Перегорода Вера Дмитриевна родилась (28.02.1926) в семье бывшего чекиста, приехавшего в 1917 году, по заданию ВКП (б), в село Щербиновка для революционной деятельности. После окончания гражданской войны, её отец, Дмитрий Пантелеевич, боролся с бандитизмом и разрухой. О нём можно без прикрас сказать, что этот человек стоял у колыбели Советской власти в районе, отправляя в небытие старую ненавистную жизнь рабочих Щербиновских рудников. Молодёжь, родившаяся в 20-е годы, уже была лишена возможности слушать горькую песню, ранее ежедневно звучавшую из распахнутых дверей кабаков, где шахтёры пропивали кровные, заработанные тяжким трудом:
- А от жизни каторжанской
Потерял я вид жиганский…
Дзержинцы тянулись к новой жизни, подобно молодым зелёным побегам. Весной 1941 года Вера вступила в комсомол. Семья Перегороды ждала с нетерпением 22 июня – в этот день должна была рожать Катя, старшая сестра Веры. И действительно рано утром на свет появилась девочка, а уже через час, после радостного известия, омрачился погожий воскресный день – из городской больницы возвратился Владимир, отец новорожденной, которому, под конец ночной смены, на шахте «Северная», отбило четыре пальца на левой руке.
Если не отступать ни на шаг от событий того далёкого дня, то нужно озвучить факт, что он просто… сбежал из больницы после наложения швов. Не стал дожидаться, когда своё действие закончит обезболивающее и ему вновь понадобится медицинская помощь, а с возвращающейся шахтной подводой подъехал почти до самого дома.
Из-за травмы Володя отложил визит в роддом. Собственно говоря, Кате было сейчас точно не до чьих-либо поздравлений, но и ему не хотелось её шокировать случившейся бедой. До работы на шахте, он двенадцать лет отслужил офицером на Дальнем Востоке. Никому неизвестно по какой причине Володя приехал в Дзержинск. Опустился в забой, вскоре стал стахановцем. Познакомился с Катей, женился на ней (конечно, не сразу), и влился в их семью.
Увидев вместо ладони, окровавленный обрубок, обмотанный какими-то, фантастическими на вид, бинтами, первым делом Вера подумала:
- Как хорошо, что папа не работает в шахте…
Пожалев зятя, как могла, успокоила, и, накрыв на стол, отправилась помогать матери по хозяйству.
Семья Перегороды жила на «Новеньких». В отличие от «Стареньких» бараков рудничного посёлка, новые дома строились на четыре хозяина. Квартира не напоминала апартаменты, но жили дружно, и места хватало всем: родителям пятнадцатилетней Веры, её средней сестре с мужем, младшему брату Николаю, и старшей сестре Евдокии с четырёхлетней дочерью, приехавшей в гости из Житомира.
Около 11 часов дня вернулся отец, ушедший рано утром, и обещавший вернуться ближе к вечеру. Мать, Елена Алексеевна, только взглянув на него – уяснила: случилась беда, из ряда вон выходящая, но какая именно, не смогла прочувствовать. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и объяснить её необыкновенные способности. Она могла с 10-15-ти метров глянуть на человека и определить: чем он болен, и как именно можно ему помочь. Головную боль снимала одним прикосновением руки. Редко помогала людям, лишь в исключительных случаях, да и то тайком. Не стоит забывать – семья перешагнула через грозовые тридцатые годы без потерь. Разве можно было ей заниматься тем, что предначертано женщинам в их роду, тем более, если муж – бывший чекист, а ныне коммунист на руководящей работе?
- Разве я начала силу терять? - подумала она, сверля взглядом своего муженька. - Странно. Очень странно.
- Мать, где мой вещмешок? - спросил глава семейства, стараясь быть спокойным, но волнение выдавало старого коммуниста.
Елена Алексеевна опять пристально посмотрела на него – должно быть случилось нечто важное, затем прищурилась и всё поняла… Как стояла возле стула, так безвольно на него и опустилась:
- Неужели?!
- Да, - он ответил, тяжело вздохнув.
- И что же теперь будет?
- Не знаю. За мной через три часа заедет машина, а вы, идите к шахте – в 12 часов по радио будут передавать обращение товарища Молотова. Володя где?
Мать всплеснула руками:
- Горе с ним. У него на левой руке пальцы отбило. Я ему стакан водки налила. Сейчас спит.
- Как же это получилось?
- Говорит, что в конце смены ударило породой; сам выскочил, а четырёх пальцев лишился. Сегодня ему, там, в больнице, лишнее отрезали, - тут она перекрестилась, а муж только больше насупил брови, - зашили, а завтра нужно к доктору идти.
- Минус один солдат, - задумчиво произнёс Дмитрий. - Ничего – выкрутится. Люди без рук, без ног, но живут.
- А как же ты, нас дождёшься?
- Вернётесь – тогда детям объявлю, и попрощаемся.
- Я не пойду.
Услышав отказ, муж подошёл, обнял Елену за плечи и, прижав к себе, нежно поцеловал кончик уха. Затем прошептал:
- Сходи, пожалуйста.
Стоит заметить, что уровень жизни в посёлках, окружающих город, к началу 40-хх, стал существенно подниматься. Семейство Перегороды, в прошлом году обзавелось тёлочкой и поросёнком, а три дня тому назад, подросшую скотинку зарезали. Мясо засолили в бочках.
- Будет, чем дочке внука кормить, - шутил глава семейства, имея в виду ожидавшееся со дня на день пополнение в их семье.
- Будто в воду глядел, - сказал Дмитрий, отпустив жену.
- Ты о чём? - равнодушно спросила Елена. - О мясе?
- Да, - сегодня впервые подумал о свершившемся факте – знаке свыше.
Супруга промолчала, но подобие искусственной улыбки тронуло губы.
Около часу пополудни вся семья, конечно, кроме Кати, собралась на совет и проводы отца. Проснувшийся Володя вышел из спальни. Посмотрев на грустные лица родных, воспринял их за незаретушированную озабоченность в свой адрес. Улыбнулся, пытаясь придать себе геройский вид.
- Да хватит вам горевать, - вытянув перед собой руку, пошевелил единственным пальцем, и, превозмогая боль, добавил. - Скоро новые отрастут.
Никто на шутку не отреагировал. Он пожал плечами, прошёл в другой конец комнаты, и уселся на свободное место, рядом с тестем.
- Не могу я вас понять, родственники мои, дорогие, - Володя попытался вновь побалагурить.
- Сегодня утром началась война с немцами, - пояснил ему Дмитрий Пантелеевич. - Скоро за мной придёт транспорт, - кинув взгляд на покалеченную руку, добавил. - Тебе, Володя, теперь быть за старшего мужчину – береги семью. Если германца не остановим – при первой возможности, бросайте всё и эвакуируйтесь, - сделал паузу. - Дочку, как решили назвать?
- Договаривались – Лидой.
- Хорошо, пусть Лида. Как там Катя?
- Я у неё не был, - и он, словно оправдываясь, приподнял над столом руку в окровавленных бинтах. - Вера с Дуней ходили. Говорят – всё хорошо. Да ты не волнуйся, Пантелеевич, мы постараемся, чтобы здесь, у нас, был полный порядок.
С улицы раздался звук клаксона, подъехавшего ЗИСа. От неожиданности мать вздрогнула, глаза предательски увлажнились.
- Пора. Дети, идите на улицу.
Оставшись вдвоём, она пристально посмотрела мужу в глаза.
- Ну, много интересного ты там на этот раз увидела? - спросил Дмитрий, улыбаясь.
- Я тебя дождусь. Правда, не знаю – где, но дождусь.
- Спасибо тебе, моя родная, - поцеловал в губы. - Спасибо за детей, которых подарила мне. Спасибо за всё…
***
Прошло три с половиной месяца. Писем от мужа Елена так и не дождалась; как проводили его в первый день войны, так и до сих пор не получили ни одной весточки. Фронт неумолимо приближался к Донбассу. Однажды соседский мальчишка, взобравшись на забор, закричал, зовя соседку:
- Верка!
- Чего орёшь? У нас маленькая только уснула.
- В нашей школе, - он запнулся, будто подавился, - в нашей школе…
- Ну, что заладил: «в нашей школе»? - нетерпеливо переспросила его Вера.
- Склад разносят. Побежали, пока ещё есть возможность, чем-нибудь разжиться…
- Колька! - резанул слух девичий крик, зовя брата, младшего от неё на два года.
Коротко объяснив задачу Николаю, выскочившему на крыльцо, вдвоём помчались к зданию школы, «северянами» нежно прозванной «Ласточкой». Оказалось, что в посёлке, уже никого из представителей власти не было, включая блюстителей порядка, и, конечно же, сторожей временной продуктовой базы, расположенной в нескольких классах. Ну, а так, как у нас народ очень бдительный, то жители близлежащих улиц сразу узрели – этот склад не подлежит эвакуации. Выходит, немцам он тоже не должен достаться. Логика есть? Есть!
Сказать, что в школе творилось столпотворение, значит, ничего не сказать. Люди, обезумевшие от неожиданной дармовщины, хватали кули с крупами, ящики с консервами, отталкивая друг друга, несмотря на то, что были соседями, или просто знакомыми, и ещё вчера вместе чаёвничали. Народ, с жадностью саранчи, набрасывался на штабель, или кучу габаритных грузов, и в один момент на этом месте ничего не оставалось.
Вера, метавшаяся из одного угла в другой, нигде не успевала, поэтому сильно разволновалась: все хватают! тащат! а они, вдвоём, словно два беспомощных птенчика – бессильны перед напором людской ловкости. Вдруг, в углу, она заметила мешок; подскочив к нему, упала сверху, одновременно прощупав содержимое – пшено. Отлично.
- Пшено, так, пшено, - обрадовалась она находке, которую, кажется, успела «застолбить». Лежа на нём, завертелась, ища взглядом Николая, но того не было видно. Звать в этом хаосе – бесполезное дело. Оглянувшись, увидела: через минуту в этой комнате никого не останется. Сейчас должен подойти брат – вдвоём хоть что-то да принесут домой. Магазины давно приказали долго жить; народ же кормится собственными запасами; а тут, целых пятьдесят килограммов пшена, будто бы с неба упавших в подарок.
Вдруг девушка ощутила: чьи-то сильные руки схватили её за ноги, и начали приподнимать. Вера вцепилась в находку. Не имея возможности оглянуться, стала кричать, звать на помощь. Держась, изо всех сил, за боковые швы, она ничего не могла сделать – руки скользили к углам. Начав брыкаться, что дало ей небольшую передышку, сумела крепко ухватиться за концы мешковины. И вот уже хрупкое девичье тело раскачивается в воздухе, а мешок, вместе с нею, скользит по полу, по направлению к двери. Злой и молчаливый мужчина, делал своё чёрное дело, упрямо продвигаясь к выходу. Время от времени, он попускал её ноги, и она билась головой о пол, царапаясь о доски – остатки ящиков. К грабителю кто-то пришёл на помощь – дёрнули в четыре руки, оторвав девочку от «ненужного» ей груза. По инерции, Веру, напоследок, протянули лицом по половицам, затем отбросили в сторону, словно сломанную куклу за не надобностью. Незнакомцы, подхватив добычу, выбежали из класса.
Николай нашёл сестру, сидящую в одиночестве, и размазывающую слёзы по лицу. Узнав о наглом грабеже, он схватил обломок доски, и побежал вслед за негодяями, но никого не обнаружил. Униженные человеческой подлостью, они отправились восвояси. Подходя к жилищу, договорились: никому не будут рассказывать о своей обиде.
Много воды утекло с того момента, а в воспоминаниях Веры, этот день оживает, как вчерашний, заставляя вновь вспоминать о полученной душевной ране.
Сосед по дому, бывший председатель шахткома Северного рудника Васильев Гаврил Семёнович, предложил Перегородам эвакуироваться вместе с его семьёй. Не было смысла оставаться в городе. Елена Алексеевна – сама активистка и жена стойкого коммуниста, старшая дочь была замужем за военным офицером. Поэтому они с радостью согласились, тем более Дуняша недавно вернулась с рытья окопов, куда отправилась добровольцем.
Сборы были короткими: дом, по улице Октябрьской, закрыли, Вера отнесла ключ дяде, жившему рядом, на первое время взяли с собой немного вещей и продуктов. Попрощавшись с родственником, пешком отправились в Никитовку. Там погрузились в эшелон с минуты на минуту ожидающий отправления.
Неизвестно, как дальше сложилась бы жизнь этой дружной семьи, но налетели немецкие бомбардировщики, и на станции начался кромешный ад. Поезд превратился в жалкое зрелище. После бомбардировки недолго затишье продолжалось. На подступах к Никитовке разгорелся бой.
- Немцы?! - непонятно: спрашивая, или утверждая, что это именно так, Васильев опять подбросил идею. - Пора назад отправляться.
О необходимости возвращения было понятно без подсказок: все вещи, которые брали с собой, сгорели в вагоне; на руках – два малыша, значит, выбора нет – только домой.
По дороге идти не отважились, поэтому, сделав приличный крюк, ушли от железной дороги вглубь Никитовки. А затем – краем степи, вдоль лесополосы, добрались до балки. Там, у родника, умылись, передохнули. И дальше пробирались полем: от террикона до кургана42, от кургана до террикона, пока не дошли до своего посёлка (Кирово). Шум боя остался сзади на востоке.
На подступах к родному городу тоже слышалась канонада, но гораздо южнее. По мере приближения, всё явственнее слышалось, что где-то под Нью-Йорком (совр. пгт Новгородское), судя по доносящимся звукам, идёт ожесточенная артиллерийская перестрелка, а на остальной территории района тихо, вроде бы эту территорию миновала война. Немцы, словно игнорируя Дзержинск, с двух сторон обошли его – очень странным этот манёвр показался жителям шахтёрского городка.
Забирая ключ у деверя, Елена Алексеевна лишь молча махнула рукой на его ироничное замечание: «Быстро съездили».
Вернувшись в родные стены, довелось смириться – ведь через линию фронта с малыми детьми не пойдёшь. Следующий день прошёл сравнительно спокойно, если не считать внутреннего дискомфорта оттого, что вокруг твоего родного очага, расположились чужие люди, пришедшие на твою землю с единственной целью: сделать рабов из тебя и твоих детей.
Безмятежно прошёл ещё один день, и ещё... Отрываются листочки настенного календаря, отмечая дни и недели новой замершей жизни.
В воздухе стоит непривычная тишина. Фронт отодвинулся на восток. Одинокими монстрами выглядят трубы многочисленных шахтных котельных, без привычных столбов дыма. Замер Дзержинск. Свои – оставили, а немцы, почему-то не торопятся входить в город. Утром, на импровизированных базарчиках, люди делятся слухами: кто-то видел расклеенные листовки, иные рассказывали о появившейся банде, обчищающей за ночь несколько домов.
Однажды, осенним днём, обстановка в районе резко изменилась. В одночасье город и прилегающие сёла, заполнила оккупационная власть, в лице комендатуры и полицейских управ, выросших, будто грибы после хорошего дождя. Стремительному нашествию оккупантов на землю Богом и людьми забытого города предшествовало необычное изъявление верноподданнических чувств малой группы горожан, вернее, селян к новой власти. Несколько жителей Щербиновки взяли хлеб-соль, рушники и отправились в ближайший город, где находился немецкое командование – в Константиновку. История по этому поводу хранит молчание, архивы – тем более…
В центре шахтёрских посёлков на постой встали немцы, румыны, бельгийцы, и почти батальон соотечественников – полицаев, гордо именующие себя борцами за свободу своего народа. Правда, в то далёкое время, дзержинцам не совсем было понятно – какого народа?
В этом краю всегда дружно жили и бок о бок работали люди разных национальностей; а во время голода не одна сотня украинцев и россиян спаслась тем, что шахты дали им работу и продпаёк…
Относительно быстро, в декабре, заработал новый порядок, искореняя неугодных личностей железной рукой германского правосудия. Первыми в городе расстреляли трёх местных бандитов, одновременно с ними ещё десятерых дзержинцев, за разгром вражеского штаба в селе Щербиновка и хранение оружия. Народ, переживая гибель патриотов, возмущался фактом, когда героям пришлось принять смерть в одном ряду с мародёрами.
***
Семейство Перегороды, после неудачной эвакуации, безвылазно сидело в своём доме. Безрадостно встретили Новый год, гадая за чаепитием, где сейчас может находиться их отец. Раньше дети неоднократно заводили о нём разговор, но в душе никто, кроме матери, не верил, что он ещё жив.
В один из первых дней января 1942 года, вечером раздался настойчивый стук в дверь. Дуня метнулась к окошку, но разве через замёрзшее стекло разглядишь – кого принесло, на ночь глядя? Дверь открылась, и вместе с холодным воздухом, в коридорчик ввалился полицейский. Память стёрла его настоящее имя. Звали его просто Белорусом, видимо, из-за национальности. Он был не из местных жителей, а каким образом оказался на службе в полиции посёлка – никто не знал; также непонятно – на почве чего Володя сблизился с Белорусом, но иногда тот передавал ему информацию; и зять уходил в ночь, чтобы предупредить коммуниста, выявленного полицаями.
В отличие от других населённых пунктов Дзержинского района, в полицейском участке посёлка шахты «Северная», собралось странное общество предателей, поступки которых не совмещались с их службой.
Уже известный Белорус.
За стенкой у Перегороды жил К., которого по складу характера, соседи за глаза звали куркулём. При одном взгляде на него, можно было подумать, что К. действительно живёт лишь одной мыслью – где, чего урвать бы. Но людей не выдавал, а попавшим в беду – старался помочь.
Начальником полиции служил Т43. Поговаривали – прежде, чем он возглавил данное подразделение, в его доме появились гости из городской управы. Следствием этого визита оказалось то, что Т. «добровольно» согласился принять «почётную» должность, но потом ещё долго, охая, непроизвольно хватался за избитые бока. Если бы немцы узнали об этих «проделках» северянских полицаев, они точно прозвали бы здание бывшего поссовета44 «змеиным» гнездом.
Дуня впустила незнакомого человека. От увиденной на его рукаве полицейской повязки, ей сразу стало нехорошо, а на лице отобразилась сильная тревога. Незнакомец лишь ухмыльнулся на реакцию молодой женщины:
- Не торопись падать в обморок. Лучше позови Володю.
Белорус, а это был он, показал Володе список из сорока фамилий и адресов.
- Т. передал. Не знаю – откуда он взял эту информацию, но всех перечисленных, в том числе и вашу семью, через два дня арестуют. Дальше знаешь, что случится?
Володя утвердительно кивнул головой – ещё бы не знать; поначалу задержанных граждан отправят в городскую комендатуру; а затем произойдёт фильтрация: коммунистов и активистов поставят к стенке, остальных отправят на принудительные работы, возможно, в Германию, или в лагерь.
- Но, Володя, я один не успею предупредить. Кому зря довериться, не имею права, - при этих словах «ангел-хранитель» оторвал половину списка, и отдал ему. - Поэтому обойди всех, из этой половины, и предупреди. А теперь – прощай. Вряд ли уже нам когда-либо придётся свидеться, - сказал, вышел за дверь и, растворяясь в ночи, оставил после себя надежду на спасение и… скрип шагов по снегу.
С рассветом, Перегороды начали готовиться к бегству. Двое санок у них было, ещё пару – добрые люди пожертвовали. С помощью родственника разобрали шифоньеры, буфет, и из полученного материала установили ящики-будки на четырёх санках. Утром следующего дня, имея в запасе всего одни сутки до ареста, семья погрузила в транспортные средства детей, подушки, одеяла, одежду, провиант, оставшийся после первой эвакуации, и, оставив жильё на деверя Елены, впрягшись в лямки, отправилась в село Фёдоровка Полтавской области, где проживала родная сестра Дмитрия.
Много повидали дороги военных лет, терпеливо служа и отступающим, и наступающим, и технике, и беженцам, и искателям приключений. В этот раз, по зимнему тракту странная процессия, впряжённая в санки-будки, двигалась в сторону Павлограда. С одной стороны, семья уходила в сторону от прямой дороги, ведущей на Полтаву, с другой – делая крюк, отдалялась от линии фронта, потому как неизвестно, что произойдёт через день-два, неделю. Урока, полученного в Никитовке, хватило для того, чтобы попытаться максимально обезопасить жизнь четверых детей, суммарный возраст которых составлял 33 года.
Днём двигались, выбирая короче путь; с наступлением темноты, к людям просились ночевать, или находили брошенное здание, и останавливались в нём.
Дорога пролегала через небольшое село Золотой Колодец. Сразу бросалось в глаза, что здесь недурно люди живут, не чета шахтёрам. Много хороших домов, некоторые – крыты железом. Останавливаться не решились; задолго до темноты, могли успеть ещё пройти 15 километров, добравшись до соседнего села Святогоровки. Только пополнили запас воды из знаменитого колодца, и заторопились к выходу из села. По ровной накатанной дороге легко скользят санки. Видимо, им не только благоприятствовал удобный путь, но они сами уже привыкли к своей лямке, поэтому быстро добрались до следующего села. Конечно, и страх придавал взрослым силы, но не столько за свою жизнь, сколько за тех – кого они на свет произвели.
Прошёл санный обоз по центральной улице не более пятидесяти метров – навстречу из переулка вышли землячки: Любовь Бондаренко и Фекла Аксёнова. Они, удачно поменяв вещи на хлеб, возвращались домой. Елена Алексеевна с зятем, начали уговаривать их не появляться дома, с жаром доказывая, что Володя сам видел их имена в «чёрном» списке. Рассказали женщинам о визите их спасителя, но его фамилии не назвали, про поход Володи по ночным улицам, и о том, что кроме них, двоих, уже все оповещённые жители исчезли из посёлка. Встреча с Перегородами, вдали от тёплого дома – разве мало этого доказательства резких перемен, произошедших по месту жительства.
На прощание Елена заголосила:
- Ой, деточки же мои, ой, не возвращайтесь мои подружки!
Люба сказала, как отрезала: «Дети остались одни!». Этого сильнейшего аргумента было достаточно, чтобы женщины не прислушались к предупреждению. Их, не предавших своих детей, и вернувшихся домой, буквально в воротах арестовали полицаи. Вражьи сыны, будто бы где-то неподалёку, за ближайшим углом, дожидались своих жертв. Впоследствии женщин отвезли в Артёмовск, откуда не вернулся ни один дзержинец. Если из Горловского СД, после наказания плетьми, единицы всё же возвращались, то в Артёмовске – люди, отправленные для дознания, на предмет сотрудничества с советским подпольем, свою смерть нашли все! до единого человека!
У Аксёновой, сиротой остался сын Анатолий45, в возрасте, около 14 лет.
Отягощённые грустными думами о своих землячках, беглецы переночевали в заброшенной конюшне, на другом конце Святогоровки. Такой ночлег считался ещё божеским, ведь иногда приходилось ночевать прямо под открытым небом, а то и вовсе под забором. Сами мёрзли, но детей старались беречь. При входе в населённый пункт, начинали проситься в крайние дворы. Не милостыню, не еду просили – приткнуться на ночь, где угодно, и как угодно, лишь бы обогреться; но в любых условиях особое внимание, по известным причинам, уделялось Катерине.
Однажды в деревне Богуслав, остановились возле большого дома. Постучали в двери, получив приглашение войти, Дуня и Катя пошли договариваться о ночлеге.
- Женщина, добрая, пустите нас переночевать хоть у порожка.
- А у вас нэма мэбэльных туфлив?
У Вериных сестёр уже был богатый опыт общения с людьми схожего характера, поэтому они наперед знали, чем закончится подобный диалог.
- Эх, ты – сука! Ты сначала узнай: что такое модель, а что – мебель, - и вышли, хлопнув в сердцах дверью.
В этот день на измученных путников свалилось редкое испытание: перед Богуславом пришлось два часа идти в снегопад. Дорогу, по свежему снежку, прокладывали Володя и Николай, тянувшие самый большой «возок», а за ними следом шли остальные.
В деревне, на площади шло народное гулянье. Сновали какие-то ряженые. Елена, посмотрела на веселящихся людей, незаметно перекрестилась, и сильнее налегла плечом на свою лямку.
Начало темнеть. У странников ноги тяжелели, медленно превращаясь в чугунные слитки. Проходя мимо одного двора, Вера заметила – там нет собаки.
- Постойте. Я зайду в этот двор. Если нет собачьего лая – значит, мне можно войти.
- Иди, дочка, - распорядилась мать, и горько улыбнувшись, пошутила, - а мы здесь пока покурим.
Войдя, Вера увидела – сквозь неплотно закрытую дверь сарая, пробивается свет. Постучавшись – вошла. Там бабушка доила корову.
- Бабулечка, родненькая, - встала на колени, - пустите нас, хоть в сарай, хоть у порожка переночевать.
Хозяйка глянула на неё и укоризненно покачала головой:
- Сейчас же встань.
Вера с готовностью вскочила, стараясь смотреть бабушке в глаза.
- Сколько вас? - спросила, не отрываясь от дойки, ловко пуская струи молока в кувшин с широким горлышком.
- Восемь, из них две маленькие девочки.
- Идите, деточка, в хату, там вас дед разместит46.
Зашла девушка в жилище, смотрит – дедушка, сидя возле швейной машинки, что-то шьёт. Она передала слова хозяйки. Тот сразу, как-то живо встрепенулся, засуетившись, встал со стула и распорядился:
- Так зачем же ты их на улице бросила? Заходите, детки. Заносите вещи. Быстрее заходите.
Выскочила младшая дочь из чужого двора с радостным лицом, крича:
- Мама, идёмте! Люди хорошие оказались!
Вошли Перегороды в горницу, осмотрелись – в доме грязно. Елена, нахмурив брови, спросила у хозяина:
- У вас мел найдётся?
- Имеется. А зачем?
- Сейчас увидите. Катя, Дуня, закатывайте рукава…
И закипела работа: выбелили все комнаты и печку, выдраили полы. Затем дед в доме жарко натопил, а бабушка с мамой наварили вареников. На столе стоит молоко – диковинка, как божий дар. Казалось, пей – не хочу, но дети его не пьют – отвыкли. Хозяйка, посмотрев на них, разучившихся есть нормальную пищу, вздохнула и прошептала:
- Мученики.
Гостит семья у добрых людей день-другой. Ближе к вечеру Елена Алексеевна подходит к хозяевам со словами благодарности, мол, спасибо за хлеб-соль, но пора и честь знать, а утром они дальше двинутся. Дедушка вскочил с табурета, руками замахал, словно отмахиваясь от назойливых мух, и неожиданно предложил:
- Детки, поживите у нас; ещё успеете горя хлебнуть.
Услышав такие чудные слова, по этому поводу гости даже не стали скрывать своей откровенной радости. И вот в самый разгар веселья путешественников поневоле, в комнату входит мужчина в сутане; сквозь расстёгнутый кожушок виден жёлтый крест на массивной цепи из такого же металла, но это были явно не золотые изделия. В руках он держал каравай, весом, где-то килограмма два с половиной.
Неожиданное появление незнакомца оборвало смех. Перегороды не удивились бы немцу, а тут просто диво – живой батюшка. Оказалось, что он тоже живёт у этих людей, а сам родом из Сталино. Несколько дней отсутствовал по причине крещения местных деток.
Сели ужинать. Священник трижды прошёлся перстом во имя Отца, Сына и Святого Духа, затем строгим взглядом новых постояльцев окинул – намекая: нужно перекреститься перед трапезой.
Принялись Перегороды осенять себя крестным знамением, и от этого зрелища (иначе не назовёшь), глядя на сестёр, неуклюже двигающих руками, вполголоса Вера рассмеялась. Матушка толкает её под бок: «Что же ты делаешь, сукина дочь?». А дочку ещё больше разбирает – Николай левой рукой крестится. Следующим вечером, за ужином, благодаря нравоучениям мамы, дети вели себя пристойно.
Потянулись монотонные дни: постояльцы наводят порядок, доят корову, чистят в сарае. Еды достаточно, да ещё и земляк приносит; работы у него хватает: люди рождаются, проводит различные обряды, но чаще всего отпевает – какой-никакой, а тоже кусок хлеба. Полюбилась деду дружная работящая семья – не отпускает. Так и прожили у них около полутора месяцев.
Настало время и распрощались беженцы с хлебосольными хозяевами, а батюшка, дословно зная их историю, благословил в добрый путь. Сколько потом хороших слов сказали путники, вспоминая этих простых бедных людей из Богуслава.
***
Особого тепла ещё не было, но весенние ручьи уже бежали несколько дней. Елена, при входе в Павлоград47, заметила, что нужно было собираться в дорогу ещё три дня тому назад. Город пересекли без приключений. Никто ни разу не остановил. Нужно заметить – этот «караван» ни один патруль не задерживал. На мостах караульные заглядывали в «будки», и, увидев детей, небрежно махали руками – проваливайте. Границу города вроде бы проехали, а всё равно продолжали ехать в городской черте. Оказалось – это пригород, посёлок Южный; а в народе его называли Артполигоном, из-за рядом расположенного полигона, на котором раньше свою продукцию испытывали два местных военных оборонных завода.
Дорога стала лучше; правда, ледок немного с водичкой, но санки скользят хорошо. Ехали они, ехали, и вдруг санки с детьми провалились сквозь лед в воду, однако ящики держались на краях полыньи. Кинулись Николай с Владимиром их вытаскивать, а лёд в огромной бомбовой воронке начал ломаться под ними; и мужчины забарахтались, оказавшись в ловушке. К ним нельзя подступиться – хрупкая кромка, как на озере, рушится, и сами они выбраться не могут – скользят по склону, лишь еле-еле поддерживая будки, чтобы те не утонули. Вера крутанула головой по сторонам – увидела напротив жилое здание. Она мчится к нему, врывается внутрь; видит: сидят мужчины в полувоенной форме. Ни на минуту не растерявшись, начала голосить:
- Ой, людечки! Ой, добрые! Спасите детей! Бог вас не никогда забудет! - внимательнее присмотрелась: то ли в комендатуру заскочила, то ли – в полицейскую управу.
Старший по возрасту (наверно, начальник) сразу своих подчинённых выгнал:
- Быстро, быстро! Детей нужно спасать!
Действительно, скоро мужчины вытащили «утопленников». Куда мокрым людям деваться? Полицаи сочувственно отнеслись к их беде.
- Давайте их туда, - старшой показал рукой в сторону соседнего двухэтажного здания. Несколько позже выяснилось: это было бывшее общежитие при Артполигоне. Здесь и поселили Перегород. С одного хода жили немцы, а с другого – кого только там не было; словно восточный базар в старину…
Староста, проводив путников до их комнаты, задержал взгляд на головном уборе Веры, оглянувшись по сторонам, и, убедившись, – рядом никого нет, шепнул:
- Шапочку-то спрячь, и больше не надевай, - посмотрев, как девочка сорвала его с себя и сунула за пазуху, добавил. - Так целее голова будет.
Вера удивилась. Сколько уже километров они прошли, сколько дорог перетоптано, но никто, ни разу не придрался. Правда, она иногда надевала поверх шлема платок (в начале лета заезжал в гости двоюродный брат и оставил ей в подарок летный шлем – удобный и тёплый).
Первым делом переодели детей в сухую одежду, а вот с мужчинами дело обстояло несколько сложнее. Сёстрам пришлось побегать по окрестностям – насобирать дров. Растопили печь, и только к вечеру обсохли спасатели, которых самих пришлось спасать.
Перегородам досталась небольшая комнатка, но жить можно, ведь крыша есть над головой, да и печь можно истопить. Семейный совет, в лице Елены, решил Володю и Катерину отправить на разведку в конечный пункт следования семьи – в Фёдоровку. До войны в тамошнем колхозе председательствовал муж родной сестры Дмитрия Пантелеевича. Беглецы, конечно, рассчитывали на его помощь, хотя не исключался тривиальный вариант: он расстрелян.
В дорожку разведчикам собрали остаток провианта, которым семью снабдили добрые старики, и проводили в дорогу. Взяв часть вещей, Елена возвратилась в Богуслав, и поменяла их на два неплохих куля пшеницы. Возвращаясь назад, торопилась успеть засветло, поэтому решила перед Артполигоном срезать дорогу через поле. Самой идти было несколько неудобно, но зато санки с грузом шли легко. Не доходя метров тридцати до края поля, вдруг почувствовала: сапоги ушли в грязь, чуть не по самые края.
Мысль о том, что и с хлебом подобное тоже может случиться, придавала ей сил, но, сколько она не пыталась выдернуть ноги из необычной ловушки – ничего не получалось. Слёзы обиды застилали глаза – проделать такой тяжёлый путь, перенести массу унижений, из-за хождений по дворам, предлагая вещи на мену; и всё ради того, чтобы утопить хлебушек рядом с виднеющейся дорогой.
Вдали показался одинокий всадник. Вскоре, напротив неё остановился вооружённый немец; осмотрелся – вокруг ни одной души, кроме него и русской бабы в поле; взялся за ремень карабина. У Елены ёкнуло сердце – стоило ли пускаться за тридевять земель, чтобы принять нелепую смерть в чужом краю?! Незнакомец поправил на плече оружие, и направил коня в её сторону.
Сделал жест ногой, мол, матка, цепляйся. Елена Алексеевна схватилась за стремя, и вытащила ноги из коварного плена. Конник дал ей верёвку, один конец которой был привязан к седлу, а второй женщина привязала к лямкам саней. Посадив неожиданную попутчицу сзади себя, тронулся в путь. Матушку бил озноб: ненавистный гитлеровец спас мену, а, возможно, и её жизнь. Пока тряслась на лошади, столько неправильных дум пришло в голову – наверное, до войны, за каждую из них можно было бы пойти по этапу. Дорога была недолгой, и скоро всадники остановились перед общежитием. Обрадованные дочки занесли мешки в комнату, удивляясь и приговаривая:
- Везёт же нашей маме.
Дуняша позаимствовала у соседки крупорушку, и скоро всё семейство уплетало пшеничную кашу, благодарствуя Бога за посланного немца; затем приступили к чаепитию – пили травяной отвар, приготовленный мамой, не доверявшей никому этот, как она считала, важный процесс.
Насытившись, Николай взял балалайку, и начал тихонько наигрывать. При спешном бегстве, парень тайком сунул инструмент на дно ящика. Когда, в дороге, это своевольство выявилось, то у матери не поднялась рука выбросить лишний «хлам». Несмотря на юный возраст, сын довольно умело играл на инструменте, который взял в руки задолго до того дня, когда впервые сел за учебную парту. А сейчас он исполнял мелодии на заказ сестричек. Маленький семейный праздник, по случаю счастливого маминого возвращения подходил к концу, как неожиданно раздался стук в дверь. Дуня, вскочив, отворила её, и в комнату вошёл немец. Мутным взором окинул помещение. Ткнул пальцем в сторону Николая:
- Камрад, ком.
Мальчишка беспомощно посмотрел на мать, потом на Веру. Вера, в свою очередь – на мать. Та согласно кивнула головой, и брат с сестрой пошли вслед за солдатом.
В большой комнате дым стоял коромыслом. Гитлеровцы, русские женщины – все под хмельком. Капрал играл на гармони что-то чужое и скучное. Немец, приведший балалаечника, подал знак – Николай ударил по струнам. Музыкальный символ русского народа забренчал незамысловатой трелью, наполняя чужие души звонким мягким звуком. Присутствующие притихли. Немного погодя, раскинув руки в стороны, полупьяная баба закричала:
- Давай – «Яблочко»!
Немцы подхватили:
- Я, я. «Яблочко»!
Балалайка только выдала первые аккорды, как один из солдат крикнул Вере: «Танцуй!». Станцевала она под «Яблочко», следом отплясала «Цыганочку». Лихо кружится девица, а саму слёзы душат. Натешившись, за работу немцы детворе дали котелок каши и и несколько шоколадок.
Вернувшись в комнату, Вера с порога бросилась на кровать (сверху на досках – одеяло) и расплакалась. Потом долго не могла уснуть, из-за перенесённого унижения. Какая-то непонятная дрожь пошла по телу. Осторожно приподняв голову, убедилась – вся семья спит; встала, отлила стакан керосина из лампы, и пошла в соседний подъезд. По пути нашла ветошь, смочила горючим и подпалила в подъезде. Словно что-то нашло на неё, не могла она объяснить свой поступок – ведь камень не горит. Утром мама, проснувшись, не поняла – в комнате стоял неприятный запах. Проверила керосинку:
- Почему лампа пустая?
- Мама, я хотела фашистов спалить, но не получилось, - призналась Вера, до сих пор не смогшая дать отчёт своим действиям.
- Ой, Божечки мой! - запричитала Елена Алексеевна. - Мы и так пострадали! От смерти сбежали, а ты хочешь всех нас погубить!
Осознав, но, не найдя слов объяснить свой поступок, девушка пообещала, что больше так делать не будет. По крайней мере, пока не будет…
Через несколько дней вернулись разведчики с положительным результатом. Они нашли родственников, поэтому уже можно было смело отправляться в путь. Спустя пару часов, после возвращения Володи, пришёл староста – вызвал Елену, и, уединившись с нею, попросил:
- Я смотрю: вы – хорошие люди. Уезжайте отсюда, только скорее, но на меня ничего плохого не думайте.
На удивлённый взгляд женщины ответил:
- Мы, конечно, больше никогда не увидимся... Но лучше, если завтра рано утром вы покинете город.
Елена решила уходить на следующий день. Сегодня же она, развив активность, нашла в посёлке человека, согласившегося поменять четверо санок на одну коляску с железными колёсами. Вернувшись с обмена, в общежитии Елена встретила землячку Феклу, сразу изъявившую желание примкнуть к ним по пути в Полтаву.
Утром Перегороды возобновили прерванное путешествие. Изгои донецкой земли прошли лишь около пятидесяти метров, как в воздухе начал нарастать знакомый тяжёлый гул.
- Наши летят, дадут фрицам прикурить, - обрадовано произнёс Николай.
Первые бомбы начали рваться в ста метрах от их процессии. В считанные минуты из окружающих домов выбежали гитлеровцы, и бросились на сырую землю. Перегороды тоже попадали. Раечку положили под коляску, а мать, взяв на руки крохотную внучку, встала возле столба, прижавшись к нему спиной, со словами:
- Я буду жить, и дитё со мной будет рядом.
В тот день досталось и посёлку, и бывшему военному заводу, на котором гитлеровцы ремонтировали технику. Кругом бомбы рвутся, да так часто, что страшно голову поднять – осмотреться. Отбомбившись, улетели родные соколы. Народ поднялся с земли-матушки, и видит необычную картину: стоит возле столба русская мадонна с младенцем на руках; а вокруг неё свежие воронки образовали подобие крепостного рва, через который невозможно самостоятельно перебраться.
Подошло около пятидесяти немцев, начавших удивляться произошедшему чуду.
Разве это не чудо – стоять в пяти-семи метрах от рвущихся бомб и не получить ни одной царапины?
Придя в себя после увиденного дива, присутствующие, будто бы по команде, упали на колени, и неистово крестясь, начали молиться.
Пройдя между шокированными солдатами, Перегороды собрались возле ямы, соображая, каким же способом выручить мать из искусственного плена. Офицеры и рядовые продолжали стоять на коленях и молиться. Послышались частые возгласы: «Heilig» (святая, нем.). Несколько человек подхватились, и вскоре они вернулись на грузовой машине, привезя длинные доски. Наладили мостик. Матушка благополучно пересекла ров, начавший быстро заполняться талой водой. Немцы, помогавшие ей перебраться, шли следом и крестились.
Присутствовавший при этом немецкий офицер расспросил маму: кто она, и почему здесь оказалась? Выслушав короткий ответ, отдал распоряжение солдату, и тот принёс полмешка муки. Елена могла, конечно, несвободно, но в достаточной мере, изъясняться по-немецки, но никогда не подавала виду, что понимает оккупантов. И сейчас расслышала, как выговорился один служивый, а им оказался любитель гармони:
- Эх, дураки-дураки! Бьём, друг друга, а чины наши сидят, чаёк попивают!
***
Сразу путники не поехали к нашедшимся родственникам, жившим в Фёдоровке, а остановились в соседнем селе Климовке. Фекла, распрощавшись, отправилась дальше, в Полтаву. Володя с женой, как проводники, знавшие дорогу, вновь отправились в разведку.
Чтобы лишнее внимание не привлекать к своей семье, муж Елениной золовки (дядя) указал на единственный пустующий дом в Фёдоровке, куда через день въехали Перегороды. Дом, из трёх комнат, был совершенно целым. Одно неудобство – стоял напротив сельсовета. Дзержинские беглецы, наконец-то, добравшиеся до своей «земли обетованной», навели в ней соответствующий порядок и стали обживаться. Беженцев, схожих на них, в село прибыло несколько семей.
Вскоре пришлось потесниться – из длительной отлучки вернулась хозяйка дома Ганна с двумя взрослыми дочерями, 20-30 лет. Главы семейств познакомились, погоревали, и, посетовав на новые времена, решили: в тесноте, да не в обиде.
Ганна, будучи очень грузной особой, вдобавок страдала больными ногами; именно по этой причине, всегда и везде опаздывая, они не успели эвакуироваться на Восток. Никто из хозяек даже словом не обмолвился, насчёт незаконного въезда чужих людей в их дом.
Незадолго перед сном, в окошко раздался осторожный стук. Хозяйка сама впустила ночного гостя. Им оказался Григорий, её муж, имевший веские основания скрываться от немцев, из-за бывшей должности – парторг колхоза.
В один из погожих дней, когда уже земля чуть просохла, приезжее немецкое начальство собрало сход на сельской площади. С помощью переводчика, рассказывало о будущей хорошей жизни и заботе великого фюрера о дружественном народе Украины. Далее ораторствовал румянощёкий мужчина, лицом схожий на застенчивую девушку, при этом выглядевший, как порядочный австрийский бюргер-сыродел, но говоривший чисто по-русски.
- Революция 1917 года, и последовавшая за ней Советская власть, принесли Украине много горя. Но столько, сколько испытала моя Полтавщина, невозможно передать в нескольких словах. Сегодня экономика вашего края разграблена и уничтожена отступающими Советами. Разрушено всё, что вы возводили десятилетиями. Крестьянину не дали построить счастливую жизнь. При этом нужно вспомнить, что в прошлом веке, на ваших землях, собирали самые богатые урожаи в Российской империи.
Сегодня к вам пришёл порядок и культура! Полтавские сёла дождались настоящих хозяев, и с их помощью превратятся в цветущий рай, - здесь он перекрестился и продолжил. - Новая власть научит вас хозяйствовать при минимальном управлении со стороны государства. Каждый селянин, или работник, будет отвечать за определённый участок работы. Сейчас жители села получат наделы земли в личную собственность, которую будут обрабатывать. За обязательные поставки сельхозпродукции, с вами щедро расплатятся. Всем понятно?
- Да, - раздался нестройный хор недоумевающих голосов.
- Вопросы будут?
- Подумать можно?
- Ответ может кому-то показаться горьким, но он очевиден: много думать вредно. Главная цель любого крестьянина – работать на своей земле, и чувствовать себя её хозяином…
Затем приезжие землемеры вышли в поле, и, согласно спискам жителей, составленных сельской управой, раздали участки земли. Бывшие колхозники злословили между собой: «Который раз уже: то раздают? то забирают?».
Перегороды, всей семьёй, пошли в работники к женщине, с соседней улицы, неожиданно ставшей землевладелицей. У той муж воевал против немцев, а дома подрастали два сына – Владимир и Василий. За работу расплачивалась молоком, зерном, продуктами; но время от времени приходилось употреблять гнилую кукурузу (голод – не тётка). Во все дни, конечно, лучшее отдавалось детям. Мамина золовка по ночам приносила еду. Дядя ни разу не пришёл – прятался. Даже днём, при чужих людях, друг друга чурались, тем более Перегороды въехали в Фёдоровку под чужой фамилией.
В Карловском районе, во время раскулачивания, родственники Перегород хорошо «наследили», но никого не обидели, невзирая на то обстоятельство: заслуживал человек пролетарской мести, или нет.
Свои документы мама надёжно спрятала, а Вера зашила комсомольский билет в пальто. И теперь, при случае, они говорили: «Не повезло нам, доверчивым – наши документы украли злые люди. Чтоб им на том свете покоя не было!». Теперь семейство переселенцев поневоле носило удобно звучащую и запоминающуюся фамилию – Вилковы.
***
Не успели переселенцы оглянуться – посевная прошла. Перегороды-Вилковы всё также потихоньку батрачат у местных крестьян. По селу слух прошёл: скоро облавы начнутся на молодёжь. Германии, для победы над Советами, нужны молодые здоровые руки. Несколько позже Елена узнала, откуда шла подобная информация. Оказывается, существовала подпольная связь: свояк мамы – Емцев (староста) – партизанский отряд. Поэтому, если в полицейскую управу приходила ценная информация, то скоро о ней знали в лесу, путём закладки записок в «почтовые» ящики.
Было много полицейских облав, но самая первая, наверное, запомнилась больше всех…
Пошла Вера с мамой по воду; за ней далеко ходить не нужно: вышел со двора, и через десяток метров, возле управы находится колодец. Только подняли первое ведро воды, как из-за поворота показалась колонна машин; сомнений быть не может – облава. Елена Алексеевна среагировала мгновенно – посадила дочь в бадью, и опустила вниз, думая, если что – заберут её одну. Своё ведро подняла с земли и поставила на край сруба – вдруг кто-то из немчуры захочет водицы испить, чтобы не заглядывал внутрь колодца.
Приезжие и местные полицаи прочесали улицы и дома; попавшейся молодёжи (язык не поворачивается сказать: нерасторопной; здесь властвует Его Величество Случай) приказано под надзором взять документы, одежду, еду; затем машины направились в сторону районного центра, оставляя за собой лишь пыльный шлейф на дороге. Взвился к небу жуткий женский плач, вырвавшись из материнских сердец…
И уже, где-то там, в небесах, боль и мука миллионов убиенных душ продолжают наполнять океан скорби, который вот-вот готов обрушиться на головы человечества, горя местью, и мечтая похоронить раз и навсегда надежду Млечного Пути…
Двадцать минут дочка просидела в колодезной воде; никто не заметил: ни как опускала, ни как матушка вытащила озябшую Веру. Дома растопила печь, на широкую лавку положила девчонку, предварительно обложив мокрой соломой. Солома высохла, и с ней ушла простуда. Легко отделалась Вера, от ожидаемых, в таких случаях болячек, благодаря знаниям матери.
Где только не пришлось ей сидеть при облавах! В кукурузе просто отсиделась – полицаи не пошли по полю, только лишь из-за боязни выпачкаться. Однажды три сестры купались в речке. Весело было, пока не услышали отдалённый крик: «Облава!». Евдокия и Катерина переплыли Орчик, и на берегу спрятались в траве; хорошо, что они успели одежду забрать с собой.
Вера, не умевшая плавать, просидела по горло в воде среди зарослей очерета. В грязь уселась – неприятно, но не беда – потом можно отмыться. Кроме этого неудобства, было ещё одно, посущественнее – жаба. Квакает и плывёт к голове, норовя наверх взобраться. Девушка дунет на неё, а та, сменив направление, опять мимо проплывёт, а лапкой, лапкой норовит Веру по щёчке задеть. Ничего она не может сделать: ни пошевелиться, ни головой покачать, из-за боязни привлечь внимание полицая, идущего вдоль берега. А тут ещё эта гадость окаянная: «Ква-а, ква-а-а». Жаба, сделав очередной круг, вернулась к облюбованному месту, сначала примостилась на девичьем плече, и вдруг, оттолкнувшись, вспрыгнула на удивительную кочку; утверждая себя на новом месте, проквакала в сторону проходящего человека. Но тот, не обращая внимания на лягушачий этикет, делал свою работу.
У Веры, оказавшейся в столь неожиданной и невероятной ситуации, чуть было не лопнуло сердце от прикоснувшейся водоплавающей мерзости. Обошлось. Преодолевая отвращение, она взяла рукой жабу и бросила в сторону. Услышав шлепок рядом с собой, полицай равнодушно посмотрел на круги в воде, от плывущей лягушки. Сёстры, сидевшие в камышах, на противоположном берегу, наблюдая за Верой, поочерёдно то давились от смеха, то у них сердца сжимались от страха…
***
Бегала Вера от угона, бегала, и всё-таки однажды, в середине лета 1942 года, ранним утром, постучали в дверь. Матушка открыла незваным гостям – стоят улыбающиеся голубчики в полицейской форме. Вошли, проверили дом, но забрали одну Веру. Дуняша посмотрела на побледневшую мать, на свою дочку, и вслед за ними решительно шагнула к двери.
Спустя пару минут, просила Емцева, чтобы тот объяснил немецкому офицеру о её желании заменить молодую девчонку. Староста, раздумывая о необычном предложении, покачал головой, и, пожав плечами, ответил:
- Что ж, дочка, вам, - сделал паузу, - Вилковым, виднее.
После доклада офицеру, сестёр привели к нему.
- Это хороший обмен, - сказал немец, увидев рациональное зерно в одобрении порыва родственных чувств.
Нельзя передать: сколько слёз было пролито в доме, напротив сельсовета.
Долог путь в Европу. Дважды в день кормили несусветной баландой. В Германии, на пересыльном пункте, куда приезжали «покупатели» за живым товаром, Дуня в медпункте встретила бывшую медсестру из поселковой поликлиники.
Неизвестно, кто кому больше обрадовался; но, естественно, никто не заметил, что они знакомы. Лида работала здесь несколько в другой специализации: проверяла будущих работников на наличие вшей, различных болезней и т. д. Землячка незаметно сунула Евдокии огрызок какого-то чёрного карандаша и шепнула:
- Крась губы. Падай. Бейся об пол и пускай слюну, тебя забракуют, и отправят домой.
Продолжение медкомиссии получилось, как Лида и предполагала: Дуняша была сразу забракована, а немец в штатском брезгливо поморщился, и с отвращением помахал ладонью – нет.
На обратном пути несколько раз, прямо в железнодорожном собачьем ящике – её «плацкарте», Евдокия теряла сознание от истощения. Когда приходила в себя, то долго не могла сообразить: куда же мчится поезд? и каким образом она попала под вагон?
Вера с Катей, получив распоряжение, работали на бахче, расположенной на другом берегу реки. Около полудня, сёстры услышали крик мамы:
- Дочки, лодку давайте!
- Мама, куда собралась? А зачем ты так вырядилась?
- В Карловке объявилась Дуся!
Добравшись до Карловки, Евдокия, пожертвовавшая собой ради сестры, тут же принялась разносить письма, переданные на пересыльном пункте, в Германии. Озвученная история о жертвенности несколько отдаёт фантастикой, но это реальный факт.
В первом же доме, благодарные земляки, накормили Дусю до отвала. Во втором – она свалилась с ног, почувствовав сильные боли в желудке. Остальные восемьдесят весточек родным и близким из Германии, добрые люди разнесли без участия Дуняши. Уже дома мама, отпоив травами, еле выходила свою старшую дочь.
Всю осень Вера проходила в работницах у деда Пырлыка. Таким преданным новой власти выглядел этот селянин, что в первые дни плеваться хотелось в его сторону, да деваться было некуда... Его дом стоял у самой речки, в удобном месте. Однако позже выяснилось: хитрый старикан являлся «почтовым ящиком» партизанского отряда.
Однажды Вера, хлопоча по хозяйству, увидела приближающихся солдат; выскочила в одном платье, запрыгнула в лодку, легла на дно, и плыла по течению, пока не кончилось мероприятие по отлову рабочей силы для великой Германии. Замёрзла, как «цуцик на морозе», зато потом согрелась, идя обратно на вёслах вверх по течению. Ещё одна облава обошлась «малой кровью» для Вилковых.
В конце ноября, очередная облава застала Веру врасплох, посередине села. Слышно по собачьему лаю – круг сужается; из него уже точно не выбраться. Растительности нет, если сумела бы вгрызться в землю – вгрызлась. Заскочила к Третьякам на подворье – негде спрятаться: всё на виду, а полицаи уже подходят к углу их двора. Девушка согнулась, и резко нырнула в собачью будку. Пёс, удивлённо посмотрев расширенными глазами на неожиданную гостью, вздохнул, вылез из своего жилища и лёг перед входом. Потом девушка объясняла сёстрам:
- Страха не было. Но уж лучше пусть своя собака покусает, чем в Германии работать.
В этом эпизоде есть один нюанс – Третьяки разводили волкодавов; а в этой будке, при желании, могла свободно разместиться семья из трёх человек. Что загнало Веру в будку – известно; но нет ответа на вопрос: чем руководствовался волкодав, уступив своё место, когда незнакомая шестнадцатилетняя девочка могла свободно сойти ему на обед?
Смешная, невыдуманная история, из которой можно сделать вывод: мораль тупого злого волкодава, гораздо выше общечеловеческих ценностей, прямостоящих существ, охотящихся за себе подобными.
А сколько раз! девчата прятались на чердаках, затаскивая за собой тяжеленную лестницу, когда от такой тяжести, казалось, не только пуп развяжется, но и ещё где-то внутри, что-то лопнет…
***
Нет смысла сравнивать Фёдоровку, её поля, речку, протекающую на окраине и густые леса, в нескольких километрах от села, с небольшим городком Дзержинском, имеющим иную красоту пейзажа: балки, яры, холмы, скифские курганы, и разбросанные по району многочисленные терриконы, кажущиеся огромными термитниками. Во время оккупации, только этими творениями рук человеческих, они отличались друг от друга, а в остальном, будто близнецы: те же немцы, тот же голодающий народ, и тоже подполье, с которым неустанно боролись (как в Донбассе, так и на Полтавщине) наши соотечественники, то есть предатели.
Староста в Фёдоровке частенько выглядел уставшим и невыспавшимся. Ссылался на мифическое заболевание, мешавшее ему спать. На самом деле он вёл двойную жизнь: днём командовал отделением отщепенцев, хотя в мирное время, он доверил бы им только стадо пасти, а ночью у него была иная задача – быть важным звеном в цепи подполья Полтавщины, действовавшего в Карловском районе. Лишь единицы знали о его тщательно законспирированной деятельности в Фёдоровке. Связи, на близлежащей железнодорожной станции Орчик, позволяли иногда получать ценную информацию.
В один из дней мая, ближе к середине месяца, к колодцу, чтобы набрать водички, подошла женщина с шикарными распущенными волосами. Это была тридцатилетняя Галина – вдова, жившая в пяти минутах ходьбы от управы. Емцев, проводив её взглядом, вскоре засобирался и вышел по делам. Свернув в ближайший переулок, он предусмотрительно остановился, выглянул из-за угла – никого, и только тогда направился в сторону бывшей панской усадьбы, превращённой после революции в сельский клуб. Теперь время от времени источник культуры использовалась под различные нужды: месяц там располагался немецкий госпиталь, затем, в течение полугода – пересыльный пункт, где формировались и отправлялись в учебные лагеря для подготовки военнопленные, перешедшие на сторону врага. На Полтавской земле было создано четыре таких центра, поэтому в воздухе Фёдоровки звучала азиатская, азербайджанская, грузинская, а так же речь других братских северокавказских республик.
Незаметно пробравшись в один из глухих уголков дендропарка48, Емцев, убедившись, что никто не следит за ним, из тайника в дупле старого вяза, достал записку. Из короткой шифровки следовало, что через два часа, мимо их села, в сторону Восточного фронта, пройдёт железнодорожный состав с боеприпасами.
- Слишком поздно, - подумал он, - в лес уже не передашь весточку. Короткое сообщение было отмечено особым значком, обозначающим, что эшелон подлежит уничтожению в их зоне действий. - Но как? Галина – не умеет. Я не могу отлучиться. Остальные – на задании. Остаётся только Сашенька…
Спустя четверть часа, постучавшись в дверь, и, не дожидаясь приглашения, староста вошёл в хатку Александра. Войдя, поздоровался с хозяином, сидевшим на кровати.
- Что-то случилось, если сам пожаловал? - удивлённо спросил Саша.
- На тебя вся надежда. Через, - посмотрел на часы, затем, со смущённым видом, поправил полицейскую повязку, - час и пятьдесят минут, по нашему мосту пройдёт состав с боеприпасами, а из нужных людей – только ты. Сможешь?
- Попробую. Мины в старом тайнике?
- Да. Саша, имеешь право отказаться, если…
- Будет тебе. Закончилось мое безделье, - махнул тот рукой, закрывая тему. - Иди.
- Надеюсь на встречу, - это было всё, что староста-подпольщик нашёлся сказать на прощание.
- К чёрту!
Александр посидел минуту, раздумывая, глядя внимательно на закрывшуюся дверь. Достал из-под подушки наручные часы, завёл и одел на руку; затем с жалостью посмотрел на деревянный протез. Дело в том, что в начале войны, ему, раненному красноармейцу, ампутировали правую ногу до колена. Сложилась так его судьба: санпоезд проходил рядом с родным селом, и он, с незажившей раной, сбежал на костылях, благодаря сердобольной сестричке, сумевшей помочь ему организовать побег и подобрать культяпку. Домой пришёл в больничной одежде, с вещмешком за спиной, из которого торчало деревянное продолжение ноги, на котором ему, ещё придётся учиться ходить.
Побег удался, но дома он не обнаружил: ни жены, ни двоих детей. От удивлённых соседей узнал: после получения похоронки, семья эвакуировалась, решив, что им здесь уже нечего делать. От неожиданной вести о своей кончине, у него появилось стойкое желание: уйти к Орчику и броситься в воду. Правда, ближе к утру, мысль о самоубийстве незаметно исчезла. Соседи вернули урожай, собранный ими на его огороде. А через неделю, после вступления немцев в село, к нему в дом наведался сельский староста. Первым делом, незваный гость, появившись в дверях – увернулся от деревяшки, запущенной хозяином в него. И лишь со второго визита, он смог убедить Александра в своём желании – вовлечь того в подпольную работу. Явка была очень удобная – инвалид вне всяких подозрений, никто ничего не подозревал бы. У немцев, в отличие от наших граждан, на одной ноге не воюют.
Александр снова посмотрел с жалостью на край ноги – шов натёр, поэтому нельзя культяпку пристегнуть – слишком тогда, при ходьбе, болела нога.
Взяв костыли, двинулся в сторону моста. В округе, недалеко от стратегически значимых объектов, в том числе возле моста, по возможности Емцев наделал надёжных тайников со взрывчаткой и минами.
К мосту идти было недолго, но на своих двоих.
Он должен успеть – по крайней мере, он так думал, шагая навстречу своему подвигу. Не встретив никого по дороге, спокойно добрался до нужного места. Хорошо замаскированный мощный заряд взрывчатки с взрывателем нажимного действия, лежал в вырытой, возле куста шиповника, яме. Положив всё необходимое в вещмешок, и закинув его за спину, он по-пластунски пополз наверх по железнодорожной насыпи. Заложив «подарочек» в удобном месте, поставил взрыватель в положение, при котором дрезина и пустая платформа, обычно прицепленная впереди паровоза, не оказывали нужного давления на пусковое устройство.
Саша посмотрел на часы – до подхода состава оставалось десять минут. Ещё раз проверил взрыватель, и начал «двигаться» по шпалам к месту спуска. Скатился с насыпи, направляясь к брошенным костылям. Устроив их под руками, и сетуя на растёртую ногу, торопливо, вприпрыжку поковылял прочь.
Где-то вдалеке раздался паровозный гудок, оповещая, что он везёт затаившуюся смерть, с которой лучше не шутить и не встречаться. Александру не хватало пяти минут, чтобы добраться до зарослей камыша, начинающихся у реки, и тянущихся почти до самого села. Оглянувшись – увидел платформу, бегущую впереди паровоза. Сначала тишину окрестных полей разорвал одиночный взрыв, затем начались оглушительные раскаты, слившиеся в один нескончаемый грохот. Волны воздуха, одна за другой, настойчиво толкали героя-одиночку в спину – быстрее, быстрее. Он старался изо всех сил, почти бежал, если, конечно, его огромные скачки на костылях, можно было назвать бегом. Он старался.… Но до спасительных зарослей добежать не успел – навстречу ему летел на всех парах местный полицай Котляр, размахивая пистолетом. Увидев его свирепое лицо, Саша понял – не отвертеться; а тот, подбежав, ударом кулака в лицо свалил одноногого подпольщика на землю и начал избивать. Отведя душу, он повёл подрывника в комендатуру, время от времени толкая его ногой в спину. Александр падал, молча подбирал костыли, поднимался, и шёл навстречу новым испытаниям.
Эшелон был уничтожен. Приехавшая команда сапёров, собрала остатки невзорвавшихся боеприпасов, погрузила их на платформу и увезла. Затем ремонтная рота, приступила к восстановлению моста.
А беднягой Сашей занялась прибывшая следственная группа. Два дня его подвергали интенсивным допросам; ничего не добившись, отвезли в Карловку. В районном гестапо поняли: допрашивать Александра – терять время и свои нервы; поэтому было решено устроить показательную казнь для гражданского населения. В назначенное время согнали жителей Карловки и Фёдоровки (облавой выгнали из села всех, кроме полицаев, и погнали под охраной в Карловку) на базарную площадь, где гитлеровцы заставили Александра копать себе могилу. Чтобы было удобнее рыть – из дома доставили культяпку. В течение двух часов, он, в полной тишине, выкопал себе последнее пристанище. Затем героя сбросили в яму и живым закопали. Евдокия, общавшаяся с Сашей, и хорошо его знавшая, потеряла сознание. Увидев такое непочтение к массовому зрелищу, карловский полицай подошёл к неподвижной женщине, ногой перевернул её лицом вниз, и начал стегать плетью, приговаривая: «Я вас, коммуняк, научу уважать настоящую власть»; избил до такой степени, что она долгое время не могла ни сесть, ни лечь49.
***
Несколько дней в селе было тихо. Жители, без особой нужды, не выходили из дворов, а полицаи сидели в управе. Около полудня на машинах приехали немцы: опять облава. И в этот раз молодёжь сумела убежать или спрятаться. Уехала команда «охотников» почти ни с чем. Село вздохнуло – наступила передышка. Ожил народ, ждавший ответных репрессий за взрыв эшелона. И вдруг, через два часа – новая облава, но масштабная. Немцы, пешим строем, незаметно окружив Фёдоровку, согнали всех жителей к управе. На этот раз для большинства парней и девушек, в том числе и Веры, своеобразная игра в кошки-мышки закончилась печально; молодёжь отделена от остальных селян, погружена в подъехавшие машины и увезена в райцентр.
В Германию вместе с Верой отправился родственник Иван. Елена Алексеевна умудрилась передать дочери небольшой мешочек, в который положила кое-какую одежонку, да пару книжек; а также сумела шепнуть Ивану: «Не бросай Веру, если получится – убегайте вместе».
Фёдоровскую молодёжь погрузили в эшелон, дожидавшийся последней партии арестованных; ими полностью заполнили одну теплушку. Вскоре паровоз подал сигнал к отходу, состав дёрнулся, и сотни неожиданно быстро повзрослевших молодых людей отправились навстречу новым испытаниям.
В вагоне, с будущей рабсилой великого рейха, постоянно находился полицай. Эшелон в пути уже находился несколько дней. Давно пересечён могучий Днепр, который никто никогда не видел, разве только в учебниках по географии; а теперь парни и девушки смотрели на него сквозь щели в вагоне.
Кто-то из ребят ухитрился взять с собой литр самогона. Видимо, решив, что от жизни уже ничего хорошего ждать не стоит – предложил распить, тем более еда ещё оставалась. Но тут у Ивана мгновенно созрел план… Договорившись, группа парней искусно разыграла интермедию, будто собрались учинить пьянку. Сначала заинтриговали охранника, затем его напоили, потому, как у того оказалась слабая натура – увидев родимую, не смог отказаться от «чуть-чуть попробовать». Полицай помазал губы, и долго ждать не пришлось: скоро он мирно похрапывал.
Дверь открыта – путь свободен. Сама удача сопутствовала побегу – поезд замедлил ход, идя в гору. Иван схватил Веру, мирно дремавшую под стенкой вагона, и выбросил из вагона, а её походный мешок с вещами поехал дальше в Германию. Сбежали все до единого человека. Первое время шли все вместе. Затем разделились на группы по семь человек, решив, что так будет гораздо безопаснее возвращаться домой, да и легче прокормиться. Есть же большая разница в конечном результате поиска пищи семи человекам, или для нескольких десятков.
Группа, в которой Вера возвращалась домой, шла лесами уже несколько дней. Наконец, на пути, встретили первое село. Зашли в крайнюю избу, там жил одинокий дедушка. Выяснилось, что они идут по земле Брянщины.
Не успели поговорить, как по селу раздались крики, мол, полицаи приехали, уже на околице... Дорога, видимо, одна, поэтому на пути движения беглецов, устроили облаву.
Дед выглянул – приезжие уже пошли по домам шарить. Шестерым он указал на сеновал – зарылись внутрь, а Веру усадил в громадную бочку, сверху укрыл тряпкой, и засыпал пшеницей. Сено, правда, потыкали вилами, и Ивану, ладонями закрывавшему лицо, немного руку поранили. А хозяин юлой вьётся вокруг непрошеных гостей и приговаривает:
- Вот, Боже мой, лихо настало! Неужели же мой двор похож на проходной? Сроду ничего подобного не было…
Никого, не обнаружив, полицаи отбыли, конфисковав поросёночка на окраине села. Дедушка, накормил семёрку беглецов варёной картошкой, да на дорожку дал буханку хлеба и кусок сала.
Путь домой занял около месяца. Питались, чем Бог послал. А он послал: землянику, конский щавель, дикий лук и прочую зелёную аптеку. Все исхудали от этой… аптеки, а два парня тормозили движение, часто бегая по кустам. Добравшись до родных мест, домой сразу не пошли, опасаясь попасться гитлеровцам на глаза. И правильно сделали – потому, как, сбежав, очень сильно обидели новую власть. Ребята расстались, и начали пробираться порознь. Вера пошла не домой, а к тётке, где наверняка искать никому даже в голову не придёт, ведь они – совсем «чужие» люди. В доме родственников, в печи был сделан схрон, в нём и пряталась девушка, пока история с беглецами не утихла. В этом случае староста, само собой разумеется, сыграл немаловажную роль, рапортуя о том, что ни один человек, из сбежавших, в окрестностях Фёдоровки не появлялся.
***
Благодаря партизанам, жители узнавали о поражениях гитлеровцев под Сталинградом, и о победе Красной Армии в битве на Курской дуге. Народ воспрял духом. Некоторые полицаи и немцы присмирели, в том смысле, что стали несколько гуманнее относиться к населению. А иные, правда, прямо противоположно – совсем озверели, чувствуя, – рушатся, уходят в небытие их мечты о новой жизни, где они, и их дети, будут полноправными хозяевами.
Начались жнива последнего оккупационного года. Весь взрослый люд вышел в поле хлеб убирать.
Присматривая за детьми, и в то же время, стараясь не сидеть без дела, Вера решила, не спрашивая разрешения у мамы, перешить своё демисезонное пальто на юбку и жакет, надумав, таким образом, справить себе обновку. А то вечером, девушки, собравшись погулять, надевают юбки и пиджаки, чтобы не простыть, прогуливаясь у реки, а она в своей одежонке светится, как белая ворона. У неё же ничего нет – ни поддеть, ни на плечи накинуть. Вера взяла ножницы и начала кроить. Скоро инструмент во что-то упёрся. Вытащив комсомольский билет, она отложила его в сторону, и продолжила начатый процесс. Вот и прекрасно! Из одного незавидного пальто, получились две прекрасные вещи, остаётся только обметать край среза. Приготовила иголку, нитку. Сделав первые стежки, Вера встала, чуть отошла, и, посмотрев на рождение новой вещи, осталась довольна – девчата умрут от зависти. С новой силой закипела работа в молодых руках.
Неожиданно усилился непонятный шум, идущий с улицы. Вера, увлечённая своим занятием, поначалу на него не обратила внимания. Выбежав во двор, увидела – через один двор от них, горит крыша на хате. Вернувшись в дом, крикнула: «Ой, тётя Ганна, присмотрите за детьми, а я побегу помогать тушить, иначе и мы сгорим!» - и убежала.
В это время, от Чапыхи (вдова, лет пятидесяти от роду), жившей наискосок от Ганны, выходил квартирант – немец. Равнодушно посмотрел на суетящихся, у горящей хаты, людей, он толкнул калитку, из которой недавно выбежала Вера Вилкова…
С началом оккупации, раннее раскулаченная Чапыха вернулась в свой законный дом. Избрав странный метод мести Советской власти, она пускала на постой красноармейцев, выходивших из окружения, и бежавших из плена, кормила, а, усыпив бдительность, выдавала их гитлеровцам. Она творила своё чёрное дело очень искусно, поэтому, данный факт стал достоянием масс лишь перед самым освобождением села. Более сотни молодых и смелых солдат оказались жертвами предательницы. Войдя в раж, куркулька (так её прозвали соседи) этим же манером избавилась от мужа, указав на него, как на коммуниста. Никто так и не узнал: какую цель она при этом преследовала? Списала со своих счётов мужичка: то ли за ненадобностью, то ли по старости…
Чапыха послала своего постояльца (возможно, здесь нужно искать первопричину грехов?) за курочкой. Надо полагать, захотелось ей лёгкого супчика сварить, и вояку им накормить, но своего хозяйства не было, поэтому она его отрядила в ближайший двор, где водилась птица. Правда, тех кур было всего пять штук, и держали их ради малых детей. Немец, отворив дверь, начал звать хозяйку:
- Матка, курку давай!
Однако ответа не услышал. Вера, попросив Ганну присмотреть за детьми, впопыхах не заметила – кричала в пустоту. Хозяйка давно куда-то ушла.
Проситель, войдя в хату, ещё раз позвал хозяйку – никого. Прошёлся в одной комнате, во второй – на столе увидел какое-то удостоверение с фотографией человека, которого он недавно видел. Сунул книжечку в карман, во дворе поймал первую попавшуюся курицу, и отправился назад. Возвращаясь домой, Вера увидела удалявшегося немца, дождавшись, когда он скроется, прошмыгнула в калитку. Увидев у него в руке кудахчущую добычу, мысленно попрощалась с нею: что с воза упало, то пропало.
Усевшись за прерванную работу, рассеянно посмотрела на стол – словно чего-то не хватает. И тут её обожгла мысль: комсомольский билет пропал. Перевернула все вещи на столе – точно исчез, но, кроме вора с курицей, его больше некому было взять. Страх за семью, лавиной обрушился на девушку; вернувшейся хозяйке, сразу рассказала о билете. Та, сообразив, чем им всем может стоить обман с фамилиями, отправилась к Перегородам на поле, где они косили хлеб.
Елена, услышав новость, тихо вскрикнула, и, потеряв сознание, упала на валок пшеницы. Оставив маму на попечение Ганны, сёстры побежали домой. Опоздали. «Удостоверение» уже было отдано Чапыхе, и та объяснила, мол, Вера Перегорода – есть самый первый и надёжный помощник Коммунистической партии, а таких необходимо срочно ставить к стенке. Дуня с Катей лишь успели увидеть, как уводили младшую сестру. В тот же вечер, Григорий отвёл всех Перегород к какой-то бабушке, жившей вдвоём с внуком, и приказал никому не выходить, пока не выяснятся все обстоятельства, связанные с арестом Веры.
К удивлению, полицаи не делали обыска, просто комсомолку забрали и отвели в комендатуру; в здании которой для задержанных врагов Германии была отведена специальная небольшая комнатка, где зарешёченное окно исключало возможность побега.
На пороге камеры Вера получила ощутимый пинок полицейским сапогом, и, жалобно ойкнув, влетела внутрь. Дверь с шумом захлопнулась, подчёркивая, – ей уже точно не выбраться отсюда, тем более припомнится недавний побег.
Помещение не пустовало, здесь находилась молодая женщина. Присмотревшись к ней, девушка узнала сокамерницу – это местная учительница Настя. Почти неделю она здесь «живёт». У неё долгое время скрывались: некто Александр, красноармеец, сбежавший из лагеря, и такой же безвестный грузин, исчезнувший из пересыльного пункта. Отыскав людей, связанных с подпольем, Настя переправила своих постояльцев в партизанский отряд. Но неизвестный «доброжелатель» донёс на учительницу. Полицаи пришли с обыском, опоздав всего лишь на сутки; тщательно перевернули в доме всё вверх дном, однако не нашли ни одной улики, указывающей на присутствие посторонних людей в жилище. Сейчас Настю планомерно физически обрабатывали местные мастера допроса, но, кроме отрицания связей с подпольщиками, ничего не добились.
Следующим днём, Веру повели на первый допрос в жизни. Вопросы задавал Котляр, арестовавший Сашу, взорвавшего поезд. Изо всех полицаев, он был самый жестокий и изощрённый в пытках. Если не получал от человека нужных признаний, то медленно, день за днём, мучил арестанта, пока не добивался признания, или не сводил в могилу.
Комендант, после первых посещений дознаний, перестал вообще проявлять интерес к допрашиваемым людям, потому, что, столкнувшись с ними, приходилось терпеть возле себя Котляра, от откровенных пыток которого начинало тошнить, не только переводчицу, но и его, преданного солдата фюрера, прошедшего с боями от Франции до Полтавы, и имеющего два ранения.
На Веру, вернувшуюся в свою камеру, неожиданно снизошло успокоение – на допросе даже ни разу не ударили, а в дверях не дали пинка, позволив спокойно войти. «Если так дальше пойдёт, то можно и здесь отсидеться», - подумала она.
На второй день, Котляр спрашивал Веру о том же, о чём и предыдущим днём. Получив на них уже звучавшие ответы, начал меняться в лице. Медленно закипая от лютой ненависти к девушке, держащейся с достоинством, он вскочил, подтащил её к входу, и начал поочерёдно зажимать дверью первые фаланги пальцев. Слабые попытки освободиться от его цепких рук, закончились безрезультатно. Разве может ягненок оказать сопротивление матёрому волку?
Вера никогда не испытывала таких мучительных ощущений, и даже со стороны не наблюдала за чужими людьми, терпящими, что-либо подобное. Через четверть часа кончики пальцев распухли, из-под некоторых ногтей текла кровь. Вместе с нестерпимой болью, пришло чувство, будто с каждым ударом сердца, в её теле одновременно бьют десять колоколов, но слышен не их малиновый звон, а десять болевых ударов, нанесенных чем-то большим и тупым, от чего изнутри стонет каждая израненная клеточка девичьего тела.
Когда уводили арестантку, Котляр сказал ей вдогонку:
- Сегодня были цветочки. А завтра для тебя жизнь приготовит новые «радости», если маленькое комсомольское отродье будет продолжать упорствовать в своём нежелании помочь великой Германии.
К утру пальцы распухли и стали неестественно похожи на палочки для игры в городки – такие же короткие и толстые. С третьего дня пребывания в комендатуре, Вера, уходя на допрос, на пороге своего смертного жилища уже прощалась с жизнью.
Полицай встретил девушку с улыбкой. Явно издеваясь, внимательно спросил:
- Как спалось?
- Вашими молитвами, - буркнула она в ответ.
- Вот видишь – значит, у нас с тобой ещё не всё потеряно. Помнишь, о каких несложных вещах, я у тебя вчера спрашивал?
Вера безвольно кивнула головой.
- Говорить будем?
- Мне нечего добавить.
- Есть на свете различные уровни обмана, но ты не владеешь, ни одним из них. Хотя бы попыталась обмануть, чтобы мне не скучать. Ах, как же я забыл: комсомольцы воспитаны вне лжи! Вам нельзя врать, иначе потом с этим грузом станет трудно жить. Напрасно, девочка, сопротивляешься. Но ничего страшного в этом явлении нет, сейчас я попытаюсь снять с твоей души это тяжёлое бремя...
Полицай вызвал помощника. Вдвоём они усадили девчонку на специальный стул, крепко привязав руки к подлокотникам.
- Свободен, - распорядился кат. Дверь за подчиненным закрылась, и Котляр остался наедине со своей жертвой.
- Меня много не интересует: где твой отец, дядя, и кто тебе посоветовал зашить билет в пальто? Отвечаешь на два любых вопроса, и ты – свободна, как птица. Я тебе обещаю!
Перегорода горько улыбнулась. Тот понял улыбку, соответствующую вчерашнему ответу: «Нет!». Достал из стола металлическую коробочку, раскрыл её и опрокинул. На столе, в солнечных лучах, засверкала куча разномастных иголок.
Вера сразу поняла, что за этим последует. Но ей казалось – если после вчерашних мучений не отдала Богу душу, тогда не страшна никакая боль.
Она ошибалась, глубоко ошибалась.
Первая игла вошла под ноготь легко и быстро, но болевое ощущение было такое, словно палец надрезали, и две половинки начали тянуть в разные стороны, намереваясь разорвать.
Смотря в расширенные от боли и ужаса девичьи зрачки, Котляр «участливо» спросил:
- Ну, не очень больно? Ты меня слышишь?
Впервые столкнувшись с такой упорной мерзкой девчонкой, он начал терять терпение. Эта сволочь заставила его удивляться. Она не единственная, кто не признаётся. Их, упрямых, уже достаточно прошло через его умелые руки и отправилось на небеса. Те не просили, не молили о пощаде, но хотя бы кричали от боли, ругались, проклиная и его, и великого фюрера. И все они умерли по-человечески, как положено: с болью, воплями, проклятиями. А эта, молодая стерва, молчит. Наверное, мир перевернулся…
Вторая игла входила гораздо медленнее. Боль не притупилась, она стала обжигающей, объёмной.
После третьей, показалось – одновременно с ней, вонзаются иглы в пальцы ног.
Вогнав пять игл в левую кисть, Котляр отошёл и полюбовался своей работой. Из-под каждого чёрного ногтя торчала игла, по которой медленно стекала кровь.
- Замечательная картина, - подумал главный дознаватель Федоровской комендатуры. - Но молчит чертёнок. Непорядок. Эй, Верочка! - обратился к арестованной. Та подняла голову, и отсутствующим взглядом посмотрела на своего мучителя. - Пошевели пальцами, - потребовал он.
Вера попробовала – ничего не получалось.
- Будет и на моей улице праздник, если, конечно, выберусь отсюда. Должна выбраться из этого ада. Не знаю, каким способом, но просто обязана выпутаться, - рассеянно думала она, уставившись на кровавое пятно на полу, и не замечая катящихся слёз.
- Пошевели правой рукой,
Правая рука ещё работала.
- Где отец, дядя, и кто посоветовал тебе зашить билет в пальто? - откуда-то издалека донеслось до неё. - Последний раз спрашиваю.
- Последний раз спрашиваю, - она тихо повторила чужие слова. Голова безвольно упала на грудь.
- Шутим, значит, - зловещей интонацией произнёс Котляр. Взял Веру за подбородок, приподнял голову и отпустил. Хмыкнул. - Не притворяется.
Налил в стакан воды из графина, напился. Налил ещё, до краёв, и с силой выплеснул в лицо, потерявшей сознание Веры. От резкого холодного душа она встрепенулась, дёрнулась, норовя встать, но, увидев путы и свою левую руку – вспомнила: где она, и что с нею происходит. Расширенными от ужаса глазами вперилась в своего палача.
- Помнишь, о чём я тебя спрашивал?
Последовал кивок.
- Скажешь?
Вера отрицательно покачала головой.
- Ты у меня будешь на коленях ползать, умоляя, чтобы я тебя поставил к стенке, - злобно прошипел Котляр.
В дверь постучали.
- Да! - гаркнул он недовольно.
- Господин унтер-офицер, вас господин комендант вызывает, - доложил полицай.
Котляр ушёл. Через пять минут, вернувшись, он вежливо спросил: - Верочка, ты ещё жива? - Затем надел перчатки, вытащил иглы, аккуратно протёр их, и заботливо уложил в ларец.
- Вера Дмитриевна, ты даже не представляешь, как тебе сегодня повезло. Но лично мне спешить некуда. Я с тобой завтра побеседую, потом послезавтра. И так будет продолжаться каждый день, пока я не услышу нужный ответ.
Пытки иглами и дверью, продолжались ровно неделю, изо дня в день. На восьмые сутки её не вывели на допрос.
Вера решила – очевидно, расстреляют. Настя, сама с такими же руками, но вдобавок с избитым синим лицом, успокаивала подругу по несчастью:
- Нет. Не расстреляют. Во-первых, на смерть отсылают в Карловку, а во-вторых, этот палач просто так от тебя не отстанет.
Учительница оказалась права. Следующим утром девушку ввели в кабинет дознания – так Котляр любил называть свою пыточную.
- Руки покажи.
Вера подняла ладони.
- Переверни. Ага. Плохо дело – пальчики загноились. Нужно лечить, иначе гангрена начнётся. А я склонен располагать, что когда-нибудь мы всё-таки найдём с тобой общий язык. И тогда твои молодые руки пригодятся Германии.
Арестованная молча слушала словесный поток. Она потеряла всякую надежду на скорое освобождение. Хотя мысли о неминуемой смерти даже несколько успокаивали. Не хотелось испытывать новую боль. Рук она не чувствовала, на их месте всё болело, стреляло, и казалось – ежеминутно каждый сустав на пальце кто-то ломал. Из-под восьми ногтей, сочился гной.
- Эх, девочка, всё-таки мне почему-то жалко тебя, - с дрожью в голосе проговорил полицай. - Тебе нужно завести бы мужика хорошего, да детей рожать, а ты с нами в кошки-мышки играешь. Не по-человечески себя ведёшь…
Вера почувствовала, как под спутанными волосами покраснели уши. Её вновь усадили на стул, привязав руки, но не к подлокотникам, а вдоль стула. По бокам поставили по небольшой скамеечке, на них – по тарелке, но так, что пальцы оказались лежащими в них. Девушка затаила дыхание в ожидании новой пытки.
В посуду налили простой воды. От ощущения чистоты и прохлады, боль немного ослабла.
- Вот видишь, как хорошо тебе стало, - голосом, полным добра и сочувствия, обратился Котляр к своей жертве. - А ты не хочешь мне идти навстречу.
Вера тяжело вздохнула, гадая, о возможных действиях, последующих за его вкрадчивой речью.
Не угадала.
Истязатель достал из стола мешочек, развязал, и со словами: «На вес золота, а приходится, ради тебя, Вера, идти на большие жертвы», - достал соль и начал посыпать её пальцы. Резкая боль поднялась вверх, от кончиков пальцев, и, заполнила всё тело.
Сколько длятся пытки, она не знает, счёт времени утерян. Утром – уводят, это она чётко усвоила, когда приводят назад – не знает, иногда сознание возвращается уже в камере.
К концу второй недели, Котляр уяснил – ничего не добьётся от этой упрямой девки, тогда, взяв бритвенное лезвие, начал ей резать правую руку выше запястья. Но резал вдоль, и умело, стараясь не перерезать вены своей жертве, иначе она скончается от потери крови, а его потом обвинят в излишней жестокости50. Это был последний день пыток. Нелюдь доложил коменданту, что арестованную необходимо отправить в Карловку, на утилизацию (любил он повторять это слово). Больше с ним Вера не встречалась.
На следующий день, в камеру, вместо выводного, вошёл старый дед, непонятно по каким причинам оказавшийся в полицейских рядах; поздоровался, словно испрашивая разрешения, и сообщает:
- Деточки, вас через два дня повезут в Полтаву.
- А почему в Полтаву? - спросила Настя.
- Не знаю. Но говорят: если привозят туда из других мест, то людей запирают в огромный морозильник, а потом выбрасывают. Может быть, это просто слухи?
- Деда, а ты знаешь, из чьего двора её взяли? - она кивнула на Веру.
Полицай согласно кивнул.
- Сходи, дедушка, и расскажи хозяйке эту новость.
- Хорошо, дочка.
Дед не обманул, и вскоре Елена с дочерями гадали, что же можно предпринять для спасения Веры. Дядя, безусловно, отпадает. Староста не вхож в комендатуру, да и его никак нельзя ставить под подозрение, чтобы нечаянно не выдать. Бабье радио передавало: бои идут уже под Лозовой, поэтому нужно торопиться, иначе дочку придётся вычеркнуть из списка живых.
Евдокия вдруг зашлась румянцем, словно от стыда, нервно вскочила, опять села.
- Я знаю – через кого можно действовать…
В комендатуре работала русская переводчица Мария. Однажды она, увидев на Евдокии красивое новое (неношеное) платье, пристала к ней с просьбой: «Продай обновку!». И назвала довольно приличную сумму, но та ей с вызовом ответила: «Я немецкой подстилке ничего продавать не буду». Вспомнив этот случай, Дуся собрала все свои лучшие вещи, и отправилась к переводчице. Часовой, стоящий на посту у дверей комендатуры, вызвал Марию. Уединившись с ней в комнате, Евдокия открыла чемоданчик и предложила: «Выбирай, что глазу любо – будет твоим, но только помоги». Долго объяснять Марии не пришлось; переговорила с комендантом, и через час Елену и Дусю вызвали к нему.
- Сталин – гут. Гитлер – плохо, - немец довольно туманно начал разговор, что даже скорее походило на провокацию, но, как выход из сложившейся ситуации, озвучил единственный вариант: - Вашим дочкам нужно быстро бежать. Мы их выпустим, но необходимо двадцать литров шнапса.
Соседи Елены (около десяти человек) разошлись по селу собирать водку. Узнав, для какой цели, односельчане, не задумываясь, делились бураковым самогоном. Отдавали, кто, сколько смог: кто-то – пол-литра, кто-то – стакан отрывал от себя, а кто, и последние сто грамм жертвовал на святое дело.
Общими усилиями фёдоровцы собрали 25 литров. Это сегодня можно только представить: какая дикая смесь получилась (рецепт приготовления – один, а способы-то – разные)…
С наступлением темноты к зданию комендатуры подъехал Володя на подводе, гружённой сеном. Шнапс ушёл по назначению, а Дуня отнесла Марии выбранное платье. Веру и Настю вывели, уложили на подводу, накрыли сеном, и увезли прочь. В последнюю минуту, перед отъездом, переводчица отдала комсомольский билет его хозяйке.
Выкупленных девушек вывезли далеко за село, в яры – к партизанам. Началась новая жизнь – в землянке, а там – земляные жабы прыгают, иная иногда неожиданно квакнет – Вере жутко становится. Давно ли её, сидящую в речке, донимала лягушка…
***
Вскоре фронт придвинулся к Фёдоровке. Боги войны начали свой откровенный разговор. Издали, сверху, с холмов бьёт артиллерия Красной Армии по немецким позициям, а немецкая в ответ – снизу, с равнины.
Вера сидела-сидела в укрытии, и после очередного «Ква-ква» плюнула на всё, и, вернувшись в село, сразу направилась к тётке – дом у неё был хороший, железом крытый, и тоже стоял на центральной улице.
Наскоро поздоровавшись с родственниками, Вера предложила Катерине и её сыну Фёдору переждать отход гитлеровцев, зарывшись в стог сена, что незамедлительно было сделано. Немного просидели и вдруг слышат: отворилась калитка, несколько человек вошли во двор, и начали звать: «Матка, матка!». В стогу дышать перестали.
- Из огня да в полымя, - подумала Вера.
По обе стороны села рвутся снаряды, а во дворе – немцы. Раздались резкие звуки ударов о металл, понятно – с двери сбили замок.
Только этого не хватало – грабить и так нечего. По звукам слышно – взяли по охапке соломы, и устремились в дом. Веру осенило: «Тётя Катя, они сейчас начнут хату палить. Я пошла». - «Я с тобой».
Заходят женщины внутрь дома и видят солдат, примостившихся под окнами на соломе, решивших таким образом переждать канонаду.
- Матка, мы аккуратно замок сломали. Солдаты кушать очень хотят.
Тётка достала чугунок борща, хлеб, и покормила их, шестерых человек. Они, дождались затишья боя, и со словами: «Спасибо, матка. Гитлер капут!» - вышли со двора, и, за собой закрыв калитку, без оглядки пошли вверх по улице.
К полудню канонада стихла, наступило непривычное странное безмолвие. Чужому человеку, прошедшему по улицам, могло показаться, что село вымерло.
На всякий случай, Вера, как бывалый человек, скомандовала: «Тётя Катя, Фёдор, ой, не нравится мне эта тишина. Пошли в ваш окоп».
Родственники заранее выкопали небольшую траншею, но получилась она какая-то мелковатая. Перину бросили на дно, и легли. Спрятались, словно страусы – голова на дне, а нижняя часть туловища наверху, правда, на неё они предусмотрительно по подушке положили от осколков… И, действительно, вскоре в окрестности опять начали рваться снаряды.
Короткий бой затих. Вера вылезла, осмотрелась вокруг – никого. А перебинтованные руки уже настолько промокли – сил нет терпеть. С первого дня побега, они были постоянно замотаны и влажны.
Где-то, почти рядом, заиграла музыка. Обойдя угол дома, подошли к входной двери, а там стоит часовой и преграждает им путь. Говорит, мол, не положено, здесь теперь штаб расположен. Вера угрожающе подняла руки:
- Я тебе сейчас дам – не положено! Мы – здесь хозяева!
Разобралось командование – промашка вышла. Большой дом-то пустовал, да и замок был сорван, поэтому здесь решили расположить командный пункт. Ну, а раз въехали – значит, тут временно будет находиться штаб.
Медсёстры тут же Вере промыли раны, перевязали руки; подарили ей форму: рубашку и юбку, а то без сожаления нельзя было смотреть – в какое окровавленное рубище она ходила. Поблагодарив за помощь, Вера вернулась к своей семье.
После стольких дней мучений и мытарств, первым делом, захотелось выспаться. Легла на пол – кроватей на всех не хватало. И так ей стало хорошо: наша власть вернулась, она сама спаслась, скоро фашистов разобьют, и новая жизнь начнётся; а потом, может быть, переберутся домой, на Донбасс…
Входная дверь резко открылась, будто кто-то невидимый пытался проникнуть в жилище. В комнату ворвался перепуганный брат Николай. Видно – долго бежал, из-за чего, сквозь тяжёлое прерывистое дыхание, не здороваясь, еле выговорил:
- Ой, Верка, это не красные пришли, а какие-то бандиты!
- Ты что, с ума сошёл, или белены над Орчиком попробовал?
- Дуську и Катьку арестовали, - сумел выдохнуть брат, и только, когда отдышался – скороговоркой рассказал о сути дела.
А дело было вот как… Пока шла артиллерийская дуэль, местный народ, пользуясь отсутствием какой-либо охраны, ринулся на штурм мельницы и маслобойки (аналог «северянского» склада). А Евдокия, Катерина и ещё одна женщина, стали на защиту социалистической собственности, и не дали разграбить зерно, которое после жатвы, не успели вывезти немцы. Дело чуть было топорами не кончилось, но недаром же сёстры воспитывались в семье бывшего чекиста, вследствие чего смогли сохранить собранный урожай от бывших трудолюбивых колхозников, растерявшихся перед временным вакуумом власти в селе.
20 сентября 1943 года, заняв Фёдоровку, военные сразу же оповестили о созыве собрания. Народ быстро подтянулся к сельскому клубу. После выступления политрука стрелкового полка 94-й гвардейской стрелковой дивизии, освобождавшего село, Чапыха встала, подошла к импровизированной трибуне, и начала пламенную речь:
- Товарищи! Сейчас вы прослушали сообщение товарища комиссара о том, что славные бойцы Н-ской части отбили у проклятых гитлеровцев 16 тысяч, вы только вдумайтесь – 16 тысяч! наших соотечественников, которых силой хотели угнать в Германию. Я хочу…
Но договорить она не успела – сёстры подхватились со своих мест, подбежали к ней: «Ах ты – сука продажная!». Схватили её за волосы, в мгновение ока порвали на куркульке одежду, оставив, в чём мать родила. Их тут же арестовали за хулиганство. Чапыха, кое-как прикрыв наготу, отправилась домой. Переодевшись, вернулась обратно, и вновь принялась агитировать за… Советскую власть.
Выслушав сбивчивый рассказ брата, Вера попросила:
- Коля, положи мой комсомольский билет сюда, - показала на нагрудный карман гимнастёрки. - А теперь веди меня…
Идя через толпу фёдоровцев, она вызвала у них немалое удивление. Селяне знали о её аресте, пытках, и последующей утилизации. Подойдя к «трибуне», у которой стояла высокая скамья, попросила брата помочь ей взобраться. Не обращая внимания на недовольство офицеров, что нарушен порядок ведения собрания, Вера, встав во весь рост, увидела в переднем ряду, прямо перед собой, ненавистную Чапыху.
- Товарищи! Вот сидит куркульская морда, думавшая, что любого комсомольца можно убить немецкими руками! Никогда! Коля, достань и покажи ей мой билет, который она отдала фашистам.
Брат достал, раскрыл его, вытянул вперёд руку, и начал показывать, чтобы все увидели. Военные в недоумении. Комиссар просит прояснить ситуацию.
- А ситуация – проста! Люди добрые, гляньте на мои рученьки. Это всё из-за этой предательницы, меня пытали две недели, но я всё вытерпела!
И тут Вера, не выдержав захлестнувших эмоций, прыгнула со скамьи на свою обидчицу. Но, ударившись руками, потеряла сознание. Очнулась уже дома, там, где спала до прихода брата. Вечером у них расквартировались высокие чины.
История Веры стала достоянием командования, а так же местного актива. Чтобы поддержать здоровье семьи Перегород, нашли для них корову, мёда. Сестёр, естественно, оправдали. О подлостях Чапыхи, выплывших наружу, теперь узнало все село.
Советская власть восстановлена. В отношении зла, не успевшего надёжно спрятаться – справедливость восторжествовала. При должном питании и медицинском обслуживании, дела у девушки пошли на поправку. Но война продолжается, и в бой Родина позвала Веру, не отказавшуюся от неё даже под пытками. Вскоре её избрали первым секретарём райкома комсомола. Она начала ездить по сёлам, занимаясь агитацией, организовывала молодёжные бригады.
Ближе к зиме, раны на руках зажили, но всё равно они не только на погоду долго болели, но и сама часто просыпалась в холодном поту, когда во сне с огромными иголками за ней гонялся Котляр.
***
Через месяц активистку Перегороду вызвали в обком, назначили новым секретарём; а, спустя ещё месяц, пришёл приказ, в котором говорилось, что необходимо собрать лучших комсомольцев для фронта. И снова она заметалась, но уже по области, агитируя молодёжь идти на фронт. В каждом селе соглашались 5-10 человек покинуть родной дом. По Закону, им не было места в армии. Вере самой было лишь полных семнадцать лет, как и остальным, согласившимся влиться раньше срока в ряды защитников Отечества. На Полтавщине набралось несколько сотен несовершеннолетних добровольцев.
Перед отъездом повезло: на пути в действующую часть, заехал в гости двоюродный брат-лётчик, и, узнав о Вериной предстоящей дальней дороге, наделил бушлатом и тёплыми лётными штанами.
Под звуки оркестра, из одноногих и одноруких музыкантов, играющих «Прощание славянки», поезд отправился 27 декабря 1943 года. Конечный пункт прибытия – г. Сталино.
Сумка, с документами отчаянных ребят, постоянно перекинута через плечо Веры. В помощь ей назначили двух парней. В то время особыми условиями вагоны-теплушки не отличались, но всё же отапливались печками-буржуйками. Дрова на станциях приходилось искать по очереди – всё честно. В Гусаровке (Барвенковский р-н, Харьковская обл.) очередь дошла до Перегороды. Бодренько спрыгнув с подножки вагона, оглянулась. Увидев невдалеке, какое-то подобие забора, занялась заготовкой дров.
Ну, веселись, земля Харьковская, и всё Отечество родное – только треск стоял. Вера часто оглядывается, чтобы не отстать от поезда. И вдруг молодушку под рученьки берёт наша славная линейная милиция – мародёра поймали.
- Мой поезд сейчас уйдёт, ироды! - орёт благим матом начальник эшелона лучших комсомольцев Полтавщины.
- Твой состав завтра пойдёт в другую сторону, - шепчет ей на ухо милиционер, и – без печки.
Кончились пререкания тем, что поезд всё-таки ушёл, а девице, одетой, явно в ворованную лётную одежду и шлём, заломили руки и отвели в отдел. Но офицер, в отличие от постовых, на удивление быстро разобрался, и, исправляя ошибку, Перегороду посадили на дрезину, на которой железнодорожники догнали эшелон уже в Донецкой области, под Краматорском.
В Сталино добровольцы выгрузились. Два Вериных помощника остались следить за порядком, а она села в приехавшую машину, и повезла документы на представление. Затем в подошедший транспорт погрузились комсомольцы, и их отвезли в казарму. Ощущение от перемены в жизни сложилось такое, словно полтавчан специально привезли на съедение клопам. Ночью – загрызали, и ничто не помогало в борьбе с ними.
За три месяца учёбы, девчат научили ползать по-пластунски, накладывать повязки на различные части тела, и стрелять из винтовки; по ускоренной программе из них подготовили военных санитарок, а из ребят сделали добросовестных пехотинцев. После сдачи экзаменов, в торжественной обстановке будущие защитники своей Родины приняли присягу. Но, кажется, Вера без клятв уже доказала верность своему народу.
Через два дня у Перегороды забрали лётную одежду, выдав взамен форму установленного образца, санитарную сумку, винтовку и «жёлудь». Попала она вместе со стрелковым полком в Чехословакию. На следующий день – первый бой. Особого страха не было. Вряд ли можно найти ад, страшнее того, сквозь который она прошла; и всё-таки первые разрывы снарядов, свист пуль, вызывали лёгкую дрожь; затем вместе с мыслью: «Смерть придёт незаметно», пришло успокоение, что свистящая пуля – это не её гибель, а при воющем звуке, приближающегося снаряда, нужно падать лицом вниз, если, конечно, хочешь жить.
Гитлеровцы всё ожесточённее сопротивлялись; в каждом новом бою полк нёс большие потери. Пехота поднимается в атаку, санитары сначала вместе с ними, затем всё время ползком, крутясь юлой вокруг раненных, но всё равно на всех не хватало медперсонала. На все похвалы за самоотверженные действия, медики, выжившие в бою, очень скромно отвечали: «Это наша работа». Но кто видел в бою этих девчат, тот знает, какова эта работа.
После одного боя, из живых санитарок осталась только Вера. И ни одной раненной – все погибли. Бойцы заговорили о Вере: «Это ангел, а не девочка».
Завыл снаряд, Перегорода упала, уткнувшись лицом в землю, а по голове с силой хрястнуло так, что искры из глаз посыпались. Зажмурилась. Только прекратились разрывы, санитарка приподнялась, одновременно поправляя каску, и отряхиваясь, а с неё нечто постороннее скатилось, и по лицу, словно нехотя, скользнуло. Вера открыла глаза – перед ней лежит оторванная рука, а на кисти – наколка «Ваня».
В том же бою, Вера насобирала почти полсумки документов убитых. Слышит – зовут: «Сестра!». В разных сторонах кричат, стонут, охают, ругаются, и… умирают. Подлезет на зов, а боец уже готов – документы заберёт с собой и ползёт дальше.
Подобралась Вера к очередному раненному.
- Товарищ майор, терпеть будем?
- Давай, сестричка, вытаскивай его, окаянного. Сил уже нет терпеть…
Вцепившись зубами в осколок, санитарочка вытащила посланника смерти. Оторвав от рубахи офицера порядочную полоску, перевязала, останавливая кровотечение. Несколько сот метров тащила его на себе. Из последних сил добралась до своих позиций. Прибежавшие с носилками санитары, пощупали пульс у офицера:
- Для таких существует похоронная команда, - равнодушно проворчали, развернулись, и помчались дальше.
Восемнадцатилетняя девчонка, села на землю возле майора, и залилась слезами, проклиная чужую смерть. Выплакавшись, забрала у убитого документы, и отправилась на передовую – кто-то ещё ждёт её помощи. Не секрет – много раненных умирало оттого, что вовремя не была оказана помощь, или уже нечем было остановить кровотечение, т. к. выдаваемый санитаркам и медсёстрам перевязочный материал – лишь крохи от нужного количества.
Остатки полка, после этого боя, отправили на переформирование. Краткий отдых пролетел незаметно.
В составе новой части, Перегорода попала в Югославию.
Бойцам, выгрузившимся из вагонов, была подана команда:
- Становись!
Услышав знакомый голос – отца, Вера потеряла сознание. Очнувшись, увидела над собой встревоженное родное лицо. Слёзы радости мешали говорить. А тут ещё оказалось, что у неё на руке, открылась рана. Сколько Вера её не лечила самостоятельно, но это было не лечение, а лишь… оказание внимания. Кончилось дело госпиталем и демобилизацией. Вернулась на Полтавщину. Все дзержинские путешественники вернулись домой целыми и невредимыми. Дядю Григория, сразу после освобождения, назначили председателем колхоза, но через полгода он умер.
Отец участвовал в войне с Японией. Затем, в прямом смысле слова, опять война, но уже в Западной Украине. Вернулся домой через семь долгих лет.
Из всего полтавского эшелона комсомольцев-добровольцев, в живых остались: Перегорода Вера, и несколько парней. Ещё, возможно, в живых осталось восемь человек, одновременно сбежавших из поезда, но сразу пойманных, и отправленных по этапу.
Последнего раненного Вера Дмитриевна запомнила на всю жизнь. Притащила на себе его в медпункт, а он просит: «Сестрица, сообщи моей мамке». Сам, родом из Сибири, крестик с себя снял, и документы отдал: «Передай родным, не забудь, пожалуйста» – и говорит, говорит, говорит. Два часа, до самой смерти разговаривал с нею, словно хотел что-то важное сказать, но так и не отважился.
- Как тяжело смотреть в глаза умирающему человеку! Ты его успокаиваешь, а ведь он, в отличие от тебя, знает, что его обманывают. Вот, в чём правда!
После войны, ещё долго девушка Вера слала письма в Сибирь, но никто так и не отозвался. Крестик она хранит до сих пор. Зажмёт его в руку, и замрёт, окунувшись в военное лихолетье, а родственники, увидев в руке Веры Дмитриевны чёрный шнурочек, покидают комнату, оставляя её наедине со своей памятью.
21.04.2010