходным, не знали, куда себя девать, и пристрастились к клубу. В нем по средам, субботам и воскресеньям организовывались танцевальные вечера под магнитофон. Я, как музыкант, занял почетное место на сцене. Баян в клубе был, а музыканта штатного не было. Я был этим весьма доволен. Толкаться весь день в школе, где мы и спали, мне быстро надоело, и я был рад, что есть повод отвлечься, разнообразить бытие. Несколько раз нас привозили в лесосеку, к работающим лебедкам. Единственный наш учитель, Панько Васильевич Попович, занимавший в институте высокую должность, прочитал нам лекции по обустройству установок, конструкции лебёдок, проэкзаменовал и выдал самодельные картонные удостоверения на право работы на них. На этом образовательный процесс закончился. Экзамен проводил сам Панько, по самодельным же билетам, но оказался он формальным. Я получил оценку отлично, а «паршивая овца» тройку. И человеком он был вроде бы не глупым. Ну, мужик как мужик, каких много по нашим деревням и селам, но с распухшим лицом, и, как у всех пьяниц, c синюшным носом. Одним словом карикатура для фельетона. Мы хохотали до слёз, в том числе и Панько Васильевич, над его ответами на экзамене. На вопрос Панько: «Ну-ка покажи нам водяную рубашку двигателя!». Тот сначала посмотрел на свою, потом долго водил указкой по плакату, но так и не нашел. Панько отобрал у него указку, ткнул ею в плакат, спросил: «А это что?» «Аааа, это, кажется, она и есть!» - был ответ.
Панько был весельчаком, во время уроков, между учебным материалом, рассказывал нам анекдоты с тонкими намёками. Я запомнил один из них. Он спросил нас «Чем отличается неуч от ученого?» Мы, конечно же, не знали и начали гадать. «Нет, ребята, - пояснил он нам, - всё очень просто. Ученый отличает Гоголя от Гегеля, Гегеля от Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля и кобеля от суки, а неуч только последнее».
Интеллигентный, эрудированный, красивый, тридцатилетний мужчина, он тоже ходил на танцевальные вечера. Он не танцевал, сидел и смотрел. Я думаю, он просто убивал время. На танцы приходили в основном школьники, и школьницы. Равные, как по возрасту, да, наверное, и по интеллекту, ему на вечерах не встречались, но он высиживал до конца, и я понял, что он любит музыку. Однажды я заиграл украинскую «Гуцулка Ксеня», он поправил меня: «Немного не так она играется!» и напел мне её. Я не помнил слов песни, лишь однажды слышал её по радио. «Спишите мне слова!» попросил я. И он запел, поднялся ко мне на сцену и запел. Спел он очень красиво! Аудитория замерла. «Как на концерте!» ликовал я в душе. К нам подошла заведующая клубом, попросила устроить концерт, но Панько отказался. Потом он списал мне слова. В наши дни я в интернете нашел историю этой песни. Оказалось, что её написал не профессиональный композитор специально для своей племянницы. Не профессиональный, а получилось вполне профессионально! Красивая песня!
Шел 1960-й год. Он запомнился мне ещё и тем, что у меня родился сын и тем, что в этом году в небе, где-то над Уралом был сбит американский самолет-шпион с лётчиком Пауэрсом на борту. Мне уже шел 22-й год, и кое-что в жизни я начал понимать. Я еще путался, плутал в жизненных ситуациях, но уже твёрдо усвоил, что подлецом быть нельзя.
В один из вечеров Панько вновь подошел ко мне и зашептал на ухо: «Ты, видишь, Саша, на тебя вон та девочка заглядывается?» «Где, какая?» склонился я к нему, приглушая баян. Я играл, сидя на стуле в зрительном зале. Сиденья для зрителей на танцевальных вечерах убирались к стенам. «А вон в углу справа в синей косыночке. Не танцует, только на тебя смотрит! Симпатичная девочка! Закрутить роман можно». «У меня есть жена» простодушно ответил я, однако нашел ее взглядом. «Жена – не стена!» со смехом в глазах сказал Панько Васильевич и отошел. Я подумал, что это очередная его шутка. Его взгляд будто говорил: «Осторожней, огнеопасно!» «Зачем мне она?» подумал я. До сих пор я всю нашу действительность воспринимаю всерьёз. Всерьёз увлёкся женой, всерьёз родил детей, всерьёз хожу на работу. Всё у меня в порядке. Зачем мне еще какая-то девочка? Я и с ней буду серьёзен, а это уже чревато. Но её взгляды взволновали меня. С этого момента я обратил на неё внимание, начал присматриваться к ней. «Ничего в ней нет» сделал я заключение, когда пригляделся к ней внимательней. Девочка как девочка, правда, не лишена привлекательности, скорее всего, десятиклассница. Синенькая косыночка теперь так и стояла у меня в глазах, мелькала в кругу танцующих, вроде бы даже не обращая на меня внимания. Но Панько Васильевич не мог ошибиться! Его ученая степень не позволяла ему такого. Но лучше бы он не говорил мне о ней! Я всё пристальней и пристальней стал присматриваться к этой девочке. Да, симпатичная, да, привлекательная, глазки черные поблескивают, носик остренький, а главное – губки так и просятся, чтобы их поцеловали, одета в простенькое ситцевое голубенькое платьице. Ну, и что!? Присматривание длилось пару вечеров. Местные парни, работавшие на лебедках, с которыми я был уже на «ты», тоже сообщили мне о её симпатиях ко мне. Я заволновался, гадал, не разыгрывают ли меня? Но оказалось, правда, симпатизирует. Вскоре я убедился, что не просто симпатизирует, а влюбилась до слёз. Всего-то и было за время нашей учебы не более десяти клубных вечеров. Где-то, по окончании нашей учебы и произошло наше очное свидание. В этот вечер я нарочито выбрал место рядом с ней. Она не отодвинулась, и весь вечер просидела рядом. Я не заговорил с ней. Играл и играл, будто не замечая. Она не танцевала, отказывалась от предложений. Последним танцем был дамский вальс под магнитофон, и я ждал от неё приглашения. Она вспыхнула как спичка, встала передо мной, я галантно раскланялся, и мы закружились. Танцевать я умею, а вальс – мой любимый танец, и я прокружил её в течение всей «Кудрявой рябины». Кружил я, то в одну, то в другую сторону. В обе стороны она не умела, сбивалась, колени наши много раз соприкасались, она рдела как маков цвет, а я кружил и кружил. Мне было жаль её, но я кружил, словно доказывал что-то. Мы не произнесли ни слова друг другу. Мне почему-то захотелось, чтобы у неё родилось отвращение ко мне. Танец кончился, я пошел на своё место, а она бросилась к выходу, прикрыв лицо руками. Туфельки без каблучков, беленькие носочки, голубенькое платьице в белый горошек, красный беретик – всё это, мелькнувшее передо мной, так врезалось мне в память, что до сих пор, я помню, как будто это было вчера. До сих пор мне жалко эту девочку. Ну, зачем я стал искать сближения с ней? Корю себя, но ответа не нахожу.
В эту ночь я плохо спал. Прокручивался в памяти её побег, мелькание платьица в толпе. Лежал и раздумывал: «Зачем? Зачем я пошел танцевать с ней?». В памяти прокручивались эпизоды флирта мастера нашего лесопункта, который закрутил роман с молоденькой практиканткой, и бросил двоих детей, уехав с ней из Малого Анзаса. Вспомнился и мой родной папа, который совратил такую же вот молоденькую, и та покончила с собой. Я не собирался бросать, жену и детей, и чтобы девочка покончила с собой, мне было совсем ни к чему. «Прости меня Господи!». Мне рассказали потом, как она рыдала на крыльце. А я прошел мимо и удивлялся, за что меня можно было так полюбить? Я не считал себя красавцем, хотя и приходилось за всю-то жизнь проходить мимо прикрытых и не прикрытых женских намёков. Мне кажется, что во мне ничего нет, во что можно до слёз влюбиться. Те же глаза, нос, уши, что и у всех людей, да ещё и залысины на висках, которых я очень стеснялся (теперь там просто лысина). Но вот, надо же, влюбилась! Я даже не помню её имени, но облик не забуду до самой смерти.
В последние выходные местные жители упросили меня и еще одного молодого парня помочь на покосе. Мы с радостью согласились. Эх, развернись рука, раззудись плечо, или наоборот, но покосили себе в удовольствие. Однако я там сильно поранил руку косой, и на последних вечерах в клубе не появился. Я даже этому был рад. У меня появилось законное оправдание перед завклубом и местной молодёжью, и мне очень не хотелось встречаться с этой девушкой. Даже сейчас мне стыдно за свой поступок.
Продолжение следует