Мир вам! гл. 33, Проклятая кровь. Иуда

    
     "Иаков пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте сем; а я не знал! И убоялся и сказал: как страшно сие место! это не иное что, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром , и взял камень. котрый он положил себе изголовьем, и поставил его памятником, и возлил елей не верх его. и нарек Иаков имя месту тому: Вефиль (дом Божий)"(Быт.28:16-19).

    "Некто имел в винограднике своем посаженную смоковницу, и пришел искать плода на ней, и не нашел; и сказал виноградарю: вот, я третий год прихожу искать плода на этой смоковнице и не нахожу; сруби ее: на что она и землю занимает? Но он сказал ему в ответ: господин! оставь ее и на этот год, пока я окопаю ее и обложу навозом, - не принесет ли плода; если же нет, то в следующий год срубишь ее"(Лк., 70, зач.,13:6-9).

     "Итак, не будем спать, как и прочие, но будем бодрствовать и трезвиться. Ибо спящие спят ночью, и упивающиеся упиваются ночью. Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся, облекшисьв броню веры и любви и в шлем надежды на спасение"(!Посл. ап.Павла к Сол.271 зач., 5:6-8).


+++++++++++








                Глава 33. ПРОКЛЯТАЯ КРОВЬ. ИУДА


               "Творчество - жертвоприношение, требующее чистых душ, отдающихся ему полностью" Поль Сезанн.


   
     ...Приятная была эта дурь, - травка, и кажется, - как покуришь ее, - ведет прямо на небо, и радости под потолок! Но ведет наркота скорее к погибели, чем к перерождению души и соединению ее с небесами...

    Первый раз, когда она испытала на себе ее действие (если не считать слабенькой марихуаны, что пробовали они с пацанами и девчонками еще на Искитимке) когда увез ее этот долбаный...как его там... 

    "Цыганский барон,- черная, проклятая кровь!.. Чтоб он сдох совсем, урод, тварь конченая! По-любому подсыпал чего-то мне там, в особняке его конченом, хотя и шикарном!"

    Яна рвала крапиву, и ни перчатки, ни длинные рукава, ни сапоги не помогали, так она жглась, зараза. Но добралась все-таки до конопли. Нарвала охапку, потащилась обратно, а тут еще чертополох - ухватился всеми своими колючками, и не пускает! Не даром же его так назвали!

    Но вырвалась все же, и свалила пока все это богатство под крышу Лехиного дома: пусть пока подсыхает.

    Лешка сегодня вообще смурной какой-то, говорит, что наверное выдохся, вдохновение на нуле. Но пишет все-таки хозяйских предков с фоток, хотя не очень ему это нравится: ему живую натуру подавай!  "И я ему уже поднадоела, видать. Раз на "лице" Дерева то Маринка проявляется, то Машка, то еще кто-то! Надо ускоряться, пока не заявилась его женушка вместе с отпрыском ихним, и не захотела сама позировать мужу!

    А вполне возможно, что он захочет, чтобы на картине была символом плодородия и жизни именно она, Маша, ведь она ребенка ему родила! Черт, ну почему я, кажется, бесплодная, ведь ни разу не беременела, хотя один раз было что-то похожее на выкидыш. Но не может же быть, чтобы я не родила хоть одного: у нас все в роду плодовитые должны быть! Бабка так вон сколько веток обломила с нашего родословного дерева, которые могли бы вырасти - оху..блин...ох-ренеть можно! Смотри-ка, я уже даже наедине с собой отвыкаю материться? Ох...ь не перестать.

     Но вряд ли я стану богомолкой-фанатичкой, как они! Хотя, если останусь с Лехой, придется...ладно, разберемся!"

    Яна принялась готовить обед, салат нарезать. Долила воды в закваску своего фирменного кваса. "Он себя еще сегодня Иудой обозвал: говорит, всех кругом я предаю. Все страдают из-за меня, и жены, и дети - никому я не способен дать счастья. Кровь, говорит, во мне Иудина течет, и мучает, и покоя не дает! Лучше, говорит, тебе, Яночка, со мной не связываться! Ну вот чего человек так себя мучает, чего ему надо?! Не такой уж он плохой, как думает, по сравнению с некоторыми! Знал бы он, к а к и х я Иуд повидала на своем веку! Взять хотя бы Вову зеленогорского, или - этого - Барона! От лап которого меня спасла ангел Света!.."


(Продолжение "Крыльев")

         С заднего сидения раздается голос Ады: «Да ладно, подруга! Все нормально будет! Поехали с нами, лошадок посмотришь, а может – и поскачешь даже, далеко-далеко… Хочешь коктейльчика?» И протягивает баночку. «А, ладно, теперь уже все равно!» И пью сладкую гадость.
 
     А дальше все как в тумане: где-то ехали, куда-то вошли. Сели за стол. Пили…
     Раздвоение: я? или нет, не я… Меня здесь нет. Тело, так похожее на мое, сидит у кого-то на коленях, смеется чему-то, пьет водку, ржет, опять пьет… Остатки сознания покидают эту отравленную материю, она расползается, распадаясь на молекулы, разные там элементы, элементалы… дыхание – это пары спирта… зрение скособочилось, искажая и ломая все линии, цвета… предметы (тоже пьяные) плавают, растекаются в разные стороны и снова сливаются, толпясь вокруг в круговороте бестолкового танца, глумливо переглядываясь и перемигиваясь…это что: заговор? Почему они не стоят на месте, а толпятся кругом, так что не разобрать: где тут дверь, а где окно?! Все вдруг элементарным и пошлым образом раздвоилось: все предметы двуличны и двуедины, лица –  маски: одна сторона улыбается, вторая – плачет. Две двери: одна – к свету, другая – в другой мир, в темень, в мир теней; они измываются, вихляясь и исчезая вдруг из вида. «Что говоришь – где дверь? На улицу хочешь? Лошадок посмотреть? Ну пойдем, покажу».

    Дверь придвинулась и ушла в тень, темнота глянула лунным бельмом и дохнула настоявшимся перегаром летней ночи, облила полуночной стылой влагой. Миллион невидимых кузнечиков разом оглушительно вскрикнули и заскрежетали миллионами зубчиков по миллионам коленцев из-за миллиона невидимых травинок. «Ж-ж-жуть» - заныли скрытные маленькие вампиры, вгрызаясь в плоть. Что-то схватило, ожгло и оцарапало ноги. «Обуйся, вот босоножки твои» Но ноги путаются в ремешках, а тьма только и ждет: давай, иди ближ-же, пригнись пониж-же, и я прижму тебя к своей груди, так что все будет позади, и я укачаю тебя, убаюкаю в колыбели трав, укрою туманом забвения, унесу в ничто, в нигде, в никогда… «Ш-ш-ш-ш, - прижал ветер палец к губам, - тихо, молчи, будь на стороже-ж-же…» Погладил лицо холодными ладонями, взъерошил волосы, одернул платье. Но тьма еще сильнее качает и толкает к двери, а та снова придвинулась и из-за нее вдруг глянули черные глаза, вытянутое лицо под гривой волос, - повернулось и вдруг тягуче и тонко донеслось, нарастая, ржание – о, господи, как красиво прогнулись линии тела, плавно обрисовывая длинную шею, круп;  изящно и грациозно махнули хвостом, мелькнули росчерком копыт… «Нравится?» «Это что – правда лошадь?!» «Ха-ха, конечно. Такая же красивая, как ты. Ну иди сюда» И тьма кинула мое-не мое тело куда-то вниз, и что-то душно-колючее приняло в свои обьятия: сено! Ну уж нет! Снять с ноги босоножку, и… «А-а-а! Ссука! Ну ладно, не хочешь значит: ни в сауне-бассейне не желаешь… Иди-ка сюда» Черные крылья тьмы схватили, приподняли и отбросили, и еще более черное нечто вытянуло из черной дыры, закрутило в воронку смерча, завертело и бросило в вакуум, где было уже полное «ничто»… Пустота. И тишина.

     Темнота спросила: «Кто здесь?» «Я» «Кто я?» «А кто ты?» И другой голос: «Ха, а мы – лошадки. Коняжки» «А почему говорите?» Ржание: «А че нам, на самом деле игогокать?!» «Ты откуда взялась? Тоже из наших?» «Не знаю» «О, боже, что за мотылек к нам залетел» «А почему так темно?» Рука из тьмы: «Иди сюда, садись на лавочку. Ты чего, с Луны свалилась? Не знаешь, кто, где и зачем?! Или прикидываешься?» «Пьяная она, или обкуренная» «Да с хозяином она приехала, я видела, и со Светкой»  «Где дверь? Мне надо выйти» «Ага, счас выйдешь!» «Да где я, что происходит-то в конце концов?!» «Не поняла еще? Что за конюшня здесь? Отстойник здесь, понятно!» «Какой еще отстойник?» «Господи, да она не в курсях. Не говори ей ничего, а то мало ли что» «Нет уж вы скажите!» Молчание.

    Тьма встала стенами: одна, другая, на ощупь шершавые и шатающиеся, но не пускают. А вот, кажется, и дверь. Бум-бум-бум! Руками, голыми пятками – больно! Эта боль начинает материализовать, наконец, тело, побежали импульсы по нервам, по их окончаниям, по венам кровь – в сердце, в мозг, пробудились и ударили, и ожили, загудели камертоном инстинкты: выживания, самосохранения, и высветилось в мозге огненными буквами: «Опасность!» Настоящая, реальная, страшная – вот она, стоит запертой дверью, нет пути ни на свет, ни на волю!»Да не стучи ты, дурра, тихо! А то хуже будет!» Меня оттаскивают сразу несколько рук, усаживают на невидимую лавку. «Продали нас. Поняла?» «Как, куда?» «В Турцию. Утром отправка»…

     Все, это конец.  «Допрыгалася!»

     Ну вот. Приехали. Что теперь? Да нет, вы что, не может быть! Меня – вот так вот взять, из того света, из той жизни – и кинуть куда-то там, не понятно куда?! «Но я же не проститутка, не шлюха (как будто бы)» «Да, но как-то ведь оказалась здесь. Порядочная сейчас сидела бы дома, спала в своей постельке»

     Снова рванулась: «Выпустите меня!!!» «Да тихо ты, бесполезно это. Там у них шмона ожидают, потому нас и спрятали. А у тебя есть кому заступиться?» «В смысле?» «Ну, уголовник какой-нибудь есть знакомый, крутой?» «Не-а» «Ну тогда приляг тут, отдохни пока, сил наберись. Дорога дальняя предстоит…»

     Легла на пол. Тело – труп. Пустота, дыра в сердце. Только часы, как метроном, отбивают остановившееся время, стрелка натужливо бьется на одном месте: ни вперед, ни назад, впиваясь в пульс – все медленнее, все тягучей и тише… Нет! Не спать! Нельзя вот так умереть, исчезнуть в этом гиблом месте! И во что бы то ни стало выбираться на тот, реальный свет, только найти дверь – где она, эта проклятая дверь из никуда?! «Да утихомирься же наконец, на вот, глотни для храбрости, не бойся – это водка, хорошая» В руке – ледяное горло, и тьма обагрила все внутри жгучей протоплазмой, кровь вновь забурлила, вспенилась и понеслась по рекам артерий; глотаю эту горечь, пока не закипело все, как электролит в аккумуляторе, и вспыхнуло диким желанием – жить, побеждать, искать выход, бежать! Господи, я все поняла: какая же я была дурра! Больше никогда!.. прости, помоги, Отче наш! Иже еси… Как там дальше? Черт, не помню! Со злости жахнула бутылкой о стену… «Эй, ты че, ну-ка тихо! А то всем нам не поздоровится!»

     Так, пол земляной, попробовать подкопать стеклом, что ли… Ай, порезалась!
      
     Отче наш… Иже еси на небеси… да святится Имя Твое… да будет воля Твоя, как на земли так и на небеси… и остави нам долги наша, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас в искушение, но избавь меня от искушения… Мамка хоть и видела, на какой машине я уехала, но… найдут ли? И блатным этим ничего не будет! И поздно уже …

    «Эй вы там, телки! Живые?»  Ах вот она где – дверь! Я уже не боюсь тебя, никого и ничего! Смело шагнув в луч фонарика, показываю розочку: «А ну выпустите меня! Я здесь случайно,  мне надо выбраться домой!» «Ух чего захотела! А с какого … я должен тебя выпускать?» «Я все равно живой не дамся, вены вот сейчас перережу! А Рината Матерого знаете? Сосед мой, он в полосатиках ходил. Если не хотите проблем…» «Какой еще Ринат? Ты че, сука, кобениться будешь, сядь и не выдрючивайся, пока не схлопотала!» Лечу кубарем в пустоту, чьи-то руки подхватывают, пытаются удержать, но уже понесло – не остановить, истерически ору благим матом, вырываюсь, колочусь в стены, в двери – руками, ногами, головой… Но – оттащили обратно в непроглядь, усадили, успокаивают, ползу по вонючей грязи, прислоняюсь к двери, цепляюсь, прижимаюсь к ней, умоляю: дверь, пожалуйста, дай выйти! Господи, помоги! Отче наш!..

     А за дверью тихие голоса: «Может, правда… Менты… Хозяин…» И – о чудо – Дверь отходит, вываливаюсь, хватаюсь за чьи-то ноги, умоляю: «Ради Бога, отпустите  меня!» Знакомый голос: «Тихо, тихо! Поднимайся давай» «Ада?!» Смеется: «Да Света я, а не Ада!» «Света, ты – мой Ангел!» «Ладно, ладно, давай беги – только быстро, пока не хватились, и чтоб духу твоего не было!»

     И вот – бегу! Все! Подхватило. Понесло: земля, пружиня, подбрасывает: вскидывая, как копыта, нечувствительные к холоду и боли ноги, несусь, лечу, грива волос развевается, крылья рук вписались в упругие волны ветра, и он подхватил, понес: через какие-то грядки, парники, заборы, кусты, и никакого страха, только эйфория: свобода!!! Время сдвинулось с мертвой точки, пространство ожило и понесло – вперед, к спасению, к свету!

     Перескакиваю через какие-то рельсы, скатываюсь с насыпи – дальше уже город, из одного круга света в другой фонари ведут домой.. Вот и Баржа эта долбанная, проклятая, стоит на вечном приколе, - фальшивый корабль, фальшивая жизнь, фальшифые огни, фальшивое мамкино счастье!

     Уже рассвело, и на фоне ультрамаринового неба встали над набережной купола Собора. А ведь ключи от дома в сумочке, а сумочка… осталась там.
 
    А Солнце глянуло прищурившись из-за горизонта, прогоняя всякую нечисть, притушая ночные огни. И сверкнул золотом крест, не далеко совсем, только подняться от моста на горку. Иду к нему: «Господи, вот я: простоволосая и босая, в рубище, хоть и не в веригах, но в душе покаянно бичующаяся. Длинный ряд ступеней – как больно, Господи, шаг за шагом обжигает ледяной бетон израненные ступни. Высоченная резная дверь еще заперта. Божья Мать смотрит свысока – отстраненно, задумчиво и строго, и распростер свои обьятия Младенец Христос. Слышишь ли меня, Господи? Спасибо Тебе за помощь, за урок: ведь могло все закончиться гораздо хуже!

     Мимо прошел человек в черных одеждах: священник? Как обратиться к нему, что сказать, да и поймет ли, сможет ли чем помочь? Подтягиваются прихожане, и начинается: косые взгляды из-под черных платков, ханжески поджатые губы, осуждающие покачивания головы: мол, блудница! Блудница я и есть. 

     Вот как получается, что я, - мечтательница, все время ожидавшая чуда, чего-то трогательно-нежного, яркого, необыкновенного, возвышенного,
                все время угождаю мордой в грязь?!."

    "Но это, скорее, мамка моя - мечтательница. - Думает Яна, придя на веранду. - Сама не от мира сего, и меня не научила, как правильно жизнь свою устроить, так, чтобы и овцы сыты, и волки целы. Черт, наоборот!

    Хорошо хоть, целой выбралась тогда из передряги этой. Вообще мне везет, уже через огонь и воду прошла, чуть не утонула правда, пару раз, да ожоги вот остались, а так ничего, нормальненько спасалась из всех ситуаций".

    Она достала из пакета, привезенного хозяйским водителем, кое-какие ингридиенты, а еще крови голубя,смешала их, и, шепча "молитвочку", которой ее научила Аленка, начала вливать  э т о  в алексееву кружку... Приостановилась: а может, не надо, может он и так меня полюбит... Но кто-то невидимый подталкивает под локоток: лей, лей! Льется любовный напиток. И тут приоткрытое окно распахивается, впуская сквозняк, белая шелковая занавеска прилетела прямо в лицо Яне, обмоталась вокруг ее головы... Но она удержала все-таки зелье, не разлила, и продолжила действо... Маруська, вспрыгнув на подоконник с улицы, так и ест ее глазами. "Да брысь ты, сучка!"

    На подносике понесла еду и питье в дом.   

    Алексей снова сидел на корточках, прислонясь спиной к стене. И читал Евангелие.

    "Что, Леш, не работается? Вид усталый у тебя. Расслабиться не мешало бы""Расслабление, Яна, это опасная болезнь, ее исцелял Господь"

    "Подкрепись, Леш, и хочешь, я тебе попозирую для Дерева, давай сделаем его красивым, цветущим, полным жизни и сил!" "Это не Древо жизни, а какая-то смоковница, проклятая Богом. Есть такая притча: Господь, подошед к смоковнице, захотел сорвать с нее плод, но но ничего не нашел на ней, хотя она и одета была листьями, и сказал: "Отныне да не вкушает никто от тебя плода вовек", и смоковница тотчас засохла, чему чрезвычайно поразились ученики. Евангелисты говорят, что Господь "взалкал" и потому искал плодов. Это не должно удивлять, ибо Господь Иисус Христос, по Своей человеческой природе, был подвержен всем немощам человеческого естества, и во всем был подобен нам, кроме греха. Ведь Он был не только Бог, но Богочеловек.

    Характерно, что для удовлетворения Своих человеческих потребностей Он никогда не пользовался Своим Божественным всемогуществом и силой, а прибегал в таких случаях к обычным человеческим средствам, отвергнув раз и навсегда диавольское искушение о претворении камней в хлебы. Св. Марк замечает при этом, что на смоковнице не было плодов, потому что еще было не время.

    За что же тогда смоковница подверглась проклятию? — За то, что она видом своим обманывала, вводила в заблуждение. На смоковнице листья обычно являются после плодов, а эта смоковница своим зеленеющим видом обещала плоды проходящим по дороге путникам, в то время как в действительности на ней ничего, кроме одних листьев, не было. По учению Церкви эта смоковница была символом представителей и руководителей иудейской ветхозаветной церкви — первосвященников, книжников и фарисеев, которые имели только внешний вид исполнителей Закона Божия, а действительных плодов веры не приносили. Господь обрек их на иссушение в наказание за их лицемерие, и предрек, как мы увидим дальше, что"Отнимется от них Царствие Божие и отдано будет народу, приносящему плоды его" (Матф. 21:43)

    На другой день, очевидно, когда Господь вновь шел с учениками из Вифании в Иерусалим той же дорогой, что и накануне, ученики обратили внимание на то, что смоковница засохла. В ответ на выраженное учениками по этому поводу удивление, Господь поучает их о силе веры, говоря, что, если они будут иметь веру Божию, преодолевая все сомнения, то смогут творить еще большие чудеса: "Если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море ... будет"... В передвижении горы, конечно, только показан пример, что для веры, свободной от сомнения, — нет ничего невозможного. Поэтому и в молитве надо обо всем просить с верой, чтобы получить. Св. Марк добавляет к этому в 25-26 стихах, что условием действенности молитвы является прощение ближним. Не прощать ближним есть оскорбление любви Божией, а потому при непрощении, не может быть ни истинной твердой веры, ни действенной поэтому молитвы..."

    Слушает, слушает Яна, и все больше и больше хочется ей просто взять, и напиться, нажраться уже до одурения!

    "Леш, вот стоит только выпить немного, и все: ты уже с мире с самим собой и с миром: все кажется уже не таким богомерзким, до одури суетным. Будто даже краше и добрее"

    "Но мир этот призрачен. Словно сквозь цветные стеклышки: калейдоскоп, да и только! И подсовывает их лукавый: смотри, как красив мир сквозь голубые и розовые стеклышки бокала, ярче краски, веселее звуки, радостнее на душе. И упиваешься, и восхищаешься всплесками чувств, и эмоций. Волна за волной накатывают они, увлекают в море наслаждений. И распускаешь паруса, и летишь по ветру. И Веселый Роджер на мачте трепещет, пляшет и подмигивает на верху, хлопают паруса: голубые, розовые, алые...

    Но вот отхлынет девятый вал, и уплывает вдаль Голландец. Стихает ветер, гаснут фейерверки, умолкает музыка чувств и оборачивается дикой какофонией, снимаются маски, отстегиваются фижмы и корсеты, спадают пышные парики, осыпается пудра, и открываются глаза; так взывает Вий: поднимите мне веки! Но пропел петух, наваждение исчезло, только мелькнула на прощание усмешка, сей-то рог, хвост и копыто...

     И вот опять ты один на один с самим собой, и с миром немирным в душе и враждебным вокруг, да просто скучным и пустым до омерзения, до тоски смертной..."

    "Леш, ты о чем вообще? Тоска смертная говоришь? Так есть хорошее средство..."

    "Да нет, это такая зарисовка, этюд для будущей картины" "А я там буду присутствовать?" "Похоже - да" "А что за картина?" "Картина жертвоприношения. Или грехопадения. Может быть.


           А скорее всего - Новый Армагеддон..."