Историческая справка. Фрагменты из романа "Камни Иудеи" выделены в новеллу "Виноградники Енгедские". Повествует о дочери царя Агриппы I, Береники, которую разрывают противоречивые чувства между приверженностью к своей стране и трагической любовью к сыну будущего императора Веспасиана. Взаимное влечение Тита и еврейской принцессы продолжалось все годы Иудейской войны и далее, вплоть до 79 года н.э, пока Тит не вступил на императорский престол. Дальнейшая связь с Береникой явилась для него угрозой военного переворота. Несмотря на обоюдную привязанность, Тит был вынужден навсегда расстаться с принцессой.
"Виноградники Енгедские" новелла
"Пучок мирры – любимый мой, между грудями ночует: Кисть кофера – любимый мой в Эйн-Геди, в садах". (Песнь Песней)
Акко начало месяца нисан 3828 год (Птолемаида апрель 67 год н.э.)
Зимняя одиссея из Ахайи в Александрию доставило Титу немало тягостных испытаний в виде лёгкой дурноты и отвращения к пище. Но слава богам, он вовремя достиг берегов Птолемаиды. Доставленный им XV легион счастливо соединился с двумя другими легионами отца.
Чаши обеденного вина оказалось довольно. Тит привстал из-за стола, собираясь уединиться в своей палатке, как навязчивый Секстий остановил его:
— Ну что хорошего тебя ждёт в душном одиночестве, Titus? Я понимаю твою усталость и мрачный вид, но обнаружилась приятная возможность развлечься твоей же собственной рукой. Идём, — не оглядываясь, Секстий направился к выходу.
Весёлый нрав легата V Македон¬ского легиона был всеизвестен. Тит брёл следом, недоумевая, чем особенным тот может поразить его. Ну конечно, повёл в сторону большого летнего сада при дворце местного алабарха. На время пребывания в Птолемаиде тот предоставил его отцу и царю Иудеи верхнюю, лучшую часть чудесного здание в их полное распоряжение. При встрече отец сказал, что в левом крыле, куда вёл отдельный ход со двора, Агриппа поселился вместе со своей сестрой и заметил с участием, что женщина, надо полагать, не так давно пережила горе и теперь больше предпочитает уединённость. Титу прежде не доводилось встречаться с принцессой даже, когда Агриппа и приезжал с ней в Рим. Правда, до него доходили слухи, что знатная еврейка довольно-таки красива, но уже в годах, с тринадцати лет успевшая трижды неудачно побывать замужем. В ответ сын с грустью признался, что вовсе не стремится к новым знакомствам, ибо сейчас не время, да и путешествие по морю всё ещё напоминает о себе, ведь прошло всего два дня, как его нога ступила на твердь. Тогда отец ему ничего не ответил, пожал плечами, но при этом как-то по-особому взглянул на своего отпрыска.
Просторная беседка из розового мрамора привлекала внимание. Мальчик-раб, сидевший на нижней ступени, бережно обнимал руками массивную кифару. Нижняя часть её деревянного корпуса покоилась на маленькой скамеечке, а верхняя, с приятным фигурным очертанием, упиралась в его хрупкое плечо. Заметив, что к нему направляются двое важных господ, он в низком поклоне поприветствовал их и замер в ожидании.
— Судя по твоему счастливому виду, ты всё ещё предпочитаешь видеть во мне незаурядного кифариста? — усмехнулся Тит, — Но я сейчас не в настроении, о хитрец, и вряд ли способен на сочинительство.
— Ты не знаешь ценым своего истинного таланта, Titus, пока ты жив, в тебе не умрёт kitharoides [сочинитель, исполнитель, певец]. Так хотят боги. В Риме ты нередко баловал нас своими стихами и песнями. Прошу тебя, возьми этот инструмент, достойный Аполлона и исполни хотя бы то, что тебе по душе.
Тит принял в руки поданную ему кифару, затем бронзовый plektron с когтевидным отростком и поднялся в беседку. Он знал толк в хороших инструментах, но этот, с туго натянутыми семью струнами, показался ему намного старше его самого, лет эдак на сто. Надел кольцо на палец, провёл по струнам. Сильный резонанс окончательно убедил его в домыслах, звучание кифары было звучным и чистым. Улыбнувшись, негромко запел:
Каждый любовник - солдат, и есть у Амура свой лагерь;
Мне, о Аттик, поверь: каждый любовник - солдат
Для войны и любви одинаковый возраст подходит:
Стыдно служить старику - стыдно любить старику.
— Но Titus, да простят меня боги, я никогда не слышал от тебя подобных стихов, они чудесны! — не сдержался Секстий, — Уж не морские ли гребни вознаградили тебя даром expromptus?
— Не удивляйся, мой слушатель, тот кто этот стих сочинил, уподоблял любовь военной службе. Послушай дальше, может и припомнишь его имя:
Те года, что для службы военной вожди назначают,
Требует также она, милая дева твоя.
Бодрствуют оба: и тот и другой на земле почивают;
Этот вход к госпоже, тот к полководцу хранит…
В возникшей паузе оба услышали слабый шорох. Оглянулись, рядом с мальчиком стояла невысокого роста женщина, облачённая в пурпурного цвета просторную еврейскую симлу [верхняя длинная одежда]. Стройность фигуры незнакомки не в состоянии были скрыть ниспадающие к земле мягкие складки египетского виссона, а изящный льняной пояс, тканный золотыми нитями, выгодно подчёркивал её хрупкую женственность. Голову же плотно укрывала широкая римская палла. Перехваченная витым еврейским хевелом, она оставляла открытым продолговатое смуглое лицо с некрупным носом и низкой переносицей. Светло-бронзовый оттенок кожи нисколько не подавлял внешнюю красоту еврейки, более того, от этого только выигрывал её бархатисто-нежный покров. Чуть тронутый морщинками, он, казалось, излучал божественный зной. Первые фразы, сорвавшиеся с полных чувственных губ, непривычно стеснили дыхание Тита. Словно некая сила неожиданно перенесла его в совершенно иной мир, освещаемый лишь теплом миндалевидных, несколько выдававшихся вперед глаз цвета расплавленной меди.
— Если не ошибаюсь, высокие мужи, то эти чудесные строки принадлежат известному римскому поэту — низкий тембр её хрипловатого голоса слегка вибрировал, — Отец при мне как-то читал их моей матери. Они оба восхищались Publius Ovidius, а после смерти отца, мама заказала для себя его "Метаморфозы". Эта поэма и сейчас со мной. Но… не заблуждаюсь ли я?
Секстий удивлённо взглянул на приятеля, он не узнавал его. Имея блистательные способности произносить публичные речи, его друг онемел. Застыл с такой смешной неподвижностью, что вызвало бы зависть даже у статуи атлета, что установил Marcus Agrippа против своих терм. Легат недоумённо покрутил головой. Знающий себе цену, Titus безмолвно стоял перед заурядной еврейской принцессой, точно к нему явилась прекрасная и вечно юная Хлоя, а не эта безутешная женщина в довольно-таки зрелом возрасте. И что он мог разглядеть особенного в её опечаленном взгляде? Она, несомненно, всё ещё красива, своеобразна, но это не повод для молодого мужчины выглядеть перед ней таким отыквлённым.
— Признаю свою оплошность, достопочтенная Береника, — Секстий поспешил исправить маловразумительность создавшегося положения, — я совершенно забыл представить тебе моего друга Titus. Вот уже второй день, как он из Александрии и не желает покидать свою палатку. Пришлось хитростью выманить его сюда.
— Titus? Так ты и есть сын нашего консула? О, я даже не упомню всех достоинств, коих он коснулся, рассказывая о старшем сыне — лицо женщины осветила улыбка, — Мне приятно, что я не ошиблась в своих ожиданиях, у тебя мелодичный голос, он радует слух. Прошу, если не затруднит, ещё что-нибудь из Ovidius.
Скованность постепенно уходила, уступая место другим, совершенно неожиданно нахлынувшим чувствам. Это было подобно внезапному откровению, дающее новое, неизвестное прежде понимание. Ни одна женщина до сегодняшнего дня так не затронула его сердца, как эта стоящая перед ним еврейка. Её внешний облик удивительным образом гармонировал со внутренней свободой, простотой поведения и незатейливостью речи. А может быть, всё это следствие морской болезни, столь чудно перевернувшее его воображение? Уж не сама ли богиня красоты, прекрасная и несравненная Venus спустилась с Олимпа и облачившись в иудейские одежды, предстала перед ним?
Пересохшее горло давало знать. Тит откашлялся, взял со скамьи нетронутую чашу с лёгким вином, помедлил, протянул нерешительно:
— Не откажись, прекрасная Береника, испробуй вина с александрийских виноградников, думаю, оно ничуть не хуже изреельского, — от едва скрываемого волнения, голос Тита вздрагивал.
Если Секстий не усмотрел в предложении друга ничего необычного, здраво рассудив, что наступающий полдень, безусловно, вызывает жажду у всякого, то женщина восприняла речь и действие молодого римлянина совершенно иначе. Береника пристально всматривалась ему в глаза и вдруг с ужасом осознала, что находит в них подтверждение своим извечным и сладким грёзам. Казалось, сама судьба перстом Всевышнего указывает ей, что прежняя жизнь для неё заканчивается, стремительно исчезает, испаряется влагой на раскалённых камнях. О, какое везенье, она услышала его песнь! Так может распознать лишь отбившаяся от улья пчела свой самый медоносный в жизни цветок.
Береника с жадностью отпила несколько глотков, не вытирая губ, протянула обратно чашу:
— Отпей из неё и ты, солдат, и станешь "как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских", а "поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки…", — с лукавой улыбкой пропела она, — Прости, Titus, тебе незнакома эта песнь, но когда-нибудь, если будет на то желание, я пропою их все. Сотворённые рукой "возлюбленного Богом", они одарят тебя долиной лилий, что между тернами, а захочешь, яблоню покажет "между лесными деревьями".
Уж давно ушёл Секстий, спустя время удалился и мальчик с кифарой. Ранний вечер вступил во дворец алабарха. Но чем причудливее удлинялись тени садовых деревьев, тем неслышнее становились для стороннего слуха тихие речи в просторной беседке. Перемежаемые грустными вздохами взаимных откровений, они и вовсе вскоре примолкли под звонкими песнями искусных цикад…
"О, сладкие вестники лета!"
Центурион первой когорты уже дважды по поручению консула заглядывал в палатку Тита. Не обнаружив такового, озабоченно спросил торопящегося куда-то легата:
— Секстий, я не видел сегодня Titus, может быть, ты знаешь где он?
— Наш Titus уже вторые сутки бродит в виноградниках …э… Енгедских, да помогут ему оттуда выбраться боги. Amantes amentes, — пробормотал задумчиво трибун.
Услышав в ответ маловразумительную фразу о каких-то "влюблённых безумцах", Гектей обескураженно смотрел ему вслед.
Александрия 3830 год (конец зимы 69 г).
Золотые стрелы света пронзали обширные комнаты верхних этажей. Прекрасный вид из дворцового окна невольно заставлял припоминать слова одной из старых греческих пьес:
"Всё, что может существовать на земле, есть в Александрии: богатство, спорт, власть, голубое небо, слава, зрелища, философы, золото, храмы богов, добрый царь, Мусей, вино, всё хорошее, что можно пожелать…", - вихрем пронеслось в голове Тита.
Он ещё крепче прижал к себе ту, что стояла рядом и силился представить, что было бы, если дороги их разминулись прежде, чем он впервые увидел её? Поднявшийся ветерок почти зримо обвивал стены возвышающегося напротив обновлённого museion [святилище муз], сметая с них лёгкую строительную пыльцу и доносил до слуха то обрывки людских голосов с гавани, то размытый гомон городских улиц.
— Скажи, что могут означать для нас эти радостные вести, как ни новую разлуку? — грудной, низкий, с придыханием, голос Береники по-прежнему хмелил его, — Твой отец скоро отправится в Рим, сможешь ли ты тогда взять меня в Иерусалим? Я хочу видеть его стены и хотя бы издали воздать молитву Бет Элохим [храм, дом бога]. Ведь ты отправляешься разрушать?
— Что ты, у меня и в мыслях этого нет! — с удивлением воскликнул Тит, — Если богам станет угодно, при одном виде наших сил "иерусалимские безумцы" поймут всю бессмысленность сопротивления и сами пожелают сохранить в целостности и город, и храм. Впрочем, предугадывать рано, я достаточно насмотрелся на твоих одноплеменников, чтобы уже начать сомневаться во многом. И в одном смею заверить, в случае сдачи, я прикажу разрушить лишь один из пролётов от башни до башни северной стены. Таков неписанный закон военного времени. Но у тебя слёзы?
— Это от счастья, желанный мой, ведь я первая догадалась отчего ты ослушался отца и не добрался до Города. Тебя вернула моя любовь, я отгадала? О нет, молчи, не отвечай, — она промокнула слёзы краем головной накидки, улыбнулась, — Только сегодня утром цезарь встретил меня и подтвердил мои домыслы. Он пожаловался, что ты оказался не в состоянии исполнить его просьбу, выяснить, каково к нему отношение в Риме. Веспасиан сказал, что едва мой сын потерял из виду Фаросский маяк, как его кормчий тут же развернул корабль и устремился на куда более ослепляющий свет под названием "Клеопатра Иудеи".
Тит рассмеялся:
— Узнаю отца, он всегда был к тебе неравнодушен, ты пленила его своей любезностью и подарками.
О, если бы избранник знал скольких усилий стоило Беренике это признание! Выдавали глаза, которые не переставали намокать от слёз, несмотря на все усилия. Сердце женщины разрывалось надвое – от любви к этому тридцатилетнему римлянину и от глубокого чувства горя, не дающее в полной мере испытывать радости жизни. В свободное время, когда она оставалась наедине с собой, прошлые видения всячески изводили её душу. Напитанные мучительными переживаниями, связанные с её злосчастным народом, они отравляли само существование, а дополненные новыми подробностями, приобретали ещё бо;льшую остроту. В такие моменты она спрашивала себя, кто вящий виновник этой затянувшейся "египетской казни"?! Разве не сами евреи?! Решившись на войну с Римом, zelotes[зелоты] изловчились затеять борьбу и с собственным народом. "Шестнадцать тысяч благородных юношей" пали их жертвами и некому было свершить разрывание одежд в знак скорби. О, горе! И я также приложила руку к этому бедствию. Не моему ли совету поддержать Веспасиана внял префект Египта? А ведь раньше Тиберий Александр колебался. Теперь два его легиона направятся со всеми туда, где решается судьба моих соотечественников.
— Ты не ответил мне, Titus, еду ли я с тобой и когда мы отправляемся? — пряча глаза, тихо спросила Береника.
— Прости, любовь мой, я заставил тебя волноваться, — он с нежностью поцеловал мокрую от слёз щёку, — Теперь мы не расстанемся. Сенат утвердил избрание и думаю, ещё до Аполлоновых игр наш сaesar прибудет в Рим и мы сразу же отправимся в дорогу. Я рассчитываю быть в Кесарии в ваш первый весенний месяц, когда зацветёт миндаль. Теперь же иди, в нашей спальне тебя ждёт подарок, а меня, увы, военный совет.
Кесария месяц элул 3820 год (60 н.э.)
Прибрежный ветер заносил крики чаек под самую пяту арок верхнего перистиля. Рассеянный свет, свободно льющийся вглубь открытого пространства, ещё отчётливее выявлял красоту и совершенство навершия высоких колонн. Исполненные из кусочков цветных камней и белого мрамора, капители коринфского ордера создавали изящный переход к линии потолочного покрытия. Потому всякий раз, попадая под своды дворца своего именитого прадеда, Береника не уставала любоваться венцом архитектуры – белоснежными пьедесталами колонн, утончённым завершением стен, облитых фресками и скульптурными рельефами.
— Своим упрямством ты доводишь дело до открытого противостояния, — она с грустью вглядывалась в блистающую на холме колоннаду храма Августа, — Вряд ли кто из первосвященников пойдёт на разрушение даже кусочка храмового ограждения.
— Но та часть стены портит вид на наш новый дворец! — ожесточение исказило черты лица Агриппы [сына Агриппы I], — О, как быстро они забыли, кто уговорил Клавдия выполнить их же настояние – хранить священное облачение в Доме Святости.
— Прости, но и ты запамятовал, подумай, сколько лет прошло с тех пор? Пойми, наша участь незавидна. Как и родители наши, осуждены мы на неизбежное скитание между алчной Сциллой Вечного города и Харибдой сумасбродства собственного народа.
Береника успокаивающе коснулась щеки брата. Отвернувшись, бросила взгляд на залив, на омываемый волнами каменный язык, у которого в ожидании разрешения на заход в гавань с обеих сторон, подобно древесным клыкам, тёрлось с полдюжины кораблей. Нечасто бывая в Кесарии, она любила подолгу любоваться морем именно отсюда, с верхнего яруса. Как бы надвинутый на подводные рифы, дворец представлялся ей иной раз морским островом, а то и гигантской децимремой, уносящей к неведомым берегам.
Задумавшись, они не заметили, как к северо-западной стене дворца приблизились носилки в сопровождении небольшого военного отряда. С них сошёл человек и направился к главному входу. Запоздавший с известием раб успел лишь коротко возвестить о прибытии важного лица. Оба одновременно обернулись к поднимающемуся в сад прокуратору. Обменявшись приветствиями, Порций Фест выразил признательность за подарки и предложил обоим спуститься в атриум, где бы могли продолжить беседу за лёгким обедом. От бассейна, наполненного пресной водой, исходила прохлада. Квадратный стол триклиния полнился овощными блюдами, вобравшими в себя аромат кориандра и горьковато-ореховое благоухание зэра. Мясо ягнёнка, натёртое розмарином, отдавало глубоким ароматом и на вкус было в меру острое.
С благосклонного единодушия мужчин, Береника оставила их продолжать беседу. Прихватив серебряный канфар с хелбонским вином, она направилась к срединной кромке бассейна. Остановилась у гранитного бортика и долго смотрела, как сверкающие струи фонтана омывали мраморные изваяния. Выполненные из белоснежного иерусалимского камня, статуя Августа в длинной тоге в окружении двух обнажённых юношей восхищали глаз. Струи воды как бы пробуждали скульптуры, казалось, вот-вот Гай и Люций первыми оживут и сойдут с подиума. Ясный взгляд великого понтифика и его внуки навели Беренику на печальные размышления о судьбе собственных сыновей. Прошло двенадцать лет, как умер их отец, Ирод Халкидский и что теперь ожидает Береникиана и Гиркана? Власть брата слаба, что даёт ему царский титул, коли не возведён в цари Иудеи? Надзирать за Домом Яхве и назначать перевосвященников? Так во что это вылилось недавно?
Женщина пригубила кубок. Разбавленное вино отдавало лимонным ароматом мелиссы. Это напомнило ей недавнюю встречу в Иерусалиме с младшей сестрой перед её отъездом в Рим. Друзилла жаловалась, что мужа необоснованно обвиняют в извлечении выгоды от conflictus промеж евреев и эллинов, к побуждению убийств и грабежей, вследствие чего присылают на смену нового префекта. Как могла, Береника тогда успокоила сестру, заверяя, что родной брат Феликса ещё в силе и наверняка не допустит худшего. А для скрашивания умонастроения она предложила ей настойку хмеля с мелиссой. И вот когда расслабление овладело Друзиллой, то промокнув слёзы, поведала об одном случае, до последнего дня вызывающем у неё смятение чувств. Рассказала, как около двух лет назад из Иерусалима Феликсу доставили одного иудея родом из киликийского Тарса по имени Paulus. Этого распространителя "благой вести о Христе" первосвященники обвиняли в осквернении Храма, вероотступничестве и подстрекании к мятежу. Она была на слушании дела, однако дойдя до того дня, как они с мужем вторично встретились с apostolos, сестра замолчала. А на вопрос, что же всё-таки они услышали, пояснила без особого желания, что этот страстный в речах человек говорил им о "справедливости, воздержании, грядущем суде". При расставании, едва сдерживая рыдания, выдавила, что вероятно, этот incidens [случай] стал той последней каплей, приведшей их семью к такому печальному исходу.
Возвращаясь к мужчинам, женщина услышала громко произнесённое имя Октавиан. Агриппа, вероятно, на какой-то вопрос поднятый префектом, возражал с не присущей ему горячностью:
— О каком недружелюбии?! Ещё юношей отец мой жил в Риме и часто вспоминал о том времени. Именно Октавиан Август, Отец отечества, разрешил евреям "по пятницам получать двойную порцию хлеба, чтобы достойно встретить субботу, а также отказываться от масла и получать его стоимость в деньгах".
Заметив Беренику, Фест невесело пошутил:
— Весьма сожалею, но твой царственный брат озирается на прошлое, а времена меняются. Вражда к Риму вкупе с недоступной пониманию разума взаимоненавистью самих евреев, уже сегодня набирает силу. В Иудейской провинции это особенно ощутимо. Но буду справедлив, ваши жрецы питают не меньшее отвращение к единоверцам, предпочитая решать сложные вопросы крайними мерами. В частности, "…здесь есть человек, оставленный Феликсом в узах, на которого, в бытность мою в Иерусалиме, с жалобою явились первосвященники и старейшины Иудейские, требуя осуждения его".
— Уж не тот ли поверенный "назорейской ереси", что представал перед Санхедрином — Агриппа поднял рассеянный взгляд, — Тогда ещё первосвященствовал Ханания и, кажется, доносил мне об этом случае.
— Тот самый, к тому же являющийся гражданином Рима. А совсем недавно мне вновь пришлось объяснять уже Йишмаэлу бен Фаби, "что у римлян нет обыкновения выдавать …человека на смерть, прежде, нежели обвиняемый будет иметь обвинителей налицо и получит свободу защищаться против обвинения".
— И к чему ты пришёл?
— Я в затруднении, хотя внимательно выслушивал "споры… об их Богопочитании и о каком-то Иешу умершем, о Котором Paulus утверждал, что Он жив". Однако мало чего понял и потому предложил ему, как иудею, предстать на суд Санхедрина, но он категорически отверг и потребовал суда сaesar.
— И ты не отказал ему в этом? — впервые в вопросе собеседника прозвучала заинтересованность.
— Как наместнику провинции мне нечего другого не оставалось и я объявил vere dictum. Что ты скажешь на это?
Агриппа посмотрел на сестру и заметив в её лице признаки любопытства, вернулся к префекту:
— Думаю, не мешало бы провести auscultation [выслушивание], прежде чем составлю своё мнение.
— Будь по твоему. "Завтра же услышишь его".
* * *
Всех душ и всякой плоти Созидатель,
Многоусердный в милости Своей,
Дай верить мне, как верил Моисей,
Пророк, Твоей достойный благодати.
Дай завершить мне книгу песнопений
Достойную Твоих благословений…
(Григор Нарекаци. Слово к Богу, идущее из глубины сердца)
Глава Прощание с Римом
Рим месяц кислев 3840 год (ноябрь-декабрь 79 года н.э.)
Декабрьские иды 932 года от основания Рима выдались нехолодные и солнечные. Одинокая женщина зрелого возраста неторопливо шла берегом Тибра. На почтительном удалении её сопровождал небольшой отряд из преторианской когорты. Спустившись с Палантина поздним утром, четвёрка рослых солдат вот уже добрую половину дня кружила за знатной матроной по нескончаемым улицам города и лишь затем направилась в сторону реки, где Цезетийская улица привела их к Приречным воротам. С её согласия они наскоро перекусили в придорожной харчевне и тронулись дальше. Недовольные, дожёвывая на ходу, выходцы из Цисальпинской Галлии угрюмо тащились за ней и брюзжали вполголоса на своём непонятном языке.
Марсово Поле встречало прибывающих свежим ветром и толпами горожан. Казалось, в этой низине "золотой Рим расшвыривает свои богатства", а идиллические "прогулки, беседы, чтение… портики, тенистые аллеи, вода Vigro, термы…" являются его основным и единственным смыслом настоящей жизни. Был последний день Плебейских Игр и окрестные аграрии, успешно распродав продукты земледелия, устремлялись сюда в поисках необходимых товаров для своих разросшихся семей и перестроенных поместий.
Весёлая оживлённость царила у портика Минуция, где в преддверии праздника Цецеры происходила ежемесячная раздача хлеба. Неимущие жители Urbs, обладающие правом на даровой хлеб, с задорными шутками теснились в десятках недлинных очередях. Более невоздержанные, несмотря на уверения весовщиков, потрясали мешками и выкрикивали проклятия в адрес массы "еврейских нахлебников", вот уже добрый десяток лет полонившие все стройки города. Обвиняя бесчисленных пленников в волчьем голоде, они размахивали своими "хлебными тессерами", очевидно считая, что из записанных на дощечках пяти модий зерна на их долю сегодня не придётся и двух.
Прикрыв вспыхнувшее лицо краем паллы, женщина ускорила шаг и только достигнув Филиппов портик, с прежней неспешностью обогнула его западную оконечность. С низкого подиума под нетерпеливое нытьё нуждающихся раздавались "цезарские гостинцы". Тут же у стены ходко распродавались женские гребни, веерообразные каркасы под высокие причёски и различные накладки из сухих трав, волос и морских водорослей. Уныло окинув взглядом размеченные краской квадраты, где лучшие мастера причёсок предлагали свои услуги римским щёголям и модницам, она направилась в сторону Капитолийского холма.
Смотревшие до этого исподлобья, преторианцы повеселели, ибо пройдя вдоль Сервиева вала к Юлиевым Септам, они неминуемо вышли бы на Via Lata, а там городской улицей наверняка вернулись бы на Палантин. Вознамериваясь завершить затянувшееся путешествие, охрана пришла в отчаяние, когда матрона не сворачивая, пересекла Широкую дорогу и ступила под сень лавровых деревьев Агриппова парка. Миновав великолепный перистиль Виспансии, она несколько оживилась, когда приблизилась к колоннаде здания, посвящённого древним мореплавателям. Только теперь конечная цель затянувшейся "кампании", а иначе никак не назовёшь, стала им очевидна, когда подопечная остановилась перед портиком Аргонавтов. Полюбовавшись изображением всеизвестной картины "Взятие золотого руна", она прошла к торцевой стороне подия и по ступеням взошла в крытую галерею. Ряды снежно-белых пилонов большим прямоугольником обрамляли прекрасный сад. Среди платановых и лавровых деревьев высились статуи, а по тенистым аллеям прогуливались отдыхающие. Очевидно, раздумывая, женщина нерешительно направилась в ту часть, где толпившийся народ рассматривал развешанные по стенам шедевры прославленных и изрядно нашумевших живописцев. Работы же менее заметных, а то и вовсе никому не известных рисовальщиков, скромно теснились рядами снизу, но как бы в награду, размыто отражались в гладких поверхностях плит розовато-белого каррарского мрамора.
Вместе с тем сдержанность её походки и бросающаяся в глаза причастность, говорили о том, что в этот мир изящного искусства она пришла не впервые. Женщина излишне пристально вглядывалась в бессмертные творения, точно в исходящем свете от изображённых фигур и пейзажей, пыталась заново перевесить на весах судьбы своё благословенное прошлое и нынешнее, такое горькое и безотрадное.
Чем заменить моё двенадцатилетнее счастье? В чём согрешила я? Что желала сама и была желанной? — в отчаянии спрашивала себя Береника, — Или, как редким цветком, наслаждалась благоуханием того, кем неустанно обладала и задыхалась от ниспосланной Всевышним благодати? А может в том, что по собственному побуждению облюбовала горькую слепоту?
Метание невесёлых мыслей приостановил глухой стук. Её мягкий башмачок из красной кожи неосторожно задел одну из картин, к которой тотчас метнулась узкая кисть руки с разноцветьем пятнышек неотмытого воска.
— О, прости мою неловкость, юноша.
— Падение какого-то рисунка не самое злое падение, — лицо молодого человека, смотревшего снизу вверх, выражало не меньшее смущение, — Я сам виноват, поторопился собрать всё своё в кучу. Мне уже пора уходить.
Он встал. Как странно, юноша оказался с ней одного роста и очертания крупного лица с мягко выдвинутым вперёд округлым подбородком определённо напомнили ей того, прежнего Тита. Женщина с трудом отвела взгляд, с приметной учтивостью посмотрела на картину и… замерла.
— К сожалению, одарённость – удел избранных богами. С утра не продал ни одной картины, — скорее для себя, извиняющимся тоном пробормотал молодой художник.
Он проследил за взглядом знатной особы, уставившейся в небольшую, только что поднятую с пола доску. На древесном прямоугольнике в потоке восковых красок сиял дышащий жизнью женский лик. Молодая мать в страхе обеими руками прижимала к груди младенца. Заинтересованность женщины удивляло и радовало, потому, как впервые кто-то всерьёз заинтересовался его рисунками.
— О, Милосердный! Скажи… скажи, зачем она на меня так смотрит?! Потому, что я еврейка?! — сдавленный голос незнакомки ошеломлял, — Кто это?!
Жар охватил художника. Страстное высказывание красивой римской матроны, в котором проявилась открытая неподдельность чувств, могло означать одно: он получил признание! Его талант неопровержим! Лучшего отзыва трудно было бы представить.
— Я назвал её "Мирьям из Галилеи". О, богиня справедливости! — испытывая ответную взволнованность, он с натугой проглотил возникший в горле ком, — Но у этой картины слишком грустная предыстория. У меня в детстве погиб близкий друг. Азарию и всю его семью заподозрили в приверженстве к христианской секте и обвинили в оскорблении богов. Со многими другими поборниками их бросили в тюрьму, а затем отдали на растерзание хищникам. Но я запомнил, как однажды его отец рассказывал нам о Мирьям из Нацрата, родившей сына Иешу и утверждал, что это тот самый Сhristum, ради учения которого все они, "отпавшие от синагони" римские евреи, готовы принять смерть.
— Да, да, я слышала об этих ужасах. Ты сказал "помазанник"… Машиах… Когда-то в Кесарии мне довелось встретиться с наделавшим шума "апостолом язычников". Тогда Paulus рассказал на суде удивительный случай, как однажды в дороге его осиял свет и он услышал живой голос Сhristum из мира Грядущего: "Савл, Савл! что ты гонишь Меня? Трудно тебе идти против рожна".
Они помолчали, очевидно, переживая по-своему то, что узнал и услышал каждый.
— Мой брат жаловался, что с тех пор эти слова нередко звучат в его ушах. Вот, прими это в знак моего восхищения твоим дарованием, — принцесса протянула ему небольшой, украшенный мелким жемчугом плотно набитый кошелёк, — Я покупаю все твои картины, их немедленно заберут.
— Как, все?!
— Владыка мира вдохнул в тебя Свою искру. Прими этот дар от несчастной Береники и твори, твори, дари людям счастье и радость. Прощай, — приветливые, лучащиеся теплом глаза не удерживали слёз. Она отвернулась и направилась в сторону выхода.
Растроганный, издираемый разноречивыми чувствами, задыхающийся от волнения и жалости, он смотрел вослед этой немолодой женщине и не знал, радоваться ли ему обрушившемуся на него счастью? Я должен написать её портрет! Решение пришло внезапно. Завтра же куплю лучших восковых красок и закажу у Долабеллы липовую доску. Я вожгу в дерево это милое, тронутое мельчайшими морщинками лицо, мягкий пластичный профиль, этот бесконечно тоскующий взгляд…
Он вздохнул с огорчением:
— Жаль только, не смогу отразить её пленяющий слух голос. Разве он кого оставит равнодушным?! О, Berenika!
На память пришли несколько восхитительных строк из Анакреона, вычитанных им как-то в лавке у Атректа:
"Нарисуй, о лучший из художников, мою далекую подругу! Ее мягкие черные волосы и, если воск это может, нарисуй их благоухающими… Чело, белое, как слоновая кость. А для взгляда очей должен ты взять чистое пламя…. Нарисуй ей нос и щеки, смешав молоко и розы, а губы, сладко влекущими к поцелую… Одень ее в сияющий пурпур, и пусть немного просвечивает ее тело. Стой, вот я её уже вижу! Еще мгновение - и ты - воск, заговоришь!"
— Клянусь Лучезарным! Я добьюсь, заполыхают живым огнём её золотистые глаза, не иначе как впитавшие цвет древнего харпакса, что с реки Эридан!
Маленький отряд проходил "мрачный Форум", когда старший из кельтов, поминая недобрым словом всех римских богов, проворчал, что если они так и будут до захода солнца шляться за этой vetus cunnus, то свой кусок жареного вымени увидят не раньше следующего утра.
Эмилиева базилика встречала гуляющих непривычной безмятежностью. Ввиду праздников, продажи у стен отменялись, дабы своим шумом торговцы и менялы не мешали авгурам толковать волю богов. Тем не менее на ступенях у крайней, более низкой и узкой аркады всё же велись мелкие торги. Здесь же под негромкие споры заключался и сговор. На площади, простиравшейся от здания Эмилия Фульвия до Священной дороги, у самой обочины скучилась большая группа "золотой молодёжи", единственным развлечением которой составляло разглядывание новомодных причёсок и одежд прохаживающихся горожан, а также разглашение свежих сплетен и взаимное выведывание подноготных тайн.
Среди празднично одетой массы народа, порознь и толпами бесцельно разгуливающих по дороге, брела одинокая женщина в сопровождении вооружённых преторианцев. Неожиданно со стороны лестницы, спускавшейся к северной оконечности Палатина, показалось плывущее над головами кресло, выточенные рукояти которого несли на своих плечах четверо рослых нубийца. При каждом их шаге изящно изогнутое изголовье вскипало на солнце золотыми арабесками. Приблизившись, рабы опустили перед ней свою ношу, но женщина подала знак, что в услугах пока не нуждается и обойдя носилки, продолжила путь.
— "…Алмаз драгоценный, тем знаменитый,
Что красовался на пальце самой Береники: когда-то
Дал его варвар блуднице, — сестре он подарен Агриппой…"
Дурашливо кривляясь, пропел искусной фистулой невысокого роста юноша. Его хрупкую фигуру, облачённую в мягкую, цвета гиацинта, женственную тунику с длинными рукавами обвивало зеленоватого цвета покрывало.
— Ты с ума сошёл! Замолчи! — толкнул в бок его близкий друг, — Стишки Ювенала сегодня небезвредны для здоровья.
Но Терентилий не утерпел дочитать, ощекотав ухо Дентата замысловато завитыми локонами:
— "…Там, где цари обнажением ног отмечают субботу,
И по старинке ещё доживают до старости свиньи".
— Упрямец! Забыл где насмешник сейчас обитает? "Обезлюдевшие Кумы" не лучшее место для составления острот.
— А ты всё опасаешься остаться без головы, подобно языкатому Геранту? Он был слишком безрассуден, потому и остался без неё. Поверь, если на первых порах наш Titus, сродни льву, и бросался на длинные языки, то теперь, взойдя на престол, его пыл поубавился. Дошло наконец, что не ему перечеканивать монеты. Ты только приглядись к ней, разве её вид тебе ни о чём не говорит? Да проигравшие состояние и то выглядят лучше. А ведь до последнего метила на супружеское ложе!
— Слава богам! Они не позволили свершиться кощунству! Столько пролито крови и всё для того, чтобы "первой женщиной Рима" стала видавшая виды еврейка? — с задумчивым видом повторил отцовские слова сын префекта вигилов, — Даже в предсмертные дни Vespasianus не скрывал, что никогда не допустит этого.
Злорадные взгляды молодых людей до последнего провожали ту, которая замахнулась когда-то на несбыточные надежды.
Присланные державной рукой, носильщики не смели отстать от госпожи. Но ширина Священной дороги у подножья Палантина не превышала семи локтей и ввиду усиливающейся плотности встречных толп по приказу старшего пустые носилки передвинули во главу их небольшого отряда.
Густо заросшие высоким кустарником склоны холма выглядели по-зимнему неприветливо. Свинцово-серые, покрытые колючими, непроходимыми зарослями, они оживали ранней весной, в одночасье, покрываясь мелкими, похожими на свежевыпавшие снежинки, бутонами цветущего терновника. О, как давно это было! Береника отвернулась. Её взгляд остановился по левую сторону дороги, где дыбилась чёрными провалами сводов заброшенная махина "Золотого дома". Подобно впавшему в сон левиафану, тянулась вдоль ряда гранитных устоев эта каменная громада, всякий раз вызывая у зревших невольное восхищение. Но странно, не могильной обречённостью веяло от порушенных тройных портиков. Продымлённые прошлым пожаром, дышали они для неё былым упоением. Сюда, в некогда сверкающий мир благодати, впервые привёл её Тит. Здесь, под золотым куполом декламировал ей стихи Катулла, а там, подле исполинской статуи Нерона сочинял для неё собственные строфы и тут же напевал их под голос кифары:
"…И породившему время, не сокрыть глаз медовых огонь… не сотрёт Нестареющий Сhronos чёрный шёлк этих тонких бровей…"
Печальная улыбка тронула запёкшиеся уголки губы. В тот вечер в Палантинский дворец им завезли обещанные Титом две большие амфоры ослиного молока. Освежённая "эликсиром юности", испытывая лёгкость, точно заново Пенорожденная, явилась она в просторный триклиний, где в нетерпеливости дожидался её возлюбленный. Пряный аромат перечной травы воспарялся над запечённым ягнёнком. Уснащённое чабером и дамасскими сливами, одним своим запахом блюдо дурманило не хуже вина. Несмотря на то, первый же ломтик вырезки, вложенный в его рот рукою Береники, заставил Тита удивлённо вытянуть физиономию. Нежное мясо оказалось абсолютно безвкусным. Полное отсутствие соли возмутило его. Он было собрался призвать к столу повара, но та же рука остановила его порыв.
Сдерживая улыбку, Береника сказала, что во всём виноваты они сами. Соль не положили по её просьбе, она хотела более наглядно ответить на его вопрос, заданный им накануне - Чем же особенным отличался "хлеб с неба", что иудейский бог с таким усердием посылал евреям во время их сорокалетнего странствия?
Манна, как и любая другая пища, не добытая трудом, объяснила она, для человека часто случается безвкусной, в то время как кусок чёрствой лепёшки для хлебопашца бывает слаще мёда. Полушутливо пересказывая поучение, услышанное в детстве от няни, счастливая Береника ещё не догадывалась, какой убийственный урок задаст ей самой жестокосердный Рим. А тогда, услышав столь необычную историю, Тит долго хохотал, восклицая при этом, что теперь просто обязан съесть большой кусок пресного мяса, а взамен соли испробовать этой же ночью нежную плоть еврейской богини.
Погружённая в раздумья, Береника едва не ткнулась в спину одного из носильщиков. Подняла взгляд и со смешанным чувством облегчения и грусти осознала – её затянувшееся прощание с Римом завершилось. Солнце клонилось к западу и тень Палантина накрыла часть ложбины, а с ней и величественное сооружение Amphitheatrum Flavium, тройными арочными ярусами вздымавшееся над некогда иссушённым прудом. Третий, самый верхний, ещё незавершённый этаж амфитеатра, освещаемый вечерними лучами, щерился каменистыми изломами, начатками арок и строительными лесами. Было видно, как рабочие, закончив сверление последних, поднятых к ним плит травертина, скрепляли кладку железными скобами, в то время, как остальные каменщики поспешно доскрёбывали деревянными лопатками раствор и выкладывали на него оставшиеся кирпичи.
Округлая площадь, образованная перекрестьем двух главных городских улиц и новой подъездной дорогой к западному входу амфитеатра в последние годы особо не пустовала. Сотни гуляющих приходили к Потной Мете, занимавшую центральную часть площади. Они рассаживались вокруг красно-бурого истукана, истекающему каплями воды по гладкому порфиру и без устали наблюдали за ходом работ. Знающие толк ветераны, деловито обсуждали то качество тибурского камня, размеренно подвозимого в телегах, то изящество и чистоту внешней отделки. Но приходили и другие, кто безотлучно, изо дня в день не сводил воспалённых глаз с гнувших спину еврейских каменотёсов, обкладчиков камня, плотников и ковалей. Они устраивались с утра у обочин подъездных путей. Наиболее решительные ожидали у трёхарочных входных ворот, боязливые же с опаской поглядывали из-за полуколонн. Но всех их, евреев Рима, а также прибывших из ближних и дальних земель евреев галута [изгнание], объединяла одна и та же цель – совершать мицвот [повеление, похвальные поступки].
Жаркими месяцами под палящим солнцем, в зимние дожди с промозглыми ветрами, среди сумрачных верениц утомлённых рабочих, приводимых и уводимых надзорщиками, они высматривали тех, с кем состояли в родстве, своих близких и дальних сородичей, пропавших стародавних друзей и просто знакомых. Высматривали, чтобы затем на свои сбережения, а также собранные деньги еврейских общин диаспоры [рассеяние], не рядясь, выкупать отысканных.
Внимание Береники привлекли две хрупкие девичьи фигурки, укрытые поверху кусками коричневой ткани. Как и многие из любопытствующих, они прогуливались вдоль здания, но когда поравнялись с ближайшей от поста недовершённой аркой, внезапно юркнули под тёмный свод, лишь мелькнули их головы над большой кипой розоватового туфа.
Безрадостные мысли, а может и желание отвлечься, но что-то толкнуло её направиться в ту сторону. Для начала неторопливо обогнула площадь и пропустив несколько тяжелогрузных повозок, дорогой прошла к зданию амфитеатра. И не пожалела об этом, ибо в непосредственной близи сооружение поражало намного значительнее. Своими законченными формами оно не подавляло, отягощая взгляд громадою вознесённого вверх камня. О, нет! Увенчанное божественными статуями в верхних арочных пролётах, скорее пьянило, вызывая неописуемое восхищение. Принцесса с трудом оторвалась от понравившейся ей грациозной скульптуры танцующего фавна. Скользнув взглядом по долговязым македонцам, охранявшим главный вход, направилась было дальше, к очередному перекрытию, но тут её остановил свежеизготовленный альбум, светлевший на гладкой части стены. Внушительный по размеру прямоугольник не до конца просохшей известковой побелки уже пестрел множественными извещениями о продажах, новостными листками, какими-то воззваниями. Равнодушным взором пробежала по рдеющему тексту суровых требований к сенату прислушаться к голосу стеркорариусов, "не гнушающихся вывозить из домов испражнения граждан" и не откладывая, возвести в дуумвиры Окция и Ниремия. Далее, неведомая Виргула, по-видимому, брошенная своим Терцием, укоряла супруга в отсутствии совести. В нижней строке бросилось в глаза одно объявление. Выполненное более дешёвым угольным письмом, оно мрачно гласило:
"Разыскивается! Молодой раб Вологеза… бежал в "Реховоф, что при реке". Имя его Иерахмеил, прозываемый также Тristibus [Суровый], он уроженец Махеруса, что в Перее, лет двадцати пяти от роду, среднего роста, черноволосый… с прямыми ногами… чечевичным наростом на левой стороне носа, с плохо сросшемся рубцом через левый угол рта… на правом запястье выколото имя хозяина".
— Мазаль у враха тебе, суровый Иерахмеил, — уже на ходу пробормотала женщина, от души желая соплеменнику удачи и благословения в трудном пути.
Неторопливо пройдя к тосканской полуколонне, запрокинула голову, как если бы внимательно рассматривала её капитель. Насторожённым слухом тут же уловила тонкие отголоски молитвенных слов:
"Авину ше-ба-шамаим…"
В таком месте еврейки?! О, Отец наш в небесах! Они прославляют Твоё имя! Не раздумывая, женщина шагнула под арку.
Сумрак не позволяла разглядеть, что творится в глубине сводчатой ниши, но первое, что увидела приобвыкшая к полумраку Береника, это две худенькие фигурки. Вцепившиеся друг в друга, они точно готовились принять немедленную смерть. Наброшенная на головы изветшалая шёлковая ткань оставляла открытыми на лицах лишь узкие полоски, исходящие щемящей пустотой от двух пар угольно-чёрных глаз. Словно светильники, потерявшие дар свечения, мертвенно тлели они скорбным светом, вот-вот готовые иссякнуть.
Предупреждающе вскинула ладонь:
— О, дети мои! Не бойтесь, я такая же еврейка и также верна Завету. Простите, что помешала неловко, но я слышала, вы творите здесь "службу сердца". Это неподобающее место для дщерей Сиона, к тому же небезопасное в наши дни. Отчего не пошли в бет-кнесет[синагога]?
От состоятельной незнакомки на юниц вдруг повеяло таким материнским теплом и сердечностью, что и мысли не возникло отказать в прямодушии. Горестной завязью отомкнулись сердца, ибо за все семь лет, проведённые в Риме, это были первые слова, когда на языке матери их назвали дочерями. Солёными ручейками заструились по незримым щекам бесцветные капли. Поди ж ты, разве не все слёзы выплакали иерусалимские сёстры с прочими еврейскими подростками, покуда торговый корабль вёз их к тибрскому молу? Забыть ли рыдания хрупких юнцов, коих ещё в море отбирали в добытчики серебра? Или выбросить из памяти, как с лацийских причалов растаскивали недолеток по невольничьим рынкам, а оттуда по чужим обиталищам да непотребным домам?
— В дом собрания нам дорога заказана, рибанти… не по своей воле свершали мы грех в субурских лупанариях… не предпочли смерть… — сухменными лозами переплетались горячечные слова, но страшный смысл ещё не доходил до сознания женщины, пока их руки не сорвали покрывал.
Содрогнулась от ужаса Береника, насилу удержалась, чтоб не вскричать. "Большими ранами" поражены были лица. Мясистостью гноились носы и веки, медно-красными пятнами выпячивались щёки и лбы. От бессчётных изъязвлений на головах выпадали не ко времени поседелые пряди.
— Шестой год читаем каддиш по заживо погребённым здесь. Как возвели подоснову, столкнули часть пленённых, замесью залили и близких наших из критских евреев…
Вход заступила громоздкая тень:
— Госпожа, прибыл твой вестник, просит поторопиться, говорит, в Остию следует отправиться с рассветом, — голос кельта наливался открытым недовольством, — Так чего ждать, шторма надвигаются и…
— Оставь нас! — не дослушав, прервала его Береника, — Скажи Элиаду, я скоро.
Переполненные состраданием, глаза женщины неотрывно смотрели на несчастных. Пальцы нащупали ласковую теплоту округлых бусин. Недрогнувшей рукой сняла с шеи дорогое жемчужное ожерелье, дарённое Титом, протянула решительно:
— Поезжайте за Тибр, разыщете первосвященника. Передайте, Береника, дочь Агриппы, исполняет одну из мицвот. Пусть укроет вас от чужих глаз и облегчит пребывание.
— Но как мы можем принять это?! Шалва, скажи рибанти… — взметнулась одна из сестёр, — Ха-Элохим[одно из имён бога] наложил на нас скверну!
— Нет-нет! Дочери мои! То не вашего греха печать! — вскричала Береника, — Мы станем молиться вместе! Предвечный дарует вам исцеление! Ведь сказано Иешаяху: "…во благо… сильная горесть, и Ты избавил душу мою от рва погибели, бросил все грехи мои за хребет Свой". Верьте, войдёте очищенными в Дом Всемогущего!
Неизвестно что случилось, что толкнуло их всех к этому. Извечные ли страдания женщин от поруганной молодости, крушение ли того, к чему стремились и не сумели достичь, только бросились они в объятия друг к другу. Целовали обоюдно мокрые лица и лили слёзы отчаяния, и дозывались, стеная под тёмными сводами:
"Путеводи… в правде Твоей, ради врагов моих…" Услышь нас, Господи!
Это мы! Это мы! Дети Твоего Завета!
Милосердный! Мы здесь! Мы здесь!
* * *
2012 г. Израиль - Канада.