Герой комедии Мольера «Мещанин в дворянстве», при помощи учителей натаскивающий себя на «образованность», удивляется:
«Как!? Когда я говорю: Николь, принеси мне туфли и подай ночной колпак, - это проза? Скажите на милость! Сорок слишком лет говорю прозой — и невдомек!»
Сегодня каждому образованному человеку понятно, где заканчивается проза и начинается поэзия:
Николь, мне туфли принеси
И не забудь колпак ночной.
Нет сил незнание снести,
Что в прозе мой покой.
Но в литературе это не всегда так очевидно.
Основоположником моста проложенного между прозой и поэзией в русской литературе считается И.С. Тургенев.
Летом 1882 года Ивана Сергеевича навестил его старинный приятель, редактор журнала «Вестник Европы» М.М. Стасюлевич. В беседе с писателем он полюбопытствовал, верен ли разошедшийся по Европе слух. Русские и даже английские газеты сообщали о том, что Тургенев трудится над новым большим романом. Стасюлевич желал узнать, соответствует ли истине это «приятное известие».
Иван Сергеевич категорически отверг вести о том, что якобы напишет большое произведение. В доказательство обратного он «достал из бокового ящика письменного стола портфель, откуда вынул большую пачку написанных листков, разного формата и цвета».
Тут любопытство гостя дошло до крайнего предела. Тургенев пояснил, что набрасывал «нечто вроде того, что художники называют эскизами, этюдами с натуры». Однако писатель не хотел, чтобы эти записи увидели свет при его жизни. Под влиянием вырвавшегося дружеского признания Иван Сергеевич окончательно решил: «Запечатаю все это и отдам вам на хранение до моей смерти».
Такое предложение никак не устраивало Стасюлевича. Он успел услышать из уст Тургенева несколько отрывков. Наибольшее впечатление на него произвела «Маша» – короткий рассказ извозчика о смерти любимой жены. «Не нужно было ничего к этому присоединять», – вспоминал Стасюлевич. Он понял, что в руках его оказался настоящий шедевр. Любопытство его, скажем прямо, было небескорыстно. Как журналист, он мечтал получить новое создание прославленного писателя для своего издания.
Благодаря упорству редактора «Вестника Европы», после многолетних уговоров русский читатель познакомился с «Мильоном терзаний».
В споре с Тургеневым Михаил Матвеевич убедил его одним шутливым замечанием: «Нет, Иван Сергеевич ..., если публика должна ждать вашей смерти для того, чтобы познакомиться с этою прелестью, то ведь придется пожелать, чтобы вы скорей умерли». В конце концов, писатель сдался на просьбы «напечатать все это теперь же». Он вручил Стасюлевич сорок тщательно отобранных «Стихотворений в прозе». Затем прислал ещё десять – «для укомплектования».
В 1883 году эти миниатюры были напечатаны в «Вестнике Европы». П.В. Анненков, выражая чувства всех читателей, написал Стасюлевичу:
«Хочу Вас поблагодарить за эту ткань из солнца, радуги, алмазов, женских слез и благородной мужской мысли, которая называется «Стихотворения в прозе»».
Редактор запросил у Тургенева новую часть, но писатель обошёл просьбу молчанием. Много позднее, уже в 1920-е годы наследники Виардо дали, наконец, разрешение на просмотр рукописей писателя. К работе в архивах приступил французский литературовед Андре Мазон. И о чудо! Сразу нашёл ещё тридцать стихотворений, никому не известных. Очевидно, писатель счёл их слишком личными и оставил у себя. Только в 1931 в России полностью был напечатан цикл «Стихотворений в прозе». [1]
Вопрос о заглавии тоже решился не сразу. Ведь приходилось определять сущность жанра, которого ранее в литературе не существовало. Стасюлевич предлагал Тургеневу назвать эти маленькие произведения «зигзагами». По его мнению, эти художественные создания «коротки как молнии и как молния внезапно освещают пред Вами громадные перспективы». Однако Тургенев уже придумал два жанровых определения, которые взаимно дополняли друг друга.
Одно касалось внутренней сути содержания. Писатель назвал свой цикл по-латыни – «Senilia» («Старческое»). Оно говорит читателю, что перед ним своеобразные итоги жизни, рассказ о пережитом и перечувствованном. Другое название – раскрывало оригинальную форму. Тургенев точно охарактеризовал её. Это сочетание лирического и прозаического начала, дотоле невиданное. Это – «Стихотворения в прозе».
РОЗА (И.С. Тургенев, 1879)
Последние дни августа… Осень уже наступала. Солнце садилось. Внезапный порывистый ливень, без грому и без молний, только что промчался над нашей широкой равниной.
Сад перед домом горел и дымился, весь залитый пожаром зари и потопом дождя.
Она сидела за столом в гостиной и с упорной задумчивостью глядела в сад сквозь полураскрытую дверь.
Я знал, что; свершалось тогда в её душе; я знал, что после недолгой, хоть и мучительной, борьбы она в этот самый миг отдавалась чувству, с которым уже не могла более сладить.
Вдруг она поднялась, проворно вышла в сад и скрылась.
Пробил час… пробил другой; она не возвращалась.
Тогда я встал и, выйдя из дому, отправился по аллее, по которой — я в том не сомневался — пошла и она.
Всё потемнело вокруг; ночь уже надвинулась. Но на сыром песку дорожки, ярко алея даже сквозь разлитую мглу, виднелся кругловатый предмет.
Я наклонился… То была молодая, чуть распустившаяся роза. Два часа тому назад я видел эту самую розу на её груди. Я бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на стол, перед её креслом.
Вот и она вернулась, наконец — и, лёгкими шагами пройдя всю комнату, села за стол. Её лицо и побледнело и ожило; быстро, с весёлым смущеньем бегали по сторонам опущенные, как бы уменьшенные глаза. Она увидала розу, схватила её, взглянула на её измятые, запачканные лепестки, взглянула на меня — и глаза её, внезапно остановившись, засияли слезами.
— О чем вы плачете? — спросил я.
— Да вот об этой розе. Посмотрите, что с ней сталось.
Тут я вздумал выказать глубокомыслие.
— Ваши слезы смоют эту грязь, — промолвил я с значительным выраженьем.
— Слезы не моют, слезы жгут, — отвечала она и, обернувшись к камину, бросила цветок в умиравшее пламя.
— Огонь сожжёт ещё лучше слез, — воскликнула она не без удали, — и прекрасные глаза, ещё блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.
Я понял, что и она была сожжена.
В этих миниатюрах Тургенева мы видим лишь намёк того направления куда он звал своих последователей, здесь поэтический ритм ещё не выражен стилистически, но присутствует исключительно в содержании самого текста пронизанного символизмом невысказанных глубоких чувств.
По этому, ещё весьма шаткому мосту отправился Горький в 1901 году, написав свою знаменитую песнь о Буревестнике:
Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, чёрной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и - тучи слышат радость в смелом крике птицы.
В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике. Чайки стонут перед бурей, стонут, мечутся над морем и на дно его готовы спрятать ужас свой пред бурей…
…Буревестник с криком реет, чёрной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает. Вот он носится, как демон, - гордый, чёрный демон бури, - и смеётся, и рыдает...
Он над тучами смеётся, он от радости рыдает!
В гневе грома, - чуткий демон, - он давно усталость слышит, он уверен, что не скроют тучи солнца, - нет, не скроют!
Ветер воет... Гром грохочет...
Синим пламенем пылают стаи туч над бездной моря. Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит. Точно огненные змеи, вьются в море, исчезая, отраженья этих молний.
- Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем; то кричит пророк победы:
- Пусть сильнее грянет буря!..
Здесь мы уже видим чётко выраженный поэтический стиль стихотворения в прозе, при полном отсутствии строчной рифмованности присущей всем поэтическим формам, Горьким гениально использован лексический ритм фонетического звучания, что превращает прозаический текст в собственно поэтическое произведение.
К сожалению, к настоящему времени это направление, мягко говоря, деградировало. Вот один из многих примеров современных авторов:
Маки цветут...
Ты их неволишь сумраком ночи, облаком лёгким.
Помнится счастье музыкой вёсен, осенью клёнов, красной рябины, глотком терпкого вкуса.
Ты испугался ветреным утром, холодом прошлым, счастье замёрзло…
Маковых зёрен птица не тронет…
Высохли маков поля до пробужденья.
Не засыпай...
Маки цветут.
Не засыпай…
Маковым цветом выпадут росы.
Утром холодным день не проснётся.
Травы пожухнут
Маки...
Как маки горят воспоминаньем, невозвращеньем, неузнаваньем тебя.
Я перестану болеть белой метелью.
Красного мака костры в сердце, остывшем полночью долгой.
Мост из подаренных слов.
Не засыпай...
Маки погаснут.
Миоль (https://www.stihi.ru/avtor/sever74)
Интересно мнение М.Л Гаспарова (1935 – 2005) о том, как отличается проза от стихотворения в прозе на анализе двух миниатюр.
ПОЛМИРА В ВОЛОСАХ (Эллис, пер. из Ш. Бодлера, 1910)
Позволь мне долго, долго вдыхать запах твоих волос, погрузить в них все моё лицо, как погружает его жаждущий в воду источника, и колыхать их рукой, как надушенный платок, чтобы встряхнуть рой воспоминаний.
О, если бы ты могла знать все, что я вижу! все, что я чувствую! все, что слышу в твоих волосах! Моя душа уносится вдаль в благоуханиях, как души других в звуках музыки.
В волосах твоих целая грёза, полная мачт и парусов: в них огромные моря, по которым муссоны уносят меня к чарующим странам, где дали синее и глубже, где воздух напоен благоуханием плодов, листвы и человеческой кожи.
В океане твоих волос мне видится гавань, оглашаемая печальными напевами, кишащая разноплеменными людьми мощного сложения и кораблями всех видов, сложные и тонкие очертания которых вырисовываются на фоне необъятного неба, где тяжко царит вечный зной.
В ласке твоих волос я вновь переживаю истому долгих часов, проведенных мной на диване, в каюте прекрасного судна, под еле ощутимое колыханье мирной гавани, среди цветочных горшков и глиняных кувшинов с прохладной водой.
В жгучем очаге твоих волос я вдыхаю запах табака, смешанного с опиумом и сахаром; в ночи твоих волос мне сияет бесконечность тропической лазури, на пушистых берегах твоих волос я опьяняюсь смешанным запахом смолы, мускуса и кокосового масла.
Позволь мне долго кусать твои тяжёлые черные косы. Когда я покусываю твои упругие и непокорные волосы, мне кажется, что я ем воспоминания.
ПРАЗДНИК (С. Нельдихен, 1920)
(Отрывок)
...Сегодня день моего рождения;
Мои родители, люди самые обыкновенные,
Держали меня в комнатах до девятилетнего возраста,
Заботились обо мне по-своему,
Не пускали меня на улицу,
Приучили не играть с дворовыми мальчиками,
А с моими сёстрами сидеть скромно у парадной лестницы
На холщёвых складных табуретках.
Отец мой садился рядом со мною,
Рассказывал неинтересное
О каких-то своих турецких походах.
Вечерами я садился на подоконник,
Смотрел на улицу, на фонари керосиновые,
А отец мыл чайные чашки и стаканы,
И не потому, что у нас прислуги не было,
А потому, что ему нечего было делать,
Как всякому отставному воину;
При свете утра и стеариновой свечки,
Когда в комнатах тени жёлто-голубые,
Я сам научился читать азбуку;
Мне также хотелось учиться музыке,
Но на нашем рояле не действовали клавиши;
Я тихо плакал, когда пели в русском соборе,
И в особенности, когда в костёле орган играл;
У меня не было ни богатой библиотеки,
Ни бонн, ни гувернанток, ни хороших учительниц;
Была картавая белобрысая барышня,
Немка Люция Эдуардовна Виссор;
К гимназическому экзамену
Меня приготовлял бритый восьмиклассник.
Как его фамилия? – кажется, Швейдель...
Мэтр отмечает, «Пол мира в волосах» Болдера это проза, а вот «Праздник» Нельдихена – стихи, именно потому, что текст напечатан раздельными строчками. В нем нет рифмы, в нем нет метра и ритма, но в нем есть заданное расположением строк членение на сопоставимые и соизмеримые отрезки.
Попробуем, продолжает Гаспаров, разбить этот же текст на строки иначе:
...мои родители, люди самые
обыкновенные, держали меня в комнатах
до девятилетнего
возраста, заботились обо мне
по-своему, не пускали меня
на улицу, приучили не играть...»
Текст зазвучит уже по-иному; слова, разорванные стихоразделами, окажутся повышено многозначительными, словно выделенными интонационным курсивом. Если бы текст был напечатан как проза, сплошной строкой, то каждый читатель был бы волен членить и интонировать его (про себя или вслух) как «синтаксически», более спокойно, так и «антисинтаксически», более напряжённо, на самые разные лады, и все интерпретации были бы равноправны. Но так как текст Нельдихена напечатан раздельными строчками, то из этого множества интерпретаций выделяется как правильная лишь одна: произвол читательского восприятия ограничивается.
Поэтому неверно говорить (как бывает в полемике): «Это не стихи, а рубленая проза»; от такой «рубки» проза приобретает новое качество, новую организацию – становится стихом. Такой стих. отличающийся от прозы только заданной расчлененностью и свободный от правильного ритма и рифмы, называется свободным стихом (фр. vers libre, верлибр).
Если следовать логике Гаспарова, то любое прозаическое произведение с лёгкостью можно превратить в верлибр. Хотя сам отмечает, что в последней миниатюре отсутствует ритм, именно то, что отделяет собственно прозаическое произведение от поэтического. Здесь мы сталкиваемся с непонимание внутренней природы стихотворений в прозе, а именно гармонии содержания и лексического ритма при отсутствии рифмованности текста.
Буревестник Горького можно записать сплошным прозаическим текстом, но вот прочитать его как прозу не удастся, так как в нем фонетическая последовательность изложения пронизана поэтическим ритмом. Современный автор Миоль попытался заменить этот поэтический ритм «рубкой» строк, и мы видим, что из этого получилось.
Поэтесса Мария Шкапская (1891 – 1952) в парижской Школе восточных языков услышала от товарища-студента старинные китайские стихи и пересказ их по-французски. Пересказ этот она записала русским верлибром:
ТАК И МЫ РАССТАЁМСЯ (М. Шкапская, 1914)
Подними голову – погляди в небо: одна за другою несутся тучи. Едва коснулись, и уже расстались, и уже потеряны одна для другой.
Так и мы расстанемся, так и мы теряемся в этом мире.
Опусти голову – посмотри в море: одна за другою проходят волны. Едва столкнулись, и уже расстались, и уже потеряны одна для другой.
Так и мы расстаёмся, так и мы теряемся в этом мире.
Через несколько лет, решив напечатать его (вместе с другими), она предпочла сделать это сплошными строчками – прозой. При этом Гаспаров верно отмечает, что проза эта синтаксически ритмизована – легко распадается на словосочетания в два слова. Один чтец выделит эти двусловия поштучно (как у автора), другой – попарно:
Подними голову – погляди в небо:
одна за другою несутся тучи.
Едва коснулись – и уже расстались,
и уже потеряны одна для другой.
У первого текст зазвучит более отрывисто, у второго – более плавно, отмечает Гаспаров. У кого правильнее? Сказать нельзя: прозаический текст даёт одинаковое право чтецу членить его и так и этак. Если же текст записать верлибром, как и было у поэтессы в рабочем блокноте, то ответить можно: поштучное деление, отрывистое звучание – правильно, а попарное, плавное – нет.
Почему?
Потому что именно поштучно делит текст на двусловия сама поэтесса, задавая это членение нам, читателям, разбивкой текста на короткие строчки. Вот это и значит «обязательное для всех членение текста на заданные отрезки».
Таким образом, мэтр, несмотря на то, что признал наличие в тексте фонетического ритма, тем не менее, продолжает настаивать на возможности произвольного членение текста.
Конечно, без всякого сомнения любой не рифмованный текст легко поддаётся произвольному членению, до тех пор пока читатель или чтец не почувствует его фонетический ритм, поэтому автор предлагает читателю своё восприятие ритмичности текста, которое он использовал при его создании. Но, поскольку совершенству нет предела, то профессионально подготовленный читатель, может увидеть в этом тексте иной ритмический рисунок, боле созвучный его внутреннему восприятию содержательной части текста, и в этом случае он совершенно оправдано будет менять авторскую структуру текста, но это вовсе не будет означать, что это правильно. Это лишь указывает на то, что в авторском ритме есть модуляции и их наличие признак несовершенства текста.
[1] Идею создания стихотворений в прозе Тургенев заимствовал у французского поэта, основоположника эстетики декаданса и символизма, повлиявшего на развитие всей последовавшей европейской поэзии, Шарля Бодлера (1821 – 1867) после знакомства с его сборником «Стихотворения в прозе: «Парижский сплин»», опубликованном уже после смерти автора в 1869 г.
ДОПОЛНЕНИЕ
Уже закончив работу над статьёй, я неожиданно для себя познакомился с интересным современным автором Сарой Шлезингер (http://www.proza.ru/avtor/s2046681mail), которая изменила мое мнение о современном верлибре.
ПЕРВЫЙ ПОЦЕЛУЙ
Он быстро прижался ко мне своим лицом...
Я не успела ничего понять,
Но щеки мои, заалели двумя маленькими рубинами,
А ножки, просто приросли к земле,
Не хотели меня слушаться или что-то во мне...не хотели.
Казалось, что все его лицо, это один слюнявый рот...
В то время, я не знала, что такое приятно или неприятно -
Мой первый поцелуй!
Чувство брезгливости, заставило меня испытать
Необычные эмоции и я выкрикнула: "дурак...".
Это было неожиданно!
Я-первоклассница, он-старше...
2018.
БОЛЕЗНЬ ДУХА
Он был уважаемым на
работе,
Он был душой любой
Компании...
Возвращался в семью всегда
Поздно-
Глаза бессмысленно шарили по всем
углам,
Наливаясь кровью...
Его ревность - крушила
Все...
Он не видел её, любящую и ждущую,
Он не замечал
Испуганных детей, забившихся под одеяло...
Ему наплевать было на соседей, на весь
Мир...
Он не о чем не думал, он хотел стереть
Все...
Это была болезнь, она мучила
Его...
Болезнь духа.
Врата открыты ада,
В огне расплавится душа...
Но просит помощи твоей и взгляда-
Дай руку, не спеша...
Его Любовь, избита в комьях града...
И, станет путешествовать всегда.
2018.
Эти строки рождают надежду, что русский верлибр не умер окончательно, и что нас ждут еще новые открытия возрождения этого умирающего направления.