Я зашла в старую хрущевскую квартиру. И сразу этот запах… запах старости, запах застоявшейся мебели… В коридоре наставлена уйма обуви. Зашла на кухню. Кивнула в знак приветствия. Все в черном, все в траурном. Через малюсенький коридор я зашла в ее комнату. Еще не выветрился запах ее одеколона «Сирень», такой едкий. Ах, как же я его ненавидела в своем детстве, как ее ругали за него, будто маленького ребенка. А сейчас мне кажется, что приятнее нет ничего не свете. Все комната уставлена мебелью, здесь тесно, нечем дышать. Смотришь и не вериться, что пару дней назад она здесь жила. Так страшно глядеть на диван, на котором она лежала. Нет, не страшно, странно… Странно, что человек теперь стерт с лица земли. Человек, с которым я провела бок о бок свое детство. Помню, как не любила ее еду, отказывалась есть. А она сидит иной раз и говорит: «Ты со мной капустку будешь?» А я отказываюсь, говорю, что невкусно она готовит. Капустку… Тогда это слово казалось таким глупым, страческим, но сейчас оно звучит так тепло, так нежно - так, как не звучат слова «доброта», «любовь».
Я не знаю почему, но слезы по утрате полились лишь через полгода. В те дни я не проронила ни слезы. Все считали меня такой черствой, такой бессовестной…
Мы поехали на кладбище… В машине все говорили и говорили… Только вот говорили они не о ней. Говорили о столе, который был дома, говорили о детях, об огороде и переездах, обо всем, наверное, но не о ней. Приехали. Знаете, наверное, мои ожидания вновь не сошлись с реальностью, ибо мы постояли минут пятнадцать, мужчины выпили, и все разошлись. Меня все это так злило: все эти отрешенные разговоры, еда, выпивка и наигранная скорбь людей. В конце ко мне подошла родственница и сказала: «Ну ты не грусти, она прожила долгую жизнь, аж 94 года!..» Не грусти? Я что, курицу из духовки забыла вынуть, чтоб не грустить? Прожила долгую жизнь? А что с того-то, если сейчас о ней никто ничего не вспомнил, если теперь ее никогда не будет рядом…