Кружева лабиринта

Малахова Елена Валентиновна
1

Стояла глубокая осень, когда я и отец решили перебраться в Ситтингборн. Служившая верой и правдой мебель, посуда и прочее нажитое имущество пошли с молотка на распродаже. Наша спешка выглядела побегом – так и было. Прежде всего отцу хотелось сбежать от себя и тех воспоминаний, что даровали ему шестнадцать лет проживания в Лондоне. Он полагал, с привычными вещами, от которых так быстро избавился, уйдёт и боль вечной разлуки с моей матерью, Скарлетт Чандлер. Тяжелая эпитафия приговора обрушила наши сердца в тот день, когда чахотка забрала её душу с собой. Потеряв её на тридцать шестом году жизни, мы тенями ходили к её могиле, возлагая цветы на холодный мрамор. Отцу не служила подспорьем даже любимая работа, а моя успеваемость в школе стремительно падала.
Именно тогда он твёрдо сказал мне.
– Вопреки всему мы должны идти вперёд и не сдаваться! Так говорила твоя мать, Кэти.
В некоторой мере я считала переезд сущим предательством. Я не хотела забывать её, цепляясь за рвущиеся нити её образа в голове, и боялась, что смена обстановки окончательно порвёт эти нити. Но в одном отец был прав: будучи на моем месте Скарлетт Чандлер никогда бы не опустила руки. Нам ничего не оставалось, как примириться с волей слов, что стали проблеском в калейдоскопе дней, сменяющих ночи.
Ситтингборн приветствовал нас лучистым солнцем. После череды ненастных дней было тепло, но ветрено, и шумные клены дрожали, роняя золотые слёзы на увядающие газоны.
Улица Сатис-авеню тонула в тишине дремлющих танхаусов и домов. Один за другим они смотрели на прохожих стеклами, пыльными и грязными, в разводах от сезонных дождей. Их белоснежные двери обдавали торжественностью, напоминая, что каждый новый день и есть праздник. От домов к обочинам тянулись дорожки листвы, гонимые метлой высокого, согбенного дворника. Его звали Клерк Митч. И всякий знающий его человек не мог представить себе этого англичанина без радушной улыбки с недостающим верхним зубом, а также искривленных плеч, одно из которых располагалось ниже другого.
– Добро пожаловать в Ситтингборн, мистер Чандлер! – он протянул руку отцу, обнажая авторитетный прогалок между зубами. – Понадобится помощь с багажом или мебелью, вы только скажите. Сделаем всё по высшему разряду!
– Благодарю, мистер Митч, – отец ответно пожал руку соседу, – мы приехали налегке. Однако, работы нам не занимать.
– Верю. Уже множество раз я участвовал в процессе заселения новичков. Надеюсь, вы будете последними, кто сольется с домом воедино. Знали бы вы, как надоело учить имена!
Слова мистера Митча показались отцу остроумной шуткой, а мне – угрозой, предрекающей скорый переезд.
– И сколько же до нас тут побывало хозяев? – уточнил отец.
Клерк призадумался.
– По меньшей мере трое. К сожалению, сценарий заселения один и тот же: сперва семья радуется новому дому; а после: впитывает городские сплетни и спустя месяц-другой отправляется в дальнейшее странствие.
Мне стало поистине тревожно, но отец, с присущей ему терпимостью к невзгодам, не менял весёлого настроя. Да и дворник всем своим видом с уморительной улыбкой вселял в собеседников мир и благодать.
– И что не так с этими сплетнями? – не унимался отец, предвидя очередную волну позитивной энергии от соседа.
– Э вы какой хитрец, мистер Чандлер! – лукавые глаза Клерка сузились до крайности. – Хотите узнать подробности до того, как разберёте чемоданы, чтобы потом удрать, не теряя времени? Нет уж, извольте! Ваше имя мне по нраву, и я не допущу вашего отъезда. Давайте-ка лучше поговорим о мебели. У одного моего хорошего знакомого её целый склад. Так что обставим вас не хуже Белого Дома! Вам остаётся съездить на Хай-стрит, повертеть головой по рядам и выбрать достойную ваших апартаментов.
– Уж с этим мы точно справимся. Правда, Кэти?
Я робко кивнула. Опираясь сухопарым телом на метлу, дворник оглядел меня с такой любознательностью, будто перед ним «Мадонна» . Недолго думая, он сказал мне.
– У меня тоже есть дочка – Эшли, примерно твоих лет. Она ходит в школу на Брюэри-роуд. Надеюсь, ты тоже будешь учиться там, Кэти?
Я снова кивнула.
– Вот и славненько! – мистер Митч растекся улыбкой, что наплывом прикрывает глаза. – У меня появился чудесный сосед, а у дочери – партия для совместного обучения.
– Это точно, – посмеялся отец, – друзей много не бывает.
Тем же вечером Клерк летал за отцом с проворностью феи, занося в гостиную несчетное количество коробок новой посуды и одежды. Я приглядела себе просторную комнату из трех возможных на втором этаже в мансарде, выходящей на восток. Из большого окна комнаты с тюлью до подоконника виднелись соседние дворы. В одном из домов жили Митчи; а прямо за ним, под сенью высоких каштанов, одетых в золото листвы, притаился жуткий особняк. Его мрачная черепица высилась над двумя этажами ближайших домов и оставляла на душе тоскливый осадок. Не взирая на целостность фасада, выглядел он заброшенным. Рассмотрев его, я вздрогнула. Мысль о том, что в здании водятся призраки, духи, бродяги, вполне оправдывала, почему былые хозяева покинули купленный нами дом.
Выходные были потрачены на благоустройство комнат. Мебель, охотно предложенная магазином Дивного Фрэнка, стала завершающим звеном уюта. И уже воскресным вечером за кухонным столом мы делили ужин с дворником, его дочкой Эшли и его женой – миссис Митч.
Как и утверждал ранее Клерк, Эшли приходилась мне ровесницей. Пару месяцев назад ей стукнуло шестнадцать, и она гордилась тем, что копилку прожитых лет успешно пополнила очередная монета возраста. У неё было мраморное лицо, срезанное за счёт впалых щек, и редкие, светлые брови; не имеющие начала, они тонкими дугами терялись в переходе к вискам. Её ситцевое платье затёрто синего цвета выглядело старомодно; вещицей сундука забытых чердаков. Оно скрадывало задатки женщины в теле Эшли. Она не носила украшений, избегая даже святости креста на груди, и всё, чем довольствовалась – это заколкой, содержащей голову в порядке школьной прически. Бесспорно, Эшли не отличалась женственным образом, но имела выправку солдата и вполне походила на мать.
У миссис Митч были руки пианистки, худое, жилистое тело и маленькая голова. Одежда ее была безвкусна  и однотонна. Она обладала видом офицерских жен, но, несмотря на всю деликатную строгость словарного запаса, а также позерства в целом, в ее маленьких, карих глазах томилось тепло, вовлекающее зрителя в южные широты её солнечной души.
Я наблюдала за ними с интересом. Разговоры перетекали из одного мирного русла в другое, и каждый из участников ужина блестяще справлялся и с закусками, и с беседой. Вели полемику о Ситтингборне, природе и о чём-то ещё (что зрелые умы называют политикой); потом дошли до обсуждения проблем здоровья, что сильнее всего интересовало отца ввиду профессиональной деятельности.
После скромного ужина отец и Митчи остались внизу играть в шахматы, а я и Эшли поднялись в мансарду.
– Завтра твой первый учебный день в новой школе, – сказала Эшли, закрывая дверь. – Ты не боишься?
Я села на стул у окна, настороженно взирая за его пределы. Дворы соседних домов и увядающие деревья пожирала ночь, а качающиеся ветки заставляли угадывать шум сухих листьев, перебираемых ветром. Луна изливалась на крыши, очерчивая границы всего того, что населяло город. Я повернулась лицом к Эшли.
– Разве есть, чего бояться? – уточнила я. – Там учатся люди, а не преступники.
Расправив платье, Эшли плюхнулась на кровать напротив меня. В её маленьких, черных глазах притаился страх, а руки слегка дрожали.
– Ты не знаешь, о чём говоришь, Кэти… Школа – это террариум, где один лютый зверь сменяет другого. И самый опасный из них учитель физики и химии – Каллен Ферару. Восемь, не то десять лет назад он приехал к нам из Румынии с сыном Леонардо. Поговаривают, они – закарпатские колдуны. Никто и никогда не перечит Ферару!
Я рассмеялась, ни минуты не веря услышанному.
– Люди живут фантастичными сплетнями, так интереснее!
Эшли оскорбилась моей некомпетентностью и вспыхнула, точно свеча от паяльной лампы.
– Не веришь, значит?! В таком случае как объяснить, почему Каллен расхаживает в чёрной мантии, а его сына никто не видел в лицо? Целыми днями нарезая круги по Ситтингборну на мотовездеходе, Лео никогда не снимает шлем. Один лишь этот транспорт вызывает подозрение; в городе такого отродясь не было! Молли Клифтон – кстати вторая, кого следует опасаться в нашей школе – утверждает, что однажды видела Лео без шлема в районе Юг-стрит. Сплошь и рядом его лицо в кровоточащих язвах и ожогах. Ей удалось выяснить через своего отца, старшего инспектора Клифтона, что Ферару бежали из Бухареста, как только полиция Румынии стала подозревать Каллена в нечистых делах: прежде всего в том, что его сын – безликий уродец исключительно по вине отца. Кстати говоря, мать Лео исчезла, и до сих пор никто не знает, где она. Никто не сомневается в том, что Каллен ставил над ней химические опыты, и впоследствии она скончалась.
Сама не своя от собственного рассказа, Эшли содрогнулась, а по моей спине пробежался холодок. Некогда приветливый городок отрезал все пути к счастливому началу. Я растерялась, не зная, что ответить. У Эшли не было доказательств, у меня – желания отстаивать позицию неосведомленности. Я снова взглянула в окно. За верхушками каштанов немым стражем ночи высился особняк.
– А в том доме живет кто-нибудь? – спросила я Эшли, указывая в окно.
– Нет. Его построили в начале XX века, последними владельцами была семья Ньюман из Брайтона. Двадцать лет тому назад Джон Ньюман, – одержимый бесами психиатр, – сделал из этого дома психушку… не простую психушку... Там проходили пытки, а беспомощных, здоровых людей превращали в безголосых уродов, от которых у жителей Ситтингборна до сих пор волосы на голове стоят дыбом. И это далеко не последнее, что пугает город. Закончилась та история тем, что доктор Ньюман и вся его семья погибли при очень сомнительных обстоятельствах. Этот дом проклят, будь уверена!
Мне стало не по себе, а испуганные глаза устремились в окно, на особняк. После слов Эшли он обрёл ещё более зловещие формы, немыслимые восприятию; под их воздействием человеческая фантазия пускается во все тяжкие представления того, что там происходило.
– Почему его не снесут? – помолчав, спросила я.
– А кто на такое решится?! Тот, кто тронет его, навеки останется несчастным!
Наш разговор прервался голосом миссис Митч.
– Эшли, дочка, мы собираемся домой.
Мы вместе спустились вниз.
Улыбаясь во весь рот, отец прощался с гостями.
– Авраам, ей-богу, ты жульничал, – досадовал Клерк. – Меня ещё никто не обыгрывал в шахматы!
Я заметила, что напыщенная досада дворника – лишь часть театральный натуры комедианта, в которой заключался весь Клерк. Не важно: злился он (что даже звучит смешно, поскольку он никогда всерьёз не злился) или переживал, но его бледно-карие глаза всегда светились радугой оптимизма.
– В следующий раз такого не повторится, – смеялся отец, пожимая руку неустанного труженника.
– Следующий раз на всю жизнь отобьет у тебя охоту играть с такими профессионалами, как я!
Мистер и миссис Митч рассмеялись и, один одного перебивая, высыпали за дверь, а следом Эшли, желая нам доброй ночи.
Мы вернулись на кухню и собрали грязную посуду. Пока я превращала её в гордость магазинных витрин, отец, взирая на меня с интересом, вытирал тарелки до чистого скрипа и убирал их на полку.
– Как тебе наши соседи? – игриво спросил он.
– Милые. Только не пьющие совсем.
– Разве это плохо?
– Мне кажется, люди не употребляют спиртное по двум причинам: либо они пьяницы в душе и прекрасно об этом знают, давая зарок трезвенника; либо находятся на лечении у нарколога. И то, и другое одинаково страшно для их окружения, когда рано или поздно это вскроется.
– Надеюсь, они не подумали также о нас с тобой, – рассмеялся отец, обнимая меня за плечи. – Эшли, на мой взгляд, прекрасно воспитана. Думаю, из вашей дружбы получится крепкий союз.
– Не знаю. Тихая она очень… А тихони занимают первые ряды предателей.
– Да где ты этому набралась? – изумленно спросил отец.
– Всем известно, что „в тихом омуте черти водятся”.
Ничего не сказав, отец выдохнул и закрыл шкафчик. Несколько позже в тихом освещении торшера он присел у камина с газетой «Bravado Medicine». Его глаза с тревогой носились по печатным строчкам. Пожалуй, в те минуты он искренне сопереживал всем врачам, которых срамили пациенты, недовольные лечением. Без зазрения совести они разбивали невинную докторскую репутацию своими мелкими доказательствами в пользу профессиональной некомпетентности лекарей. И дойдя до места, где на ересь пациентов давал комментарий сам предмет сего обсуждения, – в частности бакалавры медицины, – он вздыхал с такой участливой грустью, будто бы сам присутствовал там и был посвящён во все подспудные детали. Он считал врачей – коллегией святого братства, и её неприкосновенность почитаема им без оговорок, вероятно, потому что сам относился к этой коллегии.
Я поднялась к себе и зачарованно припала к окну. Страшная история Эшли вертелась в голове, волнуя своей тайной. Сумрачный вид особняка порождал всё новые картины воображаемой действительности. Пепельные тучи, бегущие над его крышей, тянулись бесконечной пеленой, и в них тоже было нечто зловещее. Думая о том, я закрыла глаза лишь под утро.



2

Ночью прошёл ураган, обративший труды Клерка Митча в беспорядочность осеннего ковра. Последствия не миновали и наш дом: рано утром под окном отец обнаружил адресную табличку, сорванную с лицевой стороны фасада.
Мы позавтракали тёплым какао и ещё свежими булочками, принесенными миссис Митч вчера. Отец выглядел изнурённым. Я не сомневалась, что до рассвета он так и не заснул, одиноко блуждая в тюрьме собственных воспоминаний. О том твердили светло-русые, взлохмаченные волосы и серо-зелёные глаза, покрасневшие от напряжения. Снимая аккуратные, круглые очки, он потирал глаза кулаком в надежде развеять сонливость, а спустя некоторое время снова потирал, видимо, позабыв, что это действие ему не помогло. Всеми силами он старался увлечь меня вчерашними рассказами дворника, а затем предложил отвезти в школу.
– Я сильно переживаю, дочка, и должен убедиться, что у тебя будет всё в порядке.
– Если ты будешь провожать меня каждый день, я стану главным посмешищем школы.
Отец крепко обнял меня. Я всегда гадала, какую улыбку изображает он в момент, когда невозможно видеть его лицо. Но, учитывая каким добрым сердцем был наделен с рождения, об этом не сложно было догадаться.
– Ты такая же смелая, как твоя мать, Кэти!
Я отстранилась, тепло улыбнувшись ему, взяла рюкзак, вышла из дома и увидела на тротуаре мистера Митча в одном свитере и запачканных снизу штанах. Не прекращая роптать на эскападу, выкинутую природой, он гордо работал метлой. Мне показалось, от негодования у него даже плечи сравнялись одной линией, и на сей раз досада его была подлинной.
Он прервался с целью поздороваться со мной.
– Эта нерадивая старая дева (так он называл мать-природу) снова взяла реванш. Только она не учла, что связалась с лучшим в городе губителем беспорядка!
– Зря она так с вами, – посмеялась я, отходя к гаражу.
На его черных воротах висел старый, почтовый ящик с цифрой 69 – порядковым номером нашего дома, нанесённым золотой краской. От старости лет краска обсыпалась, и теперь девятка на номере больше напоминала тройку. Я подошла ближе и в приоткрытом ящике заметила уголок белой бумаги. Полагая, что принесли письмо тёти Люсинды, маминой сестры, осведомлённой нашим новым адресом, я приподняла крышку ящика и увидела там конверт из типографической бумаги, склеенный на скорую руку. Было удивительно, что на нём отсутствовали почтовые марки. В адресной строке синими чернилами написано:

«Д. Ньюману
Сатис-авеню д. 63
Ситтингборн, Великобритания»

Охваченная волнением, я едва проглотила ком: письмо нагрянуло из прошлого и было адресовано покойному доктору Ньюману. Я покосилась на зловещий особняк, видимый сквозь ветки золотых деревьев, и начала прикидывать, что таится в глубине конверта: любовное письмо, затерянное во времени, или угроза жителей города в письменном виде? На том мои предположения иссякли не только силой фантазии, но и задорным голосом Клерка за спиной.
– Кстати, Эшли давно в школе. Наверняка заняла тебе парту.
– Очень мило с её стороны, – рассеянно улыбнулась я.
Вышел отец; я спрятала находку в карман. Обоюдно пожимая руки, они обменялись жалобами на ночные происшествия, и минутой позднее отец выехал из гаража. Я села в машину сама не своя. Касаясь пальцами конверта, мне не терпелось оказаться в школе и вскрыть его.
Школа на Брюэри-роуд терялась в домах из красного кирпича и заключалась в круг высоким железным забором. Подойдя ближе к воротам стало понятно, что это обитель извечной борьбы святых начал и богохульства. На воротах значилась надпись: «СВЕРГНЕМ DEVIL! », а рядом стоял ученик неприятной наружности с больным видом и огромными щеками. Он лениво опускал кисточку в черную краску и также лениво закрашивал слова, несущие зло. Не подавая смущения, я повернулась к отцу. С тревогой в глазах он тщательно наблюдал за работой школьника.
– Ты уверена, что мне не стоит поприсутствовать на занятии? – нахмурился он.
– Нет, пап, со знаниями я сама справлюсь.
– Ну хорошо, – отец поцеловал меня в лоб. – Удачи в школе!
Я проводила его взглядом из чистой сентиментальности, которая, надо полагать, облегчит волнение отца за мой первый учебный день. Он сел в машину, когда сзади подошла Эшли. Она выглядела опрятной и деловитой.
– Пойдём скорее, а то опоздаем, – сказала Эшли, оглядев ученика у ворот с таким аскетичным равнодушием, что могло показаться, подобное явление здесь привычное, как обряд жертвоприношения у майя.
Мы направились к дверям, минуя школьную площадку слева и парочку кустарников в стиле криворукого топиария.
– Как думаешь, что означает надпись на воротах? – спросила я.
– Иносказание. Так поступают трусы, избегающие Ферару: оставляют свои мелкие угрозы. А воевать в открытую у них кишечник не позволяет.
– В каком смысле? – я поглядела на Эшли, она натянуто усмехнулась.
– В таком, что кишка у них тонка! Директор, мистер Хопс, повсюду развёл шпионов. Ничто от него не ускользает. Потому виновники происшествий объявляются быстро и несут заслуженную кару, – немного помолчав, Эшли добавила. – Если хочешь прижиться в классе, отвоюй место фаворитки у Молли Клифтон. В противном случае год здесь покажется тебе днями в психушке Ньюмана.
Я сжала в руке конверт с возмутительной мыслью поскорее избавиться от Эшли. Для начала мне хотелось прочесть письмо в одиночестве и только потом вынести сенсацию на люди.
– Столько разговоров вокруг этой Молли, – подытожила я. – Кто она вообще такая?
Эшли пояснила, что Молли поддерживает в классе неоспоримый авторитет. Её отец, Джошуа Клифтон – суровой учредитель порядка, непрерывно добивался места старшего инспектора и теперь, получив его за выслугу лет, охраняет его свирепостью Цербера. Её мать, Ванесса Клифтон, который год трудится в издательстве «Old times» и несколько раз удостаивалась чести быть напечатанной в журнале «Inferno», где её мирный отзыв о работе полиции вдохновлял старшего инспектора на подвиги. Более того неоднократно она поднимала вопрос о необходимости снести особняк Ньюмана, а на его месте построить резиденцию литераторов. Пожалуй, она была единственной леди, равнодушной к проклятию дома и тем последствиям, что были обещаны населению в случае вторжения. Однако, несмотря на отважность амазонки, сторонников у неё насчитывались единицы.
Заинтригованная рассказом, я ждала продолжения, но Эшли прервалась, едва мы зашли в здание с мрачными серыми стенами. В начале коридора нас обогнали две крайне неприятные с виду особы.
– Это Марта Фанего и Шейли Райс, – кивнула им вслед Эшли, а я проследила за её взглядом.
Ту, что Эшли назвала Мартой, несложно различить в толпе. Она обладала высоким ростом и мощными бёдрами, не говоря уже о плечах. Ее крупный нос плавно переходил к сдобным губам, а в мужеподобных чертах круглого лица мелькала героическая отвага. Она была уроженкой испанского муниципалитета Кармоны и хвастала тем, что знает в совершенстве три иностранных языка.
Семья Фанего перебралась в Великобританию, когда их мелкий бизнес пришёл в упадок, и там, в Испании главу семейства не ожидало ничего, кроме тюрьмы за махинации. В Ситтингборне отец Марты открыл салон автозапчастей и заработал себе репутацию авантюриста и скряги. Миссис Фанего относилась к тем кругам аристократичного общества, которые без помощи прислуги не заваривают даже чай. Когда она взяла горничную, отец Марты долго бастовал, говоря, что та обходится им, как вода Египту. Но миссис Фанего была непреклонна.
В отличии от матери у Марты был покладистый характер, и она всячески старалась походить на Молли; хотя по приезду в Ситтингборн сперва у неё случилась дружба с темнокожей Шейли, три года назад прибывшей из Чикаго с тихой, неприметной семьей.
Шейли собирала волосы в два тугие хвоста на макушке и была чуть выше предыдущей. Выглядела она на пять лет старше своих шестнадцати. Красота не ходила в её достоинствах: крупная челюсть, выступающая вперёд, ужасно портила гармонию широко распахнутых глаз и аккуратного носа. Шейли славилась метким ударом в бейсболе. Ходили слухи, что в считанные секунды она могла положить на лопатки любого мальчишку из школы, которые вообще считали разумным не иметь никаких дел с этими тремя, поскольку отец Молли – офицер полиции. 
– Рекомендую держаться от них подальше, – в завершение сказала Эшли. – Они на многое горазды!
Прозвенел звонок, несущий по коридору призыв занять места в аудиториях. Учителя ещё не было, когда мы вошли в кабинет с двадцатью тремя охотниками до знаний. Словно по игровому полю шахмат, ученики разбрелись по кабинету, прежде всего занимая последние ряды, где играли в нарды. Ученицы находились у окна и второго ряда, где все – в том числе Марта и Шейли – с замиранием сердца слушали стройную, грациозную особу. Наше вторжение в класс переключило внимание толпы, и та самая особа повернула к нам своё недовольное лицо. Её белокурые волосы переливались жемчугом, одежды выглядели как нельзя лучше на фоне остальных, а голубые глаза теснили злобой. Вся примерная храбрость Эшли куда-то исчезла. Она робко засеменила к первой парте и села, доставая всё необходимое для урока. Я последовала за ней, догадавшись, что та белокурая особа и есть Молли Клифтон.
– Эй, Митч, – с открытым пренебрежением сказала Молли. – Чего не здороваешься? Обзавелась новой подругой и на старых наплевать?
– Привет, Молли, – Эшли опустила глаза, нервно распахнув учебник. Молли подошла ближе к нашей парте.
– Надеюсь, в этот раз не будет проблем с решением самостоятельной работы? – добавила она.
– Не будет, – чуть слышно промямлила Эшли.
– Что ты там бубнишь себе под нос? – с презрением выдала Молли, оглядев меня и снова Эшли.
– Не будет, обещаю! – чуть ли не взмолилась Эшли.
Я удивилась, с каким упоением затихли окружающие. До конца было не понятно, что именно они питали к ней: почтение или невообразимый страх. С виду она располагала внешностью отличницы, агрессивной до оценок, не более. У неё был мелодичный голос, не внушающий плохого, а также миловидные черты лица. Я не понимала, что она делает в школе, не являющейся престижем тех районов Ситтингборна; единственным объяснением служила её малочисленность – здесь намного легче наводить порядки, нежели в престижных школах, где таких, как Молли, предостаточно на каждом углу.
В первые секунды я не испытала к Молли ни ярой дружеской симпатии, ни чувства неприязни; скорее, она породила во мне пустой интерес, вызванный репутацией, опередившей её из уст Эшли.
Молли вернулась к своей парте, когда вошёл учитель математики – Эдвард Прескотт – коротконогий, щуплый старичок с плешью на макушке и очками во всё лицо. Серый костюм, обладающий всеми качествами вчерашнего платья Эшли, сидел на нём мешком, и, казалось, пиджаку было не за что зацепиться – короткие плечи мистера Прескотта чуть ли не проваливались в грудную клетку. Я поняла, что учитель математики испытывает страсть к табаку. О том было нетрудно догадаться по желтой коже скрюченных пальцев: указательного и среднего, и шлейфу запаха сигаретного дыма, что тянулся за ним.
Он положил на стол блокнот, учебники, оглядел класс и вспомнил, что появилась новая ученица. У него была нарушена артикуляция, и каждое сказанное им слово напоминало лепет уставшего пьяницы. Не располагая ни даром красноречия, ни желанием выглядеть душевным, он довольно сухо представил меня остальным, и вскоре началось скучное занятие. Я копошилась на стуле, выжидая момент улизнуть из кабинета, чтобы утолить взыгравшее любопытство. Когда мистер Прескотт закончил лекцию и перескочил к новой теме, я попросилась выйти. Его сильно разозлило, что я прервала его на слове «интеграл», которое удавалось ему меньше всего. Но всё же, сдержав порыв гнева, явно выраженный на его лице алым румянцем, он молча указал на дверь, и я быстро покинула класс.
В коридоре бродила тишина. Я пролетела несколько кабинетов и очутилась в западном крыле, где находился туалет. Закрывшись в кабинке, я достала конверт и бросилась читать. На удивление, содержимое письма имело далёкие представления о личной переписке. Оно состояло из нескольких печатных листов, где прописывались немалые финансовые счета, словом – таблицы голых цифр, а в конце – страница с названием пород кошек двух-трех месяцев от роду. Ничего не понимая, я сунула письмо обратно и вернулась в кабинет.
Мистер Прескотт раздавал листы проверочной работы, и по мере получения заданий ученики обречённо склоняли головы над ними. Я увидела, как Эшли отложила свой лист и принялась решать мой вариант.
– Что ты делаешь? – недоуменно спросила я.
– Я должна выполнить работу для Молли, – прошептала Эшли.
– Тогда ты не успеешь сделать свою и провалишь проверочную.
Эшли бросила на меня скорой взгляд безысходности.
– Кэти, если я не выполню вариант Молли – я пропала!
Она опустила голову, напряженно подпирая её рукой. Меня поражало, с какой быстротой она делала работу. Я тоже склонилась над листами, но ни одна мысль, посвященная математике, не бродила в голове. Я думала о письме, адресованном Ньюману, и приходила в волнение от догадки, что его содержимое – это запоздалый счёт со времен работы доктора в особняке. Смущала лишь дата: год, подписанный в самом низу третьего листа, числился 2001, тогда как мистер Ньюман погиб двадцать лет назад. Фирма, поставляющая живой товар психиатру, осталась в тени: никаких названий, обратных адресов в конверте не нашлось. Увлекаемая вдаль рассуждений я выполнила лишь половину заданий.
Спустя полчаса мистер Прескотт шаркающими движеньями обошел ряды и собрал работы. Пока он корпел над их проверкой, изредка качая головой от недовольства, я шепнула Эшли.
– Помнишь, вчера ты рассказывала о доме Ньюмана?
Эшли быстро кивнула.
– Сегодня в почтовом ящике я нашла письмо, адресованное ему.
Карие глаза Эшли превратились в круглые, сверкающие монеты.
– И что в нём было?
Не давая волю эмоциям, я посвятила Эшли в подробности, и по мере изложения её глаза всё больше округлялись. Дважды окликая нас, мистер Прескотт грозился выставить за дверь, если мы не закончим неуместные беседы. Эшли обдумывала услышанное пару минут; мне даже показалось, она не моргала от страха.
– В параллельном классе учится Синди Викс, –наконец шепнула Эшли. – Она давно увлекается мистикой, гаданьями и всяким таким. Наверняка и о доме Ньюмана она знает больше меня. Стоит поговорить с ней.
Предчувствуя скорое разоблачение истории, я кивнула в знак согласия и до конца урока не думала ни о чём, кроме Синди и о том, что она поведает.
На перемене нам удалось оторваться от свиты Клифтон, донимающей Эшли и полностью игнорирующей меня, и договориться с Синди о встрече на Сатис-авеню вечером.
После перерыва мистер Прескотт вяло огласил результаты. Как и ожидалось, Эшли провалила работу, а Молли, не взирая на две ошибки, получила высший балл. Негодуя, я обернулась на Молли. Она наслаждалась похвалой учителя, блистала ровными зубами и рассыпалась в высокомерных взглядах, даже на тех, кто поклонялся ей, как идолу.
Эшли склонила голову над учебником, когда мистер Прескотт отчитывал её, удивляясь плохому результату.
– Я разочарован, мисс Митч! Если так пойдёт и дальше, можете забыть о рекомендациях в Оксфорд.
Кипя злобой, я едва сдерживалась, чтобы не доложить учителю правду. Эшли, робко посмотрев мне в глаза, словно догадалась о моих благих намерениях и испуганно покачала головой; мне пришлось смириться.
Спустя некоторое время Эшли и я покинули здание школы и встретили на порогах Молли и её подруг. Опираясь руками на мраморные перила лестницы, они сверкали каверзными улыбками. Я поняла, что оказались они здесь ни спроста, а их радостные лица – знамение беды. Без особых предисловий мы хотели пройти мимо, но те встали непробиваемой шеренгой, и путь к отступлению лежал через их тела.
– Митч, я едва не опозорилась во второй раз, – с издёвкой сказала Молли. – Признайся, ты нарочно допустила ошибки, чтобы меня подставить?
Эшли едва дышала; её лицо посерело, покрываясь красными пятнами. Не своим, заикающимся голосом она тихо промямлила.
– Нет. Я не хотела.
Молли вцепилась пальцами в её худосочное лицо.
– Ты впредь будешь внимательней, Митч, не правда ли? – напирала Молли.
Меня одолела злость.
– Оставь её в покое, Клифтон! Не нравится результат – решай сама.
– Кто это у нас тут заговорил? Сиротка из Лондона!
Эшли одёрнула меня за рукав куртки в напоминание не обострять обстановку. Но я и не думала сдаваться.
– Предупреждаю в последний раз, – выпалила я, – или пожалеешь!
Молли громко рассмеялась, и, следуя примеру, Шейли и Марта тоже.
– Нет, Чандлер, это ты пожалеешь… Ни в одном кошмарном сне тебе не могло привидеться такое!
Я взяла Эшли за руку и силой протиснулась между Молли и Шейли, продолжающими смеяться. Минуя ворота школы, такие же чёрные, как души царства Аида, я заметила, как Эшли изменилась. На её лицо пала краска мертвецов. Она освободила руку из моей и остановилась. Я тоже встала на месте.
– Что ты наделала, Кэти? – в отчаянии и злости спросила Эшли. – Теперь они не оставят нас в покое!
В сочувственном вздохе я отвернулась, следуя дальше по тротуару, загруженному людьми. Небо излучало бледность сапфира, а землю усыпало золотом шелестящей листвы. Ветер, жестоко играющий ветками, подгонял нас в спину.
Всю дорогу Эшли брела молча. В её глазах мелькали слезы сожаления, и она нарочно избегала моих взглядов. В глубине души я тоже находилась в непривычном волнении. Угрозы Молли не настолько трогали меня, как немыслимый страх Эшли перед ними. Не попрощавшись, Эшли заскочила в дом № 67, и я испугалась того, что потеряла единственную подругу.
К счастью, вечером Эшли не оправдала моих опасений, и на душе отлегло. Она вышла во двор спокойной и умиротворенной и вела беседу со мной, как и прежде: осторожно, но характерным для неё прозаичным слогом.
Вскоре показалась Синди Викс. Её большие, круглые формы плыли к нам с неряшливой гордостью. Красные, короткие волосы, небрежно зачесанные набок, пылали на голове костром, а посреди обвисших щек терялся маленький носик, по мнению самой Синди, преисполненный благородства и изящества. С детства потеряв зрение, она носила очки своей бабушки, увеличивающие шрифт до размера, способного напугать зрячего. В её рюкзаке всегда лежали карты Таро на случай узнать перспективу задуманного, а также сэндвич и жевательные конфеты «Rondo» с мятным вкусом, которые покупал её отец, не менее уступающий ей по габаритам.
Мы углубились на задний двор, принадлежащий семье Митч, где со всех сторон нас окружали белоствольные  деревья. Посреди сада стояли железные качели. Серое небо панцирем распростерлось над нами, а ветер утих, будто подслушивая тайный разговор.
– Здорово, что кто-то сумел поставить выскочку Клифтон на место, – торжественно заявила Синди, присаживаясь на качели, которые под тяжестью её тела заскрипели о пощаде. – В школе все только об этом и говорят.
Эшли побледнела, а я почувствовала раздражение.
– В школе не говорят ни о чем, что действительно стоило бы внимания, – ответила я. – Расскажи лучше о доме Ньюмана.
Синди участливо кивнула.
– В начале 80-х годов дом был удостоен прозвища: Врата Эреба. Однако, задолго до того он пустовал внушительное количество времени. Сперва там жила одинокая женщина – известная прима театра – Дрю фон Браскет. У неё была сомнительная репутация, что-то вроде хозяйки борделя. Говорят, там она ублажала своих любовников до смерти. Скончалась она на шестидесятом году жизни, не успев подготовить завещания. Близкие её окружения говорили, что мисс Браскет надеялась жить вечно. Дом перешел властям и спустя несколько лет безуспешных продаж пошёл с молотка. Тогда-то за бесценок его и купил мистер Ньюман, мечтающий о карьере известного психиатра. Он переехал в Ситтингборн из Брайтона, будучи уже женатым, и здесь у него родились двое детей. По приезду в город он устроился в психиатрическую больницу полностью уверенным, что именно там будет положен старт профессиональных побед. Он ошибся: работа не принесла желаемой славы, о нем знали единицы выгодных людей, что противоречило его представлениям о мировом господстве. Тогда он уволился из больницы и стал заниматься частной практикой на дому, обретая своё могущество и одержимость смертными пытками. К нему приходили известные богачи Лондона, Хэмстеда, поговаривают, привозили итальянского мафиози, который впоследствии стал его компаньоном, прикрывающим его от полиции. Ньюман заручился всем необходимым для процветания своей карьеры и вскоре обзавелся лицензией – якобы хоспис душевнобольных на дому. Из множества комнат он соорудил палаты, откуда не выбраться живым. По началу там действительно лечились сумасшедшие, но вскоре появились и нормальные люди без расстройства психики, в частности, неугодные властям. Над ними издевались: морили голодом, обливали ледяной водой, пичкали пилюлями, после которых те запросто пили уксусную кислоту. Это лишало их голоса, потому возле дома царила тишина, и никто не догадывался, что там происходило на самом деле. Разговоры пошли от помощников психиатра, у которых сдавали нервы. Узнав о том, что карьера рушится, Ньюман избавлялся от доносчиков – они бесследно исчезали, затем принялся за свидетелей: сперва обратил в одну из своих безголосых пациенток жену Ариэль; следующей была их дочь Меган – он окончательно помутился рассудком. А тем временем в полиции поменялся старший инспектор. Им оказался порядочный человек по имени Боби Дилан, решивший навести порядок в городе и арестовать психиатра. Но он опоздал: на следующий день Ньюмана нашли мёртвым в собственной гостиной вместе с кучей трупов, которая высилась горой едва ни до потолка – никто не уцелел из душевнобольных. Впоследствии всё списали на то, что Ньюман перешёл дорогу одному мафиози, и тот пострелял всех. Это лишь одна из версий, чтобы скорее прикрыть дело. Кстати говоря, тела Меган и миссис Ньюман нашли, а вот тело сына доктора, Дэнни, в куче месива обнаружено не было. Однако, это еще не все странности той истории. Спустя некоторое время Боби Дилан подал рапорт на увольнение, отказываясь от солидного положения. Это выглядело побегом, поскольку он пропал, и больше о нем никто не слышал. Говорят, он знает, что случилось там, и его убрали, или он «залег на дно» – как выражаются в таких случаях.
Синди умолкла. Обескураженные подробностями, я и Эшли не двигались с места.
– Выходит, здесь замешан более влиятельный человек, чем доктор Ньюман, – медленно протянула я. – Ещё эти коты… Ты слышала что-нибудь о животных, которыми увлекался Ньюман?
Синди прищурила глаза, покачивая головой.
– Вряд ли он интересовался живностью. У него было занятие поинтересней! А почему ты спрашиваешь?
Я посвятила Синди в случай с письмом. Осмотрев его, она задумчиво хмыкнула.
– Животные в таком количестве годятся разве что на корм. Не удивлюсь, если они готовили из них рагу своим пациентам. Вопрос: зачем выбирали породистых?
– Может, они ставили над ними опыты или проверяли действие лекарств? – предположила Эшли.
– Вряд ли, – протянула я, – для этой цели обычно предпочитают мышей, и они в сто раз дешевле породистых котов. К тому же у Ньюмана был целый арсенал подопытных узников, к чему такие растраты?
– Ничего не понимаю, – пролепетала Синди, слегка отталкиваясь ногой, тем самым приводя качели в движение. – Год-то почему указан 2001, а не 1980, например?
Переглянувшись, мы впали в раздумья и по одиночке имели не больший успех, чем рассуждая втроём.
– Ладно, – сказала Эшли, – предположим, письмо принадлежит тому, кто должен был забрать его из ящика. Но почему оно попало в твой почтовый ящик, а не по адресу? Получается, что-то помешало им добраться до особняка или попросту произошла ошибка.
– Верно! – оживилась Синди. – Ты сказала, табличку дома унесло ветром, а на почтовом ящике стёрта цифра. Но кто мог положить его?
Эшли просияла.
– Надо спросить папу! Он подметал улицу с утра и наверняка видел, кто принёс почту.
Не теряя времени, мы бросились в дом Эшли. Умиротворенный Клерк в сером, потрёпанном костюме сидел в гостиной, закинув ноги на пуфик. Он изучал сводку пропавших людей с дотошной любознательностью, будто именно от него зависели их жизни. Когда мы влетели в комнату, он оторвал сосредоточенный взор от печатных строчек и, опустив газету, радостно воскликнул.
– Бог ты мой! Смелые покорители наук! Вы такие взбудораженные, как я во время знакомства с первой сигаретой… Что с вашими лицами? Ими бы ворон отпугивать.
Не распаляясь на пустое, Эшли спросила, кто доставлял почту на Сатис-авеню.
– Дэвид Кокс – младший сын почтальона. Старик заболел, лечит ангину, и некоторое время Дэвид будет его заменять. Так вы расскажите, что стряслось?
Ничуть не скупясь на отговорки, Эшли пустилась объяснять, что наше любопытство пропитано заботой о здоровье пожилого мистера Кокса. Клерк молча внимал, распределяя волоски на чёрных усах с видом проницательного комиссара, и в итоге не поверил Эшли, полагая, что к молодому почтальону мы питаем чисто женский интерес.
– Да, паренёк что надо, видный такой! В вашем возрасте пора присматривать места, где можно уединяться. Однако не забывайте использовать средства индивидуальной защиты. Я рано пошёл на поводу своих потребностей… Эшли, вычеркни эти слова из устного протокола для миссис Митч.
Его бесцеремонная улыбка плута обрекла нас на нервное хихиканье и щедрый румянец. Некоторое время с непозволительной прямотой дворник рассуждал, как выглядит поведение соблазна, исходящее от леди, в котором он считал себя ну если не греческим Эросом, то хотя бы молодым Хью Грандом благодаря схожему выражению лица в молодости. Он знал толк в неприличных скабрезных делах, заходя всё дальше, в глубины того, о чём нашей компании, возможно, знать и не следовало. Он всё говорил, говорил, пока Эшли ни пригрозила доложить обо всем происходящем миссис Митч. Уязвленно отвернувшись в сторону, Клерк занёс руку над головой жестом высокой драмы.
– Знаешь ли, Эш, – проникновенно сказал он, – слова порой сильно ранят.
Издав тяжёлый возглас, Эшли махнула рукой (напоминая, что с ней подобные концерты обречены на провал), и вышла. Мы попрощались с мистером Митчем и тоже покинули дом.
Обсудив план дальнейших действий, было решено наведаться к Дэвиду Коксу с целью узнать, кто поручил отнести конверт на адрес проклятого особняка.


3

Почтовое отделение находилось в двух кварталах от Сатис-авеню. Мы торопились по ковру рубиново-медных красок, минуя школу, круглосуточное кафе и аптеку. Начинало смеркаться; по небосводу растеклась лазурь, с примесью розового и фиолетового цветов. Изредка по тротуару попадались люди, отрешенно идущие в своих мыслях. Казалось, город накрыло слоем уныния, и каждый из его обитателей чувствовал надвигающуюся беду со стороны особняка; только никто не осмеливался нарушить обет молчания, опасаясь проклятия Врат Эреба.
Дэвидом Коксом оказался молодой, темноволосый франт в пальто Дафлкот и ботинках Челси, не более двадцати лет, сутуловатый, но довольно слащавой наружности. Он закрыл почтовое отделение и, повесив сумку на плечо, направился в противоположную сторону. Я окликнула его, и Дэвид обернулся.
– Мы знакомы? –  спросил он.
Я поглядела на Эшли и Синди: покраснев от смущения, улыбчивыми лицами они излучали обожание и будто приросли к земле. Не надо располагать талантом ясновидения, чтобы понять, о чем они думали в тот момент, ещё находясь во власти подробного рассказа Клерка о соблазне и всех его прелестях. Меня злила их безмерная чувствительность к тем, кто значительно красивее их. Подавив возмущение внутри себя, я шагнула вперед.
– Нет, мы не знакомы. Хотелось бы уточнить: сегодня почту на Сатис-авеню разносили вы?
– Да, я. А в чём дело?
– Видите ли, моему отцу прислали письмо без обратного адреса. А его ответа очень ждут. Не могли бы вы сообщить адрес отправителя?
– К сожалению, нет. Конверт мне передал в руки мистер Вупер – работник зоомагазина, – Дэвид взглянул на часы, украшающие его руку. – Кстати, вы ещё успеваете до его закрытия, магазин находится недалеко отсюда, на этой улице.
– Благодарю!
– Да не за что.
Я повернулась к Эшли и Синди. Влюблёнными глазами они провожали молодого почтальона, который торопливо удалялся от нас по Хай-Стрит.
– Придите же в себя! – возмутилась я. – Он всего лишь парень.
– Ага, – заворожённо молвила Синди, продолжая смотреть вперед, – очень красивый парень…
– И такой очаровательный… – протянула Эшли.
– Скоро он постареет, и вся его красота растворится в морщинах и беззубом рте, – с улыбкой сказала я, в надежде правдой развеять чары Дэвида. – Поторопитесь, или мы не успеем в магазин!
Я никак не могла смириться с мыслью, что, опоздав в зоосалон, придётся ещё целую ночь и половину следующего дня томиться ожиданием, потому я поспешала вниз по тротуару, а Эшли и Синди, окутанные туманом сентиментальности, вяло плелись за мной. Фонари разгорались медленно, образуя лик святых нимбов над посеревшими плафонами, а люди встречались всё реже. Полагая, что отец волнуется, где я, или, чего доброго, уже пустился искать меня по городу, я прибавила шагу, и вскоре мы очутились на месте.
Там, у здания, похожего на фургончик, в окружении малорослых кипарисов стоял коротконогий мужчина без верхней одежды в твидовом костюме. Он был плотного телосложения, с полулысой головой и красными щеками, что лоснились жирным блеском. Дышал он тяжело, и каждый его выдох сопровождался свистящими звуками из грудной клетки. Опуская жалюзи на окно, он скрючился от холода.
– Простите, как нам найти мистера Вупера? – деликатно спросила я.
Мужчина с любознательной подозрительностью смерил взглядом меня, затем Синди и Эшли, стоящих за моей спиной.
– А что вам от него нужно?
– Сегодня сэр передал письмо для мистера Ньюмана, и мы бы хотели задать ему несколько вопросов.
При одном упоминании о покойном враче мужчина поменялся в лице и замер. В его глазах поселилась тревога, на лбу проступили мелкие капли пота, одышка усилилась. Он огляделся вокруг – поблизости никого не было, кроме нас.
– Ничего я не посылал! – гневно вскричал он. – Проваливайте отсюда, малявки!
– Так это вы – мистер Вупер? Постойте! Мистер! Прошу!
Игнорируя мою мольбу, он забежал в магазин и захлопнул дверь с такой силой, что та, казалось, неминуемо разлетится на части. Следом послышался скрип засовов, отрезающих возможность гостям войти. Мы растерялись.
– И что теперь делать? – уточнила Эшли.
– Похоже, он многое знает, но чего-то боится, – заключила Синди.
– Или кого-то… – дополнила я. – Надо подумать.
У зоомагазина мы попрощались с Синди, и вдвоём с Эшли двинулись на Сатис-авеню, прокручивая всё то, что услышали от сына почтальона и мистера Вупера.
Когда я пришла домой, отец расхаживал по гостиной из угла в угол, гадая куда я запропастилась. Собственно, о том он сразу меня спросил.
– Я у Эшли засиделась, пап.
– Ты бы могла предупредить!? Я переживал. Мы в малознакомом городе, уже темнеет…
– Прости, – я подошла к отцу и мимолетно приобняла его, – больше так не буду, честно.
Он озарился улыбкой милосердия – сердиться отец совершенно не умел.
– Садись ужинать. Я приготовил твоё любимое рагу из овощей с мясом.
– Я не голодна, – сказала я, направляясь к лестнице. – Ужинала с Эшли. Я переоденусь и схожу к ней позаниматься, можно?
– Хорошо. Долго не засиживайся, иначе утром не встанешь.
Отец нервно выдохнул, и я задумалась, принес ли тот выдох ему желаемого облегчения, или он лишний раз показывал, какого невероятного труда стоило отцу терпеть мои провинности. Так или иначе он подошёл к маминой фотографии на столике из красного дерева и с грустью взял её в руки.
– Ах, Скарлетт… Смогу ли я справиться с ней? Стать хорошим отцом и другом для неё? – дрожащими пальцами он нежно провел по золотистой рамке. – Я так боюсь потерять её, как когда-то потерял тебя…
От проникновенной речи отца мое сердце заныло болью одиночества. Я остро чувствовала свой долг перед ним: долг не принести ему лишних мучений.
Понимая, что обдумать всё в такой обстановке практически невозможно, я зашла в комнату и сменила одежду на спортивную, поскольку была убеждена, что пробежка способствует приливу сил и здравомыслию. В минуты, когда тело устремлялось вперёд, в прохладу уличных дорог и перекрестков, я ощущала себя независимой, всесильной, и тут же находила выход из любого тупика. Я спустилась по лестнице – из спальни отца доносились голоса включенного телевизора – взяла ключи, обулась и выскочила во двор.
Дороги выглядели пустыней, одинокие тротуары томились под светом уличных фонарей. Мой путь лежал по Сатис-авеню вверх, ближе к особняку. Разрезая студёный воздух руками, я не спускала глаз с четырёх каменных этажей особняка; и он будто бы тоже не выпускал меня из виду, дразня своим молчаливым фасадом. Это была своего рода схватка, определяющая кто победит: сила мышления, ведущая к раскрытию тайны, где тёмные судьбы сплелись в материю неизвестности, или его проклятие, заключенное в непроницаемых стенах. Я всё бежала и бежала, пока за спиной не раздался рев мотора приближающегося транспорта. Я остановилась перевести дух и, опираясь на колени руками, обернулась назад.
Прямиком по дороге проехал мотовездеход. Им управлял парень в чёрном шлеме с темными стеклами, через которые, пожалуй, не увидишь даже яркого освещения. Его голова была повернута в мою сторону, и у меня сдавило грудь от страха, что этим парнем был Лео Ферару. Он остановился на миг, и я почувствовала на себе его изучающий взгляд. Мысль, что под шлемом скрывалось уродливое лицо или слой чистого мяса с белыми прожилками, ужасала меня. Пару раз он поднажал на рукоятку руля, заставляя мотор разрываться от дикого рёва; шины засвистели по асфальту, и в серо-голубом дыму вездеход рванул вперёд. У меня зашлось сердце, а мысли – одна страшней другой – лишь подгоняли скорее очутиться дома. Испуганная странным поведением сына Каллена я побежала назад по Сатис-авеню.
Обратный путь показался бесконечно долгим. До соседского дома было рукой подать, когда мне под ноги бросился тощий котенок чёрного окраса. Он был настолько прытким, что за его движеньями едва ли уследил бы даже самый внимательный человек. Восстанавливая дыхание, я остановилась, а котенок стал овивать мои ноги.
– Эй, откуда ты такой взялся?
Котенок издал протяжное мяуканье. Я наклонилась к нему и в свете уличных фонарей разглядела его глаза: один был насыщенно голубого цвета, другой – светло-зелёного; при этом зрачки, тёмные как пропасть, по форме не уступали кольцу. Он вырвался из рук, прыгая и резвясь, будто его тело составляли многочисленные пружины, пулей оказался вверху каштана и в тот же миг спустился обратно к ногам. Прошмыгнув под ними, он устремился вперед по мглистому тротуару. Я побежала за ним; и чем быстрее бежала я, тем скорее мчался он. В погоне я выдохлась и перешла на шаг, а когда огляделась – поняла, что гналась за ним три квартала.
Поздний вечер обратил Ситтингборн в царство теней, ползущих от деревьев, зданий и тусклых фонарей. Передо мной открылась шеренга кустов, делящая между собой тротуар и линию домов, что следовали один за другим, как на Сатис-авеню. В окнах не брезжил свет, и дома выглядели безжизненными и пустыми.
– Видишь, куда ты загнал меня, Торнадо? – я усмехнулась сама себе. – По-моему, не плохо звучит: Торнадо… А, мой быстроходный друг?
Пока я разговаривала с котом, безлюдный тротуар осветили неподвижные фары в пределах дома № 105. Торнадо издал визгливое «мяу», а я, ослеплённая до рези в глазах, прикрылась ладонью и сквозь пальцы пыталась разглядеть, кто находится впереди, в шести футах.
– Зачем ты пришла? – спросил голос из темноты неосвещенного двора.
– Кто вы?!
– Я живу здесь. Тебя учили вопросом отвечать на вопрос?
– А я ничего не вижу по вашей вине, потому-то мой вопрос важнее вашего.
Фары померкли, а в моих глазах ещё летали прозрачные круги. Пока я избавлялась от них, из перины свинцовых облаков показалась луна, проливая свою милость на окрестные улицы и летаргичные здания. Впереди находился гараж, а у закрытых ворот неподвижно стоял мотовездеход. На нём, скрестив руки, сидел тот самый парень в шлеме.
– Мне следует повторить вопрос, или ты ответишь? – его голос звучал угрожающе.
Моя испуганная душа сжалась; я никак не могла заставить себя произнести ни слова. Стоя, как вкопанная, я великим усилием воли вдыхала холодный воздух.
– Ты что боишься меня? – уточнил он.
Я приоткрыла рот, но ответ растворился в горле. Из меня выходили непонятные звуки отчаяния, и тогда самое разумное, что пришло на ум – бежать, как можно скорее.
Не глядя по сторонам, без затеи обернуться, я помчалась вперёд, а моё сердце вырывалось из груди. Пятнадцать минут пронеслись каруселью неумолимого страха, и, только закрыв входную дверь своего дома, я могла продышаться и усмирить стук испуганного сердца.
Той ночью меня одолели кошмары. Лео снял шлем, появилось багровое лицо, лишенное кожи, которой некогда касалось адское пламя. Алая кровь сочилась сквозь поры и капала вниз; а из огромных шрамов на лбу выпадали белые черви. Просыпаясь в бреду, я подскакивала в кровати, мокрая и задыхающаяся, и смотрела на часы. Минуты шли медленно. Я снова ложилась, стараясь не думать о Лео. Но болото злых видений вновь поглощало меня. Всё повторялось снова и снова, пока рассвет не положил ночным страданьям конец.


4

Не ведая покоя с утра, школа на Брюэри-роуд била «в колокола»: у порогов почтового отделения найдено мёртвое тело Дэвида Кокса. Газета «Weekday Sittingbourn» переходила из рук в руки взволнованных учеников. Я подошла к гудящей толпе у окна в коридоре и взяла экземпляр свежей газеты. Жирным шрифтом выделенный заголовок «Спокойствие города под угрозой» тревожил разум читателя. Короткая статья под ним констатировала факт убийства сына почтальона, но подробности происшествия не излагались. В конце статьи находилось обращение старшего инспектора Клифтона к очевидцам. Слогом удачной прозы он призывал бдительных, неравнодушных людей общими с полицией усилиями наладить порядок в городе. Автором статьи была мать Синди – Джоанна Викс. Я свернула газету, прикидывая, где может находиться Синди. Меня охватило смятение; силой воображения мне представилась картина, где посреди мрака холодной улицы валяется беззащитный и мёртвый Дэвид Кокс. Его мечты померкли, как дивный свет его бледно-зелёных глаз, а будущее осталось во мгле незавидного настоящего.
Разыскивая Синди, я шла по коридору, видя, как тут и там о случившимся перешептываются вполголоса и всякий, кто взирал на фотографию молодого парня, не скупился на слова сочувствия такому горю.
Немного погодя я наткнулась на Эшли и Синди в холле безлюдной столовой. Они рыдали в два ручья и даже не потрудились поднять глаза, когда я вошла.
– Как же это так?! – грустно причитала Эшли. – Не могу поверить. Это ужасно!
Синди утирала слёзы платком.
– Он погиб по нашей вине, – бормотала она, всхлипывая.
– Говорите тише! – я закрыла дверь, усаживаясь напротив двоих безутешных. – Нас могут услышать. Как это вышло? Кто-нибудь знает подробности?
– Дэвид шёл на работу, и рядом с почтой его убили одним ударом ножа в сердце. Ужасная трагедия!
На какое-то время водворилось молчание. Мы думали, изредка обмениваясь взглядами отчаяния, а тишина обрывалась, лишь когда Синди сморкалась в платок, вознося покрасневшие глаза к потолку. Эшли была белее снега, а её лицо тонуло в пантомиме ужаса.
– Что если мы следующие?... – прошептала она. – Всё, что связано с Ньюманом – проклято!
– Эш, перестань! – осекла её я. – Мало ли несчастных случаев в жизни? Руины дома здесь ни при чем. Доктор Ньюман умер, а мёртвые не приносят вреда – живые куда опаснее. Наше поведение выглядит подозрительно. Уж если о ком и не стоит забывать – так это о Молли, которая с радостью нашепчет о нас своему отцу.
– Ты же сама видела, как сильно испугался мистер Вупер, – напомнила Синди. – Зря мы в это впутались! Не сносить нам головы!
Мне пришлось потратить не менее десяти минут на успокоительные речи. Однако, даже внеся туманного покоя в их тревожные сердца, мимика их лиц кому угодно дала бы повод подозревать нас в чём-то немыслимом. Эшли была перепугана настолько, что буквы путались в словах, произнесенных ею. Синди, знающая толк в борьбе со стрессом, принялась уничтожать запас сэндвичей из рюкзака. Когда с ними было покончено, она достала упаковку мятных конфет и, протягивая нам, бесцеремонно спросила:
– Рондо?
На что в ответ получила укоризненные взгляды тех, у кого любая еда от волнения вызывала тошноту.
Наши общие рассуждения зашли в тупик, и раздался звонок. Мы покинули столовую и разбрелись по классам; Эшли вошла первой, я – за ней.
Посредине кабинета за учительским столом сидел преподаватель, встречающий нас мучительно долгим взглядом. Его глаза, родственные тьме, силой взгляда остановили меня в дверях. Именно таким я и представляла себе Каллена Ферару: высоким, худосочным; с чёрными, как уголь, неряшливыми волосами до плеч. На его лице застыла жизнь – никакой мимики, никаких эмоций, кроме презрения, а каждая черта напиталась суровостью и грустью. Чёрная мантия ниспадала на пол водопадом блестящего атласа, а тёмный костюм походил на сутану. От его поистине колдовского вида меня передёрнуло.
Он пристально наблюдал, как я шагнула к первой парте и села рядом с Эшли. В воздухе повисла тревожная тишина: притихли все, в том числе Молли Клифтон. Сложив руки на столе, она не поворачивала головы. Учитель медленно, по очереди оглядел напряжённых учеников, заканчивая мной. Я опустила глаза, когда он резко встал, подошёл к парте, где сидела я и Эшли, и навис грузным телом над моей головой.
– Мисс Чандлер, почему вы опоздали?
Он проговаривал слова с поразительной четкостью, особенно протягивая окончания. Вероятно, английский язык он изучал компромиссно, не забывая румынской манеры произношения. Его низкий голос внушал страх и величие. Поднимая на него наигранно вызывающий взгляд, я с трудом выдохнула.
– Мы вошли по звонку, сэр. Разве это опоздание?
– Тсс… – он поднёс к моим губам грубый указательный палец, пахнущий серой, не прекращая буравить моё лицо тьмой своих глаз, перед которыми невозможно соврать. Они будто просвечивали разум и тело насквозь.
– Запомните, мисс Чандлер, в этом кабинете вопросы задаю я.
Он снова обвёл взглядом класс, притаившийся будто жертва, чующая близость охотников.
– Приступим к занятию.
От сильного напряжения к вискам прилила кровь. Пока он изъяснял тему, никто не смел пошевелиться. Я не могла думать ни о чем, кроме шелеста скользящей по полу мантии и глазах могильной темноты, принадлежащих учителю. Мои мысли, тяжёлые и бесформенные, словно закрылись в плену головы, и сосредоточиться в присутствии Каллена было бы настоящим прорывом в сфере мышления. Часто его взгляд, полный ненависти и высокомерия, останавливался на мне. Я отводила глаза и начинала верить слухам, овивающим его противоречивую фигуру, словно лианами; верить, что именно он превратил собственного сына в монстра с расплавленным лицом и телом, которое тот тщательно скрывает.
Наблюдая гнетущую атмосферу в классе, стало очевидным, что уроки Каллена были единственными, где дисциплина служила примером для подражания, и где Молли самостоятельно показывала уровень своих знаний. Она стремилась заслужить похвалу учителя и весь материал, задаваемый на домашнюю подготовку, учила наизусть. Другие тоже не отставали в стремлении проявить себя и классные работы выполняли с честью и достоинством, ни одной минутой не помышляя прибегнуть к помощи подручных средств (что было невозможным, поскольку в течении урока Каллен мерил шагами кабинет, вездесущим оком вселяя в учеников треволнение). Однако Каллен скупился воздать сторицей за рвение, достойное быть замеченным. Вместо того при всяком удобном случае он не забывал упомянуть, что школа – сборище тупиц и лентяев, не способных к познанию и совершенствованию того, чем безвозмездно одарила их природа. Страх перед ним был незыблем. Даже когда занятие подходило к концу, и по коридору разносилась трель спасения, все сидели неподвижными статуями до тех пор, пока учитель Ферару, с отвращением забирая литературу со стола, ни удалялся, волоча за собой фату чёрной мантии. Под гнётом переживаний с его уроков ученики выходили на год старше.

Мои мысли стали последовательны лишь на перемене. Размышляя о смерти Дэвида Кокса, всеми фибрами души я хотела узнать, кто скупает котов у мистера Вупера на имя покойного Ньюмана. Также я понимала, что необходимо соблюдать осторожность, поскольку убийца был на свободе. Чередой разъяснений я убедила Эшли в надобности снова пойти в зоомагазин и расспросить продавца Вупера о письме поподробнее. Наши планы нарушил непредсказуемый поворот.
Целый день Молли, Шейла и Марта игнорировали нас: не привязывались, не говорили и обходили стороной. Мы ликовали душой. Правда недолго; ликование сходило на нет, как только Молли украдкой, торжествующе поглядывала на меня, оставляя на губах след коварной улыбки. Они перешептывались, и я никак не могла усмирить интуитивного предчувствия передряги, из которой нельзя выбраться с добрым именем и непоруганной честью.
Я поделилась опасеньями с Эшли, но та верила тому, что видит, а не чувствует.
– Нечего тут думать, Кэти. Они просто напросто тебя испугались. Наконец-то в Ситтингборне нашёлся человек, указавший, где их место! – Эшли с гордостью похлопала меня по плечу. – Ты им оказалась не по зубам, подруга.
Я отвечала Эшли тихим взглядом. Предубеждение, что небеса обрушатся проклятиями благодаря нашей беспечности, оправдало себя сразу, как я вышла из школы.
Эшли осталась на тренировку по шахматам, и мы договорились, что я дождусь её на волейбольной площадке. Спустившись по каменным порогам с закрытыми по бокам перилами, я свернула к площадке, где не было ни единой души. А тем временем кто-то метнулся из-за угла и заломал мне руку. Стиснув зубы от боли, я сдержала крик и обернулась. Рядом стояла темнокожая американка Шейли. Она оскалилась, как дикий зверь, с кровожадностью в сморщенном носе.
– Пришёл день расплаты, сиротка! – протянула Шейли.
Стараясь вырваться, я готовила ответ, как вдруг почувствовала сильную боль в затылке, такую, что в глазах посыпались искры. Кругом потемнело, и я поняла, что падаю на чьи-то руки.


5

Вечер спустился на землю, когда я стала приходить в сознание. Голова нестерпимо болела, а по спине носился холод сырого кладбища. Затем обрушился тумак по лицу, следом ещё один, и третий окончательно привёл меня в чувства. В плывущих предметах я начала ориентироваться и поняла, что лежу на студёных плитах на улице. За волосы меня держала Марта, а обрушивала силу неженских кулаков Шейли, присевшая на корточки. Что-то тёплое упало мне на подбородок и руку, снова и снова – это были капли крови с моей разбитой губы.
– Очухалась, сиротинка! – воскликнула Молли, кружа надо мной, словно гриф над трупом. – Ну? Осталось ещё желание грубить?
Марта и Шейли зловеще хохотали. Я оторвала губы, прилипшие друг к другу,но произнести ничего внятного не сумела: рот был полон крови. Пока я сплевывала её, Молли продолжала злорадствовать.
– Посмотрим насколько ты смелая. Осмотрись хорошенько вокруг. Что ты видишь?
Повинно подняв голову, я оглядела рассеянную темноту. Мы находились у дверей парадного входа с узором могильных оград, простирающихся вверх на семь футов. Это был особняк Ньюмана. Четыре этажа безжизненных окон, казалось, молящих прощение за то, что некогда творилось внутри, мрачно устремлялись в небо. Над крышей безмолвно парили чёрные вороны. Лунный свет падал на стены, истерзанные часами одиночества и духом присутствия в них загубленных душ. Витражные стекла с изображением девяти кругов ада Данте помутнели и кое-где потрескались. Вся его мрачность обдавала дыханием смерти. У меня перехватило дух. Я была напугана тем, что Молли Клифтон и её бессердечная команда уготовили мне. Но показывать свой страх я не помышляла.
– Что скажешь, Чандлер? Тебе страшно? Представь внутри гору трупов, воняющих хуже трущобной дыры. Забавно будет пристроить тебя к ним на ночь и заставить смотреть в приоткрытые глаза мертвецов.
Она зловеще расхохоталась, и волну смеха подхватили остальные. Их громкие голоса потревожили сонный дом. Десятки чёрных воронов, кружащих в поднебесье над крышей, издав карканье не менее зловещее, чем хохот Молли, оставили особняк и улетели прочь, теряясь в медном отсвете неполной луны. Оторопевшие мучители задрали головы вверх.
– Какова… чёрта? – протянула Марта, не выпускающая из рук мои волосы.
– Здесь кто-то есть… – неистово прошептала Шейли, поднимаясь в полный рост.
Молли хотела что-то добавить, но осеклась. В непосредственной близости, прямо за спиной Шейли раздался скрип несмазанных петель: пронзительный, берущий за душу; в привычной тишине он казался оглушительным. Железная дверь плавно покатилась вовнутрь, скрывая в темной полоске дверного проёма силуэт и лицо стоящего за ней. На какое-то мгновение мы приросли каждый на своём месте, а глаза выдавали весь ужас, в котором мы были на равных. Дом доктора Ньюмана ожил. И тот, кто находился в сумрачной тени за дверью – будь он живой человек или мертвец, восставший из пепла – топтал нашу смелость одним своим незримым присутствием. Я тут же забыла о боли; забыла угрозы шайки; ведь то, что хранилось за этими стенами, было куда опаснее Молли и всех её гадких помыслов.
Не прошло и десятка секунд, как Молли с широко распахнутыми глазами бросилась бежать, а за ней – обезумевшая свита, оставляя меня один на один с неизвестностью открытых врат Эреба. Я стала вглядываться во тьму, где по-прежнему всё было чёрным, как ночь северных морей. По низу пронесся ещё более холодный поток, обжигающий руки, на которых я старалась удержаться, но тело беспомощно клонилось к земле. Из темноты дверного проёма показался черный ботинок, а следом ко мне потянулась мужская рука. Я судорожно вдохнула и пришла в забвение.


Спустя некоторое время, сотрясаясь от холода, я открыла глаза и устремила их в тёмный потолок. Высотой внутреннего свода он подражал куполу кафедрального собора. Пахло сыростью подвала и обильным гниением. В тиши запустения доносился металлический звук. Его создавали стрелки продолговатых часов с маятником за стеклянной дверцей. Они занимали не менее трех с половиной футов стены первого этажа над камином. Стрелки остановились в одном положении, и, точно мучаясь в предсмертных муках, дрожали на тринадцатой минуте восьмого часа, разливая по дому медное, отдалённое эхо. В лучах луны, струящихся из окон последних этажей, порхали блестящие частицы пыли. Свет падал ближе к камину, на мраморный стол, где находилась фотография толстой женщины с шиньоном кудрей; она улыбалась так проникновенно, что не составляло труда угадать голос и задор её смеха. Слева от стола, смотря друг на друга, теснились кресла стиля рококо, удостоенные слоем пыли и старости; а сразу за ними винтовой лестницей с резными перилами поднимались вверх ступени, укрытые белой пылью и тем, что осталось от ковра.
Я лежала на шерстяном покрывале и даже сквозь толстые его слои чувствовала холод каменного пола. Голова разламывалась на части, а тело поднывало слабостью. Осознав окончательно, где нахожусь, я подскочила; головокружение остановило мою прыть. Я оперлась на стену и тут же отстранила руку: стена была ледяной и влажной наощупь. Откуда-то издалека доносилось карканье вороны, залетевшей в поднебесье потолка. Я прекрасно помнила, что кто-то схватил меня за руку перед тем, как мне потерять сознание. Но размышлять в жутком месте, не взирая на отсутствие признаков жизни, приравнивалось безумию, и я, собрав остатки сил, потащилась на легкое дуновение ветра, более тёплое, чем воздух в особняке. Тяжелая дверь поддалась со второй попытки, и я очутилась на улице.
Вокруг парило безмолвие. И только жухлые листья, прикрывая выжженную солнцем траву, тихонько шелестели под ногами. Голова ещё кружилась, губу сильно дёргало, а мои волосы все ещё ощущали на себе крепкую хватку Марты. Я думала о Молли. Вся её отвага и угрозы были внушительны до тех пор, пока страх кошмарного дома не обратился против неё – по натуре она оказалась трусливой хвастуньей.
Я шла по разрушенной мощенной дорожке мимо замшелой чаши фонтана, укутанной плющом, и вышла за железные ворота. Они прокалывали воздух острыми пиками и погребальным стилем вполне дополняли входную дверь особняка. С наружной стороны ворот был пригвождён почтовый ящик, где цифру 63 жестоко изводила ржавчина. Сверху торчал уголок белой бумаги, и моё сердце отчаянно забилось. Какой-то неведомый порыв заставил меня приподнять крышку и убедиться, что на дне покоилось именно письмо. Я достала его, и в ту же минуту ослепительный свет фар озарил тропинку, ведущую к воротам. Я зажмурилась, пряча конверт за пазуху куртки. Легкий скрип несмазанных пружин, за которым последовал топот ботинок, опустившихся на землю, нарушил окружающую тишину. Фары потухли. С нетерпеливым волнением я вглядывалась в темноту, где различался силуэт человека. Одежда на нём была свободной, а относительно шеи голова смотрелась несуразно большой. Он сделал пару медленных, неуверенных шагов, и меня бросило в жар от визуального обмана: принятое мной за голову оказалось защитным шлемом, а тем человеком был Лео Ферару. Чувствуя, как почва уходит из-под ног, я была готова вновь потерять сознание от страха и воспоминаний тех кошмаров, что снились мне накануне. В полуночной мгле дома, где двадцать лет назад безумствовал доктор Ньюман, Лео выглядел сущим чудовищем. Бежать было никуда – он находился в двух футах. Я закрыла глаза, дрожа как птенец, брошенный на произвол судьбы, и не верила, что это происходит со мной. Я искренне сожалела, что за столь короткий промежуток жизни не увидела и малой доли того, что уготовил нам греховный мир желаний; не познала опьянения чувством, о котором вещают на каждом углу – я ни разу не влюблялась и даже ни имела смутных представлений, почему так много говорят о томлении в ласках с теми, кого выбрало твоё сердце. Мне стало грустно от мысли, что переезд в Ситтингборн, столь нежеланный и отвергаемый мной, обрек меня на то, чтобы стать безликим именем, погребенным в пепле грёз и надежд. Я боялась потерять отца, но жаждала вновь обрести мать, вспоминая каноны, диктующие нам о жизни после смерти. И та жажда подготавливала меня к достойной встрече с роком.
Однако, судьба уготовила мне иное предназначение. Понимая, что ничего не происходит, и слышу я только шныряющий тут и там ветер, я открыла глаза. Лео стоял в шаге от меня, обнимая одной рукой шлем, а другую – пряча в кармане. Я изучала его лицо, не веря, что на коже нет шрамов, ожогов и язв – она была ровная и гладкая. В его густых, янтарных волосах блеском отражалась луна, торжествующая на чистом небе. Глаза тоже блестели, передавая нечто доброе, на редкость простое; но было в них и ещё кое-что – волчье одиночество.
Я предположила, что именно Лео затащил меня в дом, спасая от Молли.
– Сегодня опять сбежишь? – улыбаясь, спросил он.
Сконфуженная, чтобы давать чёткие ответы, я помотала головой.
– Знаю, ты боишься меня, – продолжал он. – Люди болтают о Ферару всякую ерунду только потому, что мы немногим отличаемся от остальных… Пожалуй, ты тоже другая…
– Почему?
– Ты бродишь вокруг дома, который при дневном свете обходят стороной. Что ты делаешь здесь в такое время? – Я молчала, подыскивая фальшивую причину, и Лео догадался, что истины ему не узнать. – Только не говори, что гуляла! У тебя опухшая губа и запачканная кровью одежда. На дороге не так скользко, чтобы упасть. Это Клифтон тебя так отделала?
Я снова промолчала, скользнув пальцами по губе. Она действительно нарушала прирожденную форму и наверняка смотрелась уродливо. Я стыдилась того, что стала жертвой избалованной девчонки.
– Можешь не отвечать, – сказал Лео после изрядной заминки, – у нас и так неплохо получается разговаривать!
Он рассмеялся мелодичным, душевным смехом, и я поймала себя на мысли, что с радостью бы слушала этот смех часами.
– Извини. Нелепо всё, правда? Моё имя Кэти.
– А я – Леонардо; для своих просто Лео. А ты же своя?!
Издавая смешок, он весело подмигнул мне.
– Я здесь и правда гуляла. А как здесь оказался ты?
– И я гулял.
– Неправда.
– Правда. Иногда я люблю побыть один, почитать, подумать. А вероятность встретить кого-то в пустынном дворе Ньюмана нулевая. Разве что исключение сегодняшний вечер. Я не ожидал увидеть тебя.
– Значит, ты приехал только что?
– Да, а почему ты спрашиваешь?
– Да так… Честно говоря, мне пора домой.
– Ладно. Хочешь, подвезу тебя?
Я колебалась. Лео уловил напряжённость в воздухе.
– Обычно я катаюсь по городу один, потому второго шлема у меня нет. Вот, возьми мой, – он протянул мне шлем с добродетельной полуулыбкой и предвидя, что откажусь, быстро добавил. – Я не допущу, чтобы ты передвигалась без защиты. Достаточно того, что вместо губ у тебя две греческие питы.
Я не сумела подавить улыбку и взяла шлем, а Лео тем же аккуратным, неторопливым шагом направился к вездеходу. Фары зажглись едко желтым цветом. Лео медленно закинул ногу и сел. Я последовала за ним и, озвучив адрес, прижалась к его широкой спине.
Мы пробирались по вечернему Сатис-авеню мимо деревьев, что рядами сторожили дома. Безоблачное небо провисало тёмным полотном сверкающих звёзд, а луна мелькала среди голых веток и крыш, не желая оставлять двоих без присмотра. Мои руки обжигал холод встречного ветра, а разум тревожили мысли. Кто занёс меня в дом и распугал всех обидчиков? У меня не было других версий, кроме той, где замешан Лео, но тот опроверг её.
Пока я размышляла, мы быстро оказались у 69-ого дома. Лео остановился на обочине; я спрыгнула с вездехода и отдала ему шлем.
– Спасибо тебе! Рада была познакомиться.
– И я очень рад, – робко сказал он.
Я подарила ему нелепую улыбку, которую обычно изображают в случае неудобства, а он сверкнул милой, обескураживающей в ответ. Я шла к дому и чувствовала, как Лео смотрит мне вслед.
– Мы увидимся завтра? – спросил он вдруг, когда я протянула руку к парадной двери, чтобы открыть её.
– Не знаю… – я обернулась. – Может и увидимся.
– Я понял.
Одев шлем, Лео повернул ключ зажигания, и вездеход плавно покатил вперёд. Теперь я неподвижно провожала его взглядом тоски, взятой неизвестно откуда. Я боялась увидеть дома отца, обезумевшего с горя, или наблюдать, как он нежно взывает к образу мамы с просьбой помочь ему в моём воспитании.
Но тут Лео скрылся за горизонтом – тоска стала невыносимой, и я поняла, что та никак не связана с родителями. Эту грусть позвал с собой Лео, находящий покой там, где люди обретают лишь страх. Его мягкий, звонкий голос с необычайной четкостью раздавался в голове, учащая дыхание и воспламеняя тело в необъятном экстазе. Природу его объяснить я не могла, и от этого сильнее волновалась кровь. Подумывая о возможной дружбе между нами, во мне пульсировала непривычная гордость, а душа трепетала от радости, что детство помахало мне рукой, и на горизонте – взрослая жизнь…
Оказавшись в гостиной, где с темнотой в одиночку боролся торшер, я обнаружила на столе чистую тарелку, приборы на одну персону и давно остывшую еду. Мне стало еще хуже от понимания, что отец готовился к совместному ужину, но не дождался меня. На кухне в раковину изливалась вода. Зная, что кара за проступки неминуема, я подготавливала себя к непростому диалогу с отцом, но тщетно. Едва ли за несколько минут удастся подготовиться к объяснению, почему я не вернулась из школы днем, а пришла поздним вечером с окровавленной одеждой и разбитой губой. Все мои идеи сводились к тому, что нужно подняться наверх и сменить одежду, чтобы хоть как-то облегчить шок, ожидающий отца.
Как только я ступила на лестницу, вода на кухне перестала шуметь, и в нотах тишины прозвучал голос женщины, такой мелодичный, что, казалось, был соткан из тысячи голосов поющих птиц и звенящих ручьев.
– Вы, должно быть, Кэти? – спросила она, заставляя меня обернуться.
Опираясь худенькой ручкой на лестничные перила, внешне она сохраняла чарующую прелесть, о которой напевал её чудный голос. Её хрупкая фигура утопала в платье цвета яшмы с мелкой сборкой внизу. В нежно-голубых глазах с порхающими ресницами – один взмах ими навивал ощущение, что от них рождается бриз, успокаивающий море и усмиряющий противоречия внутри человека – заключались твердость и тепло, а всё её изящество выглядело, как ловушка. Потому я насторожилась.
– Да. А вы кто такая?
– Я ; Лора Смит. Теперь работаю с вашим отцом, – она протянула мне руку, и я растерянно её пожала. – Вы наверняка знали, что сегодня мистера Чандлера приняли в штат больницы Мемориал?
– Нет, – буркнула я, испытав неприязнь к сердечной беседе.
– Нам ужасно повезло, что ваш отец не отказался от предложенной ему работы. Как оперирующий хирург он искал нечто иное, однако в нашей больнице постоянные сложные манипуляции пока только в планах. Авраам пошёл им навстречу и согласился вести консультативный приём.
Имя папы, сказанное незнакомой женщиной, прозвучало неприятно.
– Вы зовёте его Авраам? – вспыхнула я. – Кто дал вам право пренебрегать условностями?
Моя опала ничуть не смутила её; она улыбнулась ещё доброжелательней.
– Вы абсолютно правы, Кэти. Никто мне этого не позволял. Если вас смущает подобная форма обращения, я обязуюсь при вас придерживаться норм этикета. 
Я глядела на неё, нахмурившись. Меня осенило, что посудой на кухне занимался не отец, а эта дама с больницы.
– Где он сам? – уточнила я, вкладывая в тон как можно больше грубоватых интонаций.
– Наверху, спит. Вас так долго не было; он чуть голову не потерял от горя. Позвонил в больницу уточнить, не поступала ли пациентка с вашим именем, и наткнулся на меня. Его голос был таким убийственным, что я сразу приехала на помощь и дала ему успокоительное. Что с вами случилось?
На словах вопроса я отвернулась и поспешила на второй этаж. Дверь в спальню отца была незапертой. Я вошла. Высокий торшер освещал маленькую комнату, а на стене танцевали синие блики включённого телевизора. Накрытый по пояс отец тихо сопел на кровати. Его руки лежали на груди, а очки восседали на переносице – он и не собирался ложиться спать, сводимый с ума переживаниями. Мне стало ещё грустнее. Я аккуратно сняла его очки и положила рядом, на тумбочку.
– Прости меня, па…


Спустилась я, когда Лора Смит, одетая в серое пальто, натягивала перчатки на тонкие, гибкие пальцы. Я не потрудилась больше спрашивать ее о чем-либо; она напоследок обронила мягкую улыбку, сродни материнской, и покинула дом. Я чувствовала, как краски над головой переходили в тёмные тона. Мне было стыдно признавать, что я ревную отца, а самое обидное, что я не достойна его доброты.


6

Движимая чувством вины, я поспешила вниз раньше обычного, чтобы застать папу дома. Ещё на ступенях меня встречал чёрный котенок с разноцветными глазами. Не растеряв подвижности, Торнадо терся о ноги и радостно мяукал. Удивленная такой встречей я наклонилась к нему, и в ту минуту с кухни вышел отец с туркой ароматного кофе в руках. Он умильно поглядел, как я глажу котенка.
– Какой шустрый малыш, ты не находишь?
Отец был настроен дружелюбно. В спокойном его голосе отсутствовал укор; он был ласков, точно вчера ничего плохого не случилось. Он налил в чашку кофе и сел на стул, и я, оторопев от его спокойствия, растерянно присоединилась к нему, забывая слова, что подготовила для извинений.
– Да, точно, – пролепетала я. – Как он здесь оказался?
– Он скребся лапами в парадную дверь, я впустил его. Мы в новом городе, и я подумал, дочери не помешает друг, которому не стыдно рассказать все тайны, которые она не рассказывает мне.
Я взглянула на отца: в серо-зелёных глазах жила грусть, скрыть которую он старался как мог, но за чередой прожитых вместе лет сделать это не так-то просто.
Некоторое время мы молча справлялись с бутербродами и тёплым омлетом. Отец изредка поглядывал на моё лицо с подспудным волнением. Я чувствовала, его интересует, по какой причине у меня разбита губа, но он сохранял молчание, угнетающее хуже скандала. Будучи от природы слишком проницательной, я была смущена его терпеливостью. Однако в душе усиленно оправдывала затишье успокоительными средствами, не потерявшими власть над его членами.
– Кто такая Лора Смит? – внезапно спросила я.
Отец быстро взглянул на меня и опустил глаза в чашку с кофе.
– Она ; моя коллега, работает психологом.
– Женщина, наводящая чистоту на кухне твоего дома, не может быть просто коллегой, – возразила я.
– Это не то, что ты подумала, дорогая! Я был в таком исступлении, что стал обзванивать знакомых, соседей, больницы; морги… рука не поднялась. Мне было так плохо! Лора поддержала меня. Я поделился своим горем, подумав, что дружба с ней пойдёт тебе на пользу.
– Дружба с психологом?!
– Кэти, у меня нет иного выхода, я не справляюсь с тобой! Один день для меня черней другого. Господи, как быть дальше? Ты не доверяешь родному отцу и до сих пор не потрудилась объяснить, где пропадала, и что с тобой стряслось?!
В глазах отца блестели слезы, стойко подавляемые им. Обдумывая ответ, я понимала, что правда принесёт ему сильнейшие переживания – добровольно на это подписать его я не могла.
– Ничего не случилось. Я упала, когда шла домой.
– Она просила не давить на тебя, но сколько ещё ты будешь отмалчиваться?
– Значит теперь ты живёшь по её указке?!
– Она предупреждала, что ты будешь юлить, нападать и не скажешь правды. Кэти, я так разочарован!
Отец всячески старался принять вид строгого родителя, но его сдвинутые брови смотрелись не угрозой, а неудавшейся мимикой трагика.
– Я ухожу на работу. Надеюсь, сегодня ты будешь тщательнее смотреть под ноги, чтобы не упасть.
Он отнёс грязную посуду на кухню, а я сидела, ругая себя за проявленную дерзость, и в знак подтверждения самых ужасных опасений взглянула на фотографию мамы. Она стояла не там, где обычно; отец снова рассматривал её утром, обращаясь к покойной Скарлетт за советом. Мой отец не был сумасшедшим, но я знала, что так ему легче.
Я сходила за рюкзаком и стала одеваться, а когда взяла куртку, из кармана выпал запечатанный конверт, найденный накануне в почтовом ящике Ньюмана. В адресной строке аккуратным каллиграфическим почерком подписано:


«Джону Ньюману
Сатис-авеню, д. 63
Ситтингборн, Великобритания»


До крайности взволнованная, я скорее распечатала его. Слова, что прочла там, были выведены медленно, рукой неторопливой, но уверенной. Казалось, автор письма ни первый год нёс в душе траур насущного бытия, и та пустота пропитывала рукописный текст несправедливой безысходностью. Там значилось:

«Дорогой Ф. К.!
Я долго не решалась, но всё же пишу тебе в надежде на милость… Не существует худшего наказания, чем вечная разлука с вами; нет тяжелее исповеди, чем перед тобой. Не устаю повторять, что полностью осознала свою вину. Поверь, муки, пожирающие моё существо, столь ужасны, что долго мне не протянуть. Я обливаю слезами подушку день за днём, ночь за ночью, проведённые вдали от вас, а каждый вдох приносит только страдание.
Возможно, отвергая меня суровой опалой, ты ищешь способ забыть о предательстве, необдуманно совершенном мною. Но я молю, подари мне прощение и свой ответ!
Навеки твоя, Л. Д. Ф.»


Я оторвала глаза от письма в замешательстве, что его содержимое посвящалось вовсе не умершему доктору Ньюману. Кто-то осознанно указывал адрес особняка, зная, что письмо попадёт в руки некоего Ф. К., который по всей видимости обитает там; и, возможно, именно неизвестный Ф. К. спас меня от Молли, занеся в дом Ньюмана.
В прихожей появился отец, и я оживилась.
– Я думал, ты уже ушла.
– Да, я ухожу.
Я спрятала письмо в рюкзак, улыбаясь такой широченной улыбкой, что едва хватило лица, чтобы в полной мере её продемонстрировать. Тем не менее хитростью отвлечь отца мне не удалось. Он пристально поглядел на меня, затем на рюкзак.
– Что там у тебя?
– Ничего, пап, пособие для проверочных.
– Шпаргалки? – изумленно поправил он, не понимая, к чему придумывать изворотливые словечки к уже существующим школьным понятиям.
– Да, они самые.
Отец неодобрительно покачал головой, но ничего не добавил и, одев пальто и ботинки, вышел из дома, а я за ним.
Утро выдалось холодным. Изо рта поднимались клубы тёплого пара. Белый туман постепенно рассеивался, намекая на солнечный день. Отец выехал из гаража, а я зашла за Эшли. Она встретила меня изумленными глазами.
– Боже мой, Кэти, что с тобой случилось?!
– Некогда объяснять, расскажу по дороге. До начала урока хочу заскочить в зоомагазин.
Эшли была напугана. Она быстро оделась, взяла рюкзак, и мы заспешили по мокрому тротуару. Ночью прошёл дождь, и с голых веток свисали прозрачные капли, изредка падая на наши головы. Я вкратце описала вчерашние события, интуитивно умолчав о Лео. Эшли бледнела на каждом услышанном имени Клифтон.
– А я говорила, Кэти, с Молли лучше не связываться!
– Я не боюсь её. Она – трусливая лань. В том доме кто-то есть, понимаешь?
– Только не говори, что ты снова пойдешь туда?! Дело набирает оборот, это становится опасным! Я напугана, Синди тоже. Она больше не хочет принимать в этом участие. Я сторонюсь её позиции. Тот дом; сын почтальона; женщина с письмами отчаяния; неизвестный, затянувший тебя в особняк; продавец в зоомагазине – все они повязаны одной веревкой и вовсе не хотят, чтобы кто-то об этом узнал… Кэти, давай сделаем вид, что ничего не было, и просто пойдём в школу!? И еще, извинись перед Молли.
– С какой стати? – возмутилась я.
– Она не оставит тебя, глупенькая! Я не смогу тебе помочь. Никто не сможет тебе помочь, даже мистер Чандлер. Не забывай, отец Клифтон – один из главных людей в полиции.
Я сочувственно поглядела на Эшли. В её жалобных речах была соль правды. Как выяснилось, Молли не была отважной, но её авторитет в классе мог доставить забот и без участия рукоприкладства.
Некоторое время мы помолчали. Эшли тащилась угнувшись, словно желая защититься от бед, свалившихся на неё отчасти по моей вине. Она будто сильнее похудела, и её тело больше подходило на мешок костей, обтянутый кожей. Её истерзанный страхом вид давал мистеру Митчу все предпосылки задуматься о том, чтобы познакомить Эшли с психологом Лорой. Осуждать Эшли было бы глупо. Я уверена, будь у нее более стойкие нервы, она бы ни за что не отступилась. Но теперь, видя, как запутанная история вытягивает из неё все жизненные соки, я твёрдо решила действовать одна.
На перекрёстке мы разминулись. Эшли испуганно посмотрела мне в глаза.
– Ты уверена, что правда стоит того, чтобы нажить себе кучу проблем? – уточнила она.
– Встретимся в школе, Эш.
Я засеменила по влажной траве через дворы, желая сократить путь. Сонные люди вяло брели по сырым тротуарам, а следом тут и там открывались витрины магазинов, аптек и булочных.
Ещё издалека я приметила глазами закрытый зоосалон. Опущенные жалюзи хранили тайну внутренней обстановки магазина. Вывеска с режимом работы твердила, что мистер Вупер должен был открыться с минуты на минуту. Я взглянула на фасадные часы библиотеки, на другой стороне дороги и решила подождать.
Но и спустя десять минут мистер Вупер не объявился. Прохожие посматривали на меня с отчужденным любопытством. Я подошла ближе к окну и, приподняв полоски жалюзи, заглянула в него. Внутри было пусто: прилавки, витрины, стеклянные полки, не было ни клеток с живностью, ни мусора. Создалось впечатление, что помещение давно не арендовали. Я прошла к боковому окну, где просматривалось пространство рядом с кассой и прилавком. Ящики столов были выдвинуты, дверцы тумбочек отворены настежь и повсюду на полу валялись смятые листы. Напрашивался вывод: кто-то тщательно искал там что-то.
– Что вы там забыли, юная леди?
Вздрогнув от неожиданности, я опустила жалюзи и обернулась. Рядом стоял статный, рослый мужчина преклонных лет. Мне пришлось запрокинуть голову, чтобы хорошенько его рассмотреть. У него были тонкие усики и жадные глаза любознательного библиотекаря. Голову прикрывала фетровая шляпа-котелок, давно покинувшая страницы современной моды. В его мощных руках находился бювар, а в другой – дымящаяся сигарета. С размеренной периодичностью он зажимал её зубами, и крупное лицо с квадратной нижней челюстью тонуло в облаке сизовато-серого дыма.
– Повторяю вопрос: что вы там делаете?
– Я пришла купить кошку.
– В 9 часов утра? – он изогнул бровь в подозревающем стиле.
– Да, я люблю кошек, и неважно день за окном или ночь.
В глазах мужчины промелькнула ирония, а один из причудливых усиков покатился вверх. Затянувшись сигаретой, он продолжал таращиться в упор. Я догадалась, что он мне не поверил.
– Почему вы не в школе? – он выдохнул несколько колец дыма, отточенных годами тренировок, – по-моему, для подростков самое время получить порцию научных терминов.
– Простите, конечно, за грубость, сэр, но это не ваше дело.
Мужчина достал из кармана удостоверение со сверкающим жетоном и с неоспоримой важностью распахнул его.
– Старший инспектор Джошуа Клифтон, полиция Ситтингборна. Отвечайте на поставленный вопрос, если не хотите загреметь в полицейский участок.
Меня бросило в жар. Молли была не похожа на него, вероятно, собрав всю беспечную красоту своей матери, которая, по рассказу Эшли, в знатном роду имела корни четвертого графа Роджера Биго. Мне на ум не пришло ничего более выдающегося, чем соврать, что у нас нет первого урока. Но таким образом я лишь загоняла себя в угол, учитывая, что Молли училась со мной и пошла к первому занятию. Он не спускал с меня пристальных глаз.
– А вы не знаете, во сколько откроется мистер Вупер? – между делом уточнила я.
Снова зажав сигарету зубами, Джошуа Клифтон выдержал короткую паузу, огибая помещение салона задумчивым взглядом.
– Пожалуй, он больше не откроется. Мистер Вупер исчез.
– Как это?
– Это помещение он снимал в аренду и день назад, предположительно утром, увез все свои вещи, питомцев, а сам пропал. Дома его тоже нет, – мистер Клифтон рассеянно взглянул на меня. – Советую не скитаться здесь в одиночку. В городе завелся убийца, лишивший жизни Дэвида Кокса, и он, пожалуй, не из тех, кто остановится на достигнутом.
Я понимающе кивнула.
– Простите, сэр.
– Всего доброго.
С этими словами он направился по Хай-стрит вверх, оставляя после себя клубы табачного дыма, а я – в школу, изводимая домыслами.
Два первых урока посвящались литературе с преподавателем Рози Кляйн. Это была низенькая старушка того возраста, в котором не покидают заслуженных постов по собственной воле (как раз о таких в народе говорят, что те служат своей стране до тех пор, пока их холодное тело не вынесут вперед ногами). Её волосы, собранные назад гребнем, напоминали солому и сильно лавировали от естественных оттенков. Мутные глаза таили в себе загадку об их цвете; тем не менее, окунаясь в их бледную мутность, непроизвольно видишь цветущие сады. Она была невероятно женственна в платьях стиля 20-х годов прошлого столетия и по своей врожденной доброте носила прозвище Божий Одуванчик. Она считала пустым задавать на дом прочтение «Беовульф » или «Клариссу », заведомо зная, что лишь единицы осилят и половину многообещающих страниц. Ей доставляло удовольствие стоять перед классом, делая упор на скрещенные ноги, и пересказывать главные моменты произведений, вооружаясь уместными жестами рук. При этом удержать внимание учеников, располагая тихим голосом, переходящим к концу предложения в едва понятный шёпот – было для неё недостижимой целью. Она абсолютно не умела ругаться, осекая нарушителей порядка тихим «что там у вас происходит?». Потому её лекции для многих являлись временем заняться личными интересами и беседами.
Увлечённая собственным рассказом, она даже не заметила, как вошла я и проскользнула на свободную парту в дальнем ряду. Молли опустила глаза, когда я безразлично поглядела на неё. Цветом лица она сравнялась с мелом, оставленным у доски, а рядком сидящие за ней подруги и вовсе сделали вид, что меня не существует.
К концу урока миссис Кляйн возвела свои  туманные глаза к вошедшему Ричарду Хопсу. Своеобразным жестом директор показал, чтобы мы не вставали, и любезно улыбнулся миссис Кляйн большими, позолоченными зубами. Он обладал всеми качествами лидера: громким пугающим голосом, внушительным телом и прилежностью нравов. Его уважали. Он располагал умением подобрать слова, вселяющие в собеседника уверенность правоты его позиций, а также замять немалые конфликты, находящие себе могилу в стенах школы. Он ненавидел сплетников, но потакал ученикам, шпионящим для него в благих целях всеобщего порядка, поскольку очень боялся лишиться поста директора.
– Итак, старшеклассники, – прогремел мистер Хопс, – завтрашний день объявляется днём благотворительности, потому занятий не будет.
Класс зааплодировал, медленно затихая под действием выставленной вперёд ладони мистера Хопса – призыва к тишине.
– Но это не значит, что день будет потрачен впустую. Завтра вы отправитесь в дом престарелых, чтобы внести тепла в души забытых людей. А сопровождать вас будет миссис Кляйн.
Недовольство отразилось на кислых минах учеников, но возразить мистеру Хопсу никто не отважился. Он сказал что-то миссис Кляйн и, с щепетильным вниманием осмотрев сидящих, ретировался из аудитории.
После занятий я торопилась по коридору на выход с мыслями, что Молли и её подруги подозрительно избегают меня. Я обернулась с намерением убедиться, что за мной никто не гонится, а когда повернула голову вперёд, врезалась в большой упругий живот директора и, как мяч от стены, отскочила от него на два шага назад. Мистер Хопс пробежался по мне сверху вниз глазами заинтересованности.
– Мисс Чандлер, полагаю?!
Нервно проглотив комок, я кивнула.
– Пройдемте в мой кабинет, – осклабившись, сказал он.
Он повёл меня в западное крыло. Школьники улыбчиво здоровались с директором и молча сочувствовали мне глазами. Мы зашли в узкий кабинет, где по центру находились стол с кожаным креслом и стул с противоположной стороны; шкафы слева полнились документацией, а на стенах висели похвальные грамоты и лицензии.
– Присаживайтесь, Кэти.
Я села, стараясь не показывать волнения.  Мистер Хопс устроился в кресле, слегка выпуская рубашку, туго заправленную в брюки. Тогда я поняла, что великий труд составляет не только нажить такое достоинство, как барабан вместо живота, но и носить его, сохраняя при этом достоинство духа.
– Вы переехали из Манчестера? – спросил он, складывая пальцы в замок на столешницу.
– Из Лондона, сэр.
– Ах да, Лондон… Я и забыл. Ваши характеристики впечатлили меня. А ваш отец зарекомендовал себя, как настоящий герой больничных комиксов. Мы испытываем к нему почёт и благосклонность. В наше время сложно угодить всем, а у него получается не только прекрасно справляться с обязанностями, но и влюбить в себя каждого пациента. Я восхищаюсь им! Однажды он оперировал мою тётю. Наверно, полгода в доме не было иных тем для разговора, кроме великого таланта и радушия Авраама Чандлера. Набожные люди говорят, не зря он носит имя пророка и царя детей иудеевых. Уверен, он и мухи не обидит!
Мистер Хопс раскатисто посмеялся и, снизив амплитуду смеха, вкрадчиво посмотрел на меня.
– Он ведь никогда не обижал тебя, Кэти?
Я помотала головой.
– Нет, сэр.
Мистер Хопс с ещё большим интересом пробежался глазёнками по моему лицу. Я понимала, что проникновенная речь лишь предисловие к расположению. Он включил свой дар, помогающий хитростью выведать то, что его интересует.
– Кэти, вам нравится в нашей школе?
– Да, сэр.
– Как думаете, нужно ли что-то менять в системе обучения или, например, разработать определённую модель поведения в стенах школы? Скажем, ужесточить требования к дисциплине? Или выявлять неравенство отношений среди одноклассников и наказывать таких учеников путем изгнания из школы?
– Нет, сэр, ваша система не требует новшеств.
Мистер Хопс с наслаждением провел по гладким, блестящим щекам.
– Да, порой в жизни не обязательно что-то менять, достаточно всегда оставаться на стороне устойчивых принципов. Значит, вы подружились с классом?
– Да, сэр.
– Честно, я был бы очень рад, если бы ваши ответы были не столь лаконичны.
Я снова кивнула.
– Ну хорошо, раз всё чудесно, в таком случае не смею больше задерживать дочь Авраама Чандлера!
Позволив обнажиться скромной улыбке, я попрощалась с директором, а он в ответ кивнул с индифферентным безразличием.
Я вышла из кабинета с грустными мыслями о Лео. Его приятные черты и добрый голос маячили в памяти, как частые листовки рекламы на столбах. Меня непреодолимо тянуло снова увидеться с ним. Вопреки моим светлым надеждам он не учился на Брюэри-роуд, поскольку ни во время перемены, ни во время обеда в столовой не повстречался мне. Я старалась всячески переключиться на трогательное письмо бедняги Л. Д. Ф..
Хорошо понимая, что без личного визита к особняку не узнать правды о Ньюмане и письмах, мой замысел был прост и последователен: я собиралась успеть домой до возвращения отца и приготовить ему ужин, отвлекающий его внимание, а после уже - пойти к особняку. Детально обдумывая стратегию, я покинула школу.
На улице стояла не по сезону приветливая погода. Солнце заигрывало с землёй, купая её в благодати теплоты; а по бескрайнему небосводу неслись облака, рассыпавшись клочками белой ваты. Я свернула на Реджис-Кресент и на другой стороне дороги увидела Лео. Биение сердца превратилось в ритмы счастья. Он пересёк проезжую часть, оставив вездеход на обочине, и я заметила, что двигался он урывками, словно не владея своим телом.
– Думал, ты никогда не выйдешь из этой школы, – шутливо сказал Лео, поравнявшись со мной.
Я скользила взглядом по чертам его белоснежного лица, не веря увиденному. В свете ясного дня кожа Лео была ещё нежнее, а волосы ещё золотистее, как роскошь симилора. Его светло-голубые глаза с едва заметной зеленцой игриво смеялись, а где-то позади в них по-прежнему отсиживалась пустота.
– Свет науки трудно остановить, – помолчав, сказала я. – А ты сегодня ходил в школу?
На мгновение Лео осекся, но ответил довольно уверенно.
– Ходил, я учусь на авеню-оф-Ремембранс, – он сделал короткую паузу. – Ты пойдешь со мной гулять? Я принёс тебе книгу о русском ученом Дмитрии Менделееве.
– К сожалению, мне пора домой.
– Хочешь, провожу тебя? Заодно расскажу об этом уникальном человеке.
– Очень интересно, – улыбнулась я.
Мы двинулись по тротуару, и Лео, переполненный чувством любви к профессору всех времен и народов, принялся рассказывать всё самое интересное, что узнал из книги. Он восхищался гениальным умом учёного, а также умением незрячего Менделеева, узника глубокой старости, делать чемоданы наощупь.
– Тебе не кажется чудом, что когда-то давно на свете жили такие выдающиеся люди?! – с горячностью рассуждал Лео, а глаза его неистово блестели. – И пускай они родом из чужой страны, это неважно. Важен тот факт, что, объединив все усилия, знания и стремления великих умов человечества, вместе мы будем всё ближе к бессмертию. У нас общие цели, общая планета. Мы обязаны сплотится и процветать в мире, отдавая себя на пьедестал науки!
– Бессмысленно надеяться на вечную жизнь, Лео… – возразила я. – Миром правит нечто иное, чем разум, и это иное, даруя нам одно качество, забирает другое, делая нас в десятки раз слабее в этой схватке. Природа бесконечно напоминает, что святая обязанность людей – знать цену своей жизни. Иначе мы распоряжаемся ею легкомысленно: перестаём ценить окружающую обстановку, не видим красоту неба, не чувствуем ароматы цветов и в конечном итоге устаём от всего предложенного миром. Всё становится привычным, однотонным. Жизнь длиною в вечность – скучная перспектива, и я не вижу в том необходимости. К чему нужны столетия, когда порой достаточно одного дня, чтобы понять, как прекрасна жизнь!?
– Не могу поверить, что ты так категорична в суждениях. Жизнь, как вода в пустыне – её никогда не бывает много! – Лео сделал паузу и посмотрел на меня долгим, томным взглядом, в котором лучилась ласка. – Но, разумеется, мир теряет насыщенность цвета, когда рядом нет того, кто заставляет тело дрожать, а мысли путаться в сознании; когда одно прикосновение этого человека заставляет терять рассудок, и ничто уже не вернёт ему здравость.
 Я не сводила глаз с его воодушевленного лица.
– Пора бы уже поверить этому, – сказал он, отведя взгляд.
– В рассуждения о мире?
– Нет, в то, что моё лицо — не уродливая заплатка из шрамов. Я вижу, как ты смотришь.
– Ерунда, – я залилась пунцовой краской. – Я и не думала о твоём лице.
– Молли Клифтон распускает обо мне всякие слухи. Отец говорит, она истребляет новое поколение своей тщедушностью, а внутри она пуста, как фарфоровая кукла.
– Так ты знаком с ней?
– В некотором роде, – он заговорил более низким голосом. – Люди Ситтингборна не приняли нас с отцом, поскольку легче придумывать сплетни и несуществующие биографии, чем разобраться в истине. Они считают, мой отец ; колдун лишь потому, что купил мне вездеход и ходит во всём чёрном. Люди ищут мрак вокруг, тогда как сам мрак находится внутри них.
– Но Каллен Ферару действительно внушает страх, – парировала я.
– Да, он строг и придирчив, но он ; мой отец. И он навсегда останется им.
Некоторое время мы шагали молча, глядя перед собой, и наслаждались солнцем и ветром, перебирающим пряди моих волос и золотых волос Лео. Я вздрогнула от неожиданности, когда Лео вдруг взял меня за руку: ласково, но слегка неуверенно. Мы оба стеснялись сблизиться и потому не смотрели друг другу в глаза, мучаясь сомненьем, безгрешен ли наш поступок. Он ждал моей реакции и наверняка считал секунды до того, как воспротивлюсь его смелости. Но я этого не сделала, и спустя пару мгновений он увереннее держал мою ладонь в своей руке. От прикосновения ладони Лео к моей руке внизу живота что-то заходилось и млело, и я не понимала, что это. То неведомое чувство было приятно, уютно и необъяснимо.
Казалось, Лео чувствовал нечто похожее. Его светлые глаза таинственно блестели, а чувственно выпирающие губы застыли в полуулыбке томления. Иногда он будто порывался что-то сказать мне, но ему, верно, как и мне, было также дорого наше молчание. И мы молчали, и эта тишина нисколько не напрягала. Мне было одинаково уютно говорить и тихо размышлять рядом с Лео. Для меня было огромной радостью свидеться с ним и неизмеримой печалью сознавать, что час разлуки также неизбежен, как наступление ночи и моё возвращение домой, куда бы сейчас вернуться не желала. Взгляд на страдающего отца причинял тупую боль, а я испытывала усталость от накопившегося зла и раздора между нами. Быть может, повинен тому был мой возраст – я находилась на границе временных пластов, где шаг вперёд означал обрести ответственность; вступить в иной мир, где никто не станет меня жалеть, и где всякий выживает как может; а шаг назад означал детскую шизофрению. Мысль о том, что скоро перешагну порог взросления, приносила трепет и волшебную эйфорию. Я хотела увидеть себя с другой стороны, познать высь незнакомых ранее понятий и, наконец, с видом опытного эксперта ответить себе, что прекрасного в том взрослом мире, вульгарном и низком, где грехи лишь камни на дорожке бытия.
Углубленные в себя, мы достигли Сатис-авеню, и я высвободила руку, ближе прижимая к себе книгу о Менделееве.
– Боюсь, книгу отдам не скоро. В последнее время читаю я не так много, как раньше. Тогда я видела в книгах приключение. Но, когда не стало мамы, они больше не трогают воображение.
Лео неожиданно обнял меня и прижал к себе.
– Когда теряешь навсегда сокровенное – то, что принадлежало одной тебе, вокруг будто гаснет свет. И тебе кажется, что уже никогда в твоем сердце не наступит день. Но это не так. Солнце заходит и вновь появляется на горизонте. Верь, скоро и в твоей душе наступит желанный рассвет.
У меня навернулись слёзы. В половину минуты он выразил словами непостижимое чувство, которое я была не в силах объяснить окружающим. Я поглядела вперёд: шторка кухонного окна заходила, и сквозь прозрачное стекло на меня неистово глядел отец. Испугавшись последствий, я отскочила от Лео.
– Мне уже пора. Спасибо за книгу и компанию!
– Хорошего дня, Кэти!
Кивнув, я направилась к порогам.
– Кстати, за книгу не переживай! – крикнул мне Лео вслед. – Я знаю её наизусть.
Без воли на то я оглянулась. Лео стоял на прежнем месте и провожал меня тихим восторгом сияющих глаз. В благодарность за встречу мои губы отдали ему счастливую улыбку, и я скрылась за дверью.
Отец сидел за столом на кухне, а рядом с ним – Лора Смит, пригубившая бокал красного вина. Разувшись и помыв руки, я заняла место напротив Лоры.
– Почему ты не здороваешься с Лорой, дочка?
Со злостью я поглядела на Лору. Изящно орудуя ножом, Лора отрезала кусочек мяса, с прирожденной женственностью подносила вилку ко рту и, воздействуя на меня глазами, деликатно пережевывала его.
– Не дави на девочку, Авраам! Под словом «психолог» подростки слышат слово «психиатр», потому избегают нас. Только смею заверить, что это заблуждение: у психиатров есть пациенты. У меня же только друзья.
– Что вы мне голову морочите своими понятиями?!
– Кэти! – вскричал отец (впервые за мою жизнь). – Что ты себе позволяешь? Разве так мы с мамой тебя воспитывали? Я не узнаю тебя. Моя дочь не была неотесанной грубиянкой!
– У твоей дочери была мать, а не друг-психолог, который пытается одурманить её отца навыками Фрейда!
– Кэти, прекрати! Объясни-ка лучше, почему ты позволяешь обнимать себя какому-то бесстыжему… – он замялся в силу неумения браниться, – селезню!
Я подскочила из-за стола только что пар не пуская из ушей и, гневно топая, поднялась по лестнице. На втором этаже, замедлив шаг, я посмотрела вниз. Лора положила свою руку на руку отца и устремила на него взгляд, преисполненный ласки.
– Авраам. Ты зря накалил атмосферу! Теперь она сильнее отдалится от тебя.
– А как я должен был поступить? Сделать вид, что не видел, как её обнимает этот сопляк? А что дальше?! Она придёт и скажет, что беременна?
Отец взялся за лохматую голову двумя руками, а Лора обошла стул, на котором он сидел, и положила ему руки на плечи.
– Не изводи себя раньше времени. Поверь специалисту, не год разгребающему проблемы сложного детства. Всё образуется, наберись терпения!
Негодуя, в тот момент я измерила всемогущую власть этой женщины над папой. Она змеёй овивала мужчину, понесшего утрату, и подчиняла его разум чарами психологии. Она знала, как сильно он нуждается в поддержке и шла прямиком к назначенной цели. С моей стороны дело уже состояло не в ревности. Я презрела Лору за тихий омут поведения, из которого вот-вот должны были вылезти черти. Я не верила ей и её заботе.
Отец вникал молча, и она, разминая ему плечи, продолжала:
– Мужчине не в пору обсуждать такие темы с дочерью. Пойми, она уже не девочка, она превращается в девушку! И те гормоны заставляют кровь быстрее растекаться по жилам. Это зов природы, ты ничего не сможешь с этим сделать. Она наивна, но не так глупа, как старается внушить окружению. Ей нужно время. Оставь попытки говорить с ней о любви, я сама с ней потолкую.
– Спасибо, Лора, – отец с неистовой благодарностью сжал её руку на своём плече. – Даже не представляю, что бы делал без твоей помощи! Кэти становится такой невыносимой и неблагодарной. Я всё делаю ради её блага. А она этого не ценит!
– Не накручивай себя! Просто запомни одну вещь, которую скажу сейчас, и прими её, как неотъемлемый закон существования – не делай ничего ради кого-то: ни ради дочери, ни ради жены, ни ради друзей, поскольку они, скорее всего, в этом не нуждаются. И не жди благодарности за то, о чем тебя не просили.
Злая на весь белый свет, я отскочила от лестницы и бросилась в мансарду. Щеки мои дышали жаром. Я не хотела разговаривать с Лорой и понимала, что избежать этого возможно только одним путем: немедля, покинуть дом.
Я зашла в комнату и поглядела в окно. Солнце утопало в кровавом закате, а над особняком Ньюмана кружили вороны. Собираясь спрятаться там ото всего мира, я переоделась. Торнадо мирно спал на моей кровати, свернувшись калачиком, и уже никто бы не поверил, что тот даст фору любому ветру, гуляющему в пустыне. Испытывая голод, я прихватила с собой денег, чтобы на обратном пути купить печенье; а также карманный фонарь и направилась к двери.
Раздался стук, и, не дожидаясь разрешения, с улыбкой вошла Лора. Её изучающий взгляд устремился ко мне и на фонарь в моих руках, а уже после – на Торнадо.
– Я и не знала, что здесь обитает ещё один маленький житель. Как его зовут?
Не ответив, я протиснулась между Лорой и открытой дверью и побежала по ступеням вниз, пряча фонарь в карман.
Отец сидел в кресле, потирая виски пальцами. Наблюдая, как я темпом лошадиных скачек преодолеваю лестницу, он хотел что-то сказать, но не успел – я прихватила куртку, нырнула в сапоги и захлопнула дверь. Полагая, что отец кинется вдогонку, я стремительно побежала к особняку, шелестя листвой под ногами.
К моему удивлению, отец не погнался за мной; более того, он даже не вышел на порог. Я замедлила шаг. Меня угнетало ощущение пропасти между нами, которая разрасталась с каждым ужином. Я сделала над собой усилие, чтобы побороть безрадостные мысли об отце, и погрузилась в раздумья о Ньюмане; письмах, приходящих на адрес доктора; об исчезновении продавца зоомагазина после нашего диалога. Мне не терпелось узнать истину.
Обдумывая каким образом этого добиться, я вышла к закрытым воротам особняка и, упершись ногами в землю, всем телом навалилась на них. Раздался ленивый скрип петель, и ворота плавно покатились вперёд. Тот неприятный скрип заставил встрепенуться не только моё быстробьющееся сердце – шумные вороны принялись галдеть, как на старинных кладбищах, по кругу огибая крышу дома. Обойдя замшелый фонтан по разрушенной дорожке, я подошла к каменным порогам особняка и удивилась тому, что, не взирая на многолетнее отсутствие хозяев в доме, витражные окна первого этажа сохранили целостность стекла. Судя по всему проклятие, распростершееся над особняком устами народа, отпугивало воров и других людей, алчущих нажиться на заброшенных жилищах.
Я поднялась к парадной железной двери, посредине которой находилось кольцо, а чуть выше – узор цветка. Проведя пальцами по черному завитку, убегающему к переплетению бутона, я представила, как всякий прежде, чем зайти внутрь, стучал кольцом по двери, призывая отзвуком удара впустить их туда, откуда многие не вернулись. Я глубоко вдохнула и толкнула плечом дверь, покрытую каплями вечерней влаги. Издавая жалобный стон заржавелых петель, дверь подалась вовнутрь. Я посмотрела вперёд, в темноту. Солнце полностью село, и очертания предметов внутри виделись разве что наугад. Меня покинула злость, а страх, недолго думая, уже одевал корону победителя на свою голову. Стояла мертвецкая тишина кельи; вороны затихли, словно боясь криком обескуражить гостя или наоборот оттягивая минуту ещё хлеще напугать меня. Я включила фонарь. Его мерклый свет крался впереди, а звук неторопливых шагов эхом опережал меня. На полу повсюду вихляли следы ботинок, одни из которых принадлежали мне. Другие следы были внушительных размеров, а третьи – чуть меньше предыдущих. В груди засуетилось сердце – после моего первого визита сюда здесь кто-то побывал.
Я двинулась к лестнице. Широкие ступени, грязные и пыльные, серпантином убегали к расписному потолку. Там восемь улыбчивых ангелов несли ветки омелы к очертанию нимба, внутри которого помещалась люстра с хрустальными каплями, окутанная паутиной.
На втором этаже смежные комнаты располагались по кругу. Я отворила дверь в первую из них и осветила её просторы. У мутного окна стоял деревянный стул с поломанной ножкой; в левом углу – низкая, железная кровать; у изголовья висело святое распятие. У двери справа находился вычурный стол из ольхи, где покоились черепаховые чётки и шкатулка. Я подошла ближе и, положив фонарь на стол, открыла шкатулку, обделанную мягким, пурпурным бархатом и красными камнями, мерцающими при свете. Внутри хранилось семейное фото 2*2 дюйма, демонстрирующее старинную манеру позирования для фотографа.
На ней полубоком стоял рослый, сухощавый мужчина, рядом – худенькая женщина, а впереди двоих, на стульях викторианского стиля – семилетние мальчик и девочка. У мужчины были небольшие, проникновенные глаза и широкий нос; а тёмные волосы, уложенные на пробор, гладкими бороздами уходили назад. Во всей его грубой и в то же время волнующей наружности читалась гармония счастья и стремления идти вперёд. Женщина была невероятно мила, с изысканной улыбкой губами и глубоким ясным взглядом, в котором витала печаль. Её шляпка с широкими полями перекочевала из картины Анри Матисса , а кружевной воротник лишь подчёркивал изящество лебединой шеи. Их дети неописуемо походили на мать: те же проникновенные взгляды и улыбки затворников. Девочка была ангелом во плоти; а мальчик смотрел кичливо и дерзко, заслуживая тем самым репутацию избалованного ребенка. Я сошлась на мысли, что на фотографии семья Ньюман полным составом. И выглядела их семья полноценной и дружной. Мне стало грустно глядеть на тех, кого постигла незавидная участь.
Я отвлеклась на шкатулку, где лежал ещё один маленький снимок. С глянцевой поверхности широкой, жизнерадостной улыбкой мне улыбался юноша лет четырнадцати от роду, одетый в костюм. У него были живые, резкие черты и огромные, распахнутые глаза, с жадностью глядящие в самую душу. Я развернула снимок. На обратной стороне – подпись:

«Лучшему другу Джону на память о днях нашей молодости»

Ни имея ни малейшей догадки о человеке, запечатленном на снимке, я утратила к нему интерес и снова взглянула на шкатулку. На дне её находилась брошь из сверкающих камней в виде павлина. Их ослепительный блеск зарождал предположение, что камни являлись подлинными. Соблазнившись оставить брошь себе, я положила её в карман, а когда вернула снимок на место, в окне появился тёмный силуэт. От него на пол скользнула тень. Я почувствовала, что за мной пристально наблюдают. Сердце засуетилось в груди, а дыхание перехватило. Оторвав взгляд от неподвижной тени на полу, я медленно подняла голову к окну и с облегчением выдохнула. Это был всего лишь грач. Сидя на подоконнике, он запрокинул большой клюв и глядел на меня одним глазом. Мне пришло в голову, что под видом птицы скрывалась чья-то душа, погребенная здесь. Мне стало жутко. Я подхватила фонарь и выскочила в коридор. Заведенная фантазия изображала картины ужасов, а в памяти разносился голос Молли, шепчущий о трупах, до сих пор неубранных в особняке. Одна мысль об этом заставила меня отказаться от идеи посетить другие комнаты.
Я бросилась вниз по лестнице к выходу. Луну скрывали причудливые, низкие тучи, и стены особняка стали непроницаемы свету. В моих дрожащих руках гаснул фонарь, быстро теряющий заряд батарейки. Я уже коснулась двери, как вдруг сверху донесся какой-то шум; будто что-то тяжёлое упало на пол. Холодея всем телом, я остановилась и прислушалась. Суетливые вороны каркали громче; теперь они были видны под сводом потолка. Казалось, кто-то спугнул их, и первым делом я подумала, что этим неизвестным мог быть человек, некогда спасший меня от Молли.
Недолгое время я колебалась, стоит ли подняться наверх. Снова поддавшись воображению, я робела перед тем, что увижу там не человека, а зло, восставшее из праха. Однако, жажда любопытства никак не отпускала меня и лишь сильнее толкала вперёд. Убеждая себя в храбрости, я глубоко вдохнула и вихрем понеслась по лестнице вверх, озираясь на каждом этаже. Фонарь мерцал маяком морских гаваней, то угасая, то вновь возрождаясь.
На третьем этаже я обнаружила балкон, выходящий во двор. Там в темноте его пространства на каменном полу навзничь лежала ворона, а на низкой решётке балкона, высотой не больше двух футов, полукругом гнездилась стая встревоженных грачей. Я подошла ближе; моё присутствие не спугнуло их. Тело вороны, покоившейся на спине, мучилось в предсмертных конвульсиях. Из последних сил она старалась подпрыгнуть на лапы и ненадолго добивалась своего; но как только лапы касались пола, её тело вновь опрокидывалось на спину, судорожно передергиваясь. Эти последовательные эпизоды сменялись быстро, под звуки истеричного карканья, пробирающего до костей, будто отчаянным криком птицы, занимающие решётку балкона, призывали кого-то на помощь или уже разделяли между собой скорбь утраты. Другие, тоже галдя, кружились над остальными, рисуя в небе воронку. Умирающая птица в последний раз опустилась на лапы и, повалившись набок, испустила дух. Я стояла так близко, что негаданно взмывшая стая с растопыренными крыльями, неистово напугала меня. Я отпрянула в сторону, роняя из рук фонарь; оступившись, потеряла равновесие; перескочила через боковую часть решетки, вылетела с балкона и, успев ухватиться за ржавые прутья, повисла в воздухе. От земли меня отделяли три этажа, а под болтающимися ногами виднелся каменный порог у парадной двери. Я старалась подтянуться наверх. Попытки оказались тщетны; они уничтожали силы, и с каждой секундой руки ощущали всё большую слабость. Я почувствовала, как пальцы медленно соскальзывают с решетки, и стала молиться в душе. Мысли затихли. В глубоком отчаянии я казнила себя за то, что пришла сюда. Но было поздно стенать. Я хотела заплакать и не могла. Меня одолел страх… безумный страх перед тем, что случится дальше; страх неведомой боли и ощущений, когда тело в ужасе сорвется вниз и разобьется о пороги. Не важно, придёт ли трагичный конец сразу от сильного удара головой, или искалеченное тело будет изнывать болью поломанных конечностей, ожидая, когда агония уступит место последней смертельной судороге – то никак не подготавливало к скорой смерти. Пальцы один за другим соскальзывали с решетки: восемь… шесть… четыре... два пальца. Дрожа всем телом, я закрыла глаза. Я была в отчаянии. Надежды были пусты. И в тот короткий миг, когда обе руки больше не держались за единственное спасение, я ощутила сильную хватку на своём запястье. Подумав, что схожу с ума от испуга, я мысленно приближала минуту удара о землю, положившую конец моим страхам. Ощущение полёта сменилось абсолютно безболезненным приземлением на твёрдую поверхность, и я, не понимая, что произошло, распахнула глаза в тот момент, когда грубый голос сказал мне.
– Теперь за тобой долг чести.
Не видя лица говорящего в ночном полумраке, я судорожно подползла к фонарю. Трясущиеся пальцы нащупали кнопку на нём, и свет – последний умирающий луч – устремился в лицо неизвестного. Несмотря на то, что он сидел, упираясь рукой в каменный пол, он показался мне очень высоким и дюжим. От света фонаря он слегка прищурился, а выражение его лица оставалось насмешливо уверенным. Темноволосый, худолицый, с резкими чертами он не производил хорошего впечатления.
– Кто ты такой? – измученно вскричала я.
– Меня зовут Терренс Клиффорд, – грубым, низким голосом ответил он. – Я тебя спас, – он усмехнулся. – Прости, конечно, если не нужно было этого делать.
Радуясь, что это не призрак, а человек, я с облегчением бросила фонарь и рухнула на спину, чувствуя неумолимую слабость в конечностях. Мысли ожили, и я наслаждалась беззвучием улицы, тёмным небосводом и тем, что тело не стонет от нестерпимой боли, которую могло бы испытать. Перед глазами спокойно мерцали звезды; холодный их свет постепенно возвращал меня к жизни, которой я поистине начала дорожить.
Прижавшись спиной к стене, минуту-другую Терри наблюдал за мной в потемках с таинственной молчаливостью.
– Ты хотела покончить с жизнью? – вдруг спросил он. 
– Нет. Я случайно оступилась и выпала за решетку.
– Вот уж странно… В этот дом никто не приходит. Если ты не самоубийца, как ты осмелилась прийти сюда, к тому же одна?
– Я услышала шум и захотела посмотреть.
– Гоняешься за призраками?
– Так вышло.
Терри многозначительно закивал, и снова повисла тишина. Я наконец поняла, как неблагодарно веду себя с тем, кто даровал мне второй шанс на будущее.
– Спасибо, что спас меня!
– Не за что. Любой на моём месте поступил бы также.
– Но как ты здесь очутился?
– Я живу неподалеку, шёл мимо и увидел, как ты вошла в особняк, затем – моргающий свет в тёмных окнах. У меня хорошая интуиция. Мне показалось, тебе нужна помощь. И я не ошибся.
Я нервно выдавила нечто похожее на улыбку, а Терри встал на ноги.
– В любом случае я тоже не самоубийца, а значит, находится здесь нам больше незачем, – отряхнувшись, он протянул свою крепкую руку, за которую я ухватилась и встала. От ощущения высоты ноги снова стали ватными, а к горлу подкатила тошнота.
– Ты в порядке? – уточнил Терри, сильнее сжимая мою руку.
Я кивнула. Рука об руку, впотьмах мы спустились вниз и выскочили на улицу. Когда мы проходили обветшалый фонтан, я оглянулась. Фасад пустынного дома покинули вороны, и он одиноко устремлялся в небо. Мы скользнули за ворота, и только тогда я по-настоящему отделалась от шока.
– Прости меня за грубый тон в начале, – сказала я. – Честно говоря, я сильно испугалась, когда поняла, что надеяться больше не на что. Правда, я обязана тебе жизнью!
– Тогда предлагаю обмен: твою жизнь на то, чтобы проводить тебя до дома.
Я сочла это плохой идеей, в первую очередь потому, что дома меня ожидал отец, а возможно и Лора. Но обижать человека, спасшего меня от смерти, было непозволительной грубостью, и я покорно улыбнулась.
– Согласна.
Оставляя особняк грустить в одиночестве, мы побрели в сумрак мглистых пределов, где луна, как и прежде, терялась в неволе случайных облаков.
– Как я понимаю, тебе не больше восемнадцати лет, –начал Терри, избавляя нас от минуты тишины, – и я рискую нарваться на полицию и твоих родителей.
– Ты рискуешь куда больше, чем думаешь: через месяц мне только исполнится семнадцать.
Он хмыкнул.
– Да, выгодной такую дружбу не назовёшь: мне уже двадцать шесть. Надеюсь, твой отец – не местный комиссар?
– Нет, отец работает врачом, а мама… Мама умерла от чахотки.
– Сожалею… Я тоже остался без родителей с детства. Меня воспитывал крестный отец.
– А что с ними произошло?
– Одна болезнь… неизлечимая. Честно говоря, мне не хочется рассказывать.
– Прости…
– Ничего. Ты ведь не знала.
За разговором мы настигли неосвещенного двора 69-ого дома. В прихожей горел свет, и я подумала, отец ещё не спит, ожидая меня.
– Дальше не провожай, иначе не избежать проблем с полицией, – с улыбкой заметила я.
Терри посмеялся.
– Советую больше не лазить в том доме… Он довольно старый, и потолку недолго обвалиться. В следующий раз меня рядом может не оказаться.
– Ладно. Не буду.
Мы попрощались; Терри направился по Сатис-авеню вверх и вскоре затерялся под навесом шумящих веток, а я зашла в дом. Отца нигде не было, и я поднялась в мансарду.
Взъерошенный Торнадо, сидя на подоконнике, усердно царапал окно. Его черная, гладкая шерсть торчала в разные стороны.
– Что это ты делаешь, Торнадо?
Я взяла кота на руки. Он вырывался, извиваясь телом и жалобно мяукая. Его когти впивались в кожу моих пальцев, и я нехотя разжала хватку. Торнадо лениво взобрался на подоконник и продолжил занятие, берущее за душу скрежетом когтей по оконному стеклу.
– Ну-ка перестань!
Я схватила котёнка и, сбежав по лестнице, выпустила его на улицу. Даже мимолетно не взглянув на меня, котенок со всех лап пустился в сторону дома Ньюмана. И какая „муха его укусила”? Я закрыла дверь и заглянула на кухню. В холодильнике лежали два бутерброда с ветчиной и сыром. Прихватив их с собой, я вернулась в комнату и несколько часов посвятила домашнему заданию, с жадностью детей Бухенвальда разделываясь с едой. Тусклые, чужие для понимания слова литературы далеким гулом проносились в голове – мои мысли окончательно поглотил этот день. Я почувствовала сильнейшую усталость и закрыла учебники.
На кровати, поблескивая обложкой с золотистым тиснением, лежала книга о Д. И. Менделееве с его личным портретом. Я открыла её. Это было старинное издание, написанное пером. Чёрные, местами бледнеющие буквы в строчках играли то вверх, то вниз, нарушая выравнивание абзацев. Пожелтевшие страницы затерлись, познав нежные пальцы Лео, которыми тот водил по строчкам, не желая пропустить ни одного слова. Я поднесла книгу к носу – она пахла серой. Тот же запах я ощутила от пальца учителя Ферару, когда тот велел мне замолчать в классе. Я положила голову на подушку и прижала книгу к сердцу. На душе расплескалось уютное тепло, будто там разгорелся камин. Томимая неведомыми чувствами и фантомным ощущением, словно Лео коснулся моей руки, я сладостно забылась. 


7

Утро предвещало дождь. Тучи опоясали небо серой мантией. Когда я спустилась на завтрак, отца дома не было. Он оставил мне деньги и готовую кесадилью.
По дороге в школу я проверила почтовый ящик особняка Ньюмана и имела успех. На дне снова лежал конверт на имя покойного психиатра, подписанный тем же усталым почерком женщины. Я распечатала конверт и прочла письмо.

«Дорогой Ф. К.!
Я так и не дождалась от тебя ни одной строчки. Сколько ещё ты будешь изводить меня молчанием? Я готова искупить свою вину чем бы то ни было, лишь бы снова прикоснуться к нему и с вопиющей нежностью обнять. Если на то будет твоя воля, я могу помочь тебе в твоём нелегком труде и заменить своим телом твоих подопечных. Молю, не хорони меня заживо!
Навеки твоя, Л. Д. Ф.»


Обескураженная письмом, я положила свернутый лист в карман и поспешила в школу, раздумывая о словах Л. Д. Ф. Что ещё за подопечные, которых женщина самовольно хотела заменить своим телом, и что за нелегкий труд, где требуется вышеперечисленное? Мороз сбегал по коже от того, что некогда доктор Ньюман проводил там опыты над живыми людьми. Неужели в том доме завёлся очередной сумасшедший последователь умершего психиатра? В тумане размышлений я быстро оказалась у школы.
Мои одноклассники сгруппировались на волейбольной площадке во дворе. Положив дряблую руку на плечо каждого из них, миссис Кляйн обходила толпу, как заботливая наседка своих цыплят. Но ближе к середине она сбивалась со счёту и начинала заново.
Эшли бесцеремонно стояла в кругу Молли и её подруг и громче всех смеялась над шутками Клифтон. Сама Молли постоянно поправляла красный берет, идеально гармонирующий с длинными белыми волосами, и сверкала ровными зубами. Эшли заметила, что я смотрю, и её неестественный смех постепенно угасал. Она виновато опустила глаза, а по щекам её расплескался румянец. Молли, смерив меня с головы до ног безразличным взглядом, тут же отвернулась. А Шейли и Марта, в отличии от Молли, пилили меня отнюдь недружелюбными глазами. Марта кивнула в мою сторону, что-то сказав Клифтон, но та ответила сухо. Вскоре они перестали обращать на меня внимание, и вышел директор Хопс.
– Так, мои милые птенчики, пришло время разносить счастье бедным людям на ваших маленьких крыльях добра. Держимся парами и следуем за миссис Кляйн.
Рози изящно махнула рукой, и большая толпа сходила на нет, образуя ровный клин во главе с хрупкой преподавательницей литературы.
Со мной в паре шла Стейси, остриженная под каре, с большими вытаращенными глазами, забитая и слегка напуганная, что ей в компанию досталась я. Она не пользовалась симпатией Молли и, видимо, по той самой причине проклинала белый свет за такой невыгодный поворот событий.
Свернув на Хай-Стрит, школьная делегация двинулась вниз, по оживленной улице. Дом престарелых находился среди жилых домов, уединённо обособленный от суеты  высоким забором. Во дворе его рядком стояли деревянные лавочки с железными спинками, давно утратившие цвет. Под кровом низкоопущенных туч одинокий двор казался островом Афон, молчаливым и угрюмым; и только лишь дворник, вяло метущий тропы, змеёй вихляющие между деревьями, напоминал, что здесь еще теплится жизнь.
Внутри приюта атмосфера была не более гостеприимна, чем на улице. Приют не выглядел приютом, а больше казался тюрьмой общего режима. При входе висела подробная инструкция поведения для постояльцев. В ней упоминалось, что личные вещи сперва необходимо показать персоналу. Имуществом нательного белья старики располагали в малом количестве; и то хранилось на первом этаже в конце коридора, в специально отведенной комнате с глубокими шкафчиками. Условие было введено с целью оградить постояльцев от соблазна сбежать, не оплатив счетов за проживание. Также в инструкции говорилось о посещениях. Родственникам разрешалось навещать близких не чаще раза в неделю – для всеобщего блага, поскольку многие из них при виде родственной души потом страдали депрессией; им хотелось вновь ощутить себя нужными в родном доме, где они раньше коротали дни и были хозяевами положения. Здесь к ним относились не сказать что жестоко – скорее равнодушно. Персонал по уходу, как на подбор, выделялся сильными руками и мощными фигурами. Лежачих стариков насчитывалось не более десяти; остальные справляли нужду самостоятельно и не доставляли лишних хлопот. Я поняла, что здесь сумеет работать непробиваемый человек, чья душа покрыта слоем бессердечия, ибо сострадание губительно для мягкотелых натур. Мне было грустно смотреть на этих апатичных, высохших стариков, блуждающих по коридору так, будто обходят частные владения, обреченные на разруху. Пустые их глаза выражали печаль, а крепкая трость или костыль под рукой служили напоминанием того, что никто не сумеет им вновь даровать тело, искрящее здоровьем и красотой.
Некоторое время мы наблюдали за происходящим с нетерпением вырваться из этого мрачного местечка, пока в холле главного вестибюля нас ни встретила приветливая, сдобная женщина в нарядном костюме – управляющая приюта, миссис Мезбит. Она поговорила с мистером Хопсом и подала ему список числящихся в доме, пока миссис Кляйн занялась распределением. Ученики были поделены по двое. С целью развлечения стариков им вручали книги излюбленной классики Шекспира, шахматы, домино и нарды. Когда очередь дошла до нас, миссис Кляйн сказала.
– Мисс Бланшет и мисс Чандлер, вам поручаю Чарли Квота, второй этаж, комната 30.
Стейси побледнела. По всей видимости она надеялась, что в доме престарелых ей посчастливится больше. Но миссис Кляйн не собиралась разлучать нас. Стейси Бланшет хотела возразить, но тут, растолкав перед собой учеников туго заправленным в брюки животом, подошёл директор Хопс и с довольной улыбкой обратился ко мне.
– Мисс Чандлер, – он остановился взглядом на моих губах, – сегодня выглядите лучше! Готовы дарить радость несчастным?
– Да, сэр.
– Отлично, подержите-ка вот это, – он протянул мне список обитателей приюта, а сам пошёл по коридору за управляющей.
Миссис Кляйн тем временем заканчивала распределение и, заметив у меня бумаги директора, сказала мне.
– Уточните, пожалуйста, в какой комнате находится Гарри Ибс.
Я пробежалась пальцем по списку, про себя читая имя каждого, пока из букв не сложилось знакомое: Боби Дилан – имя того, кто двадцать лет назад покинул пост старшего инспектора сразу после неудавшегося ареста Джона Ньюмана. Его считали без вести пропавшим, а между тем он доживал положенный срок в доме престарелых. Парализованная открытием, я снова и снова перечитывала его имя, опасаясь ошибки. Но губы повторяли одно и тоже.
– Мисс Чандлер, что там со списком?! – раздражённо уточнила миссис Кляйн, уставшая ждать моего ответа.
Запомнив номер комнаты Боби Дилана, – она находилась через комнату от Чарли Квота, – я снова углубилась в список и назвала ей необходимую цифру.
Двадцать пять благодетелей разбрелись по коридору с миссией милосердия. Кроме меня и Стейси никто не получил стариков со второго этажа, который по меркам приюта являлся более комфортабельным, нежели первый, где в тесных комнатах проживали по трое. Потому в полном одиночестве мы поднялись наверх. От Стейси веяло враждебностью, и меня угнетало её присутствие.
Мы прошли по коридору, залитому светом люминесцентных ламп, предпочитая воздержаться от обмена любезностями. Когда слева показалась комната № 26, я остановилась, схватившись за живот.
– Ой, – вскрикнула я.
Стейси тоже остановилась, недоуменно глядя на меня.
– Кажется, мне нужно отлучиться, живот скрутило. Ты давай иди, а я скоро подойду.
Она равнодушно пожала плечами и, предварительно постучав, скрылась в комнате 30. Я повернулась к двери с цифрой двадцать шесть и, трепеща сердцем от волнения, негромко постучала.
– Кто там?
– Кэти Чандлер, сэр. Нас послали от школы.
Немного погодя дверь отворилась, и в проёме возникла усохшая фигура пожилого мужчины. У него были неухоженная щетина и проникновенный взгляд. Веки больше положенного опустились на грустные глаза. Седые волосы занимали большую часть крупной головы. Мне показались его слегка заостренные черты довольно знакомыми. Только я никак не могла сыскать в памяти целостный портрет схожего лица. Он был одет в халат, застиранный до катышек, и сквозь дырку в тапке выглядывал большой палец с пожелтевшем ногтем.
– И зачем школа посылает ко мне своих бездарей? – прозвучал вопрос.
Я протянула ему шахматную доску с фигурками.
– Чтобы сыграть в шахматы!
– Черта с два вы обыграете старого грамотея.
Он отошёл в сторону, подразумевая, что путь для меня свободен. Я зашла в узкую, продолговатую комнату, где всё, чем хвастала обстановка, умещалось в три предмета: деревянный стул, дышащий «на честном слове», пружинная кровать и стол, покрытый скатертью с кружевной каймой. Мистер Дилан подвинул стул к кровати, предлагая мне место, включил свет, а сам сел на край незаправленной постели. Мы расставили шахматные фигурки и приступили к игре. Боби Дилан принял позу «Мыслителя» . Он продумывал ход не менее минуты, тяжёлым взором скользя от одной фигуры к другой, и я осознала, что полиция потеряла великолепного стратега. От напряжения его взлохмаченные брови едва ли не сходились в одну линию. Пожалуй, он ясно понимал, что проиграть ученице немыслимо стыдно, особенно после речи, характеризующей его, как истого победителя.
Не упуская из виду, что Боби Дилан ранее сам допрашивал людей и подозревал всех и вся, я выжидала удобного случая, чтобы начать каверзный диалог. Наши пешки одинаково быстро покинули поле битвы. Он оторвался от шахмат и уставился на меня.
– Весьма недурно! Стало быть, в школах теперь учат лучше, чем раньше.
Я слегка улыбнулась.
– Шахматам нельзя научить полноценно. Хотя отец пытался.
– Значит ваш отец – тоже достойный противник?
– Не сомневайтесь! Он ставит шах и мат в течении пяти минут.
Боби Дилан громко рассмеялся.
– Я бы с радостью познакомился с ним. В этих стенах любой человек, не страдающий болезнью Альцгеймера  или деменцией – на вес золота!
– Наверно, для того, чтоб радовать людей, он и отказался от стен какого-нибудь банка или закусочной, где легко бы мог работать, в пользу стен не сильно отличных от этих.
Мистер Дилан издал восторженный возглас.
– Неужели он ; врач?!
– Как быстро вы догадались! Поразительно! Я бы не удивилась, если бы узнала, что вы ; сыщик.
Мистер Дилан оторвал глаза от доски и всмотрелся в моё лицо. Я сохраняла твёрдость черт.
– Кто вы? – строго буркнул он. – И зачем пришли?
– Я уже говорила, сэр, я ; Кэти Чандлер. Нас прислали из школы. Если не верите, спуститесь вниз, там мои слова подтвердит директор – Ричард Хопс.
В задумчивом молчании он опустил глаза на доску и совершил ход.
– Ладно, мисс Чандлер, – немного погодя сказал он, – предположим, вы говорите правду. Тогда извините за чрезмерную подозрительность. Раньше я действительно работал в полиции, и то наложило вечную печать зла. Ну вы же понимаете? – с усмешкой он посмотрел на меня.
– Безусловно. И сколько лет вы живёте в приюте?
– Этому тоже учат в школе?... Задавать много вопросов?
– Нет, – сказала я, с улыбкой отодвигая его белого ферзя. – Этому я прекрасно учусь сама. Любопытство от природы – основной губитель моего покоя.
– Поэтому и пострадали ваши губы? – он с издевкой взглянул на мой рот.
– Нет, тому виной другой губитель – настоящее проклятие моей школы.
– Девчонка?
; Именно.
– И за что она вас?
– Я создала угрозу вокруг неё и её добропорядочных подруг.
Мистер Дилан разразился нервным, срывающимся смехом.
– У меня в детстве тоже было проклятие. Его звали Джон Ньюман.
Лицо мистера Дилана опечалилось, отражая неизмеримую боль в глазах.
– Он вас донимал? – спросила я, чувствуя мурашки от предвкушения истины.
– Точно. Донимал. Ещё как донимал. Только сперва он был моим близким другом и верным товарищем Генри Фолда. Втроем мы дружили с детства, согревая в душе мечту о будущей клинике, которую откроем вместе. Джон хотел стать анестезиологом; Генри пойти по стопам своего отца – психиатра, мистера Фолда; а я увлекался кардиологией. Мы были помешаны на медицинских учебниках и пособиях! Днями напролёт мы штудировали параграфы терминологии, латынь и фармакологию. В тринадцать лет Генри начал писать научную работу о боли, в которой пояснял, что люди слабы лишь потому, что имеют по всему телу нервные окончания; и не будь у них таковых, они бы переносили даже самые тяжелые заболевания без особых страданий. Это казалось ему неплохим выходом для тех, кто безнадежно болен. Он считал, что без защитной системы, в которой болевой синдром, вызванный нервными окончаньями, служит далеко не последним предупредительным сигналом расстройства самочувствия – вполне можно обойтись. Конечно, при условии полного контроля над организмом. Ведь что такое предупреждение, когда есть шанс избежать мучительной боли?
К пятнадцати годам наш медицинский интерес достиг своего апогея, а у Генри он перерос в своего рода манию, где тесно переплетались вопросы религии и медицины.
Случилось так, что после зимних каникул от осложненной скарлатины скончался отец Фолда – это нанесло непримиримый удар по самообладанию и психике Генри. Он не понимал, как при достойном уровне медицины жизнь по-прежнему хрупка, непредсказуема последствиями и не зависит от рук человека. Генри не верил в Бога и хотел получить неоспоримые доказательства, что его нет, что только наука есть движущая сила планеты. Он стал копаться в медицинской литературе; изучал процедуру операции на открытом сердце при участии искусственного кровообращения, что казалось ему чудом (ведь остановленное неестественным путем сердце вновь оживает); изучал реанимационные моменты и задавался вопросом, почему в одних случаях при оптимальных показателях и соблюдении всех положенных мероприятий удается завести остановленное сердце, а в других – нет (как раз здесь люди и приписывают судьбе и Богу решающую роль).   Эта мысль наталкивала его на выводы, как мало изучен человек и факторы, влияющие на благоприятный исход; да и те знания весьма поверхностны. Он был уверен, что за этими давно изученными положениями в медицинских справочниках кроется нечто большее; то, что не успели обобщить в единое целое, открывающее грани обновленной идеологии. Ему в голову пришла безумная идея поставить эксперимент и проверить на себе каково это: умереть на пять минут, остановив сердце, и вновь воскреснуть. Он был ослеплен ужасным замыслом и когда выложил нам подробный план, каким образом собирается стать Миссией, мы с Джоном ужаснулись и долго отговаривали его. Мало того, у нас не было медицинского образования, – мы были совсем детьми, –  так ещё и вероятность выжить после сложнейшей манипуляции сводилась к нулю. Это было полнейшее безумие! Тем не менее, Генри изнывал этой идеей настолько, что рассудок его накрыло броней, и достучаться было невозможно. Я сразу отказался, но Генри продолжал настаивать. Я заметил, что Джон колеблется. Его тревожило любопытство, чисто научное. К тому же Джон не боялся последствий: его родители были влиятельными людьми, имели прекрасные связи в Брайтоне. Он знал: в случае чего Адам Ньюман – его отец, убережет Джона от тюрьмы. Я попытался снова поговорить с Генри, настаивал на здравом смысле, но тот был настроен решительно и отступать не собирался. Я даже заявил, что расскажу обо всём его матери. Генри назвал меня жалким трусом и пригрозил расправой. Наша дружба пошатнулась – Джон и Генри вычеркнули меня из графы «друзья». Они наметили реализацию плана Генри в охотничьем домике отца Ньюмана в пятницу, чтобы в случае неудачи не сразу хватились Генри. Он с наивностью верил в руки Джона, якобы творящие чудеса: Ньюман освоил навыки реанимационных мероприятий, вырывающих тело из пустоши бесконечности, и испробовал их на умерщвленных кошках и собаках, что несколько раз оказывалось успешно.
В субботу я встал сам не свой и полдня бродил по двору, не решаясь зайти к Ньюману. Я трусил перед тем, что обещала нам судьба за необоснованную самоуверенность. Всё же к обеду я набрался смелости прийти к Джону. Весь дрожа от страха, что моё предчувствие воплотится в реальность, я постучал в дверь. У меня камень с души упал, когда открыл мне Джон, а за его спиной стоял Генри. Я спросил, реализовали ли они задуманное. Генри ответил, что им помешал отец Джона, неожиданно приехавший за город на охоту. Я старался убедить Генри в том, что небо ниспослало им знак бросить опасную затею. Они лишь посмеялись мне в лицо.
На следующей неделе во вторник Джон и Генри не пришли на занятия. Меня мучили предположения, причём самые кошмарные, и спустя день учеников оповестили, что Генри Фолд найден мёртвым на кладбище, за охотничьими домиками. Всё списали на самоубийство, поскольку в крови была найдена лошадиная доза сильнодействующих веществ, и дело закрыли.
Джон вернулся к занятиям спустя неделю. Я знал, что именно он убил Генри. О том я спросил его прямо, стоя один-на-один во дворе школы. Джон заявил, что нашей дружбе конец, и он не намерен давать отчёта трусливому псу. Он держался со мной холодно, но я заметил, что Джон был злым и подавленным – смерть Генри была ему небезразлична. Я же относился к Генри, как к брату, и испытал глубочайшее потрясение после его гибели. Разумеется, я винил и виню во всём Джона. Он должен был остановиться и остановить Генри! С тех пор мы стали кровными врагами, а проходя мимо, испепеляли друг друга презрением во взгляде. Но это был далеко не предел. Спустя несколько лет случилось нечто, что изменило в конец наши терновые пути…
Мы влюбились в одну и ту же девочку – самую красивую и прекрасную Ариэль Хьюстон, которая училась с Джоном. Она никогда не замечала его, а он усердно навязывал ей своё внимание, приглашал в театр или оперу. Ариэль отказывала ему. Она встречалась со мной, и Ньюман знал об этом.
Я нечаял души в Ариэль! Вечерами, когда живописный закат во всю терзал небо, мы вместе бродили с ней в парке, наслаждаясь счастьем быть наедине; сбегали с занятий, чтобы пойти в кино; делили обед в столовой. Я существовал благодаря дыханию Ариэль, жил светом её чудесной улыбки. В ней было столько нежности, бескорыстия и добра! Она любила поэзию, видела в ней нескончаемое вдохновение. Я с каждым днем влюблялся в неё всё сильнее, а тем временем судьба уже взвела курок над моим виском.
После школы я всегда возвращался одинаковым маршрутом. У Джона было много сторонников, таких же алчных до жестокости головорезов, как он сам. Они вооружились железными арматурами и подкараулили меня на той самой тропинке. На мне в буквальном смысле не было лица: нос сломан, заплывшие глаза ничего не видели, как у слепого, а губы разбиты. К ребрам невозможно было прикоснуться: меня будто раздирали изнутри. Я пришел домой, захлебываясь кровью, и сделал всё возможное, чтобы скрыть досадный инцидент от родителей. Они жили в бедности, не им было тягаться с влиятельной семьёй Ньюман. Отец Джона был банкиром, а мать – известной артисткой, дающей концерты в Лондоне, Хэмстеде, Манчестере. Мои родители так и не узнали правды.
С того дня, как Ариэль увидела моё обезображенное лицо, она постоянно плакала и называла себя причиной моих несчастий. Переживая за неё, я решил не встречаться с ней до тех пор, пока лицо не заимеет божеский вид. Те три недели я провел как в аду, понимая, что она ходит где-то по улицам Брайтона: беззащитная, одинокая… а мерзкий Джон Ньюман вертится вокруг неё волчком. Наконец, отёк спал, остались ссадины и сломанный нос. Я написал Ариэль письмо, в котором назначил встречу.
Стоял жаркий, летний день. Она пришла испуганная, исхудавшая, ужасно бледная, бросилась ко мне на шею и рассказывала, что с ней случилось. Ньюман позвал её на очередную прогулку; она проявила непреклонность и отказала ему. Тогда он подкараулил её у школы и обесчестил на глазах тех пятерых подонков, с которыми постоянно ходил вместе. А в конце, после того, как помог ей одеться, извинился за свое поведение, объясняя агрессию уверенностью, что я и Ариэль давно имеем близкие отношения. Я тогда вышел из себя, потерял самообладание, и даже слышать не хотел, как Ариэль кричала остановиться и всё забыть. Как я мог забыть?! Ненависть отравила во мне душу и всякую способность к добру, страху или осознанным действиям. Не думал, что моя горячность и необдуманные решения сделают только хуже…
Я вернулся домой, зная, что у отца в шкафу спрятано ружье. Зарядив его и прикрыв полотенцем, я кинулся на улицу. Смутно помню, как добрался к дому Ньюмана и позвонил в дверь. У меня зуб на зуб не попадал от исступленной злости. Дверь открыл Джон, насмехаясь всем своим видом. Я не стал ни о чем спрашивать, скинул полотенце и направил на него ружье. Впервые мои руки не дрожали под тяжестью оружия. Он рассмеялся своим дьявольским смехом, а я выстрелил, но, к сожалению, попал в окно: кто-то выбил ружье из моих рук. Это был отец Джона. Меня схватили и отвезли в тюрьму, где я провел три года.

Мистер Дилан остановился, в отчаянии роняя голову на руку. Преклонность лет и невозможность сдерживать в себе многолетние переживания заставили его излиться откровением. Его измученное лицо рисовало всю глубину сожаления. Спустя мгновение он выпрямился, посерьезнел и нервно рассмеялся.
– Вот чушь! Ловко я вас напугал. Я работаю над романом, пишу иногда. По-вашему, сюжет достоин обнародования?
Сидя без движений, я изредка моргала. Справиться с нахлынувшими эмоциями было невероятно сложно. Я ясно давала себе отчёт в том, что близка к правде, близка к расхищению давнишней тайны Ситтингборна, и замешкаться в ту минуту было никак нельзя.
Я тоже рассмеялась каким-то скрипучим, надсадным смехом.
– Да уж. Сводка криминальной хроники… И чем вы планируете закончить роман?
– Какой-нибудь банальностью, весьма далекой от реальности. Поймите, мисс, мир представляет собой не сады рая, где благоухают цветы, а птицы громко поют лирику. Мир – это помойка искалеченных душ, где каждая новая жизнь, смердящая пошлостью, лишь ловушка, способная выпустить зло, заключенное в человеке, на полную свободу.
Я нахмурилась.
– Вы говорите страшные вещи, мистер Дилан.
– Нет, милочка, я намного старше тебя и потому стремлюсь раскрыть твои наивные глаза. Чтобы в дальнейшем ты не питала пустых надежд в отношении добра и счастья. Человек – ошибка небесных сил, и небо узрело свою ошибку. Запомни, мы посланы на землю, не чтобы пребывать в достатке и пировать – мы изгнаны, чтобы мучиться здесь до искончания веков!
Я поглядела на мистера Дилана. Его лицо исказилось ненавистью, щеки налились кровью. Он тяжело и часто дышал. Меня шокировала его любовная история, но всё же мне хватило мужества взять контроль над ситуацией.
– Предлагаю заключить пари, мистер Дилан.
– Какое ещё пари?
– Пари на выигрыш. Если обыграю вас в шахматы – вы расскажите историю с Ариэль до конца. В противном случае, я буду ежедневно приносить вам обеды из кафе «Плюмаж».
– А вы умеете торговаться, мисс Чандлер. Еда здесь действительно скверная, и любой душу дьяволу продаст за одну только порцию свежей яичницы с беконом.
; Так вы согласны?
Мистер Дилан улыбнулся уголками рта.
; По рукам.
Мы углубились в партию. С самого начала, как только предложила пари, я видела ход, который ускользнул от мистера Дилана и который принёс бы мне мгновенную победу. Он почесал голову прежде, чем совершил ошибочную рокировку, а за ней его ждал неминуемый провал.
– Шах и мат, мистер Дилан, – торжественно заявила я.
Некоторое время он недоуменно скользил взглядом по доске, соображая, как это вышло.
– Не верю, что проиграл сопле из средней школы, – промямлил он.
Я ликовала, ожидая продолжение истории. Тут в дверь постучали, и заглянул директор Хопс.
– Мисс Чандлер, собирайтесь, мы покидаем приют, – сказал он и радушно улыбнулся старику. – Как провели время, мистер Дилан?
Боби растянул рот от уха до уха.
– Компания мисс Чандлер меня развлекла. Благодарю. Такие дни просто необходимы нам.
– Тогда ждите нас в скором времени, – пообещал директор. – Благотворительность на пользу не только подопечным приюта, но и самим ученикам.
– Абсолютная правда! 
Когда директор вышел, Боби встал и отвесил деликатный поклон головой.
– Партия сыграна блестяще. Млею от мысли взять реванш!
– А я получить свой выигрыш, – с улыбкой дополнила я. – Навряд ли нас отправят сюда в ближайшие дни. Я не знаю, как пробиться к вам и услышать конец истории.
– Можете назваться моей крестницей. Ко мне всё равно никто не приходит.
Он изобразил улыбку; в ней не было ничего, кроме яда грусти. Я ушла, тихонько закрывая дверь и размышляя над тем, кто оплачивает содержание старика Боби в приюте, если у него нет родственников? Тоска, уничтожающая мистера Дилана, передалась и мне, а любопытство нахлынуло с новой силой. Что же было дальше с Джоном Ньюманом, Ариэль и Боби?...
Я уже направилась к лестнице, когда за моей спиной раздалось противное шарканье тапок по кафелю. Обернувшись, на секунду я опешила от такой неожиданной встречи. Шумно передвигая ноги, в синем халате в белую полоску шёл упитанный, краснощекий мужчина, весьма далёкий от возраста стариков, живущих здесь. Блистая залысиной, он пыхтел, как разгоняющийся паровоз.
– Мистер Вупер! – воскликнула я.
Бывший продавец зоомагазина замер. Багрянец его лоснящихся щек сменился белыми пятнами, а руки, держащие тарелку с супом, едва не выпустили её на пол от испуга, явно выраженного на лице. Не успела я кинуться к нему, как он вбежал в тридцатую комнату и захлопнул дверь, придерживая её с внутренней стороны.
– Мистер Вупер! –  кричала я, дергая дверную ручку, но та не поддавалась.
– Вы меня с кем-то спутали, леди! – прогремел ответ за дверью. – Я Чарли Квот.
– Мистер Вупер, откройте, пожалуйста, дверь, я задам всего один вопрос!
– Проваливай тебе говорят!
Я принялась колотить в дверь так громко, что из соседних комнат стали выглядывать недоумевающие лица стариков.
– Дядя не хочет открывать, – пояснила я, глуповато улыбаясь. Они кивали головой в знак понимания и с чувством облегчения снова скрывались в своих пристанищах.
Внезапно дверь распахнулась. Упитанной рукой мистер Вупер схватил меня за грудки, одним движением затащил в комнату и закрыл дверь.
– Что тебе нужно? Кто ты такая? Почему меня преследуешь?
Мне было сложно дышать. Его толстые пальцы стягивали манжеты моей рубашки, и он приподнимал меня выше до тех пор, пока пальцы моих ног не оторвались от пола. Его обезумевшие глаза впивались ножами в мои перепуганные.
– Мне трудно говорить, – прохрипела я.
Он ослабил хватку, и я закашлялась.
– Кто ты такая, чёрт побери!? Я выполнил все его условия, зачем он прислал тебя?
– Он хочет узнать подробнее о кошачьих породах, – импровизировала я, до конца не сознавая, куда выведет вранье.
– И что именно?
Мистер Вупер выпустил меня из тисков и немного отошёл в сторону. В близости его массивных форм мне будто бы как и раньше не хватало воздуха и света.
– Ну… ему необходимы коты персидских и шотландских пород. Остальные для еды не пригодны – как никак, мясо суховато. Еще он уточняет, когда забрать их и откуда?
У мистера Вупера не дрогнул ни один мускул, но выражение его лица оставалось тревожным.
– Для какой ещё еды?! Ты ; лживая малявка! – он подлетел ко мне вплотную, вытаращив глаза, наполненные гневом. – Сейчас же говори, откуда знаешь о письме?
Я молчала.
– Ну?! – он грубо схватил меня плечо. – Ты вынуждаешь меня прибегнуть к силе, сопля!
– Я случайно обнаружила его в своём почтовом ящике. Сэр, почему вы скрываетесь? Кто вас преследует?
Мистер Вупер отпрянул, с бегающими глазами достал из кармана платок и провел им по блестящей голове, принимаясь расхаживать вдоль стены взад-вперёд.
– Нет, я не хочу… Не хочу пойти на корм собакам! Дэвида нет… Я следующий! Ты не понимаешь, что теперь будет! – в порыве отчаянного страха он схватился за голову. – Надо бежать, куда-то бежать…. Он найдёт меня! Я не могу этого допустить! Нет, я так легко не сдамся!
Не успела я сказать и слова, как мистер Вупер выскочил из комнаты и побежал по коридору. Я пустилась за ним и на лестнице столкнулась с напарницей Стейси, а мистер Вупер, не теряя времени, растворился в толпе учеников.
– Смотри куда несешься, Чандлер! – возмутилась Стейси.
– Прости!
– И где ты пропадала, интересно знать?
– В туалете, что тут непонятного.
Стейси закусила язык и продолжила спускаться по ступеням. Я обогнала её и на площадке перед лестницей, где стояла толпа одноклассников, осмотрелась, ища глазами силуэт мистера Вупера: от него не осталось и следа. Стоял неразборчивый гул двадцати голосов, а за стойкой вестибюля управляющая приюта вежливо ворковала с мистером Хопсом. Опираясь внушительными локтями и скрестив ноги, директор улыбался и рассказывал нечто потешное, поскольку миссис Мезбит то и дело почёсывала за ухом, издавая визгливое хихиканье. Тревога отпустила меня, как только увидела, как мистер Хопс пускается во всевозможные методы обольщения. Не сложно угадать, каким активным ухажером он был лет пятнадцать назад. А сейчас ему, как вдовцу со стажем, определённо не хватало второй половины в жизни.
Смирившись, что упустила мистера Вупера, я не стала дожидаться остальных и незаметно ускользнула из приюта. Погода менялась в худшую сторону. Мелкие брызги сыпались с неба в лицо, и я одела капюшон куртки. Во дворе приюта слонялись две одинокие старушки; они смотрели на меня жадными глазами заключенных. Я вышла за ворота и увидела на обочине Лео. Мотор вездехода притих, а фары светились неяркими кругами. Он тоже заметил меня и снял шлем. Лицо его выражало растерянность.
– Как ты меня нашёл? – изумлённо спросила я.
Он помедлил с ответом. Позади раздавались шаги одноклассников, их громкие голоса. Они мимолетно встречались со мной глазами и равнодушно обходили.
В толпе мелькнула Молли. Никого не замечая перед собой, она пролетела мимо меня, подскочила к Лео и забрала шлем из его рук. Лео виновато посмотрел на меня, и его бледной кожи коснулся лёгкий румянец.
Я обомлела. Лео приехал не за мной, а за Молли.


8

Вплоть до позднего вечера я провела взаперти мансарды на кровати, сдабривая подушку слезами. День померк для меня.
«Когда теряешь навсегда сокровенное – то, что принадлежало одной тебе, вокруг будто гаснет свет. И тебе кажется, что уже никогда в твоем сердце не наступит день. Но это не так. Солнце заходит и вновь появляется на горизонте. Верь, скоро и в твоей душе наступит желанный рассвет.» – эти проницательные слова Лео болью ложились в моем сердце. Нас ничего не связало, и в то же время связывало нечто, невидимое глазу – притяжение, некое родство душ. Казалось бы, мы говорили на одном языке, думали одинаково; на деле то явилось моей фантазией. Мне было больно думать, что он обманул, предал нашу дружбу. Теперь у меня не осталось друзей: отец отдалился, Эшли предпочла компанию Молли, а Торнадо сбежал. Я искала его возле дома, во дворе, но нигде не нашла. Меня сжигали одиночество и понимание того, что отныне жизнь будет стелиться чёрной дымкой дней, похожих, как две капли воды. Мне оставалось только листать книгу о Менделееве и вспоминать поэтический рассказ Лео об ученом, который и для меня стал родным лишь потому, что Лео гордился им.
Я встала за книгой, оставленной на полке посреди однотонных красных и синих переплетов, и потянувшись за ней, услышала стук по оконному стеклу. В незавешанном окне с коротким тюлем наблюдались привычные, сумрачные виды. Взяв книгу, я услышала повторный стук и подошла к окну.
Внизу стоял Терри. Подбирая с тротуара мелкие камешки, он бросал их в окна и пристально всматривался в каждое из них. Я открыла форточку. Его внимательное лицо озарилось улыбкой.
– Ах вот ты где, Рапунцель ! Спускайся, за тобой долг чести!
Появление Терри принесло мне радость, и на душе отлегло. Наверно, было бы забавно наблюдать со стороны, как я сбегаю вниз, перескакивая по две ступени, и одеваюсь на ходу. Терри будто послали мне небеса, чтобы избавить от губительных страданий по Лео.
Терри встретил меня приветливой улыбкой, которая исчезла сразу, как он заподозрил во мне неладное.
– Ты плакала!? Что случилось?!
Воцарилась пауза. Выбегая к нему, я и забыла, что лицо выглядело страдальчески: красным и слегка опухшим от слёз.
– Я не хочу об этом говорить, – промямлила я.
– Не очень-то и хотелось! – Терри выдавил улыбку. – Надеюсь, ты не влюбилась в кого-то, кроме меня?
Невольный смех вырвался у меня из груди.
– А если я и в тебя не влюбилась?
– Тогда ты обрекаешь меня на каторжные труды, чтобы исправить эту оплошность.
Мы обменялись улыбками и неспеша побрели по мокрым улочкам. Дождь выплеснул всю накопившуюся горечь, и небосвод разразился розово-синими тонами.
Терри не замолкал ни минуту. Мне показалось, он намеренно увлекал мои мысли подальше от причин грусти, и ему ни раз удавалось меня рассмешить. Пересекая Этли-уэй, Терри зашёл в кафе и снабдил нас горячими хот-догами. Мы ели их дорогой и улавливали на себе насмешливые взгляды пешеходов в те моменты, когда капли соуса срывались на землю или нам на одежду. Терри заботливо доставал платок и помогал мне оттереть пятно на куртке. Мы громко смеялись, а его тёмные глаза, светящиеся уверенностью, не покидали моего лица. Движение по Этли-уэй было небольшим; тем не менее автомобили, проскальзывающие по дороге, не оставляли нас надолго одних. Терри говорил, что никогда не сядет за руль, называя машину самым неприметным видом самоубийства. Он бесцеремонно рассуждал о времени, когда в полиции занимались не раскладыванием пасьянса, а боролись с преступностью, и злобно порицал Джошуа Клифтона, называя его не ищейкой, а кривым псом, у которого давно пропал нюх на развязку криминальных авантюр. Он обрывисто смеялся над его уровнем, недостойным для службы в полиции, и над тем, что убийца сына почтальона до сих пор не найден; хотя я не видела в его словах и малой доли смешного. Терри высмеивал людей, гребущих деньги лопатой и дрожащих, как желе в пластиковых стаканчиках, от неизбежности загреметь за решётку, и с отвращением крестил общество хульными словами за бездействие. Он утверждал, что с момента XIX века прогресс остановился, и при таких современных мощах научные продвижения не стоят и гроша ломаного.
– Не могу ни возразить, Терри! Планета не стоит на месте.
– Да… не стоит… – ненавистно цедил он, – крутится себе вокруг собственной оси, сменяя бесполезные дни пустых людей. И всё тут. Вместо того, чтобы избавить мир от причин бесследного уничтожения, они изучают давно изученное, цитируя Джеймса Джоуля , Сен-Жермена  и прочих.
– Возможно, для продвижения им не хватает инвестиций.
– Этого дерьма у них предостаточно! Только они заняты не тем, для чего судьба даровала им способность соображать лучше других. Я разрабатываю компьютерные программы и вдоволь насмотрелся на толстосумов с мелкими потребностями.
– Хочешь сказать, ты бы поступал иначе, будь на их месте?
– Да. Не сомневайся!
Я не поверила Терри. Его щеки алели закатом, а голос звучал ниже и возвышенней. Он продолжал рассуждать, а я слушала. Минуты, проведённые рядом с ним, медленно стирали образ Лео в моем сознании.
Мы возвращались по Сатис-авеню в то время, когда город одевался в сумерки, а небо – в первые звезды. Вокруг особняка вращалось безмолвие. Белый туман стелился по земле, таинственно кутая её холодной пеленой. Ветер гулял по пустынному двору Ньюмана, привлекая внимание лёгким шелестом листвы и скрипом засохшего дерева.
Терри умолк, остановился, внезапно взяв меня за руку. Я тоже остановилась. Обновленная луна осветила его продолговатое лицо, покрытое темной щетиной. Его любознательные глаза вдруг заблестели.
– Мне нравится делить с тобой время, – волнующе прошептал он, – нравится твоя смелость, и нравится тот интерес, с которым ты смотришь на этот дом.
– Почему?
– В ту минуту мне кажется, ты создана для меня.
Он смело потянулся к моим губам, а у меня заколотилось сердце. Я никак не могла взять в толк, хочу ли, чтобы Терри подарил мне жар своего поцелуя. Я с тревогой задумалась, какие чувства испытываю, когда этот уверенный в себе, твёрдый и решительный Терренс Клиффорд, превосходящий меня по возрасту чуть ли не на десять лет, старается внести в наши свидания дух взрослых интриг. Но я не могла найти ответа на те вопросы. Передо мной таилась стена, через которую невозможно увидеть, что соединило нас с Терри: таких разных и абсолютно не схожих в интересах. Хотя та искусная манера Терри преподносить философию своих мыслей в облаке красивых фраз безумно интриговала. Я увлекалась им, но не настолько, чтобы предаваться безумию в полном спокойствии моих душевных струн.
Пока я размышляла, уже независимо от наших желаний первый поцелуй с Терри был обречен на провал: из кромешной темноты улицы зарычал мотор, зажглись фары, и я поняла, что это был Лео. С неимоверной силой он жал на рукоятку, и под этим натиском колеса стирали на асфальте шины в дыму выхлопных газов. Вездеход рванул вперёд и вскоре затерялся на безлюдном горизонте Сатис-авеню, провожаемый нашими взглядами.
– Мне пора идти домой, – заявила я, освобождая руки из рук Терри.
Он ответил натянутой улыбкой, и с отчужденностью незнакомцев мы побрели от особняка к 69-ому дому. Мою душу изводила боль, и желание говорить, с кем бы то ни было, пропало. По той причине с Терри я попрощалась очень холодно, без лишних прелюдий и благодарностей. Он ушел поникшим, хоть и старался скрыть это.
Не обнаружив верхней одежды и ботинок отца в прихожей, я догадалась, что он ещё не вернулся домой. Время стояло позднее. Я переживала, где он мог так задержаться, и больше всего боялась, что папа остался у Лоры.
Я приготовила ему на ужин Пасту, которую так любила мама, и немного позанималась в комнате. Я смотрела в учебник, а буквы становились прозрачными – напряжение мешало им слиться в очевидные слова. Мне не давала покоя картина, когда разозленный Лео устремился вдаль, обрывая нити тишины громким свистом колёс. Я долго прокручивала её в памяти, пока не услышала шум внизу.
Полагая, что вернулся отец, я спустилась вниз. Первый этаж нежился в свете торшера и оставался таким же пустынным, как и второй. Я прошла на кухню и огляделась. Берущий за душу скрежет раздавался с улицы, со стороны окна, где торчали маленькие ушки Торнадо. Вцепившись лапами в крашенное дерево, он висел на подоконнике, стараясь вскарабкаться на него. Я приподняла стекло и впустила его. С детской шаловливостью он овивал мои пальцы и ласково мяукал. Я насыпала ему корма, но он, сверкая тёмными зрачками с монету, и не притронулся к нему, подпрыгивая выше стола, словно его укусила бешенная собака. Вел он себя странно и неадекватно, а когда постучали в дверь, он бросился к ней впереди меня.
На пороге стоял Клерк Митч.
– Доброго вечерочка! Как дела, Кэт?
–  Всё хорошо, заходите. Папа вот-вот должен подойти.
– Я как раз пришёл сказать на этот счёт. Мистер Чандлер просил передать, что не будет ночевать дома. У него экстренный случай в больнице, и он останется там. Он поручил мне исполнить его строгий наказ и забрать тебя в наши аппартаменты.
– Почему он не позвонил домой?
– Он долго звонил, но трубку никто не поднимал. Говорю же, дело экстренное! Он не стал терять времени даром и позвонил нам. Собирайтесь, леди, миссис Митч уже приготовила вам спальное место.
– Спасибо, сэр, но я останусь дома.
– Но…
– Мистер Митч, я хорошенько запру дверь, со мной ничего не случится!
Клерк продемонстрировал свои убитые табаком зубы.
– Ох и горячая ты штучка, Кэт! Не характер, а вулканическая магма. Ладно, только помни о методах защиты и не приводи больше одного кавалера. А то Авраама удар хватит!
Мой суровый взгляд дал понять дворнику, что его шутки переходят все существующие рамки.
– Ладно, развлекайся, дитя моё! Если что – ты знаешь, где нас найти.
Немного погодя я поднялась в спальню, озадаченная случаем. Впервые отец оставил меня одну, причём именно тогда, когда я хотела пасть к его ногам, слёзно умолять о прощении и согласиться на его любовную связь с Лорой или любой другой женщиной, лишь бы мы снова обнялись, и он, как и раньше, назвал меня своим ангелом, случайно упавшим с небес. Но реальность, словно кривые зеркала, всегда коверкала отражение мирных надежд, превращая их в безликие уродства.


9

Чуть свет меня разбудили дикие вопли Торнадо. Он метался по комнате, кувыркаясь с бока на бок, и после ряда кувырков бросался к двери и полосовал её когтями. В глазах с узким зрачком отсутствовала ясность: он вел себя, как одержимый бесами. Я перепугано вскочила и оделась. Он не унимался до тех пор, пока ни открылась дверь, и прытью сотни гепардов он не ринулся по лестнице к уличной двери. Я быстро умылась, оделась и, выпустив кота на улицу, пустилась за ним в погоню.
Туман простирался по земле густым облаком, а изо рта и носа поднимался пар. Торнадо мчался вперёд, в сторону особняка Ньюмана, а я – за ним, еле поспевая. Город ещё томился в полудреме; люди и машины безмятежно спали каждый в своём убежище.
Как и предполагалось, Торнадо вывел меня к дому Ньюмана. С цирковой ловкостью он перескочил железную решётку, заключающую особняк в замкнутый круг. Я бросилась к воротам, боясь упустить кота из виду. Заскрипели петли, ворота распахнулись, и я оказалась на заднем дворе, где Торнадо усиленно рыл землю под окнами первого этажа. Несколько мгновений, и под его черными лапами обнажилась широкая труба, уходящая далеко вниз. Торнадо немедля прыгнул туда. Я упала на колени и заглянула в трубу, по сущности своей напоминающую дымоход. Упираясь лапами, котенок шустро спускался вниз. Как только он провалился – показалась узкая полоска света, указывающая на то, что под домом находился ещё один этаж или подвал, куда всякий раз убегал Торнадо.
Желая проверить свою теорию, я встала с намерением обойти дом. Но меня остановил скрип, издаваемый крышкой почтового ящика. Меня осенило: та несчастная женщина принесла письмо, или тот самый Ф. К. принёс ей ответ. С учащенным пульсом я спряталась за стеной, аккуратно выглядывая. В сером тумане, среди решеток был различим силуэт стройной женщины, одетой в брюки и чёрное пальто. Её голову прикрывала шляпа. Лицо пряталось под траурной вуалью, а пальцы – в чёрных, кожаных перчатках. Озираясь по сторонам, она опустила конверт на дно ящика, поправила шляпку и, перейдя дорогу, быстро растворилась в тумане, ползущим вниз по Сатис-авеню. Я выждала некоторое время и, убедившись в отсутствии людей, подошла к воротам и достала конверт.

Лицевая сторона: «Джону Ньюману, Сатис-авеню, д. 63, Ситтингборн, Великобритания»

«Дорогой, Ф. К.!
Я набралась смелости просить тебя о встрече, в которой ты наверняка мне откажешь. Во имя тех дней, что мы были вместе, прошу, приди сегодня на Милл-уэй к пиццерии «Итальяно» в 18:00. Я буду ждать тебя у входа. В противном случае сочту это твоим последним словом, и ты больше обо мне не услышишь…
Навеки твоя, Л. Д. Ф.»

Опасаясь быть обнаруженной той женщиной или Ф. К., я убрала письмо и побежала домой.
Там меня поджидал гость: Лео неподвижно сидел на мотовездеходе, припаркованном на обочине. Его голова была повернута в сторону моего дома. Я замедлила бег. Лео повернулся ко мне и снял шлем; я остановилась. Несколько мгновений мы молча, издали глядели друг на друга опустошенными глазами. Мое сердце часто и громко билось в груди. Лео соскочил с вездехода и урывками зашагал ко мне.
– Прости меня! Я должен был признаться, что встречаюсь с Молли.
Лео протянул ко мне ладонь, желая взять за руку. Но я отстранилась.
– Нелепо выглядишь не ты, а я, потому что поверила тебе.
– Неправда. Ты другая… особенная! Я пытался тебя подготовить к этому…
– Говоря о Клифтон гадости? – удивилась я.
– Да, способ не важный. Отец говорит, в восемнадцать лет сложно быть умным, когда химия в крови превосходит импульсы мозга.
Он снова протянул руку, и мой подбородок слегка задрожал. Его лазурно-зеленые глаза виделись бесконечностью морей, в которых глубиной служило сожаление о содеянном. Алые его губы невинно искали необходимую позу. Он не знал улыбнуться ему или нахмуриться сильнее, чтобы не оскорбить меня. Его бледное лицо украшал едва заметный румянец, а взлохмаченные, пшеничные волосы прикрывали лоб, виски и уши. Он коснулся моих онемевших от холода пальцев, и тепло его рук было способно согреть не только тело, но и душу. Я почувствовала, что свет моего сердца возвращается в заледенелую его цитадель, и он снова вспыхнул от «света того же огня».
Лео приблизился и прижал меня к груди. Та минута вознаградила меня за горькие слезы бесконечным покоем.
– Зачем Молли распускала слухи о твоём лице? – помолчав, спросила я.
– Она боялась меня потерять. Нельзя её судить за это.
– Благодаря ей тебя считают уродом и монстром, которого создал колдун Ферару. И ты не сердишься на неё?
– Нет. А ты сердишься на меня? Сердишься, что с другой?
– Нет. Однажды мама сказала, что нет ничего сильнее и страшнее любви, – я отстранилась и заглянула в глаза Лео. – Она была права…
– Я всегда буду твоим другом, – он снова обнял меня, – и даже через сотни тысяч ярдов я всегда буду рядом с тобой.
У меня подкашивались ноги. От него исходила божественная благодать. А всякое слово, сказанное им, такое невинное и мягкое, превращалось в елейное масло, для которого любая рана на сердце всего лишь пустяк.
Мы помолчали с минуту.
– Кэти…
– Да.
– Ты любишь того парня?
Я отпрянула. Лео выглядел встревоженным.
– Нет. А ты любишь Молли?
– Нет. Понимаешь, в моём возрасте нужно с кем-то встречаться…
Не желая того, я покраснела и опустила глаза.
– Кэти, не ходи с ним на свидания… – Лео крепче сжал мою руку. – Держись от него подальше! Не доверяй ему и не рассказывай ничего!
Я метнула на него яростный взгляд.
– Возмутительно, что ты даёшь такие советы. Мне нельзя быть с другим, а тебе с другой можно?
– Дело не в этом…
– Тогда в чем?! Объясни.
Лео молчал, смотря вперед.
– Ты знаком с Терри? – уточнила я.
– С Терри я не знаком. Не вынуждай меня говорить то, о чем мы оба пожалеем!
– Лео, если тебе есть, что сказать – говори… Или уходи. Уходи и не возвращайся! В отличии от тебя Терри мне не врал, – я стала пятиться к дому.
– Кэти, забудь о нём! Не встречайся и не ходи с ним одна! – кричал мне Лео.
Я закрыла дверь на все замки. Мои действия выглядели глупостью. Я знала, что Лео не пойдёт за мной и не станет ломиться в дверь. Ведь он – не герой любовных романов… Он настоящий…

Стук всё же раздался. Сердце моё выпрыгивало наружу. Я помедлила открывать. Стук повторился снова и снова. В полной уверенности собираясь прогнать Лео, я отворила. Вместо него на пороге стоял Клерк Митч с метлой и прикуренной сигаретой во рту.
– Добрейшее утречко, мисс! Надеюсь, всё чем была плоха прошлая ночь – это дурные сновидения? – он перекинул сигарету на другую сторону. – Иначе найдите себе другого шалунишку?
– Мистер Митч, какая гадость!
– Не обращайте внимания на старого развратника, Кэти. Я решил убедиться всё ли в порядке. Иначе как я буду отчитываться Аврааму Чандлеру о его дочери.
– Всё в порядке.
Пока я приводила ничтожные доводы своего благополучия, в квартире что-то с дребезгом упало.
– Что это? – спросил мистер Митч, заглядывая поверх моей головы.
– Не знаю…
– Так он ещё не ушёл, Кэти?!
Дворник посмеялся.
– Мистер Митч, ваши шутки пусты.
Я испуганно прошла в гостиную и осмотрелась, Клерк – за мной. Старинные часы, подаренные маме в приданное от родителей и украшающие стену гостиной над камином, валялись на полу с разбитым стеклом, не прекращая тикать.
– Это к несчастью…. – промямлила я, поднимая осколки.
– И вы верите в подобную чепуху? – рассмеялся дворник, помогая мне подобрать их.
– Иногда верю.
– Не шутите так, мисс! Если бы все верили в похожую ерунду – люди годами бы просиживали задницы с целью заработать себе часы счастливого пути. А зеркалами выстелили бы улочки и тропы, чтобы смело возвращаться домой за забытой вещью. Вы только сами подумайте! Беря во внимание, что трусы; наизнанку пророчат удары по лицу – я бы в армии ходил синим, как небо.
Я рассмеялась.
– Теперь после ваших разъяснений часы для меня лишь повод вспоминать о ваших годах в армии.
Мистер Митч встал, положил руку на грудь и театрально вздохнул.
– Кэти, для меня честь видеть, как вы взрослеете на моих глазах!
В четыре руки мы ловко убрали осколки, и дворник, напоследок давая пару-тройку советов, как перестать верить в народную мудрость, ушёл, торопясь выкинуть окурок, истлевший почти до пальцев. А меня ждала школа.


10

Занятия тянулись чередой бесконечности. Тщательно прокручивая всё, что узнала за прошедшие дни, мне не терпелось посетить Милл-уэй и узнать, что за женщина носит письма в дом Ньюмана.
В классе дышалось свободнее – многие ученики по-прежнему воспринимали меня, как пустое место. Шейли изредка роняла на меня косые взгляды, а Марта избегала встреч со мной лицом к лицу. Я расценивала их равнодушие, как чудесное время привести мысли в порядок и приглядеться к обстановке.
Озираясь по сторонам в классном кабинете, я вспомнила, как однажды тётя Люсинда сказала мне: «Друзья нужны в случае беды, в остальных случаях они только мешают!» Я потеряла подругу, но та дружба имела безобразные формы, лживые и непостоянные.
Я глядела на Эшли и удивлялась переменам в ней. Она не только следовала за Молли по пятам, но даже изменила своей привычке занимать первую парту, которую считала необходимым условием угодить учителю. Ввиду новых предпочтений она сидела за Молли и без дополнительных ремарок делала за неё все проверочные работы. Ее подхалимство вызывало у меня отвращение.
Для Молли я тоже не существовала, но после занятий она все же проявила ко мне интерес. Мы столкнулись в туалете. Я вышла из кабины и подошла к раковине. Молли мыла руки и глядела на меня в зеркало. Наши глаза встретились. Её живой взгляд был полон тревоги.
– Чандлер, давно хотела спросить… что случилось в тот день, когда мы вчетвером были возле особняка?
– Не важно. Забудь туда дорогу! Его не зря считают проклятым.
Мои скудные объяснения не удовлетворили любопытства Молли. Она взглянула на меня в зеркало с еще большим испугом в глазах. Ее голос дрогнул, когда она спросила.
– Как ты оттуда выбралась… живой? Это был призрак?
Молча, с хладнокровным лицом я направилась к двери, а Молли, стоя на том же месте перед зеркалом, тихо добавила.
– На самом деле я не такая жестокая, как кажусь…
– Серьёзно?
Я ни могла не обернуться в тот момент. Она уловила иронию в моём голосе и пожала плечами. Ей было сложно изливать душу передо мной.
– Да. Пойми наконец, люди идут за лидером, а я слишком труслива и даже не могу ударить человека. Кто пойдёт за такой?!
– Ты воплощаешь своё коварство чужими руками?
– В некоторой степени. Чандлер, прости, авторитет даётся нелегко! Чтобы завоевывать сердца новых поклонников, я надламываю себя. Мне трудно причинять кому-то боль.
– В таком случае может тебе оставить «сцену» и посидеть в «зрительном зале».
– Я не могу подвести отца! – в отчаянии она повернулась ко мне. – В его власти целый город, в моей – школа. Чандлер, не мешай мне следовать по стопам отца!
Ничего не ответив, я вышла за дверь и вскоре покинула школу.
На улице ощущалось дыхание предстоящей зимы. Воздух нёс в себе северное отчуждение, от которого дрожали лысые ветки. Я нетерпеливо ждала вечера, чтобы пойти в пиццерию на Милл-уэй, возлагая надежду, что там получу ответы на все интересующие вопросы.
Оставив позади квартал, где находился дом престарелых, я вспомнила о Боби Дилане и его обещании рассказать историю Ньюмана до конца. Мое любопытство разожглось с новой силой, когда я оказалась у приюта, где внутри бросалось в глаза суетливое движение. Старики передвигались живо. Могло показаться, им подарили билетик в кабину, способную вернуть ушедшую молодость. Управляющая приютом копошилась на посту, разыскивая что-то в бумагах. Мое приветствие не отвлекло её от занятия; мимолётно, безразлично она смерила меня взглядом поверх одетых очков и снова принялась за дело.
– Если вы пришли по поводу посещений, – сказала она, – сегодня никого не впускаем и не выпускаем.
– Но мне нужно…
– Всего доброго, леди, – отрезала управляющая, цокая каблуками к шкафу с документами.
Понимая, что пререканьями ничего не добиться, я ретировалась к выходу. Там у стеклянных дверей двое пожилых дам в нелепых спортивных костюмах что-то увлеченно обсуждали. Я замедлила шаг, когда услышала отрывок их диалога.
– Какой ужас, Гретта! Я бы с радостью покинула приют, если бы эта грымза – миссис Мезбит, не держала нас, словно в камере для подозреваемых. Я рано легла спать и ничего не слышала. А утром бац! и нас огорошили двумя убийствами.
– По правде говоря, не нравился мне ни один, ни другой. Сами себе на уме были… Но всё же Чарли Квот частенько спускался в комнату для отдыха на общий просмотр фильма и был куда любезнее, чем тот другой, как его звали…
– Не имею понятий, Гретта. Я его и в глаза не видела. Соседки по комнате говорят, что тоже не знают, о ком идёт речь. Он не показывался на первом этаже. Чует моё сердце, это заговор властей! Они догадались, как дорого государству обходятся старики, и теперь посылают к нам своих убийц. Я намерена отказаться от услуг дома и написать письмо в приют «Счастливая старость». Попробую выжить там.
– Да, совершенно верно, Кэролл.
Шокированная новостью, я была в полнейшей растерянности; у меня возникло желание присесть, но было некуда. Старушки подались к двери и лишь тогда заметили меня, застывшую рядом, на пороге приюта. Они прошлись по мне взглядами любознательного возраста, в котором безвозвратно застряли. Сделав усилие над замешательством, я приветливо поздоровалась с ними.
– Вы живёте здесь? – спросила я.
– Пока что да, ; ответила та, которую звали Кэролл. – Но надеюсь, это вопрос времени.
– Вчера в приюте что-то произошло?
Она поглядела на меня сквозь огромные, круглые очки своими чёрными, крохотными глазенками. Не нужно обладать богатым жизненным опытом, чтобы догадаться о том, что и та, и другая принадлежали к типу людей, боготворящих болтовню во всяком её проявлении: подлинном или лживым. Они прекрасно знали все возможности своего языка и с удовольствием использовали его нескончаемые ресурсы, считая себя неотъемлемой частью системы оповещения, опережающей даже радио или телевизор.
– Ещё как произошло! – выпалила Кэролл. – Эти проклятые жлобы отныне принялись за стариков. Однако, они совершили величайшую глупость, решив истреблять нас при помощи наёмников. Они думают, что никто не догадается, чьи руки на самом деле по локти в крови – в крови тех, кто всю свою жизнь: с детства и до поздней старости, жертвовал собою во благо отечества. А они с нами вот так…
– Кэролл сильно подавлена, мисс, – пояснила Гретта, одевая очки с цепочкой, болтающиеся у неё на шее. – Не принимайте её слова близко к сердцу. Вчера ночью в приюте убили двоих постояльцев, и после такого события мы не чувствуем себя в безопасности.
– Это ужасно, ; растерянно выдавила я. ; Их убили в одно и то же время?
Они помедлили с ответом. Их лица выдавали усталость. Выглядели они жалко и беспомощно: хрупкие, усохшие, с распухшими в икрах ногами, требующими лежачего положения в кровати.
– Я думаю, одного убили чуть раньше, чем другого, – сказала Гретта, переминаясь с ноги на ногу. – Сперва нашли мёртвого Чарли в его комнате, затем того второго, чьего имени никто не знает. Не удивлюсь, если он и сам его забыл ввиду своей нелюдимости.
Они ехидно посмеялись. Но, взглянув на моё серьезное, задумчивое лицо, тут же вернулись к исходной гримасе дружелюбности.
– Между прочим, тот второй был ещё жив, когда приехала служба скорой помощи, – прибавила Кэролл.
Я вспомнила слова мистера Вупера – он причитал, что ему не сдобровать после нашей встречи. Я не поверила ему тогда; ведь так бывает только в детективном жанре; там, где люди – это замысел автора, удобный для сюжета. Однако, реалии жизни, как и литература, также полны безобразных эпизодов.


11

В гостиной за столом я обнаружила отца, поедающего остатки Пасты. Мокрые его волосы, подсушенные полотенцем, ещё дышали жаром. Красные глаза напоминали стеклянные шары и тонули в синих кругах под ними – ночь у отца выдалась бессонной. Я поздоровалась; он ответил усталой улыбкой.
– Садись, пообедаем вместе.
Отец привстал, но я поторопилась его остановить.
– Посиди! Я сама всё сделаю.
Я взяла тарелку, прибор и села к отцу. Аппетит его оставлял желать лучшего – содержимое тарелки не убавлялось. Я видела в его изнуренном лице тревожную задумчивость, вероятно, о том, как начать разговор, которого так долго у нас не было без посторонних.
– Клерк сказал, ты ночевала в комнате Эшли и рано позавтракала.
Я опустила глаза.
– Да…
– Хорошо. Почему ты не подходила к телефону или снова где-то гуляла?
– Мы занимались с Эшли.
Отец кивнул.
– Тебе нравится в школе?
– Да. Только кормят не вкусно.
На бледных губах отца промелькнула улыбка.
– Это довольно важный критерий обучения. Им стоит задуматься о предпочтениях своих учеников.
– Мистер Хопс только об этом и думает, – насмешливо сказала я. – Кстати, он передавал тебе привет, когда упоминал о тёте, которую ты оперировал.
– Что-то не припомню…
– Зато она тебя помнит, – я помолчала. – Что тебя задержало в больнице?
Отец вяло откинулся на стуле.
– Мне пришлось вернуться к практике. В конце рабочего дня забежала встревоженная медсестра и сообщила, что привезли старика из дома престарелых, истекающего кровью, и спросила, возьмусь ли я его прооперировать, поскольку в другую больницу его не довезут.
На словах о доме престарелых я встрепенулась.
– И как звали того старика?!
Отец прищурил глаза, потирая оправу очков на переносице.
– Как бы не ошибиться… кажется, Роб или Тори, но фамилия точно Дилан.
– Боби Дилан?! – поправила я.
– Да! Боби Дилан, – отец удивлённо посмотрел на меня. – Ты его знаешь?
– Да, вчера мы навещали стариков в приюте, там и познакомились. Что с ним?! И как прошла операция?
– У него ножевое ранение. Удар пришёлся со спины и пробил печень. Ещё пять минут, и нам бы не удалось его спасти. К счастью, он оказался крепким, и его состояние тяжёлое, но стабильное.
Я ринулась в прихожую и стала одеваться.
– Куда ты собираешься?
– Пап, мне нужно навестить мистера Дилана. Понимаешь, у него совсем нет родных. Я думаю, ему будет приятно увидеть ту, с которой вчера он играл в шахматы и, между прочим, потерпел поражение.
Отец просиял.
– Не могу поверить! Он – единственный соперник, которого ты обыграла за свою жизнь!
– Именно! – улыбнулась я.
– Ну хорошо. Позитивные эмоции ему не помешают, а вот переутомляться ему не стоит. Он в палате номер 7. Я предупрежу по телефону, чтоб тебя впустили, – я открыла дверь. – Да и…  дочка, я горжусь, что ты так добра к пожилым людям!
Я ответила молчаливой улыбкой и скрылась за дверью.
До больницы добралась автобусом. Найти её не составило труда: один поток автомобилей быстро сменялся другим на её тесной, больничной парковке, и повсюду мелькали белые халаты. В вестибюле я назвала фамилию Чандлер, и меня провели по длинному коридору с нескончаемыми кабинетами в южное крыло, где шеренгой выстроились палаты, и седьмая из них была в самом конце белого коридора, напоминающего дорогу в облака. Меня попросили одеть халат.
Боби Дилан лежал на высокой кровати, накрытый до груди простыней. С двух сторон к нему подходили трубки с разноцветными жидкостями и пикали приборы с кардиограммой на мониторе. Щетина мистера Дилана глубже пустила свои корни, и теперь он куда больше напоминал старика. В лице не было ни кровинки – всё слилось в доминантную белизну: волосы, лицо, тело. Синие вены, проступающие под желтушной кожей натянутыми канатами, придавали рукам немощный вид. Я подвинула стул к кровати и некоторое время наблюдала, как он шумно вдыхает воздух через носовую канюлю. Монотонно пикающий прибор и падающие капли в устье капельницы заставляли сердце набираться жалостью. Он исчерпал ресурс своей жизни; потратил годы на ловлю отребья; рисковал ради общества собственным здоровьем, а в благодарность не получил ничего. Никто не придёт навестить его, отвлечь новостью или пожалеть. Он ; утерянная нить в полотне судеб, и вскоре ничто уже не будет напоминать вселенной о том, что некогда – начиная с Брайтона, заканчивая Ситтингборном – жил некий человек по имени Боби Дилан…
Я перевела взгляд на экран прибора. Он засуетился, издавая нервный писк – у мистера Дилана участился пульс. Его дряблые веки задрожали и стали медленно подниматься. Пересохшие губы с трудом оторвались друг от друга, когда он, глядя в потолок, прохрипел.
– Мисс Чандлер… я вас не ждал.
– Как вы себя чувствуете?
– Паршиво. Эта койка станет мне могилой.
– Не говорите так, – я робко положила свою руку на его. – Отец утверждает, вы сильный! Вы обязательно поправитесь!
– Ваш отец – святой человек! Только не всё решают врачи. У того, кто сидит высоко и недостижимо, свои планы насчёт наших мерзких душонок.
– И всё же сдаваться нельзя! – я помолчала. – Кто это сделал с вами?
– Понятия не имею.
– Вы никого не видели?
– Нет, он подошёл со спины, когда я мочил штаны в уборной. Лучшего места он не нашёл, чтобы расправиться со мной. М-да… Только там я по-настоящему теряю бдительность.
Он хотел посмеяться, но те большие трубки, что тянулись из его шеи, не давали ему свободу действий, и он закашлялся.
– Вы же работали в полиции, – продолжала я. – Неужели у вас, как у сыщика, нет версий, кому понадобилось вас убивать?
Он прикрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно, а когда распахнул их, я приметила в них скупые слезы.
– Кому я нужен, мисс? Я ; старый скряга, имеющий лишь посредственное отношение к полиции. Никто не знал, что я в городе. После дела с арестом Ньюмана я испарился, можно сказать, и по некоторым связям меня определили в приют.
Мы недолго помолчали.
– От кого вы скрывались, мистер Дилан, если ваш давний враг – Джон Ньюман, был мёртв?
Он снова закашлялся. А прибор издал протяжный писк.
– Да… вас, милочка, не проведёшь!.. Я скрывался от прошлого. Но всё это – не ваше дело.
Я уронила взгляд в пол.
– Помните, мы играли в шахматы?
– Конечно помню, – простонал он.
– Я выиграла пари. Вы дали слово, что расскажите историю Ариэль до конца.
– Знаете, мисс, вам повезло, что я попал сюда. Признаюсь честно, я соврал и не собирался вам ничего рассказывать. Но теперь, когда я здесь и едва дышу, мне терять нечего…
Его синеватые губы задрожали в улыбке.
С минуту он томился воспоминанием. Я чувствовала, как перед его глазами, угнетенными настоящим, мелькает образ Ариэль – образ святой частицы его веры в чудеса.
– Ариэль унесла моё сердце с собой… унесла туда, где я и где вы, и где все мы не имеем никакого значения. Мы – пустой ноль зелёной планеты, которая играет нами, как шарами, загоняя в лузы неудач; и даже при всей своей силе и могуществе мы навсегда остаёмся рабами природных прихотей… – он снова небрежно откашлялся. – Иногда я молюсь, мисс Чандлер, чтоб поскорее умереть и встретить Ариэль в другом мире…. Любовь измучила меня. Никогда не влюбляйтесь, моя дорогая! Любовь – кровопийца, наркотик. Она не оставляет выбора, губит силы, стирает моральный облик… Так на чём я остановился? – спросил он, слегка поворачивая голову, чтобы взглянуть на меня.
– На том, как вы попали в тюрьму, – напомнила я.
– Да… Тюрьма… Я как сейчас помню те мучительные годы вдали от Ариэль. Как известно, в тюрьме творят страшные вещи с теми, кто попал туда впервые и не заслужил уважения этих нечистей. Те подробности не для ваших ушей – вы слишком юны. Скажу только, что каждое утро вставал избитый этими подонками, и ненависть к Джону капля за каплей отравляла мою душу. Ариэль присылала письма в тюрьму несколько месяцев. Писала, что больна малокровием, и ей нужно срочное лечение. Её родители не могли его обеспечить. Она твердила, что по-прежнему любит меня и ни за что не предаст. Эти слова грели меня долгими ночами за решёткой. Я придумывал ей стихи, а утром те проходимцы рвали их на куски; но я не сдавался, писал снова. Они так и не дошли до Ариэль. Я гнил в той обстановке, как мусор; отброс, никому не нужный.
Но спустя два-три месяца я перестал получать письма Ариэль. Я терял голову от мыслей, что с ней и как она. Мне было не к кому обратиться письмом, чтобы узнать о ней. Отец отвернулся от меня, как только я загремел в тюрьму, а мать боялась ему перечить; в случае потворства мне он обещал её выгнать. Я остался совсем один, и последний год провел, как в бреду. Время было моим медленным ядом, от которого умирал, а тюрьма – клеткой загнанного зверя. За хорошее поведение и прилежную работу мне сбавили срок на полгода, и вскоре я вернулся в Брайтон.
Первом делом я прибежал к дому Ариэль, и соседи сказали мне, что она больше не живёт у родителей. Как охотничий пёс я носился по Брайтону, выясняя, куда девалась Ариэль. Вскоре мне удалось узнать, что она действительно долго лечилась в Лондоне и по возвращению из больницы обвенчалась с Джоном Ньюманом. Я был в злобном исступлении от этой новости. Они сообщили мне адрес, где молодая семья прикупила себе дом.
Несколько дней я сторожем провел у него, покидая пост лишь по крайней нужде обстоятельств, но Ариэль так и не появилась. Две недели бесплодного ожидания разожгли в сотни раз мою испепеляющую ненависть к Джону, сделавшую меня узником.
И тут как-то в выходной день я случайно увидел Ариэль в саду, за домом. Я бросился к ней, думая о  долгожданном счастье, что наконец обрёл. Она сразу узнала меня и с жаром кинулась целовать мои щеки, глаза, губы, лоб. Она была ещё прекрасней… красивей, с невероятной соблазнительной фигурой; распустилась, как нежный цветок, в терновой роще этого чудовища – Ньюмана. Он тогда учился на психиатра и пропадал на практике по два дня, дома его не было. Но тем не менее разговаривать в саду было не безопасно – нас могли увидеть и сдать ему. Мы договорились о встрече и той же ночью предались любви в старом, заброшенном доме.
Тут Ариэль и рассказала мне, что больше трех месяцев провела в закрытом пансионате Лондона. Отправлять мне письма не было возможности – Ньюман постоянно находился рядом, а после венчания тщательно проверял её почту, не давая шанса написать. Она умоляла меня о прощении, а я в ответ горячо целовал её, обнимал и ласкал… Наша страсть была безмерной! – мистер Дилан сладостно причмокнул. – Пожалуй, тот день был самым счастливым в моей жизни! Мы наслаждались друг другом, пока не наступило утро… Она собиралась уходить. Я не хотел отпускать её, предлагал убежать вместе, на что она отвечала: «Нам некуда бежать, Боби, у меня нет сбережений, у тебя – ни дома, ни профессии». Она умоляла подождать немного; говорила, что узнает код сейфа Джона и возьмёт необходимые средства оттуда. Я упрашивал не ждать, а сбежать сейчас, в ту же минуту! А она твердила, что не может так поступить. В конце концов, именно Ньюман спас её от гибели, оплатив лечение в больнице и содержание в пансионате, и теперь она обязана ему жизнью. К тому же Ньюман вел себя, как примерный муж: пылинки с неё сдувал, заботился, горел желанием обзавестись детьми. Ариэль делала всё необходимое, чтобы этого не случилось. Ньюман сильно переживал, стал показывать её специалистам, но те отрицали бесплодие. Вскоре он оставил попытки и погрузился в учёбу…
Конечно, слушать, как он любит её, балует, мечтает о совместных детях – было невыносимо! Но, в конечном итоге мне показалось, Ариэль была права: стоило выждать момент. Мы попрощались, а после того виделись в дни, когда Джон уходил в больницу. Совершенно потеряв голову от любви и счастья, мы перестали соблюдать осторожность. И неуместная смелость тогда подставила нам подножку.
В один из тех замечательных осенних дней служанка Ньюмана застала нас во дворе и донесла хозяину. Ньюман пришёл в ярость, и на следующий день выяснилось, что их дом пуст, а вещи распроданы…

Мистер Дилан замолчал, осунулся в лице. Прибор продолжал давить на уши непрерывным писком. Сердце Боби Дилана не билось – оно куда-то неслось! Он повернул голову в сторону, где на тумбочке стоял стакан воды.
– Дайте мне попить.
Я поднесла стакан к его истощенным губам, и он сделал пару глотков.
– Спасибо…
Пауза затянулась на несколько минут. Его скрюченные пальцы перебирали простыню на груди, а опустошенные глаза смотрели в потолок.
– Они покинули Брайтон, уехали, куда – неизвестно. Тот длинный, самый длинный вечер в моей жизни я провел в пьяном угаре и опустошил всю коллекцию дешёвых напитков, на которую мне хватило денег. В голове зрел план, как отомстить Ньюману и вернуть себе Ариэль. Я боялся только одного: что её любовь угасла, и она всё-таки полюбила Ньюмана за его обходительность и ласку. Да и что правды таить – у Ньюмана была масса преимуществ передо мной: куча денег, востребованная профессия, воспитание, а главное – чистая, незапятнанная репутация.
Больше шести лет меня изматывали мысли, что я ничтожен; что допустил ошибку, не настояв тогда на идее сбежать с Ариэль. И могу заверить, что нет ничего мучительнее самобичевания под гнетом сожаления! Мне не хотелось жить. Я засыпал с навязчивой задумкой застрелиться, но в тот же миг понимал, что я – жалкий трус, и не смогу этого сделать. Время тянулось очень долго. Я ненавидел всё, что меня окружало. Ненавидел работу – я устроился на фабрику рабочим, чтобы сводить концы с концами; ненавидел комнату, которую снял: очень дешёвую, неопрятную, с поломанной кроватью, перекошенным комодом и кучей тараканов размером с мизинец. Я ненавидел себя за свою слабость и беспомощность. Вечерами я безбожно пил, чтобы заглушить в себе боль. Но она не уходила; напротив – становилась всё сильнее.
Иной раз знакомился со мной нечистый и предлагал развлечься с грязными девками. Я тут же представлял, как где-то далеко, где нет меня, в одной кровати с моей возлюбленной Ариэль лежит Ньюман, гладит её искрящиеся волосы и шепчет ей на ухо то, что хотел бы шептать ей я. От этих фантазий я приходил в ярость, обрушивал ряд тяжелой брани на нового друга, крушил столы в пабе и бил посуду. Никто не связывался со мной в том баре потому, что они считали меня безумным. Я напивался до отказа, выходил на улицу и бродил до утра, не ел…, не пил…, не спал. Я изводил себя и выглядел, как разлагающийся заживо труп. От меня несло жуткой вонью немытого тела и перегаром. Меня убрали с фабрики, и я снова пришёл в паб набраться спиртным до отключки.
В тот весенний день я случайно познакомился с одним уличным парнем по прозвищу Взломщик. Мы сталкивались несколько дней подряд, разговаривали. Он был моложе меня свиду, но меня не интересовал его возраст, как и не интересовало то, кто он и откуда. Он был моей подушкой, в которую можно было поплакать. За столько лет одиночества он был единственным человеком, который понимал меня. Каждый день терпеливо, не перебивая он слушал о моей любви к Ариэль и моей ненависти к Ньюману. Я рассказал ему также о своей семье, которая отреклась от меня. И после этого Взломщик купил мне бутылку элитного виски и предложил свою помощь. Она заключалась в том, что он избавит мою персону от репутации заключенного и сделает необходимые рекомендации; с ними я спокойно вольюсь в полицию. Он твердил, что нет иного пути борьбы с Ньюманом, как вооружиться до зубов страницами закона. Я очень обрадовался и дал ему своё согласие.
Так мы и поступили. В полиции Брайтона у него был свой человек. Вскоре, как и было обещано, мои анкеты пропали из полицейского архива и каким-то чудесным образом исчезли из базы данных. Спустя три дня Взломщик принёс мне новенький, сверкающий жетон и рекомендации со всеми положенными штампами, где я специализировался по части махинаций и убийств. Также ему удалось узнать, что Джон Ньюман проживал в Ситтингборне, где тот открыл частный хоспис для душевнобольных. Я был вне себя от радости, что наконец напал на след Ариэль.
Не теряя времени, я приехал в Ситтингборн и отнёс свои липовые рекомендации в полицейский участок. Они пришлись по душе комиссару, и спустя неделю я вступил в обязанности старшего инспектора полиции. Тут я узнал, что по приезду из Брайтона Джон купил большой особняк на Сатис-авеню и долгое время практиковал в больнице, а ещё у них с Ариэль есть семилетний сын и шестилетняя дочь. Тогда моя голова обогатилась первой сединой. Я не мог допустить мысли, что она предала нашу любовь. Она не мечтала о детях, но они появились, и каждое из моих предположений, по какой причине это произошло, звучало жестоким приговором.
Я начал таскаться к особняку; Ариэль не появлялась вблизи дома. Дежурные, шпионящие по моему приказу, говорили, что женщины вообще оттуда не выходят. Я стал копать под Ньюмана. И тогда его так называемый «хоспис для душевнобольных» пал под подозрения. По документам он числился хосписом для умирающих невменяемых пациентов со всеми надлежащими лицензиями и документами.
Но как-то утром ко мне в полицейский участок заглянул странный человек, крепкий, модно и дорого одетый. Он принес чемодан чистеньких купюр, будто только что отпечатанных, и заявил, что Джону Ньюману необходима защита полиции в случае различных инцидентов. Это еще раз доказывало, что практическая деятельность Джона была незаконной. Я отклонил предложение. Незнакомец осыпал меня угрозами – якобы завтра же в участке появится новый инспектор, если я не приму его условия – и ушел, пообещав вернуться. Я пришел в еще большую ярость. В моей голове крутился безвинный план мести: я не собирался марать руки об Джона, я всего лишь собирался упрятать его в самую лихую тюрьму, чтобы тот прошёл через все те беды, которыми захлебнулся я. Моя месть окрыляла меня, и отступаться я был не намерен.
На следующий день ко мне наведался Взломщик с новостями. Ему удалось узнать о человеке, угрожающем мне. Он относился к группе итальянских мафиози и уже давно был повязан с Ньюманом. Как я уже говорил, тот хоспис был только прикрытием. На самом деле в особняке Джон занимался химическими разработками смертельного оружия, и мафиози по прозвищу Дон Кихот сразу заинтересовался им. Он организовал надёжный контракт с фармацевтической фирмой. Таблетки, капли, растворы, изготавливаемые по методике Ньюмана, были способны превратить здоровых людей в растение, стимулируя в организме механизмы старения, благодаря которым через два дня человек превращался в трухлявый скелет, обтянутый кожей. И что немаловажно, после вскрытия трупа препараты нельзя было обнаружить ни в крови, ни в органах. Это была своего рода золотая жила! Дон прекрасно зарабатывал на Ньюмане, продавая товар за бешенные деньги преступникам и другим желающим бесследно избавиться от врагов. Для проверки новых партий нужны были подопытные, и мафиози поставлял ему людей. Где он их брал – Ньюмана не волновало.
Сперва Дон действительно привозил тяжелобольных пациентов; в основном, страдающих депрессией и шизофренией. Однако, для гарантии качества продукции необходимы были здоровые образцы – больной материал заменили на здоровый. Причем большинство из них были не последними людьми в Ситтингборне, и все исключительно мужского пола ввиду бо;льшей выносливости организма. По началу те несчастные служили только материалом. Но Ньюман и Дон были из тех кровожадных животных, что не прочь поразвлечься. Над пациентами издевались: заставляли пить кислоту и отрезали пальцы, чтобы им и в голову не пришло кричать или сбежать, пока ожидается действие препарата. Это был не хоспис, а земная преисподняя! Ньюман превратился в беспощадное дитя тьмы. Я догадывался, что Джон не выпускает Ариэль, чтобы та не обратилась с донесением в полицию. Мне не терпелось скорее попасть в особняк, чтобы спасти её!
К сожалению, Ньюман редко покидал дом. Но однажды мне всё-таки удалось выманить его на встречу, якобы с выгодным клиентом, роль которого выполнял Взломщик, а я тем временем пробрался в дом.
Смотря на необычайную роскошь мебели, дорогой, итальянской; разнообразие ковров, покрывающих лестницы, полы в коридорах и даже в подсобной, я понял, что Ньюман обладал всем тем, чем мечтал обладать я: шикарный особняк с обстановкой королевских приемных, прекрасная Ариэль и двое детей. Я позавидовал ему, а вскоре понял, что завидовать нечему. Это был настоящий ад! Стояла нестерпимая вонь гниющих тел и тяжелого, непроветриваемого воздуха. Я осмотрел дом сверху вниз и обнаружил на четвертом и третьем этажах безголосых несчастных, с забинтованными конечностями, без пальцев на руках и ногах. В каждой комнате они сидели рядами по десять человек в креслах-качалках, одновременно и монотонно качаясь. Их глотки виделись жерлом вулкана; куски обугленного мяса торчали прямо из шеи; что-то клокотало, булькало в ней, стекая тянущейся кровяной слизью на пол. В их мутных, точно стеклянных глазах отсутствовала жизнь – только пустота и ужас, что они познали благодаря двум стервятникам. Они походили на живых кукол, зомбированных монстров!
Я бегал в ужасе от комнаты к комнате и, наконец, на втором нашёл Ариэль. Она была до смерти худенькой и бледной, с красными выплаканными глазами и чёрными кругами под ними. Она бросилась ко мне и с час рыдала, начиная рассказ с тех пор, как исчезла из моей жизни шесть лет назад. В тот самый вечер, когда нас застала горничная и сообщила Ньюману, Джон избил Ариэль, а утром, чуть свет увёз из Брайтона и некоторое время держал взаперти в новом особняке, а сам пропадал на новой работе в больнице. Он нанял прислугу, чтобы та приносила ей еду и ходила за ней попятам. Спустя некоторое время его злость и обида прошли; прислугу уволили. Они помирились, когда Ариэль поняла, что беременна… Беременна от меня. Ариэль пришлось скрыть это от Ньюмана и как можно чаще уединяться с ним, чтобы не возникало подозрений. Джон не сомневался в Ариэль, и так родился мой сын Дэнни.

Боби Дилан прослезился, сделав паузу.
– Помню, когда она сообщила о Дэнни, я никак не мог опомниться от счастья: ведь у меня есть семилетний сын! МОЙ семилетний сын! Я всегда мечтал о наследнике! И она подарила его мне… – Боби Дилан помолчал. – Признаться, дальнейшую часть ее рассказа слушать мне было невыносимо. Через полтора года после рождения Дэнни появилась Меган – их общая с Ньюманом дочь. В доме воцарились спокойствие и гармония. Но не прошло и трех лет, как Ньюман стал меняться, чаще закрываться в кабинете и о чем-то думать, а с больницы приходил мрачнее тучи. Ариэль занималась детьми и тосковала по мне.
Вскоре Джон заявил, что собирается принимать душевнобольных на дому. Ариэль умоляла его подумать о детях, как подобное отразится на их психике. Но Ньюман всё решил и в своём решении был неумолим.  Переделав два этажа под палаты, он набрал нескольких помощников и закончил необходимые приготовления. Хоспис на дому был открыт.
Потянулась вереница пациентов, приведенных одним и тем же человеком. Палаты заселялись умалишёнными растениями очень быстро. Ариэль не знала подробностей и не понимала, почему заходили они с молодым лицом и ясным взглядом, а за два дня превращались в неузнаваемых стариков. Как-то раз Ариэль спустилась вниз за водой и увидела, как Джон и его помощники-санитары заламывали нормального с виду мужчину и вкалывали ему что-то, после чего тот добровольно выпивал поданную жидкость в стакане. Это была кислота. Голосовые связки и горло таяли, как воск горящей свечи: они не могли ни есть, ни пить. Многие умирали; другие, те что покрепче – гнили заживо. Поздним вечером к внутреннему двору дома подъезжала машина, куда грузили чёрные мешки и увозили тех, кто оказался слаб для ответственной миссии. Таким образом вечные узники хосписа поступали нескончаемым потоком, а выходили оттуда лишь в чёрных мешках.
Дом процветал в глазах Ньюмана. О нём стали шептаться. В деньгах, что привозил мафиози, можно было купаться. Джон отдалялся от Ариэль и Меган, но обожал Дэнни. Он говорил, что мальчик далеко пойдёт, не иначе – у него хватка лидера. Ариэль была напугана, говорила, что не желает больше жить в аду, где сверху, точно дождем, проливается мычание этих безмозглых уродов. Не скрою, одно их присутствие умерщвляло заживо любую нервную систему! Но Джон реагировал молчаливым вздохом и укоризненным взглядом.
Когда Ариэль закончила рассказ, я был вне себя от ярости и вопреки ранее задуманному плану мести предложил просто избавиться от Джона. Ариэль не соглашалась. Ведь именно он тогда спас её, и как никак он – отец Меган. Она предоставила мне бумаги, подтверждающие вменяемость некоторых пациентов и доказательство того, что их удерживали в хосписе силой. Этого было достаточно, чтобы засадить Ньюмана на пожизненный срок по нескольким статьям. Я немного успокоился, и мы определились действовать на следующий день.
Вернувшись в участок, я узнал, что Взломщик в больнице с ножевым ранением. Я сразу поторопился туда, но было уже поздно... Умирая на моих руках, Взломщик признался, что был моим братом по отцу, который категорически отрицал его существование. Мать Взломщика работала официанткой в лондонском баре, а мой отец проходил в Лондоне инженерную стажировку, когда они познакомились. Между ними завязалась интрижка, и одной беспечной ночи хватило, чтоб мистер Дилан пожалел о своей податливости на красоту. Он испугался ответственности, потому что уже был женат и у него был сын – я. Взломщик, мой брат Бэзил, до последнего не знал, кто его настоящий отец, и лишь на смертном одре его мать рассказала правду. Задыхаясь, Бэзил говорил, что был очень рад хоть чем-то помочь родному человеку и очень сожалел, что не знал обо мне раньше. «Вместе мы бы и горы свернули!» – это были его слова перед последним выдохом. Я снова был ужасно подавлен и той ночью не смог заснуть. Утром ордер на арест Джона был получен, но я опоздал…
Приехав в особняк, я увидел, что все пациенты убиты и свалены в одну кучу, а рядом с ней валялся ещё тёплый труп Ньюмана. Я побежал наверх искать Ариэль и обнаружил её в пустой ванне с обожженным горлом…

Глаза мистера Дилана набрались слезами, подбородок и руки задрожали. Голос стал низким и обрывался к концу предложения.
– Видимо, перед смертью Джон превратил Ариэль в то ничтожество, что этажами населяло его дом. На полу у ванны со сложенными крестом руками притихла мертвая шестилетняя Меган… Я вытащил окоченевшую Ариэль и рухнул на пол, обнимая её ледяное тело. Качаясь вперёд-назад, я рыдал, как мелкий сопляк, и просидел так до заката, пока меня не хватились в полиции. Патруль с трудом расцепил меня с телом Ариэль. Убитый горем, только спустя несколько дней я вспомнил о Дэнни.
Мистер Дилан замолчал, ему было трудно говорить и дышать.
– Да выключите уже эту штуку, черт подери! – выругался он, подразумевая прибор электрокардиограммы, который пищал, не переставая.
Мое тело находилось в состоянии оцепенения, а мысли представляли собой хаос, заглушающий голос разума. Совладав с собой, я тихо промямлила.
– Я не знаю, как её выключить.
Боби Дилан громко фыркнул.
– И чему вас только в школе учат…
– Уж точно не выключать приборы у тяжелобольного! – со злостью выпалила я.
– Ваша правда! Там сбоку должна быть кнопка, посмотрите.
Я с трудом встала и шагнула к прибору. Кнопка, выступающая сбоку, щелчком усмирила голос оповещения.
– Так-то лучше!
Мы немного помолчали. Мистер Дилан определенно устал, а я прокручивала слово за словом, ощущая, что есть некоторая недосказанность в его повествовании.
– А что было дальше с вами? Как вы попали в дом престарелых, и кто содержал вас тут? – спросила я после изрядной заминки.
– Вам, мисс Чандлер, стоит вступить на дорожку закона. Допрос вы вести умеете, а чтобы жетоном махать, много навыков не надо!
– Спасибо, – я взглянула на мистера Дилана. – И всё-таки… Зачем вы поселились в приюте? Вы от кого-то прятались?
– В моём случае было разумным заставить людей забыть о себе. Я понимал, что в любой момент откроется правда и мои поддельные рекомендации, и тогда меня снова ждала тюрьма.
– А как же ваш сын? Он тоже погиб?
– Нет. В списках опознания тел Дэнни не значился. Меня пугала его судьба; рассчитывать на лучшее не приходилось. Тем не менее в глубине души я цеплялся за скудную надежду, что Дэнни удалось покинуть хоспис. Я видел своим долгом искать его, искать до последнего! – в том и состоял смысл моей жизни. Я оставил полицию и десять лет отработал на текстильной фабрике. Жизнь казалась мне пыткой. Я стал много пить; затем потерял работу и комнату, которую снимал.
Однажды в баре подсел ко мне молодой паренёк. Я дико напился, а пьяному язык не товарищ. Без особых подробностей я поведал ему, что потерял возлюбленную и остался без крова над головой. Парень сказал, что тоже потерял родных, а его тётка работает в доме престарелых, и, если я соглашусь, он устроит меня туда. Я согласился.
Первое время он частенько приходил ко мне, и мы сблизились. Разговоры между нами пошли откровенные; я поделился с ним всеми подробностями того дела и о том, что ищу сына, которого потерял в особняке Ньюмана. Он пообещал помочь и убеждал меня в том, что показываться из приюта небезопасно. Таким образом много лет я не выходил оттуда, даже на улицу.
Шло время, а поиски были тщетны. Я не нашёл Дэнни и похоронил его в своих мыслях.… Я потерял в том доме себя и свою душу вместе с Ариэль.


Минуту-другую мы слушали напряжённую тишину.
– Вы говорили, у вас нет родственников, – изрекла я, – и разрешили мне потратить единственное посещение, положенное вам. Получается, тот парень больше к вам не приходит?
Мистер Дилан тяжело и часто дышал. На лбу с глубокими морщинами показались капли пота. Его впалые глаза моргали устало.
– Довольно вопросов, Кэти… Я поведал тебе всё, что произошло со мной, и теперь со спокойной душой и чистой совестью могу отойти к Ариэль, – он понизил голос. – И не вздумай звать этих самодуров в белых халатах, считающих себя десницей Господа! Они мне уже не помогут… Я хочу умереть в тишине.
Просьба мистера Дилана застала меня врасплох. Я собиралась возразить, но не успела и рта раскрыть, как влетел высокий, лысый врач с обеспокоенным лицом, за ним – дюжие медсестры. Одна из них пронеслась к прибору и включила его: на экране забегали острые пики.
Слегка повернув голову в сторону, мистер Дилан еле слышно шепнул.
– Скоро увидемся, Ариэль…
Последовал глубокий вдох, писк прибора стал непрерывным, оглушительным. По монитору поползла ровная, бесконечная линия – его сердце остановилось.
Я смотрела на эту линию и не вполне осознавала, что происходит. Она виделась мне длинной дорогой, которой Боби Дилан отправился к несчастной Ариэль Ньюман – любви всей его жизни. У меня закружилась голова. Я сидела, не шевелясь, пока вокруг мелькали кадры спасательной операции. Тучная, светловолосая медсестра что-то вколола мистеру Дилану. Врач давил ему на грудь сложенными одна на одну ладонями.
– Дефибриллятор сюда! – Крикнул он, не сбавляя темпа. – И позовите доктора Тайсона!
Медсестра бросилась в коридор.
– Доктор Тайсон, скорее, 7 палата! Остановка сердца!
Тот, кого звали доктор Тайсон – упитанный, краснолицый молодой врач – влетел спустя пару мгновений с прибором на колесиках: должно быть, дефибриллятором. Два электрода, напоминающие утюги, тревожили грудь бедного Боби Дилана. И, казалось, спасительная рука схватила за грудки его тело, стремительно падающее в омут смерти, но мистер Дилан вырывался из хрупких объятий жизни и устремлялся навстречу вечности.
– Разряд! – кричал лысый доктор. – Разряд! Разряд!
Именно тогда одна из десниц Господа обернулась и заметила меня. Её уверенные руки взялись за мои плечи, и она силой подняла меня со стула.
– Мисс, уходите! Вам здесь не место!
Я была не в себе. Происходящее виделось серым туманом. Голоса звучали в сознании далёким эхом, а в висках стучала кровь. Я не сводила глаз с бездыханного тела Боби и ждала, что он вот-вот вдохнет полные лёгкие жизни; а медсестра, пользуюсь моей растерянностью, уверенной рукой вытолкала меня за дверь. Та плавно закрывалась перед носом, и я в последний раз уловила недвижимую мимику покойного Боби Дилана. Он был доволен, и с такой ехидной полуулыбкой, будто бы обыграл смерть, остался в моей памяти.
С моей щеки сорвалась слеза. Я бы предпочла не видеть всего того, что увидела. Разговоры о смерти лишены красок; но узрев её своими собственными глазами, чувствуются опустошение, неутолимая грусть; а земная беспомощность против той минуты, когда всё кончено, видится самой большой несправедливостью.
Я бежала по белому коридору больницы, а в голове звучало: «Разряд! Разряд!». Глаза искали выход. Спокойные пациенты и белые халаты мелькали размытыми красками Эдварда Мунка . Мне хотелось кричать, что там, в седьмой палате не стало Боби Дилана; того, кто точно знал цену любви и ради неё был готов на всё. А теперь его нет… Его кровать уберут равнодушные санитары, и от него не останется ничего, кроме мрачного рассказа в моей памяти.
Смерть потрясла меня! Я выскочила на улицу прямо на молодого человека, едва не сбив его с ног. Я не сразу поняла, что это был Терри. Он тут же обнял меня, и я зарыдала, уже не сдерживая себя.
– Тсс... Тихо, тихо… Я с тобой… Всё хорошо…
Он гладил меня по волосам, его голос звучал нежно и трепетно.
– Что случилось, милая?
Я отпрянула, бегая по его лицу и проникновенным глазам.
– Там... там умер Боби Дилан… – задыхаясь, лепетала я, – понимаешь, он любил! любил так сильно, но так и не стал счастливым!.. Терри, что такое счастье? Как его обрести?
Он поцеловал меня в лоб и снова прижал к себе.
– Я расскажу тебе, только чуть позже, когда ты успокоишься. Ты лучше скажи, кто такой Боби Дилан, и почему ты так тревожишься за него?
Я кивнула, вытирая лицо, облитое слезами. Терри помог мне избавиться от медицинского халата и занёс его в холл больницы, а после повёл меня по улице, обнимая одной рукой. От него веяло безопасностью, и я, поддавшись исступлению, рассказывала ему всё, что знала о Ньюмане, Ариэль и письмах в ящике дома 63, а темнота кварталов лишь добавляла остроты моему чудовищному повествованию.
Изредка кивая, Терри слушал с прилежностью отличника. Увлеченная рассуждением вслух, я не задавалась вопросом, куда мы идём. Осенняя влага напитывала волосы, а руки начинали замерзать от холодного ветра.
Когда я дошла до места, где обнаружила письмо, в котором Л. Д. Ф. назначала встречу Ф. К. у пиццерии, и что я намереваюсь туда пойти – Терри нахмурился.
– Не надо, Кэт. Дело и впрямь опасное; даже этого Ньюмана убили, несмотря на то, что он был важным звеном в мире преступности. Что может сделать маленькая девочка против истории двадцатилетней давности, где не осталось живых участников того случая?
– Возможно Дэнни жив, – возразила я, – вдруг та Л. Д. Ф. именно ему посвящает письма?
Терри подумал с полминуты.
– Нет, бессмыслица какая-то. Тогда причём здесь Ф. К.? Что означают эти буквы?
– Может, прозвище или имя, – предположила я.
– Но ведь мальчика звали Дэнни, причём здесь Ф. К.?
Я задумалась, а Терри остановился, предложив:
– Не хочешь заглянуть на чай в безопасное место?
Я осмотрелась. Двухэтажные дома из белого кирпича выстроились в одну линию подле узкого, мощенного тротуара. Из-за низенького забора выглядывали тёмные окна. Одинокая, сумрачная улица была мне незнакома.
– Где мы? – уточнила я.
Терри клокочуще посмеялся и сократил расстояние между нами до неприличия. Его руки ласково взяли мои. Идя спиной, он увлекал меня к порогам неосвещенного дома.
– Ты боишься? – волнующе спросил он.
– Нет, но хотелось бы знать...
Не выпуская моей руки, он достал ключ и открыл дверь.
– Я напою тебя чаем, а потом провожу домой.
Мы вошли внутрь. Он включил свет в прихожей, и мало обставленная комната озарилась яркими лампочками в потолке. Терри погрел воду на кухне и сделал чай, рассказывая, что купил этот дом и успел обустроить первый этаж.
– На втором этаже ещё ничего не сделано, но там есть работающий камин. Пойдём туда?
Я взглянула на часы – было без четверти пять. Не отрекаясь от задуманного, я размышляла, как отделаться от Терри, чтобы успеть в пиццерию к 18 часам.
Терри отнёс чашки наверх. Там не было света; из белого потолка торчали оголенные провода, и сильно пахло елью и свежими досками. Рассказывая о доме, он разжег камин и постелил на пол шерстяное одеяло. Мы сели рядом и взяли дымящиеся чашки, созерцая, как пламя пожирает поленья в золотом пожаре.
– Второй этаж мне нравится больше, чем первый, – сказал он в завершении рассказа.
Не отрывая глаз от огня в камине, я сделала глоток чая. Мне вспомнился Лео, и я ощутила внутри опустошающую тоску. Мне сильно не хватало его в минуты потрясения, а душа требовала утешения, подаренного его робкими объятиями.
– Почему? – наконец спросила я.
– Здесь тихо. А я люблю тишину с некоторых пор…
Я устремила изучающий взгляд на Терри. В его выразительных глазах застыла неопределенная усталость.
– С каких пор?
– С тех пор, как не стало родных.
Он поставил чашку на пол и посмотрел на меня проникновенными глазами. Его взгляд соскользнул на мои губы. Я испытывала сострадание: Терри и я прекрасно понимали, о чем он говорит. Он наклонился ближе к моей щеке и прошептал.
– Хочешь знать, что такое счастье?
Я опустила чашку и кивнула.
– Счастье… оно как испарение любви.
– Как это?
– Представь, что любовь – это солнце, а душа – вода прохладного озера. Солнце греет воду, и то тепло, полученное от солнца, превращается в испарение над её поверхностью и называется счастьем.
Он поцеловал меня в губы с пожирающей страстью, доказывающей, что он уже не мальчишка, а взрослый мужчина, точно знающий, чего хочет от жизни. Я закрыла глаза и увидела призрачный облик Лео; его губы, чувственные и алые, как маки. Терри целовал с еще большим вожделением, привлекая меня к себе. Но я отпрянула и, оставаясь в его объятиях, заглянула ему в глаза.
– У тебя когда-нибудь была близость с мужчиной? – с чувством прошептал он.
Сконфузившись, я почувствовала жар, приливающий к щекам.
– Нет.
Терри ласково улыбнулся.
– А хочешь я открою тебе мир - взрослый мир, где ты станешь женщиной?.. Счастливой и любимой женщиной?
Еле касаясь подушечками, он провел пальцами по моей шее, спустился к открытому вырезу кофты, прикрыл веки, а его губы застыли в улыбке довольства.
– У тебя кожа, как у маленькой девочки… Нежная… Потрясающе теплая… и её аромат кружит мне голову.
Терри коснулся моей груди, а внизу расплескалось приятное неведомое чувство. То, о чем он говорил, было для меня глухой, непроницаемой стеной, дымкой неизвестности. Я сомневалась, что хочу этого; но в то же время любопытство и то необъяснимое покалывание внизу толкали меня в тот мир, что обещал мне показать Терри. Все прошлые годы я верила: наступит день, когда я сразу пойму, что готова перейти черту приличия. Но глядя на Терри и чувствуя, как он касается меня и раздевает, я чётко осознала, что тот день ещё не настал. Образ Лео с детальной четкостью воскресал в памяти, и мне стало не по себе.
Я остановила Терри рукой.
– Прости, я не готова...
Терри опустил глаза и сел рядом.
– Ты меня не любишь, да? – его голос потерял нежность и звучал звериным рыком.
– Терри, прости…
Я одела кофту и быстро ушла, оставляя Терри наедине с самим собой.


12

Пиццерия на Милл-уэй зазывала клиентов вывесками и окнами в свете неона. У меня в запасе оставалось чуть больше пятнадцати минут, когда я села на скамейку напротив входа, чтобы видеть всех входящих и выходящих оттуда людей. Уничтожая кусок пиццы, я внимательно смотрела по сторонам. Без пяти минут шесть у меня заколотилось сердце – я невероятна близка к финалу.
Но всё пошло не так. Совершенно неожиданно мимо пиццерии проехал мотовездеход. Лео заметил меня; четырехколесный ревун сделал круг по Милл-уэй, развернулся и покатил на автомобильную парковку, под окнами пиццерии. От одного взгляда на Лео я испытывала радость. Однако, его появление в ту минуту мешало моему наблюдению, и я радовалась уже не так, как обычно.
Спустя несколько минут Лео был рядом со мной, обдавая шлейфом знакомых духов «Moulin Rouge».
– Я искал тебя, – уверенно сказал он.
– Зачем?
– Хотел сказать, что мы с Молли больше не вместе. Я подумал, тебе важно это знать для того, чтобы бросить Терри.
– Твоё расставание с Молли ничего не меняет. Я не перестану дружить с Терри.
Лео вел себя дёрганно: переминался с ноги на ногу, чесал бровь, приглаживал волосы на затылке. Вся мимика его бледного лица отражала обиду и нечто похожее на отчаяние. Он будто пересиливал себя в разговоре со мной.
– Что ещё нужно сделать, чтобы ты забыла о нём?
– Ничего.
Он умоляюще посмотрел мне в глаза.
– Поехали со мной. Я покажу тебе кое-что.
Я поглядела по сторонам и застыла. Легкой, пружинящей походкой к нам приближалась Лора Смит с обворожительной улыбкой на губах. Она любезно поздоровалась и с невероятным интересом и дотошностью осмотрела Лео.
– Вечер довольно зябкий, молодые люди. Как насчет уединиться всем нам… – она посмотрела вокруг. – Например, в пиццерии?
Её появление кипятило мне кровь, и я не скрывала своей неприязни.
– Вас отец прислал?
С растерянным лицом Лео смотрел то на меня, выглядевшую по меньшей мере, как фурия древнегреческой мифологии, то на Лору, преисполненную несокрушимым духом, и совершенно не понимал, из-за чего сей страшный переполох.
– Он сильно переживает за тебя, – мягко сказала Лора. – Не рви ему душу!
Мои пререкания породили бы новую волну психологических трюков Лоры, и я сочла нужным не отвечать.
– Пошли! – обратилась я к Лео. – Ты хотел мне что-то показать.
Лео в конец растерялся. Но при всей своей растерянности не забыл виновато улыбнуться Лоре, затаившей на нём тёплый, материнский взгляд.
Я взяла Лео за руку и, громко сопя, потащила его к вездеходу. В двух шагах от него Лео остановился, и я, не понимающая к чему нужны заминки, повернулась, чтобы вылить своё негодование. Я злилась, что мой изумительный план крошился на глазах, уничтожая возможность выследить женщину с подписью Л. Д. Ф..
Лео забавляла моя злость. Он усмехнулся так, как усмехаются взрослые в ответ на глупую, но простительную выходку ребенка.
– Ты точно не кусаешься? – Лео улыбался от уха до уха. – Я начинаю тебя побаиваться!
Всеми силами я старалась взять себя в руки.
– Я не кусаю тех, кто этого не заслуживает.
– Ну хорошо. В том исключительном месте твоя злость наверняка уйдет.
Лео протянул мне шлем, и спустя пару мгновений, обгоняя ветер, мы освещали фарами улочки между серыми домами на пути к таинственному месту. Лео велел мне закрыть глаза; я послушалась, гадая, куда приведет судьба. Тело дрожало от холода, а разум, ненавидящий Лору, требовал разрядки. В памяти ещё мелькали эпизоды рассказа мистера Дилана, где Боби и Ариэль любили друг друга до гроба, и где я и Терри совершали нечто ужасное и непозволительное. Получаса, проведённого у пиццерии, было достаточно для того, чтобы разглядеть поцелуй с Терри в другом свете. Несмотря на всю ловкость его действий, выглядел тот поцелуй мерзким. Причины, почему мысли о Терри порождали неприятные чувства, были мне неведомы; тело отторгало их, как организм отвергает чужеродные ему клетки. С Лео было иначе –  воспоминания о наших встречах, простоте общения, его ласке служили запасными резервами моих сил. Я выбросила из головы провокационные слова Терри, его настойчивые прикосновения; выбросила всё, что было с ним связано, и почувствовала глубочайшее облегчение.
Вскоре мы прибыли на место. Лео заглушил мотор и выключил фары.
– Можешь открывать глаза, – гордо сказал он.
С великим любопытством я взглянула вперёд. Мы находились на Сатис-авеню, и сквозь ржавые решетки ворот на меня глядел зловещий особняк.
– Твое загадочное место всего-навсего дом Ньюмана? – разочаровалась я.
– Да, – Лео остался невозмутимым. – А ты чего ожидала?
– Не знаю. Всё, что угодно, только не увидеть особняк!
– Понимаю твою досаду. Но здесь тихо, и нет людей, которые могут нам помешать.
Мы соскочили с вездехода и взялись за руки. Я встречала глазами очертания мрачных стен со спокойным сердцем – рядом с Лео дом не виделся такой уж страшной, мистической вселенной, где по сей день бродят души, не нашедшие выхода из темницы страхов.
Отворившаяся дверь особняка выпустила наружу холод окостенелой обители, которым напитались каменные стены. Мраморная лестница тоже обжигала холодом. Поднимаясь наверх, я словно видела дом глазами Боби Дилана, когда тот двадцать лет назад торопился на четвертый этаж, панически разыскивая Ариэль. Я вообразила, какой ужас овладел им при виде неживого ада вокруг. Мне мерещились звуки мычащих стариков с изуродованными шеей и ртом, их отрубленные пальцы на полу. Я передернулась телом, а Лео с крепкой заботой сжал мою ладонь в своей руке, словно почуяв, что мне нужна защита.
Ближе к третьему этажу воздух, извращенный сыростью и непонятными зловоньями, обдал свежестью открытого окна. Тяжелый и влажный, он волной катился по ногам, заставляя их слегка неметь. Лео тянул меня за собой, освещая путь фонарём. Последний лестничный пролёт, и мы вторгались в глухой коридор четвёртого этажа с портретами Пармиджанино . Я вертела головой по сторонам, заглядывая в приоткрытые комнаты, где над каждым продолговатым окном с железными решетками померкло святое распятие. Над ручками некоторых белых дверей сохранились по четыре грязно-коричневые полосы, оставленные, по всей видимости, обрубками пальцев окровавленной руки. Потемневшие кресла-качалки стояли рядами в безропотном мраке теней. На мгновение мне показалось, что кресла стали покачиваться. Я зажмурилась и снова посмотрела в комнату – они не двигались.
Миновав хоровод жутких комнат, в конце коридора мы увидели полоску света. То изливалась луна в приоткрытую дверь, ведущую на недостроенный балкон, куда и свернул Лео. С левой стороны там находилась железная лестница, уходящая на чердак.
– Только не говори, что мы пойдём наверх! – испугалась я, наблюдая, как Лео покоряет железные прутья лестницы, заменяющие ступени.
– Ты предпочитаешь остаться на последних этажах? Поговаривают, именно там Ньюман уродовал пациентов.
Я издала нервный смех.
– Что ты! Я просто обожаю чердаки и крыши!
Не прекращая карабкаться вверх, Лео мотнул головой, давая понять, что моя осторожность задерживает романтическую процессию. Не глядя вниз, я поспешила за ним. Руки то и дело скользили по влажному железу, оставляя на ладонях ржавые следы.
Маленькая дверца из полусгнивших досок пустила двоих на чердак. Он представлял собой длинное помещение, где с двух сторон столбиком располагались ящики с надписью: «ОСТОРОЖНО! ХРУПКИЕ ПРЕДМЕТЫ». Сквозь щели прохудившейся крыши на пол, издающий скрип, падали янтарные лучи ночного светила. Собирая подошвами ботинок пыль, мы пересекли чердак и, с треском открыв дверцу, похожую на предыдущую, оказались на крыше.
Покатая черепица с темной чешуей, облаченной в мох, напоминала мост, переносящий наблюдателя из замка тёмных сил в городской пейзаж реальности. Полная луна стерегла город в молчании. Внутренний двор особняка притаился в густом бурьяне, в тени высоких каштанов, утративших наряд; а крыши ближайших домов дразнили особняк Ньюмана свежими фасадами, точно молодостью, которой уже никогда не будет у дома, познавшего запустение и боль её обитателей.
Наклонившись, Лео аккуратно сел, доставая из кармана старинный альбом удивительно маленьких размеров с ладонь. В переплете из телячьей кожи он был украшен тонким, изящным кружевом. Я устроилась рядом с Лео, и он протянул мне альбом.
– Однажды я нашёл эту вещицу на первом этаже особняка, у камина. Пожалуй, это лучшая коллекция украшений, которую я когда-либо видел.
Заинтригованная введением, я распахнула альбом, пока Лео включил фонарь и расположил его так, чтобы можно было получше рассмотреть вещицу.
На первых страницах находились фотографии дамских украшений. Это были бесподобные броши, колье, кольца, сделанные в форме бутонов роз, лилий, лотоса и других цветов, а также композиции, изображающие взрыв фейерверка, где маленькие лучи рассыпались от золотой сердцевины в стороны каплями топаза, опала или аметиста. Бриллианты, изумруды, рубины и сапфиры изливались несравненной красотой.
Следующие страницы открывали череду сокровищ фауны. Массивные перстни в виде павлина, варана, бабочки одевались в сверкающие драгоценные камни. Снизу каждого снимка значилась надпись с указанием года производства, веса украшения и пробы. В одной из тех картинок я узнала брошь, найденную в комнате второго этажа. Оказывается, она могла бы подарить мне целое состояние в любой из ювелирных лавок. Я завороженно листала страницу за страницей. Скользя пальцами по снимкам, мне хотелось предугадать их благолепие наощупь. С восторгом и улыбкой Лео следил за движением моих рук.
– К сожалению, я немного знаю о Джоне Ньюмане, – сообщил он. – Однако много раз слышал, что помимо страсти к науке Ньюман питал слабость к драгоценным камням.
– Разве перед ними можно устоять?! Они ведь прекрасны!
Лео пожал плечами, не отрывая глаз от страниц, переворачиваемых мною.
– Ещё я слышал, что украшения из альбома вовсе не работа ювелира. Ньюман собственными руками сделал их и подарил своей жене Ариэль.
– Думаешь, она их носила? По-моему, лучшей приманки для грабителей не найти!
– Как знать. Может она одевала их дома, а может они валялись на дне шкатулки. Правда-неправда, но поговаривают, Ситтингборн Ариэль видела только сквозь стекла первых этажей.
– А что мешало ей подняться на последние? – уточнила я.
– Умалишенные, которые обитали там. К ним никто не входил, кроме доктора Ньюмана и его помощников. Да и вряд ли бы ей доставило удовольствие щеголять перед идиотами, которые не отличали испражнений от еды.
Мне стало грустно. Какое-то захватывающее тревожное чувство поднималось вихрем из низов прямиком к груди. С облегчением закрывая альбом, я вручила его Лео и посмотрела в ночное небо.
– Ньюман был чудовищем, – сказал неожиданно Лео нежным голосом, – но он искренне любил свою жену.
Интуитивно я повернула голову к Лео. С жадностью путника, смотрящего в просторы оазиса, он сверлил мои уста и приближался к ним неуверенными рывками. Поцелуй воспламенил тело, и что-то чувственное, триумфально волнующее ощущалось внизу, между бедрами, и скатывалось к стопам, разнося по коже мурашки. Я ощущала сладкий привкус его губ, а поцелуй, долгий и слегка небрежный, продолжал оживлять внутри неприступную крепость невинности. Именно тогда ко мне пришло осознание, что Лео и есть тот единственный, которого я ждала; с которым не страшно пересечь океан грехов на лодке любви и плыть дальше по волнам удовольствия. Голову нам вскружила детская робость, с которой мы дотрагивались до лица, волос и шеи друг друга. Нам было хорошо и уютно вместе. А тем временем звезды спускались ниже; звуки, приглушенные и отдаленные, растворялись во мгле. И только лишь рык, напоминающий вой собаки с вырванным горлом, доносился откуда-то снизу.
А мы всё целовались, тая в объятиях. Я чувствовала, как худенькое тело Лео напряглось. Он изредка вздрагивал, всё ближе привлекая меня к себе. И снова по спине скатывалась обжигающая волна неизведанного ощущения. Я догадывалась, что Лео тоже думает о том, стоит ли нам перейти черту, на границе которой распростерли руки, согреваясь в близости замерзших тел.
Но всё решилось само собой. Мы оторвались друг от друга, я положила голову ему на грудь, а он тихо сказал.
– Я люблю тебя…
Моя душа затрепетала. Я улыбнулась, как довольная девочка, получившая приз, но тут же убрала улыбку, боясь показаться до смешного нелепой. Сердце призывало меня тоже излиться признанием. Но что-то мешало мне это сделать; быть может, девичья гордость, а может быть стыд. Я испугалась, что моё признание уничтожит ту необыкновенную чувственность вечера; неповторимого вечера для двоих на крыше дома, где только мы и тайны, погребенные под слоем пыли утраченного времени. Я ответила ему взаимностью молча; частым биением своего сердца. 
– Лео, что такое счастье? – вдруг спросила я, сильнее прижимаясь к нему.
После нескольких мгновений тишины Лео с жаром прошептал.
– Не знаю, но в эту минуту я счастлив.
Наслаждаясь ответом, я улыбнулась, и мы снова заговорили о Ньюмане, Ариэль, моей маме Скарлетт, плавно переходя в обсуждение будущего.
В скором времени Лео должен был поступать в университет, дабы упрочить знания, вкладываемые ему отцом. Он трепетал от мысли, что когда-нибудь замолвит за себя словечко в науке; поможет ей воспрянуть духом, подготавливая очередные удобства для нашей планеты. С неподдельным восторгом он рассказывал, как мечтает посетить вечное пристанище тела Менделеева и возложить к его ногам хвалу и юношеское восхищение. Он был охвачен эйфорией творческих людей, увлеченных жизнью, как поэзией, рассказывая, что готов переплыть четыре океана, покорить вершины знаменитых гор и пройти пустыню с вечно идущим караваном. И я верила его мечтам и успеху. В нём горела небывалая искренность. Не противореча друг другу, в нём галантно прижились доброта и твёрдость, и каждая из этих сторон его натуры заключала меня в неразрывные узы обожания.
Я схватывала каждое разгорячённое слово Лео, как рыба, жадно глотающая воздух в глубине моря, и благоговела перед днями, что ещё предстояли нам в совместных прогулках. Роняя тёплые взгляды, Лео всё говорил; говорил очень быстро, боясь, что не хватит времени обсудить всё на свете. Его глаза, как неугасаемые фонари, поблескивали в темноте, а длинные пальцы рук с такими мягкими подушечками складывались как во время троеперстного знамения.
Так часы канули в прошлое, и мы не заметили, что всю ночь провели на крыше, а на горизонте уже брезжил рассвет. Солнце ещё не показалось из-за линии смежных домов, но уже подготавливало небо к своему появлению, разливая пастельно медную краску на нежную лазурь. В ожидании божественного явления утра Лео притих, смотря вперед. Как только первые лучи скользнули по тёмным крышам к особняку, Лео взял мою руку и, поцеловав меня, крепко обнял.
– Кэти...
– Да…
– У меня к тебе большая просьба. Она не из ряда быстро выполнимых. Это скорее обет, который хочу с тебя взять. Мне достаточно одного слова, и я поверю, что ты сдержишь его.
Я взглянула на Лео. Его золотистые волосы слегка перебирал ветер; полные, привлекательные губы раскраснелись от знойных поцелуев, которым мы посветили бог знает сколько минут; а впалые щеки сквозь мягкую, ещё подростковую щетину отливали молочной белизной цвета. Всё его лицо будто светилось изнутри чем-то незримым, но необычайно трепетным. Могло показаться, что детской колыбели, где когда-то спал Лео, коснулась рука невинного ангела, и теперь он несёт в себе тот волшебный дар света. Я не могла оторваться от его лика, а он опустил глаза.
– Ты обещаешь? – переспросил он.
– Всё, что попросишь…
– Запомни меня сейчас таким: живым, озорным, способным пойти с тобой куда угодно без надлежащей помощи. Запомни этот великолепный рассвет и храни его, как память обо мне… что бы не случилось, вопреки всему храни! И если когда-нибудь ты будешь встречать рассвет без меня – одна или с кем-то – не забудь, что в том рассвете осталась моя душа, с тобой… здесь… в доме Ньюмана. Она твоя…
Лео поглядел на меня преданностью собак. Мои глаза наполнились слезами, а в словах звучала тревога.
– Ты куда-то уезжаешь?
– Нет, но кто знает, что будет завтра, – он быстро заморгал, и я поняла: он держится, чтоб не заплакать. – Я хочу быть уверен, что ты не забудешь меня.
– Обещаю, Лео, обещаю…
Мы снова обнялись, и две мои слезы, обезоруженные откровенностью Лео, скатились ему на плечо.


13

Мы расстались у шестьдесят седьмого дома. Лео поцеловал меня в щечку на прощание, и мистер Митч, уже приступивший к обязанностям дворника, весело подмигнул нам.
Отец как раз допивал кофе, когда я вошла в гостиную. Без очков его уставший вид соответствовал описанию людей, страдающих асомнией. Он быстро одел очки и насколько мог сдвинул бесцветные брови.
– И как, по-твоему, это называется?! Теперь ты и дома не ночуешь?!
Не менее двадцати минут, пока завтракала и одевалась в школу – при этом отец ходил за мной попятам – из Авраама Чандлера вырывались грозные слова, звучащие, как пародия на отборные ругательства. Они не только не обладали устрашающим эффектом, а в значительной степени забавляли. Напитанная счастьем я порхала, и всё, что говорил отец, проносилось ветром мимо ушей. Он понимал, что нравоучения бесследно теряются в глуши моего сознания. Это досаждало ему. Он подбочился у парадной двери, когда я заканчивала собираться.
– Ты вынуждаешь меня пойти на крайние меры! – пригрозил он, поправляя очки, соскочившие на кончик носа.
– Какие, интересно знать?
– А вот узнаешь! Они будут очень страшными и самыми крайними… Словом, ты будешь кусать локти, что вынудила меня поступить таким образом! А я буду неприступен - так и знай!
– Пап, твои меры даже не имеют конкретных форм, а ты уже пугаешь меня невообразимой карой!
– Ну да, не имеют… – отец растерянно забегал глазами слева направо, скрупулезно выискивая для меня наказание. – В конце концов, это не сложно. Например… будешь сидеть дома, под домашним арестом.
Он грандиозно махнул рукой, показывая тем, что прекрасно справился с импровизацией на ходу. Пожалуй, он бы стоял так ещё пару минут, но тут после короткого стука открылась дверь, и в проёме появился Клерк с метлой в руках.
– А я-то думаю, откуда потолок падает! – хитро улыбаясь, изрёк дворник.
– Клерк, – отец обратился к соседу глазами, полными отчаяния, – ты хоть объясни этому непослушному ребенку, почему следует ночевать дома и хоть изредка показываться отцу!
Мистер Митч не успел заговорить – я отражала удар.
– Получается, тебе можно крутиться с Лорой, а мне нельзя влюбиться?
Отец снова встал в позу, руками подпирая бока.
– Я, между прочим, не кручусь с Лорой, и вообще… – тут его будто сразило громом. – Что? Что ты сказала?! Влюбилась? Как?! В кого?! О Господи! Что теперь делать!?
Придерживая лоб ладонью, отец в ужасе смотрел на дворника, ища в нем моральную поддержку и выход из тупика.
– Дать ей деньжат на аптеку, – с усмешкой ответил мистер Митч.
– Это еще зачем? – слегка заикаясь, уточнил отец.
– Чтоб хорошенько запаслась этими… как их белые рыцари  по-французски нарекли: condom!?
– Что-о-о? – вскричал отец, визгливым криком напоминая возглас негодующего святого. – Ей только семнадцать будет!
Растворяясь в широкой улыбке, я еле подавила желание расхохотаться.
– Ладно, – сказала я, – вы тут разбирайтесь, что мне нужно, а что нет, а я пошла в школу.
Я ускользнула между двумя стихиями, где одной был отец с огромными глазами, обрушивающий ряд положений, согласно которым я должна ещё играть в куклы, а второй – посмеивающийся мистер Митч, отражающий натиск аргументами в пользу природы юношеских гормонов, которые нельзя остановить посредством этики и людских мировоззрений.
День разлился приятным солнцем, и мне показалось, жители Ситтингборна намного радостней преодолевали расстояния до работы и других мест, куда несли их ноги в столь ранние часы. Улыбаясь, я чувствовала себя абсолютно счастливой и никак не могла скрыть своего счастья: то весело подпрыгивая, то пиная опавшую листву, то вихрем кружась по тротуару. На моих губах ещё таяло воспоминание о неуверенных, но сладостных поцелуях Лео; о ласковой теплоте, исходящей от него.
Однако, школа не разделяла моей эйфории, и там меня поджидал траур неминуемого конца всего живого. Я шла по длинному, прямому коридору в учебный класс, замечая в лицах проходящих мимо учеников безысходность и страх.
То же самое излучали глаза моих одноклассников. Молли Клифтон, Шейли и Марта с опаской поглядели на дверь, когда я вошла, будто вместо меня ожидая увидеть кого-то другого, кто должен был войти. Эшли замерла у парты Молли, и её мраморная кожа выглядела неестественной. Освещенная аудитория отяжелялась неким присутствием пугающего чувства, и столь живая игра солнца на партах оскверняла минорную атмосферу класса.
Миссис Кляйн ещё не возглавляла парад произведений, пересказанных ею слогом простоты. Я села и достала учебник. Открылась дверь, и пару мгновений в дверном проёме никто не появлялся. Класс притих; даже, казалось, было слышно, как оконного стекла касается ветер. Нос  уловил стойкий, резкий запах серы, и в неизменном колдовском виде с чёрной мантией вошёл Каллен Ферару. Он скользнул взглядом по лицам испуганных учеников, задерживаясь на мне. В его внушительных чертах бледного, круглого лица с гладкой кожей я не видела сходства с Лео, но ни минуту не забывала, что он – его отец, поэтому больше не боялась Каллена. Я для него представляла не меньший интерес, чем он для меня. Первопричиной этого могла быть осведомленность Каллена о нашей дружбе с Лео.
Учитель всё же оторвал глаза от меня и, деловито сложив руки за спиной, проследовал к доске. Цокот набоек его черных, сверкающих ботинок заставлял учеников глотать слюну от страха. Мел крошился в его сильных, крупных пальцах; он написал большими, отрывистыми буквами: Каллен Ферару, резко поворачиваясь к немеющей публике.
– Что вы видите, бездари? – класс не ответил, и он, также цокая, подошёл к парте, где сидела Стейси. – Вы, мисс Бланшет, что видите?
Стейси приоткрыла рот, но губы шевелились безмолвно. Он наклонился к ней тем же медленным, плавным движением.
– Не слы-шу, – злобно процедил он.
Она повторилась, но звуки, такие тихие и непонятные, срывались с губ, не давая должного ответа. Привстав, Каллен шагнул к другому ряду, где притаилась Молли.
– Мисс Клифтон, прочтите надпись на доске, –низким голосом, членораздельно молвил он.
Сохраняя гроши наигранной храбрости, Молли сказала:
– Каллен Ферару.
– Что значат эти слова, мисс Клифтон? – пропуская сквозь зубы каждый слог, он наклонился к Молли так, что его чёрные, неряшливые волосы коснулись её белокурых волос, и она нервно заморгала, предвещая обморок.
Мне стало её жаль. В порыве сострадания я швырнула ручку на пол, и Каллен быстрым взором метнулся ко мне. Испепеляющей силы его взгляда хватило бы для того, чтоб обратить моё тело в угли. Но я не опускала глаз. Всё пристальное внимание класса приковалось ко мне. Учитель направился к моей парте и навис тяжестью грузных материй черной мантии.
– Вы, мисс Чандлер, наверняка знаете ответ.
– Они значат лишь то, что вы вложили в них перед тем, как написать их на доске.
Как правило, мимика учителя Ферару по своей монотонной сдержанности не уступала каменному изваянию. Его чёрные брови уходили в сторону прямыми линиями и всегда оставались неподвижными, словно приросли над глазами. Но в минуту моего ответа его брови изогнулись в удивлении. Привыкший к бескомпромиссному повиновению учеников, он не рассчитывал на подобную дерзость с моей стороны. Его будто парализовало на мгновение. Выпрямившись, он завел руки за спину и отошёл к другому ряду.
– Запомните то, что видите на доске. Ибо отныне Каллен Ферару повышен в должности. Многие из вас наверняка слышали, в каком ужасном положении оказалась наша школа. И ввиду того самого положения отныне директором школы становится человек, чьё имя – не больше, не меньше того – указано на доске.
Ошарашенные ученики не смели пошевелиться, и, казалось, большая половина из них едва не попадала замертво. Каллен измерял кабинет медленными шагами, наслаждаясь неоспоримым триумфом. Я не понимала, что происходит и до перерыва на обед томилась неведением.
В столовой, где я охотно уничтожала суп с гренками, ко мне подсела Эшли.
– Кэт, ты обижаешься на меня? – вопросила она.
– Нет. Почему я должна обижаться?
– Я подружилась с Молли…
Продолжая обедать, я не смотрела на неё, а Эшли, расценив молчание как согласие, заговорила быстро и с сожалением.
– Я не хотела, чтобы всё так вышло. Вспомни, я предлагала извиниться перед Молли. Всё бы замялось, и ты была бы рядом, в нашем кругу!
Я взглянула на бывшую подругу: после такого непредвиденного предательства она была мне противна.
– Не бери в голову, Эш, – после заминки ответила я. – Я не обижаюсь.
Некоторое время мы молчали. Эшли перебирала пальцами, а я торопливо справлялась с едой.
– Спасибо, – вдруг сказала она. – Я очень признательна тебе за понимание и доброту.
Улыбка облегчения вспорхнула с её губ и бумерангом вернулась ей моей сдержанной улыбкой.
– Что случилось с мистером Хопсом? – спросила я Эшли.
Бледнеть ей было некуда; тем не менее она совершенно потеряла какие-либо краски на лице.
– Он убил миссис Кляйн, и вечером его заключили под стражу.
– Ты шутишь?! – не верила я, отложив ложку в сторону. – Как это произошло?
– Миссис Кляйн нашли дома. Она умерла от ножевого ранения в грудь. Мистера Хопса взяли с поличным на месте происшествия. Я была поражена. Мистер Хопс казался мне достопочтенным, великодушным человеком. Кто бы мог подумать, да?! Я бы скорее поверила, что её убил Ферару. Жизнь – интересная штука, скрещивает те и иные качества, и получается что-то наподобие мистера Хопса – сплошной обман предубеждений.
Наверно с минуту я растерянно переваривала.
– Ерунда какая-то… – по-прежнему не верила я. – Зачем Хопсу убивать её? Она была доброй, и делить им было нечего.
Эшли пожала плечами.
– Не исключено, что у неё был грешок за душой или какая-то тайна о школе, компрометирующая Хопса. В конце концов теперь это не важно. Отныне всем нам придётся не сладко… Учеников Каллен будет держать, как в тюрьме строгого режима!

Ярость обитателей школы обрушилась на мистера Хопса. Несмотря на то, что миссис Кляйн не могла похвастаться изобилием любви школьников, изнемогающих от скуки на её уроках, всем было жаль расставаться с ней, зная, что миссис Кляйн – воплощение добра в мире. Тем более все замирали от мысли, что её место займёт беспощадное подобие Каллена. На время поисков нового преподавателя литературу заменили химией и физикой, а также историей с преподавателем, который кроме дат, периодов и названий участников похода ничего не видел. Он относился к разряду людей с устойчивым мироопределением, создавал впечатление человека твердого и решительного, но только за пределами учебной аудитории. В глаза же двадцати пяти ученикам смотрел он бегло, будто по нужде, якобы положенной при общении двух людей. Его не воспринимали всерьез.
Вся эта сумятица наложила на школу печать депрессии. Я как и прежде не верила, что мистер Хопс вообще имеет какое-либо отношение к убийству, и обдумывала, каким образом пробраться к нему. Я хотела узнать, как он оказался дома у миссис Кляйн, и конечно понимала, что рискую многим: прежде всего стать объектом сплетен тех, кто неутомимо обвинял директора в непростительном злодеянии.
Однако, это было далеко не единственное, о чем стоило побеспокоиться. В моем возрасте и без веских оснований свидание с директором получить было невозможно. И тогда мне на ум пришла идея напомнить Молли о страхе мисс Клифтон, известном нам обоим.
Я подкараулила её у столовой. Сперва вышла её галдящая компания, затем Молли. Она заметила меня; и я кивнула на кабинет за своей спиной.
– Молли, ты идёшь? – спросила Шейли, обернувшись.
– Идите, я через минуту подойду.
Мы проскочили в класс, где пустые парты облегчённо дышали без шумной публики. На лице Молли читалось настороженное волнение. Я глядела ей в глаза, ища в них укор или ненависть, заслуженные мною после того, как Лео бросил Молли из-за меня. Но дальнейшее её поведение доказывало, что Молли ни о чем не догадывалась.
– Что тебе, Чандлер? – спросила она, а голос её слегка дрогнул.
– Дело об убийстве Рози Кляйн ведёт твой отец?
– Да.
– Устроишь мне свидание с Хопсом по старой дружбе?
– С чего ты взяла, что можешь меня об этом просить? – Молли разрывало возмущение. – Что ты о себе возомнила?
– Не увиливай, Клифтон. Всё-таки я знаю то, что грозит твоей репутации. Если хочешь, могу напомнить…
– Не надо, я поняла… Но как бы ты меня не шантажировала, я не смогу тебе помочь.
Я многозначительно пожала плечами.
– Ладно, придётся рассказать всем, кто такая Молли Клифтон на самом деле.
– Ну и змея же ты, Чандлер! – с презрением процедила Молли.
– Я быстро учусь.
В класс вошёл Джошуа Клифтон собственной персоной и его помощник, одетый по форме полицейского, а за ними – большая толпа преподавателей. Мы поздоровались, и пока те, окинув нас равнодушно с ног до головы, рассыпались по стульям, мы ускользнули в коридор под пристальным взглядом инспектора Клифтона.
– Поговорю с отцом, и позже встретимся в классе, – напоследок бросила Молли и растворилась в толпе учеников.
После занятий я ждала Молли в условленном месте. Спустя десять минут рядом с кабинетом послышались мужские голоса, один из которых принадлежал офицеру Клифтону. Ручка двери опустилась вниз, и я, замирая сердцем и улавливая каждый звук, нырнула под парту.
– Как думаешь, Майкл, всё ли нам рассказала эта святая гильдия науки? – спросил Джошуа Клифтон, вероятно, своего помощника после того, как хлопнула дверь.
– Полагаю, они весьма напуганы. Для того, чтобы солгать в таком состоянии, как не крути, нужен талант или необдуманная храбрость. Они лишены и того, и другого. Потому их показания могут оказаться вполне правдивыми, – после короткой паузы Майкл добавил. – На мой взгляд именно Хопс виновен в убийстве Рози Кляйн.
– Не советую заявлять об этом прямо, – вяло возразил инспектор. – Хопс только выглядит слюнявым героем; на самом деле личность он весьма заурядная.
– Тогда почему мы его задержали?
– По делу должен числиться преступник – у нас его нет. Хопс – наше главное прикрытие от зудящих проверок начальства, поскольку его поймали с поличным.
– Как это предусмотрительно, Джо! Здесь разгорится большая шумиха. Нам стоит быть во всеоружии.
– Что верно, то верно, – поддакнул инспектор.
За рядами столов не было видно фигур, и я отчаянно догадывалась, что там происходит. Через пару мгновений тишины снова заговорил Джошуа.
– Нашли того, кто сообщил об убийстве в участок?
– Нет, удалось только выяснить, что звонили с таксофона на Север-стрит. Там всё глухо: ни очевидцев, ни следов.
– Очень жаль…
– Как будем действовать дальше?
– Для начала дождемся этого мерзавца Ферару и будем его колоть.
– Ты подозреваешь его? – оживленно спросил Майкл.
– Именно! И как бы он не извивался, я обязательно возьму его за жабры!
Инспектор договаривал как раз в тот момент, когда послышался звук открывшейся двери, и к шагам двоих прибавился цокот, выдающий Каллена.
– Я весь во внимании, – с присущей членораздельностью в словах молвил Каллен, а его шаги затихли.
– Итак, Ферару, давай начистоту, – начал офицер Клифтон. – Где ты находился вечером, когда произошло убийство Рози Кляйн?
– Я был дома, – сухо ответил Ферару.
– Кто может это подтвердить?
– Мой сын Леонардо.
– Какие отношения у тебя были с покойной? – деловито спросил Майкл.
– Абсолютно никаких.
– Какие чувства ты питал к ней?
– Мне было глубоко плевать на неё, – холодно сказал Ферару.
– Ты знал адрес её места жительства? – напирал Майкл.
– На этот вопрос сгодится предыдущий ответ.
Я вздрогнула, когда раздался угрожающий удар кулаком по столу.
– Послушай, колдун, – злобно прошипел Клифтон, – рано или поздно я всё равно тебя прижму, и тогда тебе светят только долгие годы прозябания в самой дырявой тюрьме, откуда вывозят трупы таких же неотесанных уродов, как ты! Даю двадцатку, ты не выйдешь оттуда живым. Говори, как было! И вообще, что ты там затеваешь у себя в голове?
– Если, мистер Клифтон, у вас есть основательные доводы, почему вы допрашиваете меня, как подозреваемого – для начала потрудитесь их озвучить, а затем свяжитесь с моим адвокатом. В любом другом случае попрошу соблюдать принятые формы допроса в отношении меня, как очевидца, без применения ваших необоснованных предположений. Поверьте, я испытываю к вам нечто подобное вашим чувствам ко мне. Но то не даёт вам права пренебрегать субординацией и уставом, принятым законодательством.
Я пыталась угадать, какое лицо было у офицера, когда Ферару вылил такой поток рассудительной речи; должно быть, оно исказилось и по меньшей мере выдавало изумление и гнев. И голос Клифтона подтвердил мои предположения.
– Послушай ты! ...
Клифтон задыхался от ярости и явно собирался выбрать другое, более глубокое ругательство, но в том положении выругался только:
– … Химический элемент недоделанный… Свои преподавательские навыки оставь для молокососов, протирающих тут лавки своими штанами. Я не собираюсь с тобой сюсюкаться, Ферару! Я из-под земли достану доказательства, и ты сядешь, как миленький!
Я услышала, как скрипнул отодвинутый стул, скорее всего, занимаемый Ферару.
– Не трепитесь попусту, офицер. Действуйте!
Ферару зацокал к двери, и вскоре та звучно хлопнула.
– Вот ублюдок! – процедил Клифтон. – Ну он у меня ещё попляшет!
– Что будем делать, Джо?
– Для начала понаблюдаем за ним. В скором времени он обязательно выдаст себя со всеми потрохами.
– А что делать с показаниями патологоанатома? – уточнил Майкл.
– Припрячем их в долгий ящик. Если хоть кто-нибудь узнает, что Рози Кляйн умерла от разрыва сердца прежде, чем ей всадили нож – то причастность Хопса падет под сомнение.
– Зачем убийца нанёс ей удар в грудь, если она была уже умерла? И чем, интересно, её напугали до смерти?
– Не знаю, Майкл: угрозами, ножом, страшной чёрной маской – да мало ли чем! История из ряда вон выходящая, и хоть и мотивы не поддаются логике, я уверен в одном: Рози убил Ферару.
Шаги двоих направились к двери и стали отдаляться. Я выпрямилась в полный рост и, пробежав между рядами намытых парт, выскочила из класса.
В коридоре рядом с кабинетом тёрлась Молли.
– Отец даст свидание, – сообщила она, – в участок нужно успеть до семи.
Я поблагодарила Молли без живого задора, впрочем, как и она ответила без малейшего энтузиазма – вялой, наигранной полуулыбкой.


По пути в полицейский участок, я перекусила в булочной, обдумывая события с момента переезда в Ситтингборн. Искренне сочувствуя мистеру Хопсу, меня мучила беспомощность перед сложившимися обстоятельствами. Я видела необходимость с кем-то разделить свои тревожные предположенья, при этом не втягивая в опасную авантюру Лео, который и без того мог попасть в список подозреваемых из-за отца. И тогда с лёгкой грустью я вспомнила о Терри, сожалея, что наша дружба прекратилась. Я вышла из булочной, когда закат растекся над городом багровой пастелью.
В здании полицейского участка на Бичвуд-авеню первым бросился в глаза пузатый хранитель порядка. Недоверчивым, ленивым взглядом он смерил меня с пяток до носа и с ещё большим недоверием взглянул на мои документы; набрал дежурному, который, видимо, сообщил, что офицер Клифтон дал добро на пропуск.
Вскоре в широком коридоре, между двумя открытыми настежь кабинетами выросла крепкая фигура офицера Клифтона. Мне показалось, под сильными руками инспектора, упирающимися в бока, находился не только Ситтингборн, а дрожала вся Великобритания! Эшли рассказывала, насколько ревностно инспектор относился к своей должности. Потому допросы, проводимые им, всегда проходили в напряженной обстановке и по одному сценарию: сперва он заручался спектром мужских качеств, помогающих вогнать преступника в исступление, и только потом переходил к тяжелым свойствам своего кулака. Показания в буквальном смысле выбивались на листок протокола каплями свежей крови. Прекрасно представляя жестокость инспектора, я слегка задрожала телом. Офицер оглядел меня с задумчивой жадностью, словно пытался припомнить, где мы виделись. Потом его лицо просияло озарением, и тонкие полоски усов устремились вверх к прищуренным глазам. Он позвал меня в кабинет, средину которого мерил продолговатый стол, и указал место за ним. Я присела на стул, а он одним толчком захлопнул дверь, подошел к столу и уперся обеими руками в столешницу, нависая над ней.
– Признаться, просьба моей дочери выглядит чудовищно подозрительным аспектом. Вам так не кажется, мисс Чандлер?
Я смотрела на него снизу, и в таком неравенстве он казался ещё огромнее, чем был на самом деле.
– Нет, – сухо ответила я, теряя спокойствие духа, – мистер Хопс давно знаком с моим отцом, поэтому я не вижу здесь никаких аспектов.
– Какая дерзость, – фыркнул он, а тонкие нити усов изобразили волны, – перечить старшему инспектору! Но с такими амбициями вы далеко пойдёте.
Зашёл полицейский, а за ним – усталый мистер Хопс с заведенными за спину руками. Один день уничтожил в нём весь авторитет, внушаемый его толстым животом; рубашка чувствовала себя свободней на его изнуренном теле. Пальцы, некогда грубые, толстые, лишенные изыска, будто меняли форму и становились тоньше. Бледное лицо облачалось в чёрную растительность на щеках, подбородке и над губой, и выдавало всю грубость тех условий, что так внезапно настигли директора.
– Итак, на беседу пять минут, – сказал Клифтон с неким довольством в голосе, – и ни минутой больше, ясно?
– Да, сэр, – ответила я.
Тощий полицейский вышел, за ним последовал Джошуа Клифтон. Мистер Хопс осторожно присел на краешек стула и закрыл лицо руками. Нас разделял стол, но это не помешало запахам нестиранной одежды и пота переплестись в одно буйство ароматов, способных пробить любую заложенность носа. Видя, как человек, некогда вселяющий уважение деликатностью и рвением навести порядок в месте, где действительно стоило держать всё в строгости армейской дисциплины, уничтожен происками судьбы, я с трудом сдержала порыв обнять его. Он был раздавлен душевными терзаньями. Не выглядел он, как убийца.
– Мистер Хопс, я пришла спросить, не нужно ли вам чего? Вещи? Еда?
Бывший директор поднял на меня зелёные глаза, полные страданий, а черты его лица исказились болью сокрушенной натуры.
– Нет, – каким-то загробным тоном сказал он. – Ни еда, ни вещи, ни забота – меня уже ничто не спасёт. Ах, Кэти, вы тоже верите в мою виновность?
– Нет.
Мистер Хопс уронил взгляд на руки, не давая пальцам застыть в одном положении. Он изображал ими замок, то снова распрямлял, поочередно соединяя подушечки пальцев обеих рук в тесном контакте.
– Миссис Кляйн была близка мне, как мать, – уныло пролепетал он, – наверно, именно поэтому она позвонила тем вечером мне. Я как раз вернулся с работы, и раздался телефонный звонок. Голос Рози был таким тихим, что сперва я счел тот звонок очередной шуткой хулиганов. К сожалению, я часто сталкиваюсь с подобными хамами, и вечерние звонки для меня далеко не новшество. Потом я наконец понял, что это Рози. Она слёзно просила меня приехать на помощь, говоря, что в её дверь рвётся нечто ужасное; у того существа нет голоса – одни жуткие хрипы, а длинный, единственный коготь впивается в дверь, и долго ей не продержаться. Не раздумывая, я сел за руль и поехал туда. Когда поднялся в её квартиру на Север-стрит, дверь была открыта, а на полу в гостиной лежала Рози в огромной луже крови. Я был в таком замешательстве, что, не сознавая зачем, прощупал пульс на её шее, хотя понимал, что она мертва. Её убили ножом, которого не нашли. Если бы его обнаружили – с меня бы сняли подозрения, потому что там нет моих отпечатков, – он возвел на меня взгляд надежды. – Кэти, вы верите мне?
Готовая расплакаться от жалости, я старалась сохранить самообладание и лишь молча кивнула. Недолгое время мы сидели, опустив головы. Хопс продолжал рассматривать свои не находящие покоя пальцы, пока я наконец не спросила.
– Почему вы не рассказали то же самое инспектору?
– Я рассказал, но мои показания никто не записывал. Кому нужна правда? Люди восхваляют ложь, поскольку в ней таится легкость. Правда напоминает горькое лекарство, и принять его способны лишь те, у кого железная воля и львиная смелость... – он сделал долгую паузу, позволяющую смыслу его фразы впитаться посторонними ушами и разумом. – Поверьте, Клифтон уже определил преступника, и мне надо смириться с судьбой.
Распахнулась дверь, и вошли инспектор и полицейский.
– Свидание закончено. Увести!
Мистер Хопс встал, покорно заводя руки за спину, и подарил мне на прощание тёплый, но очень грустный взгляд.
– Спасибо за визит, мисс Чандлер. Берегите себя!
Он вышел, а следом тощий помощник, провожаемые пристальным взором Джошуа Клифтона. Офицер сел напротив меня и изящно откинулся на спинку, закручивая на палец кончики чёрных усов.
– Что вы знаете такого, Кэти Чандлер, чего не знаем мы?
Я силилась не отводить глаза, догадываясь, что офицер сочтёт это жестом сомнений.
– Я ничего не знаю.
– Зачем вы пришли к Хопсу?
– Я же говорила, он – хороший человек и знакомый моего отца.
– Где они познакомились?
– Отец оперировал его тетю в Лондоне.
Клифтон прищурил лукавые глаза и, подавшись телом вперед, сцепил пальцы в крепкий замок, которым содержал в страхе всё отделение полиции.
– Я полностью уверен, что в скором времени падут все виновники этого преступления. А что касается вас – лучше не лезьте туда, откуда вам не выбраться.
Я встала, собирая всю волю в кулак.
– Едва ли вас удастся переубедить. Тогда к чему слова?!
Его хорошо очерченный рот расползся в стороны в величественной улыбке.
– До скорой встречи, Кэти.


14

В продолжении двух недель воцарился полный штиль во всём, что так долго волновало меня. Отец пропадал на работе, а когда приходил, не забывал напоминать – в гостиной или за обедом – что мне ещё нет семнадцати и не стоит пренебрегать правилами благопристойного поведения.
Лора так и крутилась возле него, через день наведываясь в гости вечером. Её изысканные манеры были по душе отцу. Очень часто я замечала за ним ласковые взгляды, обращенные к Лоре, когда та рассказывала случаи из жизни, весьма разряжающие скуку. Моя ненависть поубавилась к ней, как только я открыла для себя, что Лора старается держаться с отцом на уровне рабочей субординации, а её манерные жесты лишены вульгарной навязчивости. Но всё же я не желала мириться, что место матери займёт чужая женщина.
Как обычно после школы я проверяла почтовый ящик особняка, но больше не находила там писем от Л. Д. Ф.. Потому та любовная история начинала быстро мутнеть в рутине повседневности, впрочем, как и история с чёрным котенком.
С тех пор, как Торнадо спустился в подземную трубу, он ни разу не появился у нашего дома или в ближайшей его окрестности. Одним субботним утром я проникла в особняк и проверила первый этаж. На кухне обнаружилась дверца в полу, запертая тяжёлым старым замком, и открыть её было невозможно.
А тем временем школа обрела некий покой, по сущности своей напоминающий пакт о ненападении со стороны нового директора Каллена и временного затишья со стороны подопечных школы, принимающих его власть, как наигранное действие удовлетворённости.
Миссис Кляйн проводили в последний путь, обогащая тишину прощания с закрытым гробом тусклыми лицами и тихими вздохами учителей, устроивших конкурс злословия в адрес мистера Хопса. Молли избегала даже короткого обмена взглядами со мной, три её подруги – тоже; потому в их присутствии я ощущала себя призрачной дриадой.
С Лео мы виделись каждый день, когда город сдавался в оковы вечерней темноты. Я ждала, пока отец поднимется к себе и уснёт, и, едва в комнате пропадал свет, я вылезала в окно второго этажа и спускалась вниз по толстым веткам каштана. Не включая фар, Лео сидел за рулём вездехода в ожидании нашего свидания. Дом Ньюмана укрывал нас всякий раз от жестокого мира, где чувства, овладевшие нами, невинные и возвышенные, выглядели фантастичными и противоестественными. На крыше особняка мы встретили ни один триумфальный рассвет, целуясь и обнимаясь. Те встречи, погруженные в таинство счастья, двигали нас вперёд, всё дальше в дебри неугасаемой любви, помогая запутываться в лианах взаимного притяжения. Наши тела придерживались одного ритма, и часто я улавливала момент, когда мы дышали одновременно, часто и поверхностно, поглощая беседу, как сладкий мед. Именно тогда мне казалось, что жизнь существовала только для нас двоих. Она виделась настолько сладостной и счастливой, что порой казалась миражом, в обмен которого придётся заплатить слишком высокую цену. Я боялась, что наше счастье иссякнет, как  иссякает вода в роднике, и поведение Лео изменится: обходительность сменится на заносчивость или дерзость, которые ужаснут меня.
Но Лео оставался прежним: робким, ласковым, а его действия не теряли невинности; он ограничивался лишь несмелыми касаниями к моему лику и ладоням. Всякий раз я терялась, размышляя, почему так напрягается его худенькое тело, и он, весь как на иголках, дрожит и краснеет. Мне нравилось смотреть, как он разговаривает со мной глазами молча, с проникновенной таинственной улыбкой, как у Моны Лизы; а я старалась угадать его мысли.  У нас не было секретов. Мы делились с друг другом всем на свете.
Одним таким прекрасным вечером, сидя на крыше в лунном свете, Лео, обеспокоенный судьбой отца, разделил со мной свою тревогу.
– Легавые собаки Клифтона повсюду окружают его, – с жаром говорил он. – Инспектор надеется найти что-то компромитирующее. От одной нашей фамилии его кулаки крепко сжимаются. Так просто он не оставит нас!
– Что такого твой отец сделал Клифтону?
– Ничего. Иногда не обязательно человеку делать что-то плохое, чтобы тот тебя презирал. Одно его существование несёт в себе преступление.
Обменявшись задумчивыми взглядами, мы предались молчанию. Лео выглядел расстроенным. В его словах звучала убедительная твердость, но я всё же сомневалась в святости Каллена и некоторое время колебалась задать вопрос Лео. Меньше всего на свете мне хотелось задеть его чувства, но вопрос стоил ответа.
– Тот вечер, в который произошло убийство миссис Кляйн, ты провел со мной, – осторожно начала я. – Но твой отец настаивал, что ты без труда подтвердишь его алиби. Он ведь соврал, что был дома?
– Нет, он правда находился на Уайверн Клоуз, – Лео вкрадчиво заглянул мне в лицо. – Ты не веришь в его непричастность, да?
– Я верю тебе.
Его неподвижные губы тронула обходительная улыбка, и он обнял меня, глядя вдаль погасшего горизонта.
Но вдруг темнота внизу оживилась; какие-то родственные мраку формы оторвались от земли, и страшные возгласы: сочетание хрипа, рычания и свита, пронзили тишину. Следом появились два маленьких зеленых круга, точно чьи-то дьявольские глаза. Это неизвестное существо с поразительной быстротой проскользнуло под решёткой ворот и направилось к особняку.
– Что это, Лео?
– Не знаю, но нам лучше уйти отсюда!
Мы подскочили с места, направляясь к чердачной дверце. Лео шёл неслаженными рывками, словно ноги ему не подчинялись.
– Скорее, Лео! Скорее!
– Нога занемела. Иди вперёд! Я догоню.
– Без тебя я не пойду!
Я схватила его за руку и потянула за собой. Впотьмах мы нырнули через дверцу на чердак; минуя ящики, проскочили в брешь на лестницу, по которой спустились вниз и очутились на плите недостроенного балкона. Когда мы проскользнули в коридор, гулкие стены уже возносили ужасные звуки под своды неосвещенного потолка. Мы добежали до лестницы и узрели, как то чудище – воплощение ночи, карабкается к нам, с трудом одолевая ступени.
– Сюда!
Лео потянул меня в первую комнату третьего этажа и захлопнул железную дверь. У меня заколотилось сердце, и его звонкие удары раздавались громкостью молотка по наковальни, а взбудораженное тело отказывалось проявлять храбрость, особенно когда Лео сказал:
– Я прогоню эту тварь, а ты сиди здесь и не выходи, пока я не вернусь.
– Лео, нет!
– В противном случае она не уйдёт!
; Я не могу допустить, чтобы с тобой что-то случилось.
; У нас нет другого выхода, – он с нежностью привлёк меня к себе.
; Я пойду с тобой!
– Нет, оставайся здесь и сиди тихо. Не бойся, я обязательно вернусь!
Я ответила неуверенным кивком, и Лео, оставив мне фонарь, вышел в коридор. Хрипы раздавались всё ближе, едва ли не под самой дверью. Я слышала, как тяжело сопит то гадкое существо, и панически воображала, как Лео смотрит в два зеленых круга адских глаз и устремляется вперёд по коридору, а затем по лестнице. Рычание отдалялось, пока вовсе не слилось с тишиной затхлого воздуха. Я включила фонарь и очертила по комнате круг янтарным светом. В углу, перед окном без решётки стоял стеклянный шкаф с отпечатками пальцев на стёклах. В его глубоком пространстве различались пузырьки из тёмного стекла на трёх полках. На столике рядом лежали медицинские инструменты, стеклянные шприцы и пожелтевшие бинты. В другом шкафу находились колбы с обесцвеченной густой жидкостью. Я сделала вывод, что раньше эта комната служила кабинетом для манипуляций. Мне снова стало страшно. Едва дыша, я содрогалась от мысли, что Лео растерзало то забытое Богом чудище. Не менее десяти минут я сидела у ледяной стены, обхватив колени и не сводя с двери глаз, привыкших к темноте.
Наконец, послышались неловкие шаги. Я замерла; дверь подалась наружу, и за ней стоял целый и невредимый Лео. Я бросилась к нему и обняла.
– Боже мой! Я так испугалась за тебя!
– Не бойся! Всё уже позади. Мне удалось выманить её наружу, и она сбежала.
– Что это было?!
– Не знаю, вроде бы собака.
– Тогда почему она издавала такие странные звуки?
– Возможно, её горло покалечили другие собаки, вот она и хрипит.
– Но раньше её здесь не было.
– Бездомных собак полно, а здесь её никто не обидит. Думаю, больше она сюда не сунется. Побоится, зная, что здесь бывают люди.
После того вечера я поняла, как дорог мне Лео, и одна только мысль, что навсегда потеряю его, разрывала мне душу в клочья. Дни рядом с ним летели быстротой кометы, и я совершенно позабыла о Терри, пока однажды мы не повстречались с ним возле школы.
Он не скрывал радости от неожиданной встречи. И теперь, когда я ощущала себя счастливой рядом с Лео, наше прошлое с Терри виделось в сладком тумане мгновений, по которым изредка напускается лёгкая тоска и умиротворение, что эти чудесные минуты были прожиты именно тобой. Терри был для меня другом, и моё сердце тепло отзывалось к нему. Мы шли по Брюэри-роуд неспешным темпом.
– А ты изменилась… – сказал Терри, наблюдая за мной с пристрастием.
– Думаешь? – оживленно спросила я.
– Да. Я не первый год живу на свете, Кэти. Ты держишься со мной холодно и в то же время ласково, словно жалеешь меня. И вопреки протесту сердца, которое жаждет твоего тепла и которому не важно, что это тепло состоит только из сострадания, я волен отказаться от такого отношения к себе. Умоляю, не относись ко мне, как к обездоленному неудачнику!
Я неловко улыбнулась, не зная, что сказать.
– У тебя появился новый друг? – помолчав, спросил Терри.
– Да, и я очень счастлива. Помнишь, ты говорил, счастье – это испарение любви?
– Я не забывал...
Странная интонация, придавшая его низкому голосу загадочности, отбила у меня всякую охоту заканчивать свою речь. Он резко остановился и взял меня за руки, с неторопливым интересом скользя по ним своими сильными пальцами. А его сверкающие мольбой, карие глаза неугомонно следили за движениями рук. В нём говорило чувство, похожее на отчаяние.
– Прежде, чем ты скажешь то, к чему ведёшь, хочу, чтоб ты знала: я ни минуты не забывал о тебе и наших встречах. Никто ещё не слушал меня с таким вниманием, как ты. Ничьи губы не сравнятся с твоими! Кэти, ты запала мне в душу, и я не желаю слышать, что ты любишь другого! Слово – это камень, тянущий душу на дно. Твоё признание разобьет мне сердце. Однажды его уже разбила мать, и я не смогу вновь пережить это, – он поднял свои измученные глаза и печально улыбнулся. – Давай останемся друзьями и будем видеться… хоть изредка? Я скучаю по тебе.
Я прильнула к Терри. Та живая боль, что ютилась в его приподнятых бровях, дёрганных движениях его тела и глазах, утративших покой, нашла отклик во мне, и я стремилась подарить ему утешение. Наши годы тогда сравнялись, унося почти десятилетнюю разницу куда-то далеко, туда, где ходит молва о любви, которой все возрасты покорны.
– Хорошо, мы будем видеться иногда. Но частых встреч не обещаю.
Терри звонко рассмеялся. Его смех рассы;пался на мелкие, более заразительные отрывки.
– На большее, чем иногда, я и не рассчитывал.


15

Наступили выходные. Погода сулила нам чудесные, солнечные прогулки. Воскресным утром Лео пришёл ко мне, изнемогающий торжественным волнением. Он хотел мне что-то показать.
– Там я всегда испытываю непонятные чувства, – с трепетом пояснил он.
Его воодушевление передалось и мне. С Лео я видела мир другим; глазами его лирической души, ещё не извращенной кознями и теми внутренними желаниями, что присущи всему живому. Я предположила, мы отправимся в парк, или кино, или, на крайний случай, зная увлеченность моего спутника научной литературой и искусством, посетим библиотеку или галерею.
Но каково было моё удивление, когда мы оказались перед старым зданием церкви Святого Михаила, распахнувшей свои врата для всех тех, кто желал стать ближе к Господу и познать его волю посредством голосов душевного хора.
– Это то место, где ты испытываешь непонятные чувства?! – не верила я.
– Подожди считать меня безумным! Давай осмотрим тут всё.
Медленно зашагали мы по каменной брусчатке, вертя головой по сторонам. Церковь представляла собой небольшое, продолговатое здание в серо-черных красках с высокой башней и напоминало древнюю крепость. Башня увенчивалась маленькими окошками, а вверху заканчивалась квадратной кромкой, точно неснимаемой короной. На главном корпусе с треугольной крышей по центру было большое, овальное окно с витражными, стеклами библейских сюжетов. Впереди старинного фасада раскинули свои ветки пушистые ели, бросающие тень на каменную, местами потрескавшуюся, низкую ограду.
На заднем дворе открывался мрачный ареал могильных плит, покосившихся от времени и таких же серых, как церковь; с крестами, кричащими, что у всего на свете есть конец, насколько бы сильно человек не пытался сбежать от этой безрадостной истины. Это было захоронение священнослужителей многих поколений, над плитами которых хотелось изливаться сердцем и жалостью. Безмолвная скорбь одолевала всё человеческое существо, когда легкий ветер проносился по ухоженным могилам, разнося звонкие переливы праздничных колоколов. Те звуки призывали к покаянию и радостному ликованию перед тем, что исповедуют уста божьих слуг, и звучали так неподражаемо, что даже круглые, старинные часы на главном фасаде смиренно замирали в тихом беззвучии.
– Тебя привлекают кладбища? – наконец спросила я, когда мы остановились узреть картину религиозных моментов в полном их обличии.
Быстрым взглядом Лео обвёл мраморные плиты, увенчанные мхом в глубоких трещинах, и ровный газон, что стелился под ними.
– Нет, но что-то в этом есть… – загадочно сказал он и повернул в обратный путь, к вратам, ведущим внутрь церкви.
Я пожала плечами, не совсем понимая, на что намекает мой спутник.
– Куда мы теперь идём? – уточнила я, нагнав Лео.
– К алтарю.
Я остановилась, как вкопанная.
– Мне не хочется тебя огорчать, Лео, но тебе не кажется, что мы слишком торопимся?!  Замужество – очень серьезный шаг, и к нему не приходят с бухты-барахты.
Лео с насмешливой полуулыбкой наблюдал, как я, краснея, в смущении разыскиваю слова, совершенно неуместные теме.
– Не бойся, я тоже к этому не готов.
Мы проникли в нартекс, пересекли его и оказались в нефе. Пустые деревянные скамейки со спинками несколькими рядами устремлялись к алтарю. Под языками ровного пламени медленно таяли свечи на канделябрах. Слышался шум чьих-то далеких шагов сбоку алтаря. Запах ладана и фимиама окутал каменные стены, сверху вниз демонстрирующие Священное Писание. Солнечная благодать из центрального окна с витражными стеклами яркими лучами заливала неф, уходя под свод, также сияющий ликами святых. Вся церковь переливалась золотом, а многочисленные иконы святились, слепя глаза. Тот триумфальный вид святости казался настолько пленительным, что ни на секунду не хотелось отрываться от гармонии святых образов и света.
– Я хотел, чтоб ты увидела церковь внутри при условии хорошего освещения. По-моему, именно так должна выглядеть небесная опочивальня, которую святое братство называет раем.
Мы протиснулись между третьим и вторым рядами лавок и сели на прохладную, лакированную скамью, глядя вперед.
– Ты веришь, что после смерти будет Страшный суд? – вопросила я.
– Не совсем. Но при этом не знаю, как объяснить то явление, ради которого позвал тебя сюда.
С удивлением посмотрела я на Лео. Таинственно и лучезарно улыбаясь, он поглядел на меня и обернулся на топот каблуков позади нас, такой тихий, что чудилось, будто стопы парят над землёй, еле-еле касаясь её.
– А вот наконец и она… – с восторгом сказал Лео.
Недоумевая, я тоже посмотрела назад. Окунув пальцы в чашу с святой водой и совершив крестное знамение, женщина в чёрном, шелковом платье до самых пят вошла в неф. По изящной шее с молочной, гладкой кожей я догадалась, что она достаточно молода. Её лицо полностью скрывала вуаль. Чёрная шляпка на её маленькой голове была очень похожа на шляпку женщины, что принесла письмо в особняк Ньюмана. Мы следили за ней взглядом. Плавной походкой она добралась до средокрестия и долго и неподвижно стояла к нам спиной, вознеся руки перед собой, должно быть, для молитвы. Затем вышел седоволосый священник в темной сутане, и женщина поспешила к нему. Поцеловав ему руку, она что-то сказала ему; он ответил, но их разговор было не разобрать. Они вместе двинулись в боковой свод нефа.
– Они идут в конфессионал, – пояснил Лео.
– Откуда ты знаешь?
– Я вижу эту даму каждое воскресенье. Она приходит одна, затем идёт в исповедальню. Подождём, пока она выйдет.
Я растерянно посмотрела на Лео. Он слегка елозил на лавке, доказывая, что ему не терпелось поделиться тем, к чему он устроил экскурсию по церкви.
В продолжении пятнадцати минут мы говорили с Лео шёпотом о даме, вошедшей в конфессионал. Он рассказал, как она отчужденно ведёт себя и никогда не глядит по сторонам, зайдя в церковь. А когда хор сокрушается хвалебными гимнами, она приподнимает шляпку с вуалью, и её глаза светятся слезами. Лео утверждал, что точно где-то её видел, но никак не сумел вспомнить где и при каких обстоятельствах. После того случая Лео приходил несколько раз пораньше, чтоб успеть к началу причастия и снова увидеть ту женщину в шляпке.
– Не понимаю, почему я испытываю к ней тёплые чувства.
Я нахмурилась.
– Как мужчина к женщине?
Моя фраза, сказанная ломанным удивленным голосом, испугала меня тем, как низко и удручающе она прозвучала. Лео насмешливо заглянул мне в глаза.
– Как ты могла так подумать? … Мы же в церкви! – он снова посмотрел впереди себя. – Я питаю к ней чувства, которые испытывает сын к матери.
Он уронил взор, слегка краснея. Во мне зародился порыв обнять его и выразить в тех объятиях свою поддержку и понимание, но вовремя остановилась, боясь снова показаться богохульницей.
– Твоя мать погибла? – спросила я, тоже глядя вперёд.
– Нет. Точнее, не знаю. Отец не любит говорить на эту тему; она выводит его из рабочего состояния, которое ему ценнее всех сокровищ. У меня её просто нет – так я привык думать, считая это предопределением, в котором нельзя сомневаться. Я очень плохо помню её, точнее, совсем не помню. Пожалуй, если бы это было возможным, и она прошла мимо меня, я бы скорее всего её не узнал. Правда порой мне кажется, та женщина похожа на неё. По крайней мере мы верим в то, во что хотим верить, – он выдержал паузу. – Эта набожная женщина всегда в чёрном; кто знает, быть может, и она похоронила очень дорогого ей человека, как когда-то похоронил я.
– Тебе не хватает её? – сочувственно спросила я.
– Нет, большую часть своей жизни я не задумывался над этим. Да и отец вобрал в себя всевозможные должности семьи, – Лео подарил мне неловкую улыбку. – Но иногда во мне появлялось нестерпимое желание поглядеть на неё. Какая она была бы сейчас? Любила ли читать? Если да, какие книги? Какую предпочитала бы музыку? И похож ли я на неё?
Я тихо посмеялась.
– Ну здесь могу заверить, что ты похож именно на неё.
– Почему?
– С отцом у вас нет ни одной одинаковой черты.
Лео довольно улыбнулся – ему принесли удовольствие мои предположения. Он намеревался сказать что-то ещё, но нас прервала та самая женщина, что вышла с боковой стороны нефа. Хоть её лицо притаилось за чёрной сеткой вуали, мне чудилось, я вижу умиротворенную улыбку на её губах. Она подняла голову вверх, затем сверху вниз огляделась по сторонам, наслаждаясь сиянием солнечного нефа. Она шагала не спеша, не как раньше, словно до того торопилась сбросить надсадный груз, волнующий её сердце. Шагала грациозной походкой, шурша платьем так, как это делают солидные дамы во время прогулок по Лондонским бульварам. Она ожила, облегчилась благословением Святого Отца и теперь могла посвятить себя наслаждению тем, чем богат мир, окружающие её стены и своды. Она не замечала нас или не желала замечать, ощущая на себе изучающие взгляды двоих на скамьях нефа.
– Что происходит там, где решетка отделяет тебя от человека в сутане? – с трепетом спросил Лео, провожая до дверей женщину в шляпе.
– Ты говоришь об исповеди?
– Да. Если нет Бога и всего того, чему посвящены труды архитекторов этой церкви или любой другой, что заставляет её сердце так ликовать после того, как горечь поступков, окрещенных словом «грех», вылита сквозь решетку тесной комнаты? Почему она, всякий раз выходя из конфессионала, плачет от радости, будто ей даровали шанс начать всё заново? И откуда берется легкость после исповеди, парящая где-то внутри, в грудной клетке, если души не существует?
Лео пытливо смотрел на меня сияющими глазами.
– Значит, душа и правда существует, – согласилась я, не придумав ничего лучшего.
– Отец не верит ни во что, даже в Рождество. Его позиция понятна: еще ни разу не видел я химиков в качестве ярых последователей церкви.
– А тебе не приходило в голову, что твой отец – обыкновенный человек, способный ошибаться? Думаю, тебе стоит верить в то, что находит место в твоём сердце.
Он неловко взял меня за руку, сохраняя видимость полуулыбки, спрятанной в уголках рта.
– Я бы не хотел, чтоб ты считала меня ханжой. Но, видимо, в душе я верю в Святое Воскресенье. Мне нравится слушать хор и волнующий орган. Открою тебе секрет: один раз я все-таки побывал на исповеди, и меня поразила та неведомая сила эмоций, что накрывает с головой после откровения. Я смутно ведаю, что такое грех, не прочитав ни одной главы Священного Писания, но я точно знаю, где натворил ошибок.
– Получается, скоро ты облачишься в сутану?
– Нет, – улыбнулся Лео. – Я предпочитаю остаться вдали от святых мест, а приходить в них как в убежище, когда станет немыслимо грустно от самого себя.
Мы немного помолчали.
– Спасибо, что привёл меня сюда, – тихо сказала я. – Теперь и у меня есть убежище…


16

Несколько дней Лео опаздывал на наши встречи, обозначенные на время, когда возвращалась со школы. Я терзалась муками ревности, твёрдо веря, что он обзавелся другой подругой, и теперь наши свидания видятся ему смертельно скучными и долгими.
Так, гуляя по Парк-роуд в очередной ясный день, Лео был чем-то взбудоражен, и нельзя было этого не заметить. Он спрашивал меня о школе, и как прошли занятия с исключительным задором, будто наша школа являлась развлекательным Лас-Вегасом, где отметки – крутящаяся рулетка казино, а преподаватели – приветливые крупье. Его нескрываемая веселость начинала меня раздражать, поскольку моё настроение было не столь великолепным.
– Тебе не кажется, что ты стал другим? – спросила я, не сумев усмирить возмущение в себе.
– Нет, – посмеялся Лео. – А что не так?
– Не знаю, – огрызнулась я, слегка ускоряя шаг.
До конца мне самой непонятно, чего я пыталась добиться тем разговором, порождая обиду на беспочвенной основе. Я понимала, что Лео не принадлежит мне, как собственность, но подобные мысли только сильнее уводили меня в матрицу злости и досадной обиды на саму себя и Лео. Отец часто твердил, что женщины устроены, как музыкальные шкатулки, и чем умнее женщина – тем сложнее внутренний механизм, созданный для проигрывания музыки её чувств. И очень часто справиться с той музыкой в недрах её души не дано даже самой женщине.
Но Лео оказался далеко не слепым. Он остро ощущал любое колебание в водах моего сердца. Останавливаясь, он одернул меня за руку и стал пристально наблюдать за моим лицом.
– Что не так, Кэти? Ты сердишься, что я задерживался эти дни?
Меня одолевало чувство стыда за своё ревнивое поведение, а внутри зарождались слова, чтобы ответить ему. Но они не слетали с губ, что-то тормозило их в глубинах: то ли гордость, то ли неловкость положения. Лео понял, что я метаюсь между выбором: сказать правду или обнародовать вымысел фантазий на этот счёт.
– Ты правда хочешь узнать, почему я опоздывал? – переспросил Лео, а его неподвижные губы излучали свет насмешливой улыбки, пожалуй, тоже видимой только мне.
– Нет, не хочу. Просто впредь старайся не опаздывать. Выглядит глупо, когда девушка ждёт парня.
Лео посмеялся оскорбительно, задевая мои натянутые нервы.
– Я постараюсь не опаздывать, если, конечно, буду успевать в лавку «Три волшебных лира». Моя подруга расстроится без некоторых подарков, что приношу ей каждый день.
У меня спёрло дыхание. Теперь, когда мои предположения окрепли твердостью заявления Лео, моё сердце обливалось слезами.
– Нам больше не стоит видеться, Лео…
Он перестал смеяться, как делал это после каждого произнесенного предложения. Но в глазах парил всё тот же насмешливый блеск. Лео протянул мне руку.
– Зачем сразу пылить? Давай познакомлю вас. Уверен, она понравится тебе.
Возмутившись дерзостью Лео, я потеряла способность говорить и вместо ответа нервно усмехнулась, так что чуть слезы не брызнули из глаз.
– Ну же, пойдём !? – настаивал Лео. – Только учти, что после этого знакомства тебе придётся извиняться передо мной! Согласна?
Я была склонна отказаться и продемонстрировать сцену обиды, но мне было интересно, что не так с той подругой, раз встреча с ней приведёт меня к покаянию перед Лео.
– А далеко идти? – уточнила я, якобы то имело решающее значение.
– Порядочно. Но мы ведь всё равно гуляем. 
– Хорошо.
– Только для начала заглянем в «Три волшебных лира», он находится в этом квартале.
Запасаясь терпением, я молча кивнула, и без лишних слов мы перешли дорогу, преодолели один перекрёсток и забежали на площадь. Двухэтажные здания из темно-красного кирпича ютились в тесном соседстве, разделенным друг от друга высокими арками. В той куче нагромождённых коммерческих помещений, между аптекой и химчисткой, играла деревянная вывеска с золоченными крупными буквами «Три волшебных лира». Я не спрашивала, зачем мы здесь, в напряжении живя моментом, что скоро пойму, почему Лео стал вести себя иначе. Мы обошли двух говорящих между собой молодых мужчин у входа, одетых в выходной костюм, а сверху – в распахнутое пальто и черную шляпу на голове, ещё не удрученную сединой. Своим солидным, прилежным видом они, как реклама прошлого, напоминали о том, что вокруг простирается Великобритания, чтящая свои модные вековые традиции.
Мы открыли стеклянную дверь; зазвенел колокольчик, предупреждающий хозяина, что пришли покупатели. Я подметила, что помещение было очень тесным для магазина. Здесь уместились пять высоких стеллажей справа, а слева – шкафчик со стеклянными полками. Там находились хрустальные статуэтки Херувимов; изящные яйца стиля Фаберже; декоративные тарелки с изображением римской истории, и благодаря солнечной стороне, куда выходили круглые окна магазина, в шкафу всё сверкало и блестело. Помимо этого, в третьей секции снизу на отдельной подставке, обшитой атласом, стояла курительная трубка, набитая кофейными зернами с подписью «Помощница Шерлока Холмса».
Мы ступили на старый багрово-медный ковер, стелящийся до прилавка из ольхи, и подошли к ближайшему стеллажу справа. Он устремлялся в высоту под самый потолок. Там на лакированных резных полках присутствовали все виды патронов: от охотничьих до револьверных, в уникальности которых нельзя усомниться при наличии гравировки 1862, 1865, 1894 гг. Следом располагалась полка с толстыми книгами в темно-синем изношенном переплёте; белые линии, как морщины, разбрелись по лицевой стороне и корешку. Книги выглядели не только уставшими, но и безымянными: буквы на переплёте стёрлись и выцвели, и без участия лупы название разглядеть было невозможно.
– Эти книги одного и того же автора о великих ученых всех поколений, – пояснил Лео, поймав мой взгляд на книге. – Здесь я отыскал книгу о Менделееве. Она входила в немногочисленный эксклюзивный тираж, переведенный с русского языка максимально точно к оригиналу.
– Ох, Лео, я и не знала, что она редкая! Я сегодня же верну её тебе.
– Не нужно, – поглядев в упор, Лео оживил пленяющую улыбку. – Я подарил тебе её, хоть ты и не поняла.
Он снова обратил взор к стеллажам, присаживаясь на корточки; я присела за ним.
– Хозяин магазина, Роберто Буффон, ищет и закупает старинные вещи. В основном, конечно, бесполезные, но они антикварные и очень ценные для избранных коллекционеров. Поэтому всё, что ты видишь на полках, не продается, при условии, что тебе нечего предложить взамен.
С интересом слушая, я бродила взглядом по последним полкам, уделяя внимание прямоугольной шкатулке и небольшой бронзовой вазе, украшенной японской сакурой, а также увидела маленький альбом, обшитый тонко выделанным кружевом. Он показался мне знакомым. Лео обратился лицом ко мне и, проследив, куда смотрю, тоже остановился глазами на альбоме.
– Да, ты правильно думаешь, – воскликнул он, – это альбом драгоценных украшений Ньюмана.
– Но ведь он был так дорог тебе! – возразила я, не понимая, почему Лео расстался с вещицей из проклятого дома.
– Я решил, что такую красоту должен увидеть каждый заходящий в «Три волшебных лира». Те украшения – достояние жителей нашего города.
– Но, Лео, тот человек был монстром, убивающим людей, калечащим их и свою семью. Он убил Ариэль, заставив её выпить кислоту! Убил родную дочь Меган!
Лео обдал меня недоверием во взгляде.
– Откуда тебе это известно?
Я слегка опешила, понимая, что оступилась. Ведь Лео не беседовал с Боби Диланом и не знал подробностей, известных только умершему старику.
– Я предполагаю. Да и люди говорят.
– Люди говорят, что у меня не лицо, а кровоточащая рана от лба до подбородка. Никто не ведает, что там случилось на самом деле. А болтуны лишь созданы чтобы болтать, – он смерил пыл. – К тому же мне была необходима другая вещь отсюда…
Я снова повернулась к Лео. На его губах растянулась таинственная улыбка.
– Какая? – поинтересовалась я.
– Вот эта.
Он пошуршал в кармане куртки и вытянул ко мне закрытый кулак тыльной стороной вниз. Я уронила взгляд на руку. Лео раскрыл ладонь, на ней мелодично тикали круглые карманные часы на золотой цепочке; вместо циферблата по кругу располагались мелкие жемчужины, а в середине курсивными чёрными буквами выведено: «Scarlаtti».
– Я купил их для тебя. И очень долго носил, не решаясь подарить. На первый взгляд обычные часы, но не торопись с выводами! Видишь гравировку внутри стекла?
Я молча кивнула, завороженно взирая на жемчужины внутри. Лео подвёл часы, и как только минутная стрелка из золотого металла указала вверх, из нижней части разлилась приятная классическая мелодия.
– Это «Cat's Fugue" Скарлатти . Когда я увидел гравировку, сразу вспомнил тебя, тот день, когда ты рассказывала, что твою маму зовут Скарлетт. Я подумал, тебе бы хотелось иметь вещицу, близкую по значению к ней, после того, как теперь в вашем доме ничего не напоминает о ней, кроме фотографии. И в то же время сомневался, не принесут ли воспоминания о матери тебе новую боль.
Мои глаза слегка увлажнились, я с молчаливой благодарностью обняла Лео.
– Но на прошлой неделе кое-что изменилось, – добавил он, и я отстранилась.
Лео густо залился краской, роняя взор на альбом украшений.
– Я познакомился с Хелен Браун возле дома, она переехала из Бирмингема. Когда узнал, что с ней случилось, принял решение отдать эти часы ей, а не тебе.
– Ты что издеваешься надо мной? – вспыхнула я, вскочив на ноги. – Зачем ты мне всё это рассказал?
Я задыхалась от злости и ревности. Лео тоже поднялся в полный рост. И тогда подле нас возникла складная фигура невысокого мужчины с вьющимися волосами до мочек уха, большую часть которых сдерживала резинка. От него пахло хозяйственным мылом и лавандой.
– Так, что за шум в склепе волшебных вещей? – спросил он чуть ли не нараспев.
Его бойкий взгляд орла пронесся по мне, как ураган несется по долинам мексиканских пустошей, и остановился с дружелюбной теплотой на Лео.
– А-аа, дорогой друг, ты зачастил! Второй раз уже сегодня.
Сороколетний на вид мужчина подал мощную руку Лео, которую тот взаимно пожал.
– Мистер Буффон, простите. Мы разглядывали стеллажи и делились впечатлениями, возможно недостаточно соблюдая тишину.
Хитрый взор мистера Буффона с гордостью метнулся к полкам. Он потер указательным пальцем висок, а другая рука юркнула в карман черных брюк. Я заметила, как он втягивал живот, вероятно, чтобы жилет бурого цвета, облегающий тело атласом поверх белой рубашки, не разошелся по швам. Зато в тесноватой одежде у него играли формы, как у латинских танцоров.
– Да, самое главное в моей лавке не нарушать грань безмолвия, которая обнимает исключительные экспонаты, – он закивал головой в подтверждение своих слов и снова взглянул на нас. – Я так понимаю, Лео, это есть твоя Венера?
Не успевая следовать за ходом мыслей Буффона, я не сразу сообразила, что речь идёт обо мне.
– А ведь она ещё обворожительней, чем ты описывал, – Буффон вонзил в меня кинжальный взгляд чёрных глаз, и под тем взглядом было неприятно находиться. – Очи, как спелая корица; пышные волосы черного шёлка и профиль Кармен Агуадо – вам повезло, синьор Леонардо!
Роберто Буффон сильнее подтянул штаны. Вероятно, это был жест окончания комплимента, предположила я, поскольку штаны сидели на нём, как на манекене: без единого изъяна.
– Мне бы ваш запас поэтичных словечек, мистер Буффон, я бы ещё и не так сказал! – шутливо заявил Лео, всё ещё краснея при взгляде на меня.
– Ну что ж, раз вы здесь, устрою вам экскурсию по старинным позициям. Только для начала отведайте моего чая с неподражаемым бергамотом.
По всей видимости, в магазине не так часто приходили клиенты, и Роберто очень обрадовался нам. Он уже повернулся к прилавку, собираясь устроить безукоризненный приём гостей, но Лео поспешил остановить его добродетельный пыл.
– Простите, мистер Буффон, сегодня мы намеревались заглянуть к Хелен и поэтому очень торопимся.
Роберто многозначительно повёл бровью, а его руки впились в бока.
– Твоя Венера впервые у меня, и ты возомнил, что я отпущу вас просто так! Нет уж, извольте!
Он махнул рукой, чтоб мы следовали за ним. Огибая стеллажи, втроем мы протиснулись в сердцевину магазина, к низкой железной двери. За ней начинался маленький склад, где уместились разве что пять человек на соседних стульях. Пригнувшись, мы вошли, и Роберто предложил сесть на запечатанные коробки, а сам ретировался к прилавку. Я сидела напротив Лео и не силилась скрывать улыбку, развеявшую мою предвзятую обиду.
– Что ты наговорил Буффону про меня?
– Только самое лучшее, – улыбнулся Лео.
Свет лампочки падал ему на голову, роняя тень на лицо, и румянец, ожививший щеки во время появления Роберто, надежно прятался в сумрачном видении.
– Но ты говорил с ним и о Хелен… – понизив голос, заметила я.
– Нет, это он говорил со мной о ней. Именно Роберто Буффон продал дом Хелен.
Наш разговор оборвался, когда зашёл Роберто с маленьким подносом, где снизу вверх ползла струйка аромата дымящихся чашек.
– Лео не похвалился, что забрал у меня весьма ценную вещицу? – осведомился Буффон.
– Да, она очень дивная!
– Верно, мне пришлось ехать за ней в Италию. А точнее, я ещё не знал, что найду её там.
Языком безупречной прозы он выложил ту историю, где, будучи в Риме, за двадцать дней обошёл всех торговцев антиквариатом, и среди многих вещиц, действительно не стоящих и трех центов, он отыскал часы с гравировкой Скарлатти. Торговцем выступал приезжий кубинец, не слыхавший о композиторе, известном в первую очередь в Испании, потому что долгое время жил там, и только потом в родной Италии. Роберто навёл справки и осознал, какую диковинку отыскал: Доминико Скарлатти подарил часы на память одному великому ученому – Сержу Лучиано, который побывал на его концертах. А через некоторое время тот на радостях передарил их жене, родившей ему тройню. Затем последовала многочисленная цепочка поколений, передающих часы родственным и близким душам до тех пор, пока в 1990 г. они не попали в руки азартного игрока Жана Мольера, проигравшего их кубинцу во время спора.
– Видите ли, мадемуазель, я слишком погружен в сенсации, от которых получаю энергию, чтобы жить припеваючи. Вся моя жизнь – это поиск прекрасных находок! Я наивен полагать, что у всякой вещи, живущей на полках стеллажа или в стеклянном шкафу, есть своя неподражаемая история, своего рода автобиография. И она, нельзя не сказать, увлекает меня куда больше, чем внешний вид самой находки, – Роберто отхлебнул из чашки. – Конечно, я уже давно не дилетант в раритетных делах, но иногда и у меня бывали осечки. К примеру, моя первая и вторая жены даже близко не шли в сравнение с Афродитой, ибо были куда лучше богини. Но пустоту души и тела не заменишь красотой. Да и со временем как кожу не мажь – она всё равно обвиснет и покроется панцирем морщин. К тому времени за спиной необходимо иметь нечто более весомое, чем красота; например, мудрость в принятии решений или умение находить компромисс. Мои бывшие супруги не обладали ничем стоящим, кроме красивой внешней обертки. Думается, здесь решающую роль сыграло то, что я был молод и являлся круглым дураком.
Изредка проводя пальцем по бровям, Роберто поведал, как его сразила несравненность лица французской куртизанки, прослывшей самой высокооплачиваемой красавицей борделя «La joie», именуемого клиентским домом. Он подарил ей свою редкую находку – клочок карты Америки, когда-то давно принадлежащий потомкам Христофора Колумба – и она выскочила за него, не раздумывая. Они прожили два года прежде, чем Роберто узнал, что чресла его жены пусты, как кошельки нищих, и она никогда не сумеет даровать ему потомство, без которого невозможно представить истую итальянскую семью. Он вышвырнул бесплодную жену со всеми вещами также быстро, как решился на то, что такая блистательная красота должна освещать его трехэтажный дом на Уайверн-Клоуз.
Вторая жена, не далеко ушедшая от красотки, была из общества богемы. Они ссорились по всякому поводу, Роберто не выдержал и подал на развод спустя полгода после заключения брака.
И только третья жена на крушении предыдущих уз сумела построить крепкий Ноев ковчег и уже осчастливила его дважды, как отца.
– Моя Каролина – пламя и живой огонь! – восторгался Роберто, совершенно не заботясь о том, что мы ни слова ни обронили за всё время чаепития.
Я предположила, что многого – того, что последовательно изложил Буффон – могло и вовсе не быть. Однако, его романтичные рассказы увлекали воображение в те страны, где я ни разу не бывала и только лишь могла догадываться, что там происходит нечто подобное, включая «La joie». Само собой я полностью отреклась от ревности и догадок. И если Хелен действительно составляла мне соперническую партию, то это уже было не столь важным в розовом свете приключений мистера Буффона. Он продолжал повествование своей жизни, как изложение многообещающей книги, где мистер Буффон являлся не только путешественником, но и жутким расточителем щедрого наследства покойного отца. Имея несчетное имущество, дома в черте города и за ним, он не утруждал себя работой и, ни одного цента не заработав собственными руками, увлёкся поиском эксклюзивных предметов. Многие ненавидели Буффона и за богатство, свалившееся на него счастливым случаем, и за то, как беспечно он им распоряжался. Несмотря на всю романтичность натуры Буффона, он был довольно резок в итальянских красноречиях. Но уж если кто и западал ему в душу, так того он боготворил всем своим своеобразным существом! К Лео он относился очень благосклонно, и со стороны симпатия Роберто выглядела неоспоримой очевидностью.
– А Лео - тот ещё хитрец, – раскатисто засмеялся итальянец. – Приходил несколько дней, клянчил у меня часы Скарлатти и только поняв, что просто так их не получить, «вскрыл карты» и осчастливил меня вдвое! Альбом самого доктора Ньюмана, от которого в ужасе весь Ситтингборн – такая сенсация не малого стоит! Что там талантливый, спокойный Скарлатти?! – Роберто поднял вверх прямой указательный палец. – Когда сам Джон Ньюман и подлинники его эксклюзивных драгоценностей на полках моих витрин! Я наслышан о нём со времён моей молодости от одного знакомого итальянца. Он не относился к общине законопослушников; совсем наоборот – некогда он служил в шайке Дона Кихота, заправилы-мафиози, с которым знался Ньюман.
Я поставила чашку на коробку, служившую нам столом, и оживилась так, что Лео не отводил глаза, стараясь силой пристального взгляда просочиться в мой разум.
– А правда говорят, что мафиози убил Джона Ньюмана? – силясь скрыть волнение, спросила я.
На загорелом лице Роберто не отразилось ни следа подозрения или изумления, по какой причине я так встрепенулась. Но Лео явно интересовался переменой во мне.
– Ну что вы, Венера моего друга! Дон Кихот был болен деньгами и их количеством, и когда золотые ручьи потекли в карманы жадного авантюриста, он ослепился роскошью, которую ему обеспечили разработки Ньюмана. Ему не было смысла избавляться от него. Сами посудите, если бы Лео поставлял мне диковинные штучки, стал бы его убирать?
Роберто театрально развёл руки в сторону, довольствуясь тем, как убедительно прозвучали его аргументы.
– Вы же сами обмолвились, что пути получения таких штучек не совсем законны. А вдруг одним безрадостным днем Лео заявил бы вам свой протест, скажем, в отношении поднятия заработка или захотел бы уволиться, ссылаясь, что устал плевать на закон. Разве у вас не возникнет желание покончить со свидетелем?
Некоторое время Роберто растерянно хлопал глазами, и Лео не менее удивленно.
– Версия неплохая, и у меня больше нет желания связываться с Лео, как с добытчиком редкостных находок, – обстановка разрядилась: сначала засмеялся Роберто, затем Лео и я, – но не стоит забывать, что Джон Ньюман был другим человеком. По рассказу моего знакомого к деньгам он был холоден. Он был сумасшедшим ученым, возжелавшим не денег, а всемирной славы, а также бросить вызов природе, считающей себя лучше людей. К сожалению, слава пришла только после смерти, и теперь его величают чудовищем в глазах Ситтингборна, а его разработки похоронены под слоем вымысла. Мало кто верит, что были какие-то лекарства, придуманные психиатром. Скоро они будут казаться такими же невероятными, как летающие тарелки. На мой взгляд, Ньюман сам страдал психическим заболеванием и просто мучил пациентов ввиду расстройств психики. Но это лишь моё мнение. Тот мой знакомый утверждал, что Печать Смерти – лекарство, убивающее за два дня и не оставляющее после себя улик, действительно существовало, и создал его Джон Ньюман.
– Всё это очень увлекательно, – вмешался Лео, взглянув на часы Скарлатти, – но нам уже пора, иначе сегодня мы не успеем к Хелен.
– Да-да, ложится она до темноты по прихоти обстоятельств.
Еще не переварив услышанное о Джоне Ньюмане, в голове моей назревал новый вопрос: что за девушка ложится спать в такую неслыханную рань, в которую даже детей не уложить?
Мы помогли Роберто перенести чашки на прилавок и, тепло прощаясь с ним, пожали ему руку.
– Заходите завтра, и я расскажу о девяти томах автора со стертым именем на переплёте, – напоследок крикнул Буффон.
Едва колокольчик перестал звенеть за закрытой дверью магазина, мы сделали несколько шагов вперёд, и Лео уставился на меня с прямым укором.
– Похоже, ты прекрасно знала о Ньюмане, а я хотел удивить тебя некоторыми сведеньями о нём. Про альбом ты тоже знала и притворялась, что тебе любопытно?
– Нет уж, тут будь уверен, я была поражена твоим рассказом!
Уста Лео осветились мягкой улыбкой, способной растопить лёд в любом сердце.
– А ты расскажешь наконец, кто такая Хелен?
– Ты должна увидеть её собственными глазами. Пойдём скорее!
Наш путь лежал к Уайверн Клоуз по узкому тротуару мимо кустов розы, простирающих голые ветки до самой земли. Шумные кроны деревьев местами напоминали о золотой поре сухими листьями на верхушках. По окружающей обстановке я начинала узнавать место, где впервые повстречались с Лео. Оставляя дом Ферару № 105 позади, мы свернули с тротуара на выгоревший газон, затем – на тропинку, ведущую в тенистый сад соседнего дома № 103.
Там, где клёны и осины поделились на два ровненьких ряда, притихли две лавочки со спинками, покрытые свежим лаком. На одной из них сидела женщина лет пятидесяти. Её несуразно маленькую головку – да и сама она была столь миниатюрной, что, казалось, её легко сложить в чемодан, – покрывала бордовая шляпка не по сезону и не по моде, с чёрными перьями плюмажа. Часть головы, не закрытая убором, бросалась в глаза отсутствием волосяного покрова. Желтовато-синюшнее лицо избороздили морщины; но, не смотря на возраст, черты её лица оставались выразительными и глубоко очерченными. Руки, тощие и пожелтевшие, одна на другой, возлежали на коленях. Глаза её походили на две перезрелые виноградины. Она смотрела в высь лазурного неба, слегка жмурясь от солнца; следила за птицами, что порхали с ветки на ветку осины; с жадным задором провожала до земли падающий с дерева, высохший лист; немного поворачивала голову то влево, то вправо, чтобы краешком уха уловить шалости ветра, играющего перьями на её шляпке, или услышать, как воркуют голуби между собой, деля насыпанные крошки хлеба в кормушку. Она замерла в лёгкой, самозабвенной улыбке, в ответ которой тоже хотелось улыбаться. Мы подошли ближе, и её улыбка стала более глубокой и осознанной. Она терпеливо поглядела на Лео.
– Мой дорогой мальчик. Как мне радостно видеть тебя!
– Нелли, познакомьтесь, это Кэти Чандлер. Кэти, перед тобой Хелен Браун.
Оторвавшись от Лео, она разглядела меня, но без особого пристрастия. Мои ожидания не нашли себе оправдания, и меня словно приколотили к земле. Я растерянно пожала ей руку, протянутую вперёд: она была шершавой и холодной. Хелен всё ещё располагала к себе великодушной полуулыбкой.
– По заявлению Леонардо Ферару вы самая прекрасная девушка как минимум Ситтингборна. Я очень рада знакомству! Давайте угощу вас чаем?
– Нет, спасибо, ещё один чайник в меня не влезет, – вежливо отказалась я.
– Кэти имела в виду, что на чаепитие нас приглашал мистер Буффон, – пояснил Лео. – Мы  только что от него.
Хелен быстро кивнула, возвращаясь к ранее затронутой теме.
– Вижу, мой друг Лео действительно ни капли не приукрасил вашего очарования. Однако, в ваших глазах я предвижу ошибку, допущенную мной когда-то давно, когда ещё не знала горькой жизни на вкус. Многие люди её допускают – живут будущим, гуляют в прошлом, а тем временем настоящее путается у них под ногами, оставаясь в тумане безразличия. Наверно, способность анализировать несёт больше вреда, нежели пользы. Мы привыкли переваривать ночами, какой выбор оказался бы верным, а какой – помог бы избежать неприятностей или переломных моментов судьбы. Мы привыкли мечтать о том, что есть у нашего друга или соседа; а, возможно, мы сами куда богаче их, только не видим этого. Я жила также. У меня был замечательный муж, а я этого не ценила.
Хелен замолчала. Лео непроизвольно встряхнул плечами, скрещивая руки на груди: заметно холодало.
– Пойдёмте в дом, Нелли. Не хватало вам ещё простудиться!
Она аккуратно встала, осматривая площадь увядающего сада, тоскливо вздохнула и поравнялась с нами. Я удостоверилась снова, что она миниатюрна, как колибри. Лео приобнял её за плечи, и мы перебрались в гостиную, где у окна располагался круглый стол, и сели на стулья с мягкой обивкой. Не смотря на наш отчаянный протест, Нелли достала пирог и чашки и принялась хлопотать с чаем. Лео достал коричневый мешочек и протянул Нелли. Я недоуменно посмотрела на Лео, и он заторопился посвятить меня в детали.
– Каждый день я приношу Нелли чай из лавки «Три волшебных лира». У Роберто много знакомых ценителей чая и кофе, которые снабжают его прекрасным товаром. Нелли задалась целью испробовать все виды чая с цейлонских, китайских и индийских плантаций.
– Верно. А ещё я впервые испекла пирог с кремом и вишней, чего раньше не делала, отговариваясь, что на это у меня нет времени.
Хоть я вообще не понимала что к чему, меня завораживала та обстановка и уют, что создала вокруг себя Нелли. Когда она закончила с подготовкой, и пирог был поделен на равные кусочки, а чай дымился в чашках, сводя нас с ума ароматом шоколада и трав, Нелли достала из шкафчика длинный мундштук и сигарету, неловко пристроила её в курительной трубке и поднесла к ней подожжённую спичку. Мы одновременно посмотрели на неё: Лео с укоризной, а я больше удивляясь такой неожиданности.
– Нелли, вам не стоит курить, – возразил Лео, но без надлежащей твёрдости.
– Прости меня, мой мальчик, я должна была попробовать!
Закашлявшись, она потушила сигарету в пепельнице и присела за стол.
– Да, Кэти, всё невероятно просто: я пробую то, что не испробовала в жизни; разумеется, в пределах благоразумия. В моем возрасте подобные заявления – скандал журнальных заголовков. Знаете, из того, что я любила в прошлой жизни, можно было выделить всего два-три занятия: спать, сидеть в одиночестве с книгой и вязать. На том род моих развлечений при вечной занятости – ведь я была актрисой театра – ограничивался и становился не более достижимым, чем купить с потрохами Бирмингем. Когда я и Генри поженились – мы были из тех двадцатилетних юнцов, что планируют на десять лет вперёд – будущее предвещало нам интересную, насыщенную событиями жизнь. Мы грезили идеей объехать семь известных столиц, отправиться в десятидневное плавание в Тихом океане и посетить Голливуд. Все тогда были в восторге от Голливуда!
Не убирая сдержанной улыбки довольства, Нелли поднесла к носу чашку, испускающую аромат чайных традиций, и вдохнула его полной грудью. Она медленно приоткрыла глаза. В них торжествовала радость, такая, что, казалось, в её руках находится ключ ото всех дверей, где покоятся счастье, любовь и покой. Лео глядел на неё молча, с грустью, далеко спрятанной в подземном царстве его сердца.
– А что было дальше? – спросила я, переживая, что Нелли позабыла о рассказе.
– По меркам Бирмингема я и мой муж Генри жили достаточно скромно, в двухкомнатной квартире на окраине. В те годы я играла главные роли в театре, что находится в китайском квартале Херст-стрит. Профессия выматывала меня. Мы ставили по два спектакля на день, и я приходила поздно вечером, выжатая как лимон, больше не физически, а морально. Генри работал адвокатом и возвращался намного раньше меня. Он не одобрял меня, видя, как я устало падаю на софу, и утверждал, что мне необходим перерыв. Понимаете, для того, чтобы играть на публике правдоподобно и впечатляюще, артист должен настолько вжиться в роль, чтобы ему самому казалось, что та роль – его собственная жизнь, написанная речь сценария – его личная выдумка, а жесты – характерная манерность его самого. Учитывая доброжелательную критику многих зрителей, я отлично вживалась в роль на сцене, а когда приходила домой, никак не могла переключиться, избавиться от фальши. Я часто срывалась на Генри. Почему-то меня раздражало изобилие его доброты и понимания, которые другим женщинам только снились. Всякий раз на предложение мужа взять отпуск, я говорила, что планирую его через неделю. Но подходила намеченная дата, и я откладывала его ещё на месяц. В то время был настоящий триумф нашей труппы! Мы были нарасхват, и я осваивала по три разные роли. Генри удивлялся, зачем нам столько денег, если тратить их некогда. Мы откладывали их на счёт в банк, со временем собираясь перебраться в Лондон и купить там дом в районе театра Ковент Гарден. Счёт рос, а мои силы и нервы истощались. Я не замечала ничего кроме зрительного зала, тающих аплодисментов, чашки кофе после антракта; ела на бегу и полностью отдала себя работе. Она не давала мне ничего, кроме опустошенности и тоски по неизвестному. Часто уходя на балкон, а Генри в те моменты уже спал, я размышляла, что именно осчастливило бы меня. Но не находила ответа. Чтобы избавиться от дурного настроения, один раз я позволила себе необычайную роскошь – колье из бриллиантов. Все женщины убеждены, что украшения развеивают меланхолию. Но, одев его, я не стала счастливей и только сильнее углублялась в поиски ответа на вопрос: что ещё сделать такого, чтобы обрести душевный покой? Конечно, в редком случае мне помогали забыться роли, исполняемые в духе трагизма – пребывая в скверном расположении духа, мне даже не приходилось притворяться, чтобы играть искренне. Я стала возвращаться ещё позднее, Генри сильно беспокоился. Потом, уже не дожидаясь меня, ложился спать. Я падала с ног от усталости, иногда засыпая прямо в гостиной, где на столе также лежали клубок ниток, спицы и шарф, начатый ещё несколько лет назад. У меня не было времени на любимые занятия. В таком хаосе рабочего омута прошло десять лет. Я не замечала, что Генри стал выглядеть хуже. У него появилось тяжёлое дыхание, губы имели темно-синий оттенок, и он часто принимал аспирин. Той осенью 1981 г. после спектакля Шекспира ко мне в гримерку зашёл друг Генри, мистер Свифт. Он сообщил, что Генри увезли в больницу с сердечным приступом и его не удалось спасти. Как сейчас помню, что испытала тогда: безмерный шок и раздирающую боль, – Нелли с нежностью потирала края чашки, и серые глаза изображали неистовую печаль. – Я потеряла покой на долгие годы и больше не смогла играть в театре. Самое ужасное, наши мечты остались несбыточной пустотой. Мы так спешили успеть в те места, где нас воспринимали как развлечение, а не как живых людей, у которых своя жизнь, не имеющая цены, что позабыли – мы уже живём, утопая в привычных радостях и неизбежных проблемах! Нас притягивает будущее намного больше, потому что там в наших фантазиях нам всё удаётся. Мы думаем, что будем счастливы в скором времени, завтра или через год. Однако, счастье уже давно с нами, но мы ослеплены воображением и не замечаем его. Генри был моей первой и последней любовью. Оказывается, я была счастлива всякий раз, как приходила домой, а он проявлял заботу, убеждая меня взять отпуск и исполнить наши мечты. Теперь, когда многое изменилось, и та беда, что издалека тревожила моё сердце, когда она случалась с кем-то из знакомых и казалась невозможной в моей жизни – коснулась и меня, я многое поняла. Поняла, как слепо и самонадеянно жила все эти годы! Я купила этот дом у Роберто Буффона, потому что мы с Генри так и не купили дом в Лондоне, о котором грезили. Затем опустошила счёт, раздала деньги бедным и с того момента стараюсь нагнать упущенное. Одно лишь скажу, Кэти, как несколько дней назад уже говорила Лео: ещё никогда я не хотела жить так сильно, как хочу сейчас!
Не совсем догадываясь, о чем говорит Хелен Браун, я собиралась спросить про беду, упомянутой ею, но Лео нашёлся быстрее меня.
– Нелли, помните, вы говорили, что хотели бы одну из вещиц лавки «Три волшебных лира»?
– Разумеется, часы Скарлатти достойны английской королевы! – улыбнулась Хелен с присущим ей восторгом.
Он достал из кармана часы и положил их на скатерть перед миссис Браун. Несколько секунд она молчала, не смея оторвать взора от старинной вещицы, после чего взяла её в руки и трепетно провела по стеклу пальцами.
– Ах, Лео, мой дорогой мальчик! Они же бесценны! Как тебе удалось их заполучить?
– Как сказал мистер Буффон: я их выклянчил ежедневным нытьем, – мы посмеялись, и Лео прибавил. – Теперь они ваши, Нелли!
Радостный и слегка испуганный взгляд миссис Браун упал на Лео. Он сидел так, будто ничего грандиозного не произошло. Потом она глянула на меня, кивающую в подтверждение слов Лео. Она не верила, что подобное проявление щедрости можно получить от едва знакомых подростков.
– Лео… Господи! – растрогалась Хелен. – Это так мило с твоей стороны! Раньше я бы ни за что не согласилась принять такой дорогой подарок, а кроме того необычайно редкий согласно тому, что легенда о часах правдива. Но, зная, что мой отказ обидит тебя, я возьму их, – она встала и обняла Лео и меня. – Я так признательна вам! Ну а теперь пора бы отведать моего пирога. По-моему, получилось недурно!
С улыбками на лице мы переглянулись и некоторое время провели за чаепитием. Пирог действительно оказался вкусным, и мы уничтожили его до последней крошки. Хелен долго рассказывала о том, что уже успела сделать и какие поездки наметила на следующий месяц. Мы внимательно слушали её, поражаясь тому, сколько жизни в этом крохотном, добродушном существе.
Дом миссис Браун мы покинули, когда за окном начинало темнеть.
– Очень жаль, что мы с Генри не нажили детей, – воскликнула миссис Браун, провожая нас до двери, – пришедшая старость громко бьёт в барабаны, предвещая одиночество и печаль тем, у кого их нет. Но у меня есть вы, и я так рада, что судьба подарила мне встречу с вами.
От миссис Браун шло бесконечное тепло. В ответ мы улыбнулись, произнесли слова похожих признаний и вышли из дома. Я никак не могла привести чувства в спокойное русло. Меня поразило благородство поступка Лео. И я очень радовалась тому, что Хелен оказалась не молодой, красивой леди.
Мы выбрались на тротуар, и под кровом шумящего клена, растущего у бордюра, я неожиданно поцеловала Лео.
– Что это на тебя нашло? – поразился Лео, когда поцелуй изжил себя.
– Вечер был прекрасным! Я благодарна тебе за него. Прости, что разозлилась и подозревала тебя в предательстве.
Лео улыбнулся своей доброй улыбкой.
– Я же говорил, ты пожалеешь!
– Да, глупо получилось… Только не пойму, почему ты называл её Нелли, а не миссис Браун?
– Она меня попросила. Говорит, старость итак говорит сама за себя. Ей хочется хотя бы ушами оставаться молодой.
Я улыбнулась.
– Ты не сердишься из-за часов? – виновато спросил Лео.
– Нет, она очень милая. К тому же с ней приключилась беда. Только я не поняла, что за беда?
Держа меня за руку, Лео поднял печальный взгляд на белую дверь дома миссис Браун.
– По прогнозам онколога ей осталось жить два-три месяца…


17

После такого эмоционального дня мне захотелось повидать отца и замести следы наших ссор, случившиеся прежде всего по дерзости моего поведения.
Лео сопроводил меня до больницы Мемориал в свете сумерек. Улицы полнились торопливыми пешеходами и сигналящими автомобилями. Впереди нас провисала гирлянда разноцветных фонариков; в окнах обувного магазина, сувенирной лавки и прочих двухэтажных зданий на Восток-стрит мелькали подарочные пакеты, коробки в руках покупателей, заблаговременно подготавливающихся к Рождеству. Ситтингборн словно ожил, вспомнив, что надвигающийся праздник – не время для грусти и печали. Я смотрела на витрины, и Лео тоже следил за движением внутри магазинов.
– Ещё ни разу я не бывала в этом квартале, – сказала я. – Такое впечатление, что завтра страна объявит себя банкротом, и лучше бы нам всем запастись одеждой и провиантом на ближайшие годы.
Мы весело посмеялись.
– В восточной части Ситтингборна всегда много народа, потому что здесь лучший в городе сувенирный магазин. Праздники, на мой взгляд, лишь паразитический способ заработать на нас деньги. И продавцы, маркетологи, рекламные агенты не упускают ни одной даты, чтобы убедить нас в необходимости скупать чаще всего ненужный товар. В конце концов самое обидное, что впустую тратятся не только деньги, но и масса свободного времени, которое можно использовать во благо.
– По-твоему, целыми днями лучше читать книги о Менделееве?
– Да, чтение куда полезнее. От него развивается мышление, а от праздников гниют мозги.
Сохраняя серьёзность черт, Лео умолк, и на какой-то момент, я признала в нём отчаянные рассуждения Авраама Чандлера, всегда забавлявшие маму в прошлом.
– Иногда ты мне напоминаешь моего отца, – сказала я с улыбкой, обходя идущих людей по тротуару. – Он тоже с юности мечтал стать полезным для нашей вселенной: измерял давление всем старушкам в квартале, бинтовал раны и доставал занозы из пальцев соседских мальчишек. И в конечном итоге он врач. При таком отчаянном стремлении ты тоже добьешься высот в науке и станешь великим ученым!
– Ты действительно так считаешь? – лицо Лео украсила скромная улыбка.
– Правда. Мне будет приятно познакомить вас. Уверена, вы найдёте много общих тем для разговора!
– Я буду очень счастлив!
– Тогда я поговорю с ним сегодня.
Немного погодя, мы добрались до больницы. Её фасад подсвечивали яркие лампочки, установленные снизу, а придворовая территория, в отличии от Восток-стрит, была пустынна. Не изменяя привычке проводить вместе ночь на крыше особняка, мы условились встретиться у дома Ньюмана ближе к девяти часам вечера. Лео ушел, а я направилась в больницу.
В главном вестибюле я озвучила цель визита доброжелательной медсестре, и она провела меня по коридору. Охваченная воспоминаниями о Боби Дилане, у меня сжалось сердце, когда вдали показалась палата № 7. Медсестра остановилась прежде, чем начался пролёт коридора со злосчастной палатой, и указала на кабинет справа.
– Доктор Чандлер здесь.
; Спасибо.
Я постучала в кабинет, дождалась разрешения и вошла. Откинувшись на спинку кресла, отец находился возле окна и с предельным восхищением улыбался Лоре. Она сидела на рабочем столе напротив отца с идеально прямой спиной, скрестив ноги. Я закрыла дверь, и они отвлеклись от разговора, вероятно, весьма увлеченного, потому что глаза у отца странным образом блестели.
– Кэти! Как неожиданно! – радостно воскликнул он, вставая ко мне. Лора тоже соскочила со стола, поправляя белый халат, и очаровательно улыбнулась уголками рта.
– Прости, что без предупреждения, – смущённо промямлила я, убеждая себя в необходимости не показывать открытого недовольства присутствием Лоры и придерживаться плана загладить свою вину перед отцом.
– Ну что ты! Я так рад тебя видеть! – он обнял меня и, отстранившись, поцеловал в лоб. – Проходи сюда.
Отец указал рукой на свободный диван в углу, а сам вернулся в кресло, где в шаге от него, не убирая улыбки, стояла Лора. Я покорно присела.
– Представляешь, сегодня у Лоры день рождения, – весело заявил отец. – Мы решили закончить пораньше и поужинать вместе. Что скажешь?
– Да, неплохая идея, – пробубнила я, стараясь говорить мягче.
Лора поглядела на часы, поблескивающие на её тонком запястье.
– В таком случае закончу с группой и можем ехать, – прибавила она.
Отец внезапно просиял.
– Кэти, а что если тебе поприсутствовать на групповом занятии? Лора ведёт сеанс. Удостоверишься наглядно, что психологи не страшнее, чем окулисты.
– Мне не хочется, – сухо ответила я.
– Соглашайся! – настаивал отец. – Всё-таки нет ничего утомительнее, чем заполнение медицинских карточек, с которыми я должен сейчас покончить. А у Лоры тебе скучно не будет.
– Мистер Чандлер дело говорит, – подтвердила Лора. – Обещаю, если надоест, я тебя сразу отпущу.
Я была загнана в тупик. Мне очень хотелось познакомить Лео с отцом и поэтому пришлось согласиться. Он очень обрадовался, вероятно, возлагая надежды, что вскоре я подружусь с Лорой. Не дожидаясь нашего ухода, он подвинул к себе гору медицинских бумажек и, поправив очки, сразу погрузился в них. А я и Лора молча переместились в соседний кабинет.
В центре просторной комнаты, устеленной индийским ковром, по кругу располагались шесть стульев, где, ожидая Лору, сидели двое подростков. Одним был парень довольно грубой наружности, черноволосый и с волчьим оскалом вместо улыбки, а другой, на удивление, оказалась Молли Клифтон. Завидев меня, она чуть не выпала в осадок, краснея на глазах.
– Кэти, садись к Молли, – сказала Лора, занимая место напротив двоих.
Я напряжённо села, задаваясь вопросом, что она здесь делает. Молли опустила голову, наверняка, размышляя с точностью до наоборот.
– Итак, Молли, Стив, знакомьтесь – это Кэти. Она тоже учится на Брюэри-роуд, и, возможно, вы даже виделись.
В два голоса они поздоровались со мной. Стив раскинулся на стуле и долгим взглядом смотрел на меня, будто стараясь припомнить, а потом резко потерял ко мне интерес и уставился на Лору. Я чувствовала себя неловко, и мысли вертелись вокруг одного желания: скорее уйти.
– Давайте продолжим. Мы остановились на том, как научиться одолевать страхи. Стив, расскажи, чего ты боишься?
– Остаться в страшном месте одному, – протараторил он, будто заранее готовился к ответу.
Лора деликатно улыбнулась.
– Хорошо. И что это за место?
Стив встревожился, подаваясь телом вперёд на колени.
– Особняк Ньюмана. Я живу на другой стороне улицы от него, и неугомонный клич ворон не даёт мне спокойно заснуть. 
Лора раскрыла бордовую папку, где на первом листе красовалась фотография Стива, пролистала несколько страниц и бегло пробежалась по печатным строчкам. Я предположила, что там находилась анкета, рассказывающая о нём.
– Очень хорошо, что мы это выяснили и теперь будем усиленно работать с данной проблемой, – Лора поставила свои светлые глаза на Клифтон. – Молли, твоя очередь, расскажи о своих страхах.
– Простите, мэм. Я не стану отвечать в присутствии посторонних и, пожалуй, больше не приду сюда.
Она резко встала и без согласия Лоры на то вышла за дверь. Лора, сопровождая ее лёгким взглядом до двери, не меняла выражения приветливости на лице.
– Что ж, на сегодня, пожалуй, достаточно. Спасибо, Стив. Завтра приходи за десять минут до сеанса, и мы обсудим твой страх.
– Благодарю, мэм! Ваша авторская книга очень помогла мне разобраться в себе.
– Я тронута, Стив. Продолжай работать над собой. И главное, не забывай анализировать каждый поступок.
Стив кивнул и, напоследок осклабившись мне, тоже покинул кабинет. Лора заботливо посмотрела на меня, и её безмятежные глаза вызывали у наблюдателя желание выложить всё, что бередило душу.
– Вот видишь, Кэти, со мной дружит твоя одноклассница. В этом нет никакого стыда.
– Что с ней не так? – спросила я.
– Ничего особенного, Молли грустит по одному мальчику, который предпочёл ей другую. Я помогаю ей преодолеть грусть и остальные тревожные чувства.
Она испытующе глядела мне в глаза, словно подозревала, кем был тот мальчик и та другая, ради которой мальчик пошёл на разрыв.
– А что касается тебя, Кэти… Чего боишься ты?
Голос Лоры завораживал глубоким гипнозом. Сама того не желая, я вдруг задумалась над её вопросом и набрела на ужасающую мысль, что Лео перестанет со мной дружить. В сером холоде мгновений я увидела, как всё, что было небезразлично ранее, вдруг стало бессмысленной волокитой, не доставляющей никаких эмоций. Без Лео интригующие книги не несли бы в себе привлекательность; очарование природы всех континентов потеряло бы воздействие на мой разум, а люди совершенно не интересовали бы меня. Я поняла, что зависима от Лео, как птицы зависят от свободы. Без него воздух уже не тот – в нём нет смысла. Отогнав от себя ужас этих мыслей, я поглядела на изящную Лору, излучающую спокойствие, и осознала, что помимо Лео есть ещё одна вещь, приводящая мысли в беспорядочность паники.
– Я боюсь, что вы станете женой отца, ; я в упор поглядела на неё. ; А чего вы боитесь, Лора?
Она усмехнулась и заметно опечалилась.
– Мой страх, осознанный не сразу, воплотился в реальность уже двенадцать лет назад, и теперь об этом говорить нет никакого смысла.
– То есть вы беретесь судить о чужих фобиях, зная, что сами погрязли в некоем страхе, тянущем вашу душу к земле?
Лора вызывающе посмотрела мне в глаза.
– Кэти, ты зря занесла меня в список врагов. Я не желаю тебе зла!
– Что у вас к отцу? И какие вы преследуете цели?
Лора от души посмеялась, и её чарующий смех изливался прекрасным, успокаивающим мотивом, напоминая журчание ручья или плеск озерной воды в таёжных лесах. Я понимала, что устоять перед её чарами практически невозможно, особенно слабому мужчине: помимо приятного голоса, мелодичного смеха и поведения истинной леди в ней сочетались мягкость и ум. Ещё пару веков назад Лора бы собрала сотни сердец поэтов, музыкантов и художников, трепещущих перед вдохновением, которое она, как несравненная муза, подарила бы им с лихвой. Лора была близка к совершенству. И чем чаще мы виделись, тем больше я понимала, что неприступная душа Авраама Чандлера скоро потерпит поражение в борьбе с неравным противником. Наверно, именно страх, что мужские начала в отце возобладают над любовью к моей покойной матери, и порождал безусловную неприязнь к Лоре. Ещё страшнее становилось мне, когда чувствовала, что моё сердце симпатизирует Лоре и устремляется к ней, желая найти в ней союзника. Но я не под каким видом не могла принять ту симпатию – она являлась изменой моим принципам.
За время моих размышлений Лора глядела мне в глаза, будто искала в них прямую дорогу к моему сердцу. Аккуратно подобрав за ухо длинные пряди светлых волос, она тихо вздохнула.
– Давай поговорим откровенно, Кэти. Ты уже считай что девушка, и твой организм готовится к новой стадии созревания. Примерно в твоём возрасте, когда вообще не имела понятий о психологии, я вела себя также, как ты, и рассуждала, исходя из чрезмерной эмоциональности. Увы, только спустя годы начинаешь понимать, как важно сохранять непредвзятость и хладнокровие. Нельзя принимать решения на горячую голову! Знаю, ты относишься ко мне недостаточно хорошо, и твоя позиция понятна и предсказуема. Но я и Авраам питаем друг к другу симпатию, и вопреки твоим возмущениям решать судьбу наших отношений только мне и Аврааму. Таких мужчин, как твой отец – единицы, и любая будет рада познакомиться с ним. Пойми меня как женщина женщину. Ты ведь тоже влюблена в того парня, с которым я тебя видела?
– Это вас не касается, мисс Смит. Он свободный парень, и я свободна. Мы не вторгаемся в чужую судьбу, насильно распахивая в неё двери!
– Извини. Наверно, я поспешила назвать тебя достаточно взрослой для нашего разговора. Скажу только одно: мы с Авраамом ; коллеги, и хочется тебе или нет, мы будем видеться и общаться в больнице. Наши симпатии появляются в душе без воли сердца; я не приказывала себе полюбить твоего отца – так вышло. И теперь я не могу приказать себе относится к нему как-то иначе, также как ты не сумеешь вырвать из сердца свою любовь к тому дивному мальчику.
Лора закрыла папку и встала, как вдруг из неё выскользнули две цветные фотографии и приземлились на ковёр перед моими ногами. Пару скоротечных мгновений я озадаченно смотрела на снимки, не веря увиденному: на обеих фотографиях был запечатлен Лео. Не успела я опомниться, как Лора присела, сгребла их в кучу и снова положила в папку, закрывая её. Я была изумлена ещё больше, заметив, как милое лицо Лоры покрылось мертвецкой белизной.
– Лора, откуда они у вас? – изумленно спросила я.
Она обошла стул, на котором я сидела; направилась в дальний угол комнаты, где находился стол с какой-то документацией; открыла первый ящик; кинула папку на дно и задвинула обратно.
– Прости, Кэти, я не могу сказать.
 Теряясь в чудовищных догадках, я подскочила на ноги, совершенно не ведая, что сказать или сделать. А Лора, узрев мою тревожную растерянность, подошла ко мне и за плечи усадила на стул, занимая соседнее место.
– Неужели это отец поручил вам узнать о Лео, чтобы потом оценить, насколько он достоин его дочери? – презренно спросила я.
– Что ты такое говоришь! Твой отец здесь не причём. Лео – мой пациент.
Лора окончательно совладала с собой, а черты её лица снова насыщались твёрдостью и нескончаемым спокойствием.
– И какие у него проблемы? – недоверчиво уточнила я.
– Врачебная тайна имеет нерушимую силу. Мне запрещено говорить о своих пациентах.
– Несколько минут назад вы позабыли о врачебной тайне и рассказывали о Молли, – я умоляюще схватила её за руки. – Лора, ради Бога скажите мне правду! Что с Лео? Почему он ходит к вам?
Но Лора не ответила – нас прервал отец, вошедший в кабинет. Он определённо радовался нашему сближению, не скрывая довольства на лице.
– Наконец-то я закончил с бумажками. Как тут у вас дела? Надеюсь, Кэти убедилась в том, что психолог – это помощник в бедах, а не враг номер один?
Я рассеянно кивнула, переведя угрюмый взор на Лору. Чувственным взглядом она устремилась к отцу.
– Да, по-моему, для первого раза сеанс прошёл успешно, – мягко заявила она.
– Вот и славненько! Я ужасно проголодался. Давайте скорее поедем домой.
Гадая, почему Лео не поделился со мной насущными тяготами, а предпочёл их обсуждать с Лорой, я неуверенно встала и вышла первой, следом отец и затем Лора, закрывая кабинет.


Окончательно стемнело, когда мы вернулись домой, закупив еды во французском ресторане в честь дня рождения Лоры. Пока я помогала ей накрыть на стол, отец откупорил бутылку вина и с умилением наблюдал, как мы в четыре руки управляемся с праздничным ужином. Мне было не по себе. Помимо напыщенной радости в глазах отца я видела некую тревогу. Слоняясь из угла в угол, он не мог устоять на месте, будто набирался храбрости, чтобы сообщить мне неприятное известие. Лора изредка встречалась с ним утвердительным взглядом, и я всё больше подозревала их в том, что они затеяли одну игру на двоих против меня.
Мы нарезали хлеб, и отец подошёл ко мне ближе, пристально заглядывая мне в лицо.   
– Помнишь, дочка, ты навещала в больнице Боби Дилана?
– Да, – нервно ответила я и помолчала с минуту, вспоминая то, что пережила в тот день. – А почему ты спрашиваешь?
– Он скончался в день твоего посещения.
– Знаю. Я была там, когда это случилось.
– Ты говорила, вы познакомились, когда школа навещала стариков в доме престарелых...
Словив ледяной взгляд отца, я насторожилась. Мне было больно видеть его таким чужим. Обоюдное доверие, которое копили годами до переезда в Ситтингборн, затерялось в шаге, отделяющем нас друг от друга в пределах уютной кухни. Лора пристально следила за нашими лицами, но не участвовала в диалоге.
– Пап, в чём дело? К чему ты клонишь?
– Дорогая, я всегда относился к тебе, как к безгрешному ребёнку, не способному причинить большего вреда, чем сломать игрушку или порвать страницу в книге. Но поскольку взрослеешь ты, возрастает и ответственность, которую ты несёшь за свои поступки. Я был необычайно добр и многое спускал тебе с рук; больше так продолжаться не может. Самым разумным с твоей стороны будет признаться в том, что ты натворила, Кэти, и я обещаю принять это благосклонно, насколько позволит озвученная ситуация. Тебе есть, что сказать мне?
Намеки отца говорили красноречивее обвинений, предъявляемых в открытую. Меня тяготило то, что он намеренно завёл разговор в присутствии Лоры, расценивающую меня, как объект для лечения.
– Мне не в чем признаваться, – разозлилась я. – Правда в том, что Боби Дилан играл со мной в шахматы в доме престарелых. Потому я ходила навестить его в больницу.
– О чем вы говорили, Кэти? Что так взволновало его? И почему ты не позвала на помощь, когда ему стало плохо?
– Не понимаю, в чем ты меня подозреваешь!?
– Кэти, да услышь ты меня наконец! Я уходил из больницы, когда мистер Дилан располагал всеми шансами на выздоровление. Но ты выключила ЭКГ-монитор, и ему не успели оказать надлежащую помощь. Какие цели ты преследовала?
У меня задрожали руки, а глаза наполнялись слезами. Отец излучал холод и разочарование, и меня пугало, что в смерти Боби он ясно видел мою вину.
– Можешь сколько угодно считать меня убийцей, но я не хотела, чтоб так вышло! Он всего лишь рассказал о своей жизни и несчастной любви, а потом попросил выключить монитор, потому что тот мешал ему сосредоточиться.
Урывками изучая моё лицо, Лора продолжала украшать блюда зеленью, а отец на миг задумался, поджав губы. Жизненное самоутверждение и превосходное воспитание не позволяли ему закрыть глаза на этот случай, и он придерживался тактики свирепой нападки.
– Ладно, – сказал он, скрестив руки на груди. – Спрошу иначе: какие дела у тебя с директором Хопсом?
– Он-то здесь причём? – изумилась я.
– А притом. Сегодня в больницу приходил офицер Джошуа Клифтон и спрашивал, откуда я знаком с мистером Хопсом и как давно, – опешив от натиска отца, я промолчала, а он изрядно нахмурился. – Так откуда, по-твоему, я знаю мистера Хопса ещё до приезда в Ситтингборн?
– Я была вынуждена сказать инспектору, что директор – твой знакомый. У меня не было другого выхода!
– С каких пор вранье – лучший выход? – напирал отец.
– Не лучший, а единственный. Он требовал объяснений, зачем мне понадобилось свидание с мистером Хопсом в полицейском участке.
– А зачем оно понадобилось? – удивился отец. – Он лишил жизни твою учительницу, и ты так запросто пошла к преступнику!?
– Это не так! – чуть ли не вскрикнув, возразила я. – Мистер Хопс не делал этого.
Долгим взглядом отец всматривался в моё искаженное несправедливостью лицо, словно не узнавая во мне родную Кэти. Практически сломленная, я хотела кинуться к нему на грудь и расплакаться, надеясь, что слезы смягчат отца и заставят его отказаться от неправдивых догадок. Я сдерживалась только присутствием Лоры, боясь дать ей почву полагать, что дочь Авраама Чандлера действительно нуждается в психологической помощи.
– Юношеское любопытство вполне привычное явление, – сдержанно начал отец, сняв очки и глядя на черную оправу. – Зачастую нам хочется, чтобы те или иные события обошли стороной нас и близких нам людей. Наверно, зло слишком непостижимо для разума, и мы пытаемся его оправдать какими-то призрачными велениями судьбы или обстоятельствами, невластными нам. Но ты должна научиться принимать жизнь такой, какая она есть. Мистер Хопс – обыкновенный человек со своей историей, страхами и прошлым, сулящим ему именно то настоящее, которое вытекает из глубин прожитого. Знаю, тебе не хочется верить, что он совершил убийство при всей своей, казалось бы, воспитанности. Но пойми, милая, доказательства его вины внушительны, и я не потерплю, чтобы ты общалась с таким человеком, как мистер Хопс. В противном случае нам тоже светит тюрьма!
Отец поднял грустные глаза; подойдя ко мне, взял за плечи и поцеловал в затылок, опущенный мной от своей беспомощности.
– Надеюсь, ты не ослушаешься меня, дочка.
Я неуверенно кивнула, а отец выдавил улыбку. Я знала: он ещё долго будет терзаться нашим разговором и корить себя за суровость, с которой разговаривал со мной. Мы смотрели друг на друга, будто бы снова обрели понимание, и глядели до тех пор, пока ни встряла Лора.
– Вы чувствуете, как пахнет? Эти чудесные ароматы сведут меня с ума! Давайте за стол.
 Мы отужинали в атмосфере, которую портила лишь моя хмурость. Лора выдавала одну историю за другой, виртуозно превращая банальное в нечто потешное. Отец полностью совладал с собой и душевно смеялся в конце каждой реплики Лоры. Наблюдая, как я омрачаю праздник, он стал посматривать в мою сторону, нахмурившись и выказывая неодобрение поджатыми губами. Мне пришлось изображать приветливость. Вскоре отец вручил Лоре небольшую подарочную коробку с шуршащей оберткой, и прежде, чем она его вскрыла, я встала из-за стола.
– Простите, у меня разболелась голова. Я лучше пойду к себе.
– Как же так?! – возмутился отец. – Ещё десерт не начинали, а ты уже в комнату. Ты ведь так любишь датские пирожные!
Отец не догадывался, что причина моей головной боли заключалась в чрезмерной его обходительности с красивой женщиной. Я посчитала подарок излишним элементом торжества, указывающим на то, что у отца есть тёплые чувства к Лоре, и спасалась мыслью, что он воспитывался на старых традициях, где не преподнести дар на праздник было бы крайней невоспитанностью.
– Спасибо, пап, мне правда сейчас не хочется.
– Если дело только во мне, не стоит мучить ребёнка, мистер Чандлер, – согласилась Лора. – Кэти, иди и отдохни хорошенько. Сегодня был насыщенный день.
Я разозлилась, понимая, что Лора только и ждала той минуты, когда я оставлю их наедине. Но подходило время свидания с Лео, а я еще не придумала, как ускользнуть из дома незамеченной. Провожаемая счастливом взором Лоры и неимоверно грустным взором - отца я поднялась в мансарду и приняла ванну. Я постоянно думала, почему Лео делится своими горестями с Лорой, а не со мной.
Немного погодя, одевшись, я выскользнула в коридор к лестнице, залитой светом люстры, и посмотрела вниз, разыскивая глазами отца. Гостиная притихла в ночном свете торшера, и ленивые лучи расползались по гобелену к кухне, где всё блистало чистотой. Стулья были аккуратно задвинуты, а на столе ещё поблескивала раскрытая упаковка подарка Лоры. Дверь в спальню отца была приоткрытой, и оттуда доносились тихие голоса. Я ошиблась, полагая, что Лора покинула дом. Они уединились в другой комнате, где их действия скрывали толстые стены. Проходя мимо комнаты, я замедлилась. Их разговор шёл обо мне.
– Я не уверен, что тот парень относится к ней серьёзно. Сколько, ты говоришь, ему лет?
– Где-то семнадцать-восемнадцать. Но он из хорошей семьи. Всё-таки его отец – преподаватель. Кто знает, вдруг они не просто увлечены друг другом?
– Мне дико слышать это от тебя, Лора – женщины с блестящим образованием психолога! Это подростковое наваждение, и вскоре оно покинет их. Только бы они не натворили глупостей...
– Авраам, тебе не остановить движения планеты! Да, мир стал пошлым до безобразия, но так было и раньше. Только в те годы заботились о том, как утаить правду, замаскировывая её под видом интеллигентности. Пойми, мы рождаемся путем весьма непривлекательным, и потому порочные желания владеют нами до искончания дней. Ты любишь дочь и боишься, что она наделает ошибок. Но ты не можешь жить за неё! Ты дал ей жизнь, чтобы она сама была её хозяйкой, а не просто твоей собачкой, которую выгуливают по часам.
– Она ещё так наивна… Господи! Вдруг он один из тех, кто обхаживает девушек, чтобы опорочить имя, а потом бросает?! Я чувствую, так и будет! Парням в этом возрасте нужна только юбка, а не душа.
Затаив дыхание, я впитывала горечь услышанного, а глаза без воли наполнялись слезами. Меня обижало несправедливое отношение отца к Лео. Он брался судить, не ведая, кто такой Леонардо Ферару. Я чувствовала, что Лео движим возвышенными чувствами, а не погоней за личной победой. Но слова отца заставили меня задуматься. Вдруг Лео действительно страдает без тех блаженств, от которых отказался ради меня? Мной овладела уверенность, что, сдерживая его в мужских началах, я делаю его несчастным.
Их разговор продолжался.
– Научись уважать её выбор, Авраам.
Была небольшая заминка, и отец заговорил невероятно мягким, пленяющим голосом.
– Ты так добра к нам, Лора! Ума не приложу, как тебя отблагодарить. Прости Кэти за всё, она вела себя несносно и была несправедлива к тебе.
– Ничего. Девочка очень ранимая и до сих пор не отпустила свою мать. Она видит во мне соперницу Скарлетт, – Лора выдержала многозначительную паузу. – А, может, она права в отношении нас… Мы тянемся друг к другу, Авраам!
Какая-то неведомая сила заставила меня тогда распахнуть дверь и узреть то, что заставило сердце сжиматься, издавая вопль. В красоте горящих свечей, усеянных по всей комнате, отец сидел в кресле, у окна, возле кровати, сложив руки на подлокотники, а Лора, наклонившись, обвила сзади его шею. На стене злорадно плясали их воссоединенные тени, вселяющие ужас не меньше, чем «Данте и Вергилий в аду ». Она коснулась губами его щеки и, закрыв глаза, потянулась к его молчаливым устам. Отец искушенно повернул голову к ней, и вскоре поцелуй обрек их губы на нежность. Я вскрикнула истеричным смешком, а они обратились ко мне испуганными взглядами.
– Это не то, что ты подумала, дочка!.... Кэти! Постой! Кэти!
Ощущая лишь сильное головокружение, я с трудом различала своё имя, доносящееся в спину. Глаза застилала пелена слез, но я продолжала сбегать по лестнице. Отец вылетел из комнаты, когда я уже открыла дверь и выскочила в холодный мир усталого города, поглощенного тьмой.
Я бежала к особняку, а слезы струились по щекам, мешая различать дорогу. Было тихо. Безветренная ночь рассеивала мои всхлипы в окружающих деревьях и пустоте заброшенного двора Ньюмана. В бреду злости и разочарования я тяжело опустилась на холодные пороги и, склонив голову к коленям, зарыдала. Некоторое время я беспомощно пыталась справиться с собой; ситуация казалась безвыходной, а я – совершенно несчастной. У меня не хватало духа признаться себе в том, что отец воспламенился страстью к Лоре. Я долго изнуряла разум, словно то прилежание, с которым перекладывала слово за словом на весы правосудия, было в силах что-то изменить, и делала это до тех пор, пока звук остановившегося вездехода ни заставил поднять голову. Тяжело переставляя ноги, Лео нёс одеяла, согревающие нас каждый день на крыше. Он понял, что я плачу, немедля бросился ко мне и пал на колени, не заботясь об испачканной одежде.
– Что случилось? Почему ты в слезах?
– Лео, я так несчастна! Я бы всё отдала, чтобы эти события обернулись ночным кошмаром!
Растерянный Лео недолго собирался с мыслями. Его встревоженные глаза с жалостливой участливостью бегали по моему лицу, коленям и рукам.
– Ты хочешь поделиться? – осторожно спросил Лео.
– Не сейчас! Давай скорее поднимемся наверх.
Обеспокоенный Лео стал и помог мне подняться. Кровь пульсировала в висках, а грубые слова отца: «опорочит её имя и бросит» сотрясали мой разум и обиженную душу.
– Давай не пойдём на крышу, – сказала я, дойдя до мраморной лестницы особняка.
– Почему?
– На втором этаже есть мирная комната, – сказала я, задумав отвести его туда, где нашла брошь. – Мне кажется там будет теплее.
Лео не понимал, почему веду себя странным образом, но перечить не стал. Он крепче сжимал мою руку в знак поддержки. Мы вошли в тёмную комнату с кроватью в углу, расстелили шерстяные одеяла посредине и сели. Он снова обнял меня, и с минуту мы молчали, глядя, как тени каштана украдкой ползут в окно.
– Ты чувствуешь, как тягостна эта тишина? – внезапно спросил Лео.
– Прости, я пока не готова поделиться с тобой.
– Я не об этом, – прервал Лео. – Тишина несёт в себе тайну. Я часто думаю, она нахально смеется нам в лицо, зная, что на извилистых тропах судьбы нас не ждёт ничего, кроме боли и страданий. Однако, при всей жестокости рокового замысла мы понимаем, что должны пройти свой путь, как бы труден и беспощаден он не был. Мы просто обязаны не сворачивать с него!
Горячность рассуждений Лео повергла меня в раздумья, и ещё некоторое время мы молча капались в своих мыслях.
– Лео, ты правда любишь меня? – вдруг спросила я.
– Да, глупенькая. Люблю!
– Помнишь, ты говорил, что встречаешься с Клифтон, потому что в твоём возрасте так положено?
Лео повернулся и прежде, чем излиться ответом, настороженно всмотрелся в мои глаза. Привыкнув к черным цветам ночи, я тоже глядела на него и с громко бьющимся сердцем вожделела продолжения разговора.
– Помню, – наконец вымолвил Лео.
– Так вот, из-за меня тебе пришлось отказаться от того, что для парней считается превыше всего. Я знаю, так будет правильно, и один человек сказал мне, что в этом счастье… Я хочу попробовать это счастье…
Лео отстранился в изумленном смятении.
– О чём ты, Кэт?
Я ответила ему поцелуем, и он с той же нежностью, что обычно, вторил движению моих остывших губ. К телу вновь прилило непередаваемое приятное чувство, которое испытывала всякий раз от прикосновений и чувственных поцелуев Лео. Я отпрянула и, заглядывая в его лучистые глаза, освободилась от куртки и уверенно принялась расстегивать пуговицы на одежде. Лео напряженно следил за моими пальцами и появляющейся наготой груди, обрывисто вздымающейся от частого дыхания, дрожащих бёдер и ног. Оставаясь в одном белье, моё тело трепетало от холода. Каждый вдох приносил уверенность в том, что поступаю верно. Несправедливые предположения отца о Лео, пояснения Терри о взрослом мире и, в конце концов, юная любознательность вовлекли меня в жажду наконец узнать, что составляет обратную сторону счастья двух влюблённых сердец. Я увидела, как Лео сглотнул застрявший в горле ком, а его губы приоткрылись. Казалось, ломая пальцы, он раздумывал о чем-то тяжёлом, словно боролся с самим собой и диким желанием слиться со мной воедино. Я больше не стала ждать и обвила его шею руками, но Лео отчаянно сбросил мои руки и подскочил с пола. В его светлых глазах возникла эмоциональная неопределенность: он метался от страха к презрению, от боли к обиде.
– Прости меня, Кэти. Я не могу.
Не успела я опомниться, как Лео отворил дверь комнаты и побежал по коридору, озаряя стены эхом уносящихся шагов. Дрожа всем телом и стуча зубами, я не смела шелохнуться. Скованные ноги не подчинялись мне, а щеки загорелись огнём от позора быть отвергнутой в столь неловкий момент. Согреваемые годами мечты и надежды рухнули вместе с ревом уезжающего вездехода, доносящимся с улицы. Дыхание было непосильным бременем, уничтожающим во мне силу; а очередной вдох доставлял столько мучительной боли, что от неё, казалось, неминуемо порвется грудь. Не ведая почему он отрёкся от сближения, я казнила себя, что недостаточно привлекательна или не вполне достигла идеалов мужчин, включающих Молли в список превосходной партии. Меня сжигали ревность и непомерная обида, не дающие мыслям выстраиваться в цепочку рациональных умозаключений.
Я плохо помню, как оделась и вскоре очутилась на улице. Чудилось, сама природа осуждала меня. Небосвод впитал в себя всю чернь злосчастной ночи и массивными слоями облаков, тонувшими в свинцовой темноте, провисал над головой. Потоки холода, бродящие по земле, впивались в моё тело, которое стало чужим, когда Лео отрекся от меня. Я чувствовала, что моя честь поругана куда больше, чем если бы Лео воспользовался мной и бросил. Я брела неизвестно куда… в пустоту… в бесконечность дней, где буду вечно ругать себя и жалеть о том, что случилось. Слёзы нескончаемыми ручьями орошали щеки. Я едва дышала, когда чья-то рука тихо легла на плечо.
– Кэти!
Я долго всматривалась в лицо, пожираемое мглой нависающих веток, и не понимала, кто передо мной. Он осушил руками слезы моего отчаяния.
– Родная, кто тебя обидел? – полушепотом спросил Терри с тревогой в знойных глазах.
– Терри, я хочу знать, что такое счастье! Я хочу его почувствовать и стать счастливой!
Он едко улыбнулся и, взяв меня за руку, потянул вперёд. Куда мы шли – я не ведала. Мой разум превратился в кусок свинца, не дающий рассвету добрых помыслов воскреснуть. Здравомыслие оставило его, и каждый шаг след-в-след за Терри огоньком спасения вспыхивал в сознании. Мне хотелось заглушить стенания души, её нестерпимую раздирающую боль разочарования, и уже не важно каким способом.
Терри ловко попал ключом в замочную скважину двери своего дома. Разуваясь на ходу, мы преодолели лестницу и оказались наверху. Ослепленный страстью Терри бросил на дощатый пол одеяло, взятое с дивана гостиной, и, тяжело дыша, впился в мои губы. Движения сменялись кадрами быстрых вспышек. Я ждала минуты избавления от муки и ненависти к самой себе, точно глотка воздуха в пещере, отрезанной от кислорода; ждала, что сильные руки Терри, с опытной проворностью раздевающие меня, очистят голову от добрых воспоминаний о Лео; ждала, что его обнажённое крепкое тело с мужественной грудью сотрёт любимые черты, выбитые в памяти, как ожоги; а жаркие поцелуи Терри изничтожат сладкий привкус губ Лео. Но мои ожидания никак не становились ближе к надеждам, а скорее отдалялись от них с молниеносной быстротой. Я почувствовала дикую боль, когда Терри, нависающий надо мной напряженными мышцами, одним толчком проник в моё тело, властно и небрежно. Маленькая полоска света, падающая с коридора второго этажа, освещала его раскрасневшийся лик, напитанный страстью и другим чувством, похожим на злость. Его челюсти были стиснуты в зверином напряжении, а глаза сверкали желанием, и чем быстрее он набирал темп скользящих движений, тем сильнее становились во мне боль физическая и боль душевная, вызывающие слезы. Я словно потеряла голос и хотела остановить его рукой. Но Терри был другим. Он знал, что я плачу, губами вытирая мои слезы, а затем, слегка распрямившись, прикрывал глаза и с неимоверным наслаждением облизывал свои соленые губы.
– Терри, я больше не хочу!
Но он не слышал жертвенной мольбы, с большей жадностью ускоряясь. От усердного рвения его лоб покрылся испариной. Сильнее стискивая мои плечи руками, он направлял моё тело к очередному толчку, приносящему нестерпимую боль. Казалось, ему доставляют удовольствие мои слезы и очевидность, что я терплю мучение, которое он нарёк счастьем. Тот взрослый мир виделся мне презренным, бесчувственным и пустым; иллюзией, что принижает любовь, воспетую богами и человеком. Это был не рай, а крушение надежд, таких же беспочвенных и нереальных, как вера маленьких детей в бессмертие родителей. Те ощущения близости лишены волшебства, создающего атмосферу вокруг влюблённых. Я возненавидела себя, что предалась исступлению, и винила себя в том, что решила обыграть чувство, которое ещё никому не удавалось победить. Я любила Лео и наконец поняла, что должна поскорее найти его, попросить прощение и всё объяснить.
В моих попытках вырваться Терри обездвижил мои руки, с силой прижимая их к полу над моей головой.
– Терри, умоляю, остановись!
Непрерывно всхлипывая, я повторяла просьбу снова и снова, но он не унимался до тех пор, пока его изведенное страстью тело ни задрожало, а искаженное лицо ни расправило черты в удовольствии. Он громко застонал и несколько мгновений сотрясался нагим телом, после чего устало рухнул на одеяло рядом со мной, прерывисто и шумно дыша. Тишина, что повисла над нами, подгоняла меня скорее убежать из дома, распахнувшего мне глаза на правду, столь непримиримую и нежеланную. Всё ещё чувствуя себя униженной, я приподнялась и потянулась за одеждой, разбросанной рядом на полу. Терри молча переводил дух, наблюдая, как я беспомощно роняю слезы и одеваюсь. Я предприняла попытку встать на ноги, но они подкашивались, точно трава срезанная косой, и, не ощущая земли онемевшими ступнями, упала обратно на одеяло. А тихая, тупая боль всё ещё пульсировала где-то внизу, внутри меня. Терри присел на месте и поймал меня за руку, когда я всё-таки встала.
– Кэти, ради Бога прости… Я очень люблю тебя. Ты не можешь играть со мной, как с игрушкой и отвергать, когда тебе вздумается. Я не смог остановиться. Ты моя боль, понимаешь?
– Так это и есть счастье?.. – едва слышно промямлила я.
Он опустил голову. Спустя миг мрачные густые брови жалобно изогнулись, а глаза обдавали сожалением.
– Милая, правда, мне жаль… У девушек всё устроено иначе. Наслаждение приходит с опытом…
Промолчав, я медленно зашагала к двери, мысленно подгоняя себя идти быстрее, но ноги по-прежнему не слушались, напоминая шаг хромой лошади. Обнаженный Терри с видом крайней уязвленности, вызванной моей безучастностью, всё также сидел, вытянув руки на согнутых коленях.
– Пожалуй, дело не только в этом.. – низким рыком отозвался Терри. – Ты ни капли не любишь меня. Ты влюблена в другого!
Я неосознанно обернулась. Большие глаза Терри гневно блестели.
– Я больше никогда не хочу тебя видеть, Терренс Клиффорд.


Сумрачное небо роняло на землю, укрытую туманом, слезы надсадного дождя. Обнимая колени руками, я грела мокрые пороги своего дома. Из окна прихожей в уличную тьму изливался сдержанный поток света. Я почувствовала себя одинокой, а моя душа была вырвана из груди и сожжена на медленном огне. Я плакала, не переставая, и ливень вторил моим страданиям, усиливаясь с каждой минутой. С волос стекали холодные реки, а частые капли засекали глаза, щеки и губы – я не чувствовала их, они онемели. Одежда промокла насквозь, а в ботинках шлепала вода. Но я ничего не замечала, оставляя без внимания даже фигуру, укрывшуюся под зонтом и стремительно бегущую ко мне со двора соседнего дома. Я уткнулась лицом в колени и даже не вздрогнула, когда меня коснулась тёплая жилистая рука. Это был Клерк Митч.
– Девочка моя, да так недолго простудиться! Почему ты сидишь здесь? Авраама нет дома?
Он вгляделся в мой равнодушный взгляд умалишенного и подхватил меня под руки.
– Вставай, девочка, вставай! Достаточно того, что дождь развел тут сопли. Вдвоём вы потопите Ситтингборн. Пошли со мной, пошли!
Он распростер надо мной зонтик и приобнял, уводя к соседнему дому. Там, на кухне у плиты хлопотала худенькая миссис Митч, а Эшли, сидя на стуле с подобранной под себя ногой, лениво листала учебник литературы. Они с грустью поминали Рози Кляйн, а когда мы вошли, обернулись с тревогой во взгляде.
– Так, уважаемая семья Митч, – зычно сказал Клерк, закрывая входную дверь, – у нас тут запоздавший гость, который промок до нитки и голоден, как лев. Простите, как львица! И она останется ночевать у нас.
Миссис Митч вытерла руки о полотенце, висящее на плече, и взволнованно улыбнулась.
– Эш, поищи Кэти какие-нибудь вещи, ей нужно переодеться в сухое. Пойдём, Кэти, я покажу, где ванна.
Я безучастно потащилась наверх за миссис Митч. Она показала мне просторную комнату, рядом с комнатой Эшли, где мне будет постелено, а затем ванную, где я закрылась. Эшли принесла мне пижаму и через закрытую дверь спросила.
– Что у тебя за горе случилось? – я промолчала. – Ну как знаешь… Я оставлю пижаму на полу, под дверью. Если вдруг передумаешь и захочешь поговорить – я буду у себя в комнате. Хорошо?
Я снова не ответила, и Эшли, издав удивительно долгий вздох, ушла прочь. Несколько минут мои душевные стоны заглушались звуком изливающейся воды душа. Я мучилась нескончаемым чувством вины перед Лео, и мне было противно от самой себя – низкого бесхарактерного существа, не сумевшего совладать со своими чувствами и порывами. Я жестоко предала его, и от этой мысли хотелось свести счёты с жизнью.
Через десять минут я спустилась вниз. Миссис Митч встречала меня тревожным взглядом начиная с первой ступени лестницы, при этом её руки чуть ли не крестом ложились на грудь. Мне показалось, они догадываются, что случилось со мной и по врожденной доброте искренне сочувствовали мне.
– Садись, Кэти, – миссис Митч отставила стул от стола.
Я повинно заняла место, и миссис Митч, удрученная материнским волнением, поставила передо мной тарелку с куриным бульоном, пахнущим пряностями.
– Тебе нужно как следует подкрепиться, – осторожно улыбаясь, сказала она. – Поверь, ничто не согревает изнутри так, как свежесваренный бульон!
– Спасибо, мэм, вы очень добры.
Подкрашенное лицо миссис Митч зарделось, а тусклые глаза заблестели.
– Не слушай её, Кэти! – послышался шутливый голос Клерка со стороны лестницы, при этом в поле зрения его не было. – Женщинам не дано знать, что поистине согревает изнутри при тщательной бережливости к печени.
Через секунду из маленькой дверцы под лестницей показался Клерк с запечатанной бутылью без этикетки. Он услышал последнее изречение жены и был крайне возмущен.
– Клерк, зачем ты так выражаешься при ребенке?
– Где ты здесь видишь детей, Бетти? – Клерк с грохотом поставил бутыль на стол. – Посмотри на неё, она давно созрела для любви и всех услаждающих её привилегий.
– Господи, Клерк, умоляю! – миссис Митч всплеснула руками и отвернулась, вероятно, понимая, что в полемике с мужем у неё нет ни навыков, ни аргументов для победы.
Клерк достал два бокала из шкафчика и, отставив стул, непринуждённо сел рядом. Под силой его трудолюбивых рук пробка быстро покинула бутыль, и вскоре один фужер, наполненный до половины золотистой жидкостью, подвинулся к моей тарелке, а второй – наполнился до краев рядом с Клерком. Миссис Митч обернулась и с нарастающей горячностью воспитания громко заохала.
– Дорогой, Авраам не похвалит тебя за то, что ты спаиваешь его дочь!
– Бетти, перестань! От двух капель отменного вина ещё никто не умирал! А какой-то известный японский врач назвал вино эликсиром Богов, который возвращает душу в обетованное инь-ян, а тело – в океан расслабленного комфорта. Разумеется, речь идёт о благоразумных дозах выдержанного винограда. В противном случае недолго оказаться в царстве блуждающих сумасшедших. К тому же я собственноручно делал его по старинным рецептам моей тети Арии, и вреда в нём не больше, чем в жевательной резинке.
Миссис Митч отчаянно махнула рукой на супруга и, подойдя ко мне, поцеловала в лоб с пожеланьями добрых сновидений. Я выдавила улыбку и несколько светлых слов в ответ. Но прозвучали они омерзительно грубо, и миссис Митч поднялась наверх расстроенной.
Однако, дворник держался непринуждённо, растягивая рот в улыбке старого сердцееда, а прогалок спереди добавлял его виду определенного чудачества. Я опустила глаза и обречённо смотрела на бокал белого вина.
– Давай, Кэти, примем сей роскошный дар природы за Режиналдо Фурия!
Я подняла бокал и вопросительно посмотрела на дворника.
– Кто такой Режиналдо…?
– А кто его знает! Я уверен только в одном: если он и впрямь существует, то сейчас за него, бедолагу никто не принесет жертву опьянению, кроме тебя и меня. Ну да ладно! Слава Фонду занятости и вооруженным силам Великобритании!
Он поднял бокал, разглядывая его как исключительную вещь, с которой нет никакого желания расставаться.
– На сей раз, похоже, повод не придуман вашим выдающимся умом? – улыбнулась я и без участия стеснения опустошила бокал.
Клерк оскалился, потирая аккуратно приглаженные усы, закрывающие верхнюю губу.
– Уж насчёт фонда занятости я полон сомнений, учитывая сколько безработных душ ищет себе поприще. Но берусь заручиться за нашу охрану на границе. В конце концов, мы живём без войны, а это немалого стоит!
С неописуемым задором, ничуть не уступая Роберту Паркеру , мистер Митч сперва вдохнул ароматную композицию вина и только потом маленькими глотками испил эликсир Богов. В тот момент в нем было не признать дворника, без разбора метущего улицы; в теплом махровом халате в полоску он перевоплотился в томного аристократа.
– Мм-м, – протянул он, с наслаждением закрывая глаза. – Шедевр в сфере элитных вин! Что скажешь?
Несмотря на сладкий, казалось бы, безобидный вкус, крепость вина не скрывала своей обезоруживающей силы. Оно огнём разлилось по телу, согревая его в уютных объятиях. Но разум, угнетённый тоской, никак не мог выбраться из ямы сожаления, задаваясь одним и тем же вопросом, как жить дальше? ...
– Вино – крепкое, как кулак моей одноклассницы Шейли, – высказалась я, натягивая полуулыбку.
– Я не очень разборчив в кулаках, поскольку мне прилетало не чаще, чем птицы вили гнезда во дворе нашего дома. Но теперь я нисколько не беспокоюсь за дочь моего друга, зная, что вино не даст ей заболеть!
Я не нашлась, что сказать ему в ответ и лишь исказила рот в нечто похожем на благодарность. Мистер Митч поставил бокал и распластался на стуле, как ленивый кот. Некоторое время он молча, с вдохновляющей улыбкой глядел на меня, а я ковыряла ложкой уже остывший бульон.
– Я тебе так скажу, Кэт: ошибки даны нам в быту, как формулы для математики, ведь только путем тщательного подбора можно угадать правильный шифр жизни. Оставь груз своих мыслей! Вечер не время для принятия важных решений – для того существует утро! И хватит уже смотреть на бульон, как на убийственный яд. Бетти того не заслужила. Хотя, между нами говоря, она во многом плоха. К примеру, совершенно не умеет вовремя остановиться. Я часто прошу её приготовить яйца и не смешивать белки с желтками. А получается, я ем аккуратный омлет высотой в два дюйма. И знаешь, как это происходит? Её не устраивает каким образом яйцо растеклось по сковородке, и, желая исправить форму, Бетти начинает ковырять его лопаткой. Или вот тебе на десерт: она не любит шахматы, – дворник зычно хлопнул себя рукой по коленке. – Как тебе? Жуть как неудобно иметь жену, не вовлеченную в шахматные состязания! Но я и с этим смирился, что признаюсь, было непросто. Ведь моя голова как игральное поле, где люди – деревянные фигурки, делающие ход. Однако, не побоюсь утверждать, что её стряпня достойна ордена Почетного легиона. Так что ешь давай!
Непринужденная поза и та простота, с которой Клерк вскидывал ветвистые брови, блистая глазами, точно искрами, забавляла так, что мой чистый смех исходил из души, и я ощутила моральное облегчение.
– Я не всегда был дворником, Кэти. Долгое время после армии я служил во флоте, а после куда меня только ни заносило! Я работал в сфере торговли, в сфере недвижимости, в туризме, даже как-то был помощником издателя. Словом, я попробовал себя в любом жанре, кроме содержания публичных домов и надзирателя тюрьмы. У меня ведь куча талантов! Например, из меня получился неплохой ведущий шоу на телеканале «Natura», где платили только за чрезмерную болтливость, которой я богат, как Охотское море крабами; а также помощник святого братства – во мне много веры. И телевизор на втором этаже тому подтверждение. Он сломался месяц назад, Бетти говорила отнести его в ремонт, а я ей сказал: «Что за паника? Постоит-постоит и снова включится».
– И что же? Успехи стоили ожиданий? 
– Не посмею утверждать о конкретном успехе, но продвижение явно было: огромный слой пыли!
– То есть у вас нет изъянов? – с лёгкой иронией улыбнулась я.
Мистер Митч ненадолго призадумался.
– Разумеется есть, исходя из факта, что за спиной не растут крылья безгрешника. Наверно, у меня есть только один ужасный недостаток: я встаю ночью в туалет не менее двух раз, что очень мешает насладиться моим сном, где Пенелопа Бран откровенно раздевает Оскара Нолона на «Острове затерянных миров», – Клерк издал веселый смешок. – А знаешь, о чём я мечтаю с молодости?...
– Нет.
– Стать талисманом нашей сборной по регби.
– И как вы планируете этого достичь?
– Хм.. Вставлю золотой зуб, пойду на трибуны и ослеплю всех противников. Моя улыбка принесёт им победу!
Я снова ответила скромным хихиканьем. Перебравшись в удобные кресла гостиной, мы ещё долго вели разговоры о политике, в которой я по большей мере выглядела дилетантом, а мистер Митч был неподражаем в любом разделе обсуждений. С экспансивностью актеров он читал мне отрывок «Ромео и Джульетты», когда-то давно поразивший миссис Митч прямо в сердце; рассказывал армейские истории, из которых виртуозно выпутывался, причём без надлежащих последствий. Я вглядывалась в его исчерченное, довольно заурядное лицо английского происхождения, в его истертые до мозолей руки, и он становился мне ближе по духу. В нём горела милосердная искра, и тут же он давал волю своему чувству юмора. Его пустые, но такие лёгкие умозаключения не только вырвали меня из лап меланхолии, но и вперемешку с крепленным вином обладали усыпляющим действием. Я слушала его до тех пор, пока веки сами не закрылись, и я ни провалилась в тревожные сновидения.


18

Пасмурное утро пробралось в дома с ленивой нежностью, и первые его лучи коснулись моего лица, призывая к пробуждению. Не вполне отделавшись от ночных видений, я обнаружила себя в кресле гостиной, накрытую пледом, и улыбнулась, повернув голову в сторону, где рядом спал мистер Митч. Серенада воздушно-голосовых переливов храпа во всю сотрясала дом, и, казалось, дворника не разбудил бы даже выстрел пушечного ядра, но на самом деле он был очень чутким на сон. Мои шаги в направлении двери потревожили его.
– Так, мисс-депрессия, уже уходите?
– Да, спасибо вам за всё, сэр! – я благодарно улыбнулась. – Особенно за советы, как стать президентом. Они точно пригодятся.
Клерк осклабился.
– Обещай больше не плакать из-за мужчин!? Мы этого не выносим ни душой, ни телом.
– А с чего вы взяли, что я плакала из-за мужчины?
– Я может конечно образован не как твой отец и понятия не имею, что такое психология, но в любовных делах разбираюсь получше всяких хиромантов! Так что обещай старому Клерку не реветь?
– Ладно. Не буду! – с улыбкой сказала я и вышла из дома.
Хмурая погода обдавала дыханием ледяного ветра: город предчувствовал скорое пришествие зимы. Со стороны особняка, разрезая белый туманный ковёр, донесся обрывистый вой: осипший, с тяжелыми рыками и хрипами на конце звучания. Особняк давно не подавал никаких вестей, схоронив свои тайны под временем ожидания, и теперь, когда там вновь происходило нечто подозрительное, я, не раздумывая, побежала к дому Ньюману.
Особняк, как и прежде, стоял безмолвным памятником, пугающим англичан жестокостью прожитый им истории. Я припала к закрытым, обжигающе холодным прутьям ворот и осмотрела территорию. Вой больше не раздавался; но из-за угла дома валил темно-серый дым, соединяющийся воедино с утренним туманом. Мне подумалось, дым идёт из трубы, обнаруженной мною после побега Торнадо. Замыслив проверить свою догадку, при этом ясно понимая, что скрип ворот привлечет внимание неизвестного обитателя, я взобралась на решетку, перепрыгнула через неё и приземлилась на мокрую траву. Обогнув дом, я убедилась: из трубы, разрытой несколько недель назад котенком, действительно поднимался дым. Значит, в доме кто-то есть. В сильном волнении я старалась не шуметь, проникая в особняк.
Вся ветхая обстановка внутри будто бы сильнее веяла сыростью и запахом серы. На полу повсюду петляли свежие, мокрые следы ботинок и следы маленькой узкой ножки с каблучком. Со стороны кухни раздался приглушенный грохот, и я увидела дверцу – ту, что была закрыта на замок, распахнутой настежь. Соблюдая осторожность, я подкралась ближе и заглянула вниз, в подземное пространство. Оттуда брезжил скудный свет керосиновой лампы, обмотанной узорами паутины. Подсвеченная лестница уходила по меньшей мере на восемь футов вниз, где освещение напоминало яркий дневной свет. Из подвала тянуло серой, и то и дело внизу мелькала дюжая тень. Затем раздался жалобный писк. Я прилегла на пол и затихла, глядя вниз.
– Чертовы кошки! – послышалось из глубины подвала.
Тот, кто изрек возмущение, обладал членораздельной дикцией и довольно знакомой манерой разговора. Я оторопела от осознания истины. Это был Каллен.
Несколько секунд я металась между любопытством и страхом быть замеченной. Лео утверждал, что все сплетни о Каллене – чистая выдумка жителей, и я видела своим долгом убедиться воочию, что его отец не повинен в грехах, причисленных ему городом.
С аккуратностью акробатов я приподнялась и стала спускаться в подвал по неустойчивой лестнице. Пока расстояние между мной и каменным полом стремительно сокращалось, внизу послышался грохот, сменяясь протяжным гудом.
– Удели мне немного времени, Каллен.
Стало понятно, что он был не один, а с женщиной, которая изливалась трелью певчих птиц. Её голос был мне знаком. Слегка пригнувшись, я разглядела часть подвального помещения с низким потолком. Возле стен громоздились глухие шкафы со стеклянными дверцами. Там находились тёмные пузырьки, колбы, мензурки и всякая другая посуда для опытов. В дальнем углу стояли два маленьких деревянных стола, покрытые резиновой клеенкой. На одном из них кожаными ремнями было пристегнуто тело Торнадо; от груди, лап и шеи котенка к неизвестным мне приборам шли чёрные, толстые трубки. Торнадо распростёрся с открытым ртом, а его разноцветные глаза смотрели в одну точку. Он был мёртв. С неизменной свирепостью и в том же черном одеянии Каллен освобождал задние лапы котёнка от ремней. За его спиной стояла женщина, обнимающая его за плечи. Сквозь сетку чёрной вуали шляпки – той, что была одета на незнакомке, опускающей конверт в почтовый ящик особняка – различались приятные черты лица, бархатисто белого, как молоко. Она обошла Каллена и приподняла вуаль – я остолбенела.  Это была Лора Смит.
– Когда ты оставишь нас в покое? – процедил Каллен. – Живи своей жизнью!
Лора коснулась пальцами белого, точно накрахмаленного лица Каллена и проникновенно сказала.
– Я люблю Лео и не смогу забыть о нём. Да, я наделала глупостей, испугалась. Но он мой сын!.. Я хочу снова быть с тобой.
Её губы потянулись к его грубым, бледным губам, в моем представлении вообще никогда не целованным, поскольку более суровых и мрачных людей я не встречала. Каллен не двигался.
И тут в усыпляющую обстановку вокруг, нарушаемую лишь щелканьем приборов, проникло грозное сопение, а следом из дальнего неосвещенного угла что-то выползло. Это существо с торчащими ушами, зелёными глазами и потрепанной шкурой задрало голову, принюхалось, должно быть, почуяв чужака, и как только издало тот ужасающий хрип, заменяющий лай, сразу бросилось к лестнице, где затаилась я. Лора и Каллен прервались и взглянули вперёд. Чувственное лицо Лоры исказилось в испуге, Ферару, прищуриваясь, бросил свой колючий взор, а мерзкая тварь приближалась, прихрамывая на одну ногу.
– Каллен, останови собаку, – услышала я голос Лоры.
– Гордон, место!
Пёс уже находился в футе от меня, прикованной к лестнице неистовым страхом перед этим уродливым существом. Он оскалился. Его тупые зубы, как стальные щитки, были покрыты серо-черным налетом, а половина горла бросалась в глаза уродливым шрамом, мешающим работать голосовым связкам. Каллен снова призвал пса, и тот, пригнувшись точно для прыжка, попятился назад. Лора не стала медлить и бросилась ко мне. А я, больше не отдавая отчёта своим действиям от испытанного ужаса, устремилась вверх по лестнице.
Подгоняемая вперёд страхом, злостью и разочарованием, я быстро примчалась к дому, силясь принять услышанную истину, в которой Лора была исчезнувшей матерью Лео, а его отец – чудовище, занявшее место Ньюмана – проводил опыты на живых существах и обзавелся мерзким питомцем. Тогда я поняла, что именно этот безликий пес, потерявший облик собаки, погнался за мной и Лео в особняке и не тронул его лишь потому, что принадлежал семье Ферару. Я больше не сомневалась, что Каллен привёл пса на Север-стрит, и тень смерти одним своим видом убила миссис Кляйн, чтобы помочь хозяину заполучить должность директора школы; а Лора между тем соблазняла моего отца в своих корыстных целях. Меня глубоко ранило, что Лео с первого дня не говорил ничего, кроме неправды.
Я залетела домой и закрыла дверь, а отец, видимо, не ложившийся отдыхать с вечера, подскочил из гостиной навстречу мне.
– Ты где была, Кэти?
Дрожа от злости, я по-прежнему была не в себе.
– Спроси у своей возлюбленной Лоры! Она дурила тебя с тех пор, как появилась в нашей жизни!
– Что ты такое говоришь?
Нас прервал встревоженный стук в дверь, и отец невозмутимо двинулся к ней.
– Не открывай! – вскричала я. – Это Лора! Она заодно с Ферару, а он убил миссис Кляйн!
Отец посмотрел недоверчиво и с некой опаской, с которой глядят на душевнобольных.
– Что ты себе напридумывала, Кэти?
Отец протиснулся к двери, но я заслонила её собой.
– Ты что не понимаешь? Я собственными глазами видела, как она целовалась с моим учителем, Калленом Ферару, а ещё вчера соблазнила тебя броситься к ней в постель.
Щеки отца вспыхнули багровым румянцем. Постыдная правда на несколько мгновений задержала его. Затем он возвел на меня свои ясные, чуткие глаза и сказал.
– У нас ничего не было с Лорой. Мы всего лишь хорошие друзья, и она в праве целоваться с кем угодно.
Отец сдвинул меня рукой в сторону и распахнул дверь, где, как и ожидалось, стояла Лора, слегка смущенная услышанным. Она поздоровалась и вошла в гостиную, с изящной грациозностью положив шляпку на стол. Повернувшись к нам, она с грустью скользила по нашим напряженным лицам.
– Кэти, Авраам, я должна объясниться с вами. Присядьте, пожалуйста, рассказ будет долгим.
Отец проследовал к камину и устроился в кресле, подвинув очки ближе к бровям. Он с особым проникновением глядел на Лору.
– А ты, Кэти, не хочешь сесть? – спросила она.
– Нет, – отрезала я.
– Хорошо, – Лора сделала паузу. – То, что ты увидела сейчас в особняке Ньюмана, касается только нашей семьи, и этой истории вот уже девятнадцать лет. Я познакомилась с Калленом в Бухаресте, мы учились в одном в университете. Он подавал большие надежды, и преподаватели гордились им. Каллен всегда был хладнокровным. У него не было друзей; дружба, согласно его понятиям, отняла бы слишком много времени, которое он ценил, как ресурс, без того скоротечный. Его не интересовало ничего, кроме химии и физики. Уже тогда он оборудовал комнату под лабораторию, где проверял каждый закон, описанный в учебниках, на собственном опыте. Ему хотелось переплюнуть самого Менделеева, вызывающего в нём массу восхищения и приятных эмоций. Он был помешан на своей изобретательности! Частенько, прогуливаясь вместе по парку, он твердил мне, что жаждет внести открытие, способное пошатнуть мир. Он сделал ряд опытов, придумывая вещество, нарекаемое им сывороткой Энергии. Оно представляло собой смесь травяных экстрактов и химических элементов, благодаря которой люди станут более выносливыми и забудут о том, что такое усталость.
Мне нравилось в нем это рвение; непреодолимое желание оправдать позицию, что он появился на свет неслучайно; не с целью заниматься пустым, а заложить новую ступень в истории науки. Будучи тогда ещё юной, я наслаждалась его обществом и горячностью и полагала, в любви он не менее горяч, чем в стремлении прославиться. С нетерпением я ждала, что череда наших многочисленных прогулок наконец закончится помолвкой.
Это случилось только спустя полгода. Каллен довольно робко предложил выйти за него, и я дала согласие, предвкушая какой необыкновенно счастливой жизнью мы заживём. Нас обвенчал его отец, Федерико Ферару, несущий службу Господу в Соборе Святого Иосифа. Мы переехали в комнатушку Каллена, где вся мебель не стоила и одного вашего кресла. Стол заполонили подручные приборы, а шкаф был заставлен посудой и реактивами для проведения опытов.
Сперва подобная обстановка меня не тревожила; в некоторой степени она даже выглядела романтичной. Ощущая себя спутницей гениального ученого, посланного будущим, чтобы мир не канул в лета, я тешилась убеждением, что та убогая обстановка необходима. Ведь в любой другой уютной атмосфере не создается нечто невероятное!
Но когда я узнала, что беременна, его занятость и вечный беспорядок в убогой комнате стали неотъемлемой частью моего дурного настроения. Наши дни заселил раздор: ругалась больше я, высказывая недовольство и напоминая, что скоро у нас родится ребёнок, которому нельзя жить в таких опасных для здоровья условиях. Каллен раздражался от повседневной брани, но отмалчивался. Тогда-то я и поняла, что чувство, так наивно принятое мной за любовь, было всего-навсего увлеченностью, переживаемое каждым человеком в юности, которая проходит столь же внезапно, как началась. Мы отдалялись. Когда родился Лео, мы только по документам числились супругами.
И тут нас ожидало ужасное испытание, к которому Каллен, как оказалось, был готов куда больше, чем я. Лео родился калекой; у него не работали ноги. Врач предупредил, что Лео никогда не будет ходить. Я плакала день и ночь, мысленно обвиняя во всем Каллена. Узнав ту шокирующую новость, он совершенно погрузился в науку. Я думала, ему плевать на нашего сына. Но однажды я вышла из комнаты подогреть Лео молоко, а вернувшись, обнаружила Каллена возле кроватки Лео – он заливался слезами. Впервые в жизни я видела, как этот бесчувственный во всём человек плачет! Тогда он обнял меня и сказал, что обязательно найдёт способ его вылечить.
Время шло, а опыты, что проводил Каллен, не давали результатов. Я перестала верить не только в свою любовь к Каллену, но и в то, что у него получится открыть нечто непостижимое, ещё ненайденное в современном мире, и что это открытие облегчит участь нашего Лео. Я окончательно иссякла, стала раздражительной, депрессивной; меня всё угнетало, и в итоге я бросила учёбу, не имея ни сил, ни возможности посещать занятия.
В тот день, когда забрала документы из университета, я познакомилась с мужчиной по имени Мэтью Джерси. Он был преподавателем. Деканат университета пригласил его из Лондона для чтения материала на кафедре психологии в течении нескольких лет, и после цикла лекций он намеривался вернуться обратно. Мы разговорились, и он уточнил причину, почему я отреклась от знаний. Не скрывая правды, я поведала о своей беде. Он внимательно выслушал, а потом предложил свою помощь, объясняя, что нельзя бросать учёбу только из-за неудачного стечения обстоятельств. Я поговорила с мужем. Каллен тогда устроился в институт и читал лекции по физике, и он, как человек, порицающий невежд и лентяев, согласился приглядывать за Лео, пока я буду на вечерних занятиях.
Наши уроки психологии проходили в арендованной квартирке Мэтью. Несмотря на пятнадцатилетнюю разницу между нами, я воспылала к нему чувствами - теми, что с лёгкостью кружат голову: страстью или наваждением. Я засыпала с мыслями о Мэтью и нетерпеливо ждала, когда снова уединюсь с ним в квартире, куда лучшей, чем наша с Калленом. Мне сложно сознаваться в слабости, тем не менее я обычная женщина, возжелавшая ласки, которую никогда не получала от мужа…
А тем временем пока меня поглотила страсть, между Калленом и Лео возникла нерушимая связь. Лео рос невероятно смирным мальчиком; казалось, с года он понимал, что судьба жестоко обошлась с ним, отняв у него способность ходить, как все остальные дети. Но Каллен никогда не заострял на этом внимания, относясь к нему, как к здоровому и не давая никаких поблажек. Он разговаривал с ним на языке химии при помощи прямоугольных карточек из картона, где были написаны названия химических элементов. Лео запоминал информацию с лёту и уже к четырем годам без труда выучил алфавит, а читать начал к пяти; при этом таблица Менделеева отскакивала у него от зубов. Каллен возвращался с института как можно раньше, сокращая количество лекций до минимального, чтоб всё свободное время подарить сыну, а ночью Каллен с ещё большим рвением, нежели прежде, приступал к опытам, надеясь найти средство, сделавшее Лео нормальным человеком. Никогда б не подумала, что Каллен сможет привязаться к чему-то, кроме химии! Причём его любовь к Лео была безгранична и чиста. Стыдно признать, но, приходя вечером после занятий с Мэтью, я видела в глазах Лео нестерпимое обожание к отцу. Он благоговел перед ним, а меня ни во что не ставил, молчал в ответ на мои вопросы и отворачивался, едва подойду. Больше всего мне причиняло боль понимание, что Каллен не имел отношения к этому: настраивать сына против матери было не в его характере. Сын будто чувствовал, что я изменяла Каллену и презирал меня за это.
Лео исполнилось пять лет, когда настала пора Мэтью вернуться в Лондон. Накануне перед отъездом он признался мне в любви и предложил уехать с ним. Ослепленная счастьем, я говорила, что отправлюсь за ним куда угодно, но при условии, что заберу с нами Лео. Мэтью был довольно открытым человеком и никогда не юлил. Он прямо заявил, что и слышать ничего не хочет о мальчике-инвалиде, который свалится ему на плечи, как ненужный груз. Он дал мне время подумать до утра и предупредил, что в обед уедет без меня, ежели не появлюсь на вокзале.
В тот самый вечер дома Лео встретил меня тем же холодным взглядом презрения и снова принялся за учебник химии. Это сыграло решающую роль в принятом мною решении. Я отозвала Каллена, сообщила о своей любви к Мэтью и о желании уехать с ним в Великобританию, а также о том, что Лео – непосильная для меня ноша. Я сказала, что отказываюсь от опеки над ним, так как не смогу потратить всю жизнь на ребёнка, вечно нуждающегося в уходе. Каллен принял моё признание молча, с ледяным лицом, на котором нельзя было прочесть абсолютно ничего, корме хладнокровного равнодушия. Он посадил Лео в инвалидную коляску и увёз на улицу, пока я собрала вещи, плача от собственной безответственности и досады, что Каллен даже не попытался меня переубедить. Наверно, в глубине души я полагала, что его затронет моя откровенность, и он наконец, как пять лет назад снова скажет, что любит меня и не сумеет жить вдали. Ах, женщины, мы всегда хотим того, что так усердно отрицаем!
Я ушла из дома к Мэтью, уверенному, что приму решение в его пользу. Как и намечалось, в обед мы отправились в Лондон. Наше мирное счастье продлилось с Мэтью всего три года. Затем он стал непробудно пить, водить грязных девиц домой и устраивать вакханалии с ними на моих глазах. Тогда я вспомнила о Каллене и поняла, какую ошибку совершила.
Когда Мэтью заснул после очередного такого развлечения, я собрала чемодан и вернулась в Бухарест. Но Каллен и Лео исчезли. Они покинули Румынию, как мне сказали соседи снизу, а куда – никто не знал. Я много лет искала нить, которая привела бы меня к родным людям. И только спустя девять ненастных лет мне пришло письмо от отца Каллена – служителя собора Святого Иосифа. Он настаивал на встрече, и я незамедлительно поехала к нему. Федерико был при смерти от запущенной пневмонии и в стенах родного дома изъявил желание очиститься перед небом подробным рассказом о сыне. От него я узнала, что Каллен забрал Лео и уехал в Великобританию, в Ситтингборн, и там у него всё наладилось, появились выгодная работа и возможность заниматься химическими разработками. Изредка он получал короткие письма, написанные сухо и поверхностно. Федерико отдал мне письма без конвертов, а я, покинув его дом, с жаром читала их ночь напролёт, теша себя надеждой, что в какой-нибудь из ровных строчек строгого почерка Каллена мелькнет моё имя, подарившее бы веру в прощение и возможность снова обрести семью. Но Каллен был верен себе и своим поступкам, показывая, что выбросил меня из сердца.
Так я попала в Ситтингборн и устроилась в больницу Мемориала. Не пришлось долго трудиться, чтоб выяснить, где проживает Каллен. Его фамилия довольно редкого происхождения была бельмом на фамильном разнообразии народа, заселявшего город. Все узнавали его по чёрной одежде, а точнее, по траурной мантии, которую никогда не снимает по сей день. Именно тогда я поняла, как ошибалась: ведь Каллен любил меня всем своим грубым неотесанным сердцем! Мой уход возложил крест на его личную жизнь, и он неустанно хранил верность мне. Я стала приглядывать за Калленом и вскоре увидела, как он ходит в старый заброшенный дом, славящийся ужасным прошлом и сумасшедшим владельцем – доктором Ньюманом. Лео с ним никогда не было. Я терялась в догадках, где он и что с ним. Сердце заходилось от одной мысли, что с ним приключился несчастный случай, и моего Лео больше нет в живых… Дни летели, а Лео так и не появлялся.
Не оставляя Каллена без внимания, этим летом я случайно заприметила фургон у ворот особняка. Оттуда выгрузили большие закрытые клетки, а Каллен стремительно перенёс их в особняк. Тихое мяуканье, доносимое из них, породило во мне предположение, что Каллен продвинулся в своих идеях, и теперь его опыты требуют тщательных испытаний на живых существах. Я наблюдала. Затем по дороге домой мне всё чаще стал попадаться мотовездеход, о котором уже сочиняли легенды. Парень, управляющий им, всегда был в шлеме, и как же сильно поразилась я, когда он снял его, и в милом его лице я признала своего мальчика, своего Лео! Но на этом моё удивление не иссякло. Лео спрыгнул с вездехода и пошёл собственными ногами, подтверждая, что Каллену все-таки удалось создать лекарство для сына!
Тем же вечером я немедля написала письмо Каллену и положила в почтовый ящик особняка. Утром проверила: письма на дне не было. Я уповала на удачу и на то, что любовь Каллена ко мне не утихла, и мои слова вновь воспламенят в нём юношескую страсть. Но, видимо, та боль, причиненная мною, смогла уничтожить в нём всю любовь. Я продолжала слать письма с подписью Л. Д. Ф.: Лора Джессика Ферару. Хоть уже много лет ношу фамилию своего отца: фамилию Смит, тогда я видела необходимость обозначаться в письмах: Ферару, дабы напомнить Каллену, что те далёкие времена, когда ещё существовала наша семья, памятны для меня не менее, чем для него. Но, увы, ответа я не получала. В одном из своих писем я назначила Каллену встречу в пиццерии «Итальяно», а когда пришла, случайно увидела Лео и тебя, Кэти. Впервые за столько лет была так близко к своему сыну, но он не признал меня! Мне безудержно хотелось обнять его и рассказать, что я и есть его мама, но моё сердце обливалось кровью от мысли, что он навсегда вычеркнул меня из жизни. Я испугалась быть отвергнутой и сдержала порыв. Когда увидела, как он взял тебя за руку, Кэти, я сразу вспомнила себя и Каллена. Лео смотрел на тебя с той же детской невинностью и пылом, с каким Каллен глядел на меня в годы нашей молодости до заключения брака.
Некоторое время я искала встреч с Лео и всякий раз, находясь в считанных шагах от него, уходила прочь, не открывшись. Моя вера быть прощенной угасала, и тогда я отправилась в церковь Святого Михаила, чтобы исповедаться и снова обрести твердость в действиях. После исповеди я обратила внимание, что за мной кто-то следит. Им оказался Лео! Я сделала вид, что не заметила этого, и с того дня обзавелась традицией приходить туда по воскресеньям, чтобы хоть немного побыть рядом с сыном… хотя бы в одних стенах церкви. Те встречи были сладостнее любой награды, и я благодарила Бога, что он милосерден ко мне, падшей грешнице! Я так скучала по Лео, что однажды набралась смелости и незаметно сфотографировала его. Те проявленные снимки, которые вчера выпали из папки в моем кабинете, ты и видела, Кэти. Мне пришлось сказать тебе, что Лео проходит у меня лечение, поскольку ничего другого на ум не пришло. Понимая, что вскорости ты выведешь меня на чистую воду перед Лео, я решила повидаться с Калленом и утром сегодняшнего дня целенаправленно пошла в особняк.
Каллен потерял дар речи от моего появления. Хоть его глаза оставались суровыми, как в пору, когда признавалась в чувствах к Мэтью, он виделся мне тем Калленом, что дал мне дорогу к счастью. Он сказал, что не получал моих писем, предполагая, что кто-то забирал их из ящика. Я благодарила его за лекарство, благодаря которому наш сын стал ходить. Та сыворотка, что употреблял Лео, порождала импульсы в головном и спинном мозге, давая толчок ножным мышцам. Конечно было потрачено много времени на силовые тренировки, а также психологическую методику самовнушения. В совокупности они дали отличный результат, но всё равно Каллен находился в расстроенных чувствах, объясняя, что Лео частично трудоспособен, и от нормального мужчины его отличает то, что у него никогда не будет близости с женщиной. Такова цена, которую Лео заплатил, чтобы ходить самостоятельно. Желая избавить сына от инвалидной коляски, на время опытов Каллен купил ему вездеход, и тот долгое время служил Лео другом и помощником, заменяющим ноги. Каллен сажал его за руль утром, перед уходом в школу, а по необходимости Лео помогал некий мистер Буффон. Лео проводил за рулём целый день, катаясь за городом, в речной долине, а когда достиг совершеннолетия, переместился в город, – Лора отчаянно вздохнула, подняв свои глаза, изнемогающие тяжестью слез. – Несмотря на всю душевность нашей беседы, Каллен пришёл в себя и прогнал меня, убеждая, что назад пути нет. Я не люблю Каллена, каким бы героем он не был для нашего сына и даже для меня самой. Сердцу не прикажешь… Но я хочу видеться с сыном! Об этом я умоляла его, когда вошла ты, Кэти!
Лора умолкла, а я не смела продохнуть. Мысли в голове выглядели запутанным клубком, смешивая правду в грязь невероятного. Лео любил меня, а отверг той ночью лишь потому, что был калекой, заплатившим сполна за грехи родителей.
Отец был поражён, но его мягкие черты не вырисовали ни капли презрения к Лоре. Она села в кресло и, взяв его руку, с трогательной женственностью прижала её к своей груди.
– Авраам, я полюбила тебя всей душой! Теперь, зная, какая я и как низко пала тогда, в годы своей молодости, ты лишишь меня самого дорого – своей дружбы. И я, бесспорно, заслужила, чтобы ты отрекся от наших отношений.
Лора обернулась ко мне. Также подпирая спиной входную дверь, я усиленно старалась разобраться в себе и происходящем.
– Кэти, ты единственный оплот Авраама. Он никогда не предаст тебя, как Каллен не предал Лео. Вашим чувствам не станет помехой никакая Лора или любая другая женщина. Вчера Авраам дал ясно понять, что в его сердце существуют только две богини: ты и твоя покойная мать Скарлетт. Я прошу меня простить за то, что старалась породниться с вами! Будете ли вы меня судить за прошлое или не будете – то никогда не изменит моей жизни. Мне не вернуть любовь сына, преклоняющегося только перед своим отцом, и не вернуть себе покоя без его прощения. Я не жду сочувствия. Я уже давно расплачиваюсь за свои грехи, и поверьте мне на слово, нет ничего ужаснее, чем одиночество, в котором повинен ты сам.
Лора отпустила руку отца и достала из кармана свернутый лист бумаги.
– И я не хочу, Кэти, чтобы ты узнала о подобном одиночестве. Лео оставил письмо, поручая Каллену передать его тебе. Но в силу своей хладнокровности Каллен не верит, что ты сможешь любить Лео, зная правду… зная, что он калека, неполноценный мужчина, и не собирался отдавать его тебе. Я ухитрилась забрать его из стола в лаборатории.
Лора протянула мне письмо. С большим трудом оторвав ноги от пола, я взяла его с предельной аккуратностью, с которой в Уффици относятся к «Благовещению », а зная, что белой поверхности листа касались нежные руки Лео, мне захотелось прижать его к сердцу и покрыть поцелуями, чтобы снова ощутить жар наших встреч. Я взволнованно прочла.


«Дорогая Кэти!
Прости, что с самого начала обманывал тебя. Но как сказать правду, когда она так жестока? Я бредил мгновеньями наших встреч; вдыхал аромат твоих волос, как главный источник жизни, и радовался тому, что тебе также важны наши свидания на крыше особняка, в церкви Святого Михаила и у дома Хелен Браун. Ты украла моё сердце, но у судьбы свои планы…
Отец предрекал, что любви без продолженья не бывает. Я верил, что это не так до вчерашнего дня. Увы, я никогда не смогу тебе дать то, что ты хотела от меня, как от мужчины. Потому я принял решение и уезжаю из города навсегда. Надеюсь, поезд увезет меня так далеко, что ни один предмет не будет напоминать о тебе, наших встречах и мечтах.
Возможно, ты очень скоро позабудешь меня, но я никогда не устану благодарить тебя за тот рассвет …
Навеки твой, Леонардо Ферару.»


– Он уезжает поездом в 15:00, – с уверенностью, что мне необходимо это знать, произнесла Лора.
Отец пристально наблюдал, как я беспомощно гляжу на лист, расправленный в руках. Слезы, застилающие мои глаза, срывались вниз, чтобы впитать неутолимую скорбь судьбоносных строчек. Меня посетило странное предчувствие, что я упустила важный момент; потеряла главное, ради чего родилась на свет и, не думая смириться с ужасным концом, ринулась одеваться.
– Куда ты, Кэти? – взволнованно спросил отец, сделав несколько неуверенных шагов к прихожей. Лора остановила его за плечо в момент, когда я, мимолетно взглянув на отца, выскочила из дома.
Я бежала по улице с твердым намерением отыскать Лео, заверить, как он сильно ошибается насчёт меня; рассказать, как безнадежно люблю его, и мне не важна близость. Затишье Сатис-авеню сменялось оживленным перекрестком Этли-уэй, а в бренных мыслях звучал мягкий голос Лео, говорящий мне: «Тишина несёт в себе тайну. Я часто думаю, она нахально смеется нам в лицо, зная, что на извилистых тропах судьбы нас не ждёт ничего, кроме боли и страданий. Однако, при всей жестокости рокового замысла мы понимаем, что должны пройти свой путь, как бы труден и беспощаден он не был. Мы просто обязаны не сворачивать с него!». Я помнила каждую ноту его звучного голоса, а черты его светлого лика не угасали во мне, как звезды Большой Медведицы на темном небосводе ночи. Я бежала на Уайверн Клоуз к дому №105, не замечая ни холода, что окутал город морозной серостью туч; ни прохожих, глядящих на меня с интересом. Сердце как будто тоже бежало со мной, спотыкаясь, падая и сбивая ритм. Преодолев несколько кварталов, я проскочила кусты дикой розы, уводимая дорожкой из мелкой брусчатки к каменным порогам, подскочила к двери и нажала кнопку круглого медного звонка, озираясь вокруг. Мотовездеход неподвижно ютился возле гаража на газоне. Усмиряя частое дыхание, я молилась застать Лео дома. Никто не открывал. Я снова вдавливала кнопку звонка, пока белая дверь ни распахнулась, и суровое лицо Каллена Ферару ни обожгло лютой ненавистью.
– Лео дома? – отчеканила я.
– Нет.
– Вы уверены?
Белое, как мел, лицо не меняло грозного выражения.
– Уходите, мисс Чандлер.
– Я всё знаю, Лора отдала мне письмо! Лео совершит огромную ошибку, если уедет. Я должна поговорить с ним!
– Дважды не повторяю, – сурово отрезал он.
– Пожалуй, вы считаете меня полной дурой, если решили, что поверю в его отсутствие. До поезда ещё два с половиной часа, он не поехал бы на вокзал так рано! Мне необходимо увидеть его, потому что… – мой голос потерял торопливость, – я люблю его…
Каллен оставался нетронутым, только чёрные пренебрежительные глаза как-то таинственно засверкали.
– Неужели вы не желаете сыну счастья? – умоляюще простонала я, веря, что в нём осталась капля милосердия.
– Не портите мой слух своим невежеством и уходите!
– Да поймите вы меня наконец! Он не будет счастлив вдали от меня, как я и не смогу жить без него!
– Детский наивный лепет! – рявкнул он, процедив сквозь зубы. – Вы употребляете слово, не вполне осознав, какую беспечную иллюзию оно несёт. Вы просто ослеплены его банальной прозаичностью. Поймите, человек, не лишенный способности здраво мыслить и идти на поводу своих предупреждений – не способен открыться счастью. Его бдительный разум не допустит самообмана. Хотите, я объясню вам, что такое счастье?.. Это расплывчатое, стертое и обманчивое восприятие мира, которое убивает в нас силу противостоять трудностям. Его ласки делают нас слабее, а главное – счастье заканчивается быстрее, чем утекает время в песочных часах. Вы слишком наивны, а я прекрасно знаю, каким примитивным образом устроены мерзкие подлые сердца людей. С грустной завистью они алчут того, чем обладать невластны; а как только обретают желаемое, становятся не более счастливыми, чем прежде. И вы не будете счастливы, а только причините боль моему сыну. Так что перестаньте кривить душой передо мной и самой собой! Лео поступил мудро, предвидя, что правда не по вашим хрупким плечам!
– Понимаю, как больно вам сознавать, что Лео не такой бесчувственный и потерянный человек, как вы! Наша разлука загубит жизни многих людей, которым мы дороги и которые увидят, как мы страдаем только из-за того, что один непрославленный химик возомнил себя знатоком мира. Поймите, мы любим друг друга!
Каллен самодовольно фыркнул, величаво поднимая безучастное лицо, заявляющее о неприязни ко мне.
– Возомнили, что понимаете Лео? Что узрели его душу с изнанки?
– Да, как бы вам не было горько принять это, мы морально близки. Я ещё никого не чувствовала всем сердцем так, как чувствую Лео.
– Боже! До чего вы глупы и самонадеяны! Природа создала человечество в минуты вдохновения; оно мгновенно испарилось, и с того момента она пребывает в ужасе от незнания, что теперь делать со своими детьми. Она одарила их внутренним миром и телами, ставшими для них чужеродными, как протез для ходячего, а взамен забрала терпимость, без коей нельзя научиться существовать в ладах с собой. Потому, как бы глубоко мы не капались внутри – нам не дано понять даже самих себя, не то что окружение. Перестаньте дурить свою ветреную голову и примите это за правило! Не хватит и сотни жизней, чтоб познать жестокое, трусливое и низкородное существо, засевшее внутри нас. Ваше мелкое мнимое чувство вскоре оставит вас. Будьте терпеливы и дождитесь избавления!
– Как это смешно, мистер Ферару, – досадовала я, задетая за живое, – называть любовь мнимым и мелким чувством! Вы отрицаете очевидное, а сами уже столько лет подвергнуты пыткам несметной любви. Неужели вы до сих пор тешите себя, что она пройдёт? Вся ваша холодность – лишь средство оградиться от мира и боли. Вы трепещите перед мыслью, что вы обыкновенный человек, такой же живой, податливый и мягкотелый, как и все остальные!
– Что вы можете знать о любви, если уже предали моего сына, волочась за другим?
Обескураженная резкостью Каллена, я растерялась, а моё сердце отозвалось болью от напоминания, что он прав.
– Да, я совершила глупость… поддалась эмоциям, – я повинно опустила глаза и спустя миг снова возвела их на Каллена. – Но я хочу всё исправить! 
– В жизни не исправить трех вещей: дату рождения, смерти и репутацию, запятнанную предательством. Плохие поступки оставляют рубцы, и их невозможно искупить даже ценой священной крови. Вы также беспечны, как блудницы, утешающие себя мыслью, что, пройдя путь измены, их жизнь снова облачится в праздничный наряд, глаза распахнутся и узрят счастье. Но это заблуждение, мисс Чандлер. Ибо одна иллюзия заменяющая другую, никогда не приведёт к истине, и на горизонте во всем уродстве предстанет правда, сжигая болью и сожалением. Мы рождены в омуте удобных мнений, отвергая то, что слышат уши и видят глаза. И, как не старайся, тот омут лживых представлениях о мире хотя бы раз окунёт наши головы в бездну и заставит разочароваться в жизни. Так случилось и с Лео. Его потрясло разочарование, связанное с вами, хоть я и подготавливал его к испытаниям любви. Я презираю людей, мисс Чандлер, и презираю вас за одно ваше появление в нашей жизни!
– Вы можете сколько угодно ненавидеть меня, но я всё равно буду любить Лео! – вызывающе бросила я.
– Всего доброго, – протянул он, захлопнув дверь перед моим носом.
С минуту я металась по двору, отчаянно придумывая, что предпринять. Как вдруг на пороге соседнего дома появилась Хелен Браун, одетая в серый домашний костюм. Она подозвала меня.
– Ты ищешь Лео? – спросила она с тревогой в провалившихся глазах.
– Да, вы его видели?
– Час назад он заходил попрощаться и сообщил, что уезжает на поезде в 15:00. Я поинтересовалась, почему он покидает город и куда намерен отправиться. Но он предпочёл не обсуждать это, заторопился, объясняя, что перед отъездом ему нужно попрощаться с одним местом. Дорогая, вам плохо? Вы побледнели!
Поднеся ладони к холодным щекам, я пыталась сообразить, куда Лео мог пойти. Мысли обезумили, хаотично метаясь в голове. К горлу подкатывал ком, а к панически бегающим глазам – слезы, но плакать было рано! Лео часто твердил, что святые стены являлись для него убежищем, и я не сомневалась, что Лео направился в церковь Святого Михаила. Поблагодарив Хелен Браун, я собиралась уходить.
– Подожди, Кэти. Возьми вот…
Она протянула мне часы Скарлатти, а я вопросительно посмотрела на неё, не двигаясь с места. Миссис Браун подошла ближе, взяла мою руку и насилу положила часы в мою ладонь.
– Верь любви и верь чуду! – горячо произнесла Хелен, а её руки заметно тряслись. – А часы оставь у себя. Они будут талисманом вашего светлого чувства. А мне скоро вещи не понадобятся…
Она горько улыбнулась. Голос не подчинялся мне, я лишь молча кивнула и снова бросилась в угрюмые просторы тротуаров. Надежда воссоединиться с Лео в церкви Св. Михаила распустилась неувядаемым цветком. Я бежала, едва не падая с ног и совершенно не заботясь о свирепой усталости: судьба даровала мне шанс вернуть Лео, и я не могла от него отказаться!
Добравшись до остановки на Север-стрит как раз к моменту прибытия автобуса, я заскочила в душный переполненный салон и, придавленная к стеклу сплоченной толпой людей, улыбалась от предстоящих встречи и счастья, что вновь с головой поглотит нас.
Спустя пятнадцать минут показалась улица Хай-стрит, церковные башни и колокольня. Я вылетела из автобуса, торопясь к парадному входу церкви. Ворота были открыты. Мрачные, каменные ограды с крестами, серый фасад церкви и освещенный нартекс – казалось, они упорно зазывали меня вовнутрь, чтобы там наши разбитые сердца воссоединились. Я заторопилась в неф и огляделась. В ауре пасмурных красок витражные стекла центрального окна померкли; в них чувствовалась трепетная усталость, и теперь они не виделись прекрасным олицетворением божественной благодати, совсем наоборот – неисправимо коверкали представление о святости, не впуская ни малейшей частицы света в мерклую обстановку. Свечи роняли слезы грязно-желтого воска на канделябры, иконы – и те были не столь сверкающими; в них испарился дух непобедимости над злом. Темно-коричневые лавки пустовали. Я прошла вперёд, оставляя последнюю надежду на конфессионал. Зайдя под белые своды, ведущие в исповедальню, я беспомощно остановилась: в комнате никого не было. Не сумев совладать с безысходностью, я заплакала, а позади меня раздался мягкий голос священника.
– Ты хочешь исповедаться, дитя моё?
Я утерла слёзы и повернулась к священнослужителю, которого уже видела тогда, с Лео. Вблизи его волосы были белее облаков; густые брови тоже поглотила седина, а в морщинах царили покой и благодать.
– Простите, Святой Отец, – вымолвила я, – пожалуй, в следующий раз. А сегодня на исповедь не приходил парень лет восемнадцати со светлыми волосами?
– Нет, такого не припомню.
Я поцеловала его руку, истончающую запах ладана, а он в ответ благословил. Стремглав покинув церковь, я положила все силы, чтобы как можно скорее вернуться на Сатис-авеню. Надежды тлели, как желтые свечи в канделябрах церкви. Но я по-прежнему не хотела верить в реальность! Я не смела отказаться от мысли, что обязательно найду Лео.
Практически без сил я прибежала к особняку Ньюмана, задыхаясь и кашляя. Ноги с трудом подчинялись. Обогнув усопший фонтан, покрытый растительностью забытых мест, я спотыкнулась и упала на камни разрушенной дорожки, ведущей к дому. Слезы высохли дорогой, но сейчас, когда земля холодила мышцы распластавшегося на ней тела, они снова подступили так близко, что вдохнуть было невероятно сложно, горло что-то сдавливало – я была на гране обезумить от горя! И тогда на помощь пришёл шепот Лео, умоляющий не сворачивать с пути. Собирая всё мужество в кулак, я встала и с положенной быстротой заскочила в особняк.
Он притих в нерушимой тишине ледяного воздуха. Вся мебель прошлого, обитающая с момента заселения Джона Ньюмана, безжизненно стояла на своих местах, не давая повода думать, что здесь кто-то есть.
– Лео! – крикнула я, взбегая вверх по крутым ступеням винтовой лестницы. – Ты здесь? Лео!
Ответом мне служило лишь моё исковерканное эхо, рассыпающееся под сводом темного потолка. Я проверила чердак, четвёртый этаж, спускаясь ниже, комнату за комнату, где обитали только едкая сырость и запустение. Убедившись, что в особняке его нет, опустошенная я вышла на улицу и приземлилась на пороги. Губы не уставали шептать:
– Лео… Лео…
Я достала из кармана часы Скарлатти: времени на отдых не оставалось. Несколько минут бега, и я снова очутилась на остановке, описывая по ней круги. До отправления поезда полчаса. Я гнала прочь любые мысли, пока немного погодя на горизонте дорог ни показался автобус. Он медленно остановился, дверь распахнулась, и из него высыпали люди. Я бросилась к дверям, нетерпеливо ожидая конца вереницы равнодушных пассажиров. Мне показалось, они выходили все медленнее, вынашивая план, в котором я опоздала покаяться перед Лео. Наконец, последний из них вышел, и я ловко заскочила внутрь. Нагретый салон обдавал теплом опустевших сидений.
– До вокзала, доеду? – спросила я у водителя, довольно пожилого мужчины с приглаженными волосами.
– Да.
Я протянула деньги.
– Сядьте, леди! – сказал он мне, догадываясь, что я останусь у входа.
Вопреки его желаниям я не могла усидеть на месте, то и дело вскакивая и провожая в лицо каждого, кто мелькал в пыльных стеклах автомобилей или на тротуарах. Мне мерещилось, что Лео близко, и я могу упустить его, если не успею посмотреть налево или направо. Водитель косился в зеркало с подозрением. Его раздражало, что я прыгаю с одного сиденья на другое.
– Угомонитесь вы наконец, горная серна! Привокзальная остановка будет позже, – буркнул он прокуренным басом.
Ломая пальцы, я села в ближнем ряду и уставилась в запотевшее окно. Я твердила себе, что рано унывать. Лео не уедет, ведь тогда я потеряю свет его огня, а без него моё сердце лишится единственной блаженной радости… Остановку за остановкой люди заходили или выходили, но я лишь мельком глядела на их лица, дабы убедиться, что это не Лео. В окне мелькали задремавшие деревья; вывески развлекательных зданий; дома, тянущиеся одной лентой одинаковых окон и дверей – всё непримиримо отнимало у меня драгоценные минуты, взявшие право управлять нашими судьбами. Я всё повторяла его имя. Лео… любимый Лео... А очередной светофор горел красным, как неизбежность опоздать. Небо услышало мои стенания: пошёл снег. Мелкими нечастыми крупицами он падал на унылую землю и моментально таял на тротуарах, асфальте и замерзших стеклах автобуса. Я сжимала в руке часы Скарлатти и брошку, верно странствующую со мной в кармане, и думала о том, что совершила ту же ошибку, что Ариэль, которая так и не стала счастливой.
Наконец показалась крыша старого вокзала, сложенного из белого кирпича. В последнее время здание приходило в износ; поезда здесь ходили всё реже, а люди убывали также, как количество пущенных по расписанию поездов – он был на гране закрытия.
– Конечная, – проскрипел водитель, ища меня глазами в салоне через зеркало.
Но я уже стояла у дверей, подготавливаясь сделать последний рывок вперёд, к вокзалу. В звуке легкого шипения двери плавно отворялись, а я, не желая терять времени на полное их открытие, протиснулась в узкий проем и выбежала на улицу.
Вокзал усыпляло тиканье круглых старинных часов на фасаде. Ещё один скорый шаг вперёд заставил меня замереть. Я слышала, как позади удаляется автобус, на котором достигла цели; слышала шум своего частного дыхания, отдающего воздуху тепло белым полупрозрачным паром. Видение вокруг передавалось в глазах далекими медленными кадрами. В тот момент время остановилось… Безлюдная платформа перед вокзалом и две платформы между рельсами превратились в холодную твердь, присыпанную белой ледяной солью. Снег, кружась легким вальсом, парил в воздухе, заметая дорогу; единственную дорогу к Лео. А мертвая тишина – та, что обычно тихими почестями провожает усопшего в пристань бесконечности – будто боялась произнести вслух слово, сказанное немым языком глаз: в облаке серого дыма, стуча колесами по занесенным рельсам, с места тронулся поезд, а стрелки часов на фасаде громко пробили 15:00.
Я опоздала…
Стоя неподвижно, я глядела, как моя жизнь рушится с той же скоростью, что устремляется вдаль гудящий серо-красный поезд. Две слезы одновременно покатались по щекам и сорвались вниз. Я чувствовала, как сердце угасает, будто сигнальный огонь, выпущенный с утопающего корабля в высоту небес. Потерянная и разбитая, я не двигалась… минуту, две, может больше. Время потеряло для меня ценность. Я дрожала всем телом, но не от холода – от ясного понимания: я навсегда потеряла то, что так хотела обрести…
Но медленные размеренные шаги, что крались за спиной, подарили мне надежду.
– Лео… – шепнула я, утирая соленную влагу с замерзших щек.
Радостно улыбаясь и всё ещё дрожа, я обернулась. Счастливая улыбка очень быстро покинула губы. Это был Терри. Приближаясь ко мне, он заговорил неприятным, загрудинным голосом.
– Лео уехал, Кэт. Тебе придётся смириться.
– Не может быть… – промямлила я, не веря, что так жестоко обманулась.
Он остановился в полушаге, обжигая взглядом ненависти, таким холодным и пугающим, и попытался обнять меня. Я воспротивилась такой близости и выставила между нами свою руку. Он насмешливо посмотрел на неё, как на нелепую преграду, и снова уставился злорадными глазами.
– Пойми, наконец, не Лео – твоя судьба, а я! Столько времени я был уверен, что вскоре он откажется от тебя. И оказался прав. Несчастный калека никого не сможет осчастливить: ни Молли Клифтон, которая раздевала его; ни тебя!
С тихой болью в сердце я проглотила его упоминание о Клифтон.
– Ты ничего не понимаешь, Терри… ни в счастье, ни в любви, ни в жизни. Я не люблю тебя.
На короткое мгновение он опустил веки, а его скулы заходили.
– Я же просил, не делать мне больно… – он открыл глаза, пылающие ещё большим презрением, а его раскрасневшаяся от холода рука скользнула в мой карман. Он достал драгоценную находку особняка и грустно усмехнулся, потупив на неё свой ядовитый взгляд.
– Эта брошь стала последним подарком Джона Ньюмана его жене Ариэль, – сказал он, поглаживая сверкающие камни большим пальцем.
– Откуда ты знаешь?
Терри расправил губы в улыбке, более устрашающей, чем прежде.
– Я ; сын доктора Ньюмана.
У меня отнялись ноги. Я прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть от смятенного изумления. В голове всё смешалось. Терри, что по сути являлся Дэниэлом Ньюманом, вытащил из кармана пальто носовой платок и поднёс к моему носу. Не успела я даже пикнуть, как в глазах появились чёрные круги, и я стала падать в руки Дэнни.


19

Спустя некоторое время морозный холод привёл меня в чувства. Замерзшие ноги и руки онемели, а кончики пальцев не чувствовались. Стуча зубами, я осмотрелась впереди себя и с ужасом поняла, что сижу в кресле-качалке с грязными исцарапанными подлокотниками, возле кровати, сделанной из сгнивших черных досок. Со стены, изничтоженной плесенью в углах, на меня смотрело святое распятие, потемневшее от времени. В окно пробивался белый отсвет порхающего снега на фоне мутного стекла. Чувствуя, как затылок прострелила боль, словно к нему приложились тяжёлым предметом, я с вопиющим страхом начинала понимать, что нахожусь в комнате особняка, где отыскала брошь. Я захотела приподняться, но ноги и руки не послушались, и я рухнула в кресло, заскрипевшее под грузом тела. Сознание полностью просветлело, когда раздался чей-то долгий, тяжёлый вздох.
До смерти напуганная я обернулась и увидела Дэнни. Он сидел у противоположной стены, чуть позади меня, на столе. Я не могла заставить себя заговорить с ним. Молчаливое присутствие сына психиатра учащало дыхание и паническое биение сердца. В одной его руке находились четки, их неторопливо перебирали длинные грубые пальцы; а в другой руке он держал снимок, найденный мною на дне шкатулки при первом осмотре особняка. Он повернул ко мне маленькую фотографию, где красовался кудрявый улыбчивый юнец, и долго наблюдал, как я смотрю на неё, чуть дыша.
– Это Генри Фолд, – наконец произнёс он. – Великий гений и, между прочим, самый храбрый человек, которого я знаю. Мне очень жаль, что он не дожил до этого часа, и я не смог пожать ему руку. Я уверен, на сегодняшний день он бы перечеркнул общепринятое мировоззрение на религию, а также внёс вклад в развитие медицины. Отец восторгался им! Они крепко дружили с раннего детства и вместе постигали медицину. Им исполнилось по пятнадцать, когда Генри предложил усыпить его, как щенка, а затем снова вернуть к существованию путем введения адреномимитеков и непрямого массажа сердца. Таким способом он намеривался получить ответ на вопрос всей жизни верующих: есть ли жизнь после смерти? Хоть Генри продумал всё до мельчайших деталей, и теоретически план воскрешения был обоснован, однако, отец понимал, что на практике то являлось настоящим безумием, таким же невероятным, как найти точку бесконечности. Но разгоряченные рассуждения Генри о том, что данный эксперимент встряхнёт мир, а их имена прогремят на весь свет и станут бессмертными, разожгись в отце пламенем надежды. Если отец жаждал славы, то Генри действовал ввиду противоречий, истребивших его после смерти отца, психиатра Филиппа Фолда. Не долго думая, они воплотили слова в действия.
Но всё пошло не так, как твердили учебники. Отец делал всё строго по плану Генри: вводил необходимые вещества, чередовал дыхание и массаж, снова вводил вещества. Но сердце Генри молчало. Отца охватила паника, и от страха, что ему не удастся вернуть Генри к жизни, его руки и ноги колотились в судорогах озноба. Он понимал, что нельзя мешкать – каждая секунда уводила Генри в неизведанные миры. Несколько минут отец вдыхал в него жизнь, беспокоил его грудь толчками сложенных рук – ничего не помогало. Смотря на бездыханное тело Генри, отец уже не отдавал отчёта своим действиям и стал колотить кулаками в обесточенное сердце Генри. Он знал, что все мероприятия имеют смысл в течении первых пяти минут, пока клетки мозга ещё отмерли. Но, не желая верить, что загубил друга, который решил сыграть игру с неравными шансами на победу, он продолжал оживлять его ещё двадцать минут, крича от безысходности. Смерть одержала верх, отец беспомощно упал рядом с Генри и безудержно рыдал… Всю свою жизнь он сожалел об этом. А мне рассказал ту историю в назидание, чтобы я никогда не смел записывать смерть в соперники и не забывал, что у неё в рукаве припасены козыри. Отец любил Генри, как близкого друга и считал своим братом. Потому в честь Генри он и выучился на психиатра, растоптав мечту стать анестезиологом. Смерть друга изрубила его сердце… Но была у него и другая рана на душе.
Дэнни остановился и, одарив снимок тоской темных глаз, положил его обратно, на дно шкатулки и достал фотографию 2*2 дюйма. Некоторое время он отсутствующе скользил по нему указательным и средним пальцами, потом в нем снова появилась суровость. Он расправил черты бледного лица и ядовито оскалился.
– Я помню тот день. 26 июня 1982 г. Отец привёз фотографа, объясняя, что у нас нет общего снимка в альбоме, – Дэнни усмехнулся, не отрывая взор от черно-белого воспоминания. – Ему хотелось носить фотографию при себе, чтобы Ариэль всегда была рядом; не разлучаться, когда был занят. Ариэль не хотела фотографироваться, отец настоял на своём. Знаешь, чем был болен мой отец? – поднимая голову, Дэнни холодно взглянул на меня. – Любовью. Ариэль была его веревкой на шее, и с каждым годом она душила его своим равнодушным враньем. Однажды отец сказал мне: «Та женщина, что завоюет твоё сердце – разорвет его в клочья прежде, чем ты поймёшь, что неравнодушен к ней».
Дэнни недолго помолчал и с омерзением швырнул снимок на пол. Его беспощадный взгляд снова устремился ко мне.
– Всё в ней было фальшиво! – он спрыгнул на пол и медленно подошёл к окну, – даже невинная улыбка на фотографии, которая была дороже всего на свете Джону Ньюману. Она всегда лгала. Лгала, что любит его. Лгала, что любит меня. Лгала, что любит Меган. Отец думал, что, сменив Брайтон на Ситтингборн, её вранье иссякнет. Он купил этот огромный особняк, чтобы познать здесь счастье с ней. Но она не ценила отца, она его не заслужила! Кем была Ариэль Хьюстон? Никем. Ариэль Ньюман – имя, не сходящее с уст жителей Ситтингборна! Все знали её, как жену великолепного специалиста, психиатра и учёного. Он добился невероятных успехов, распродавая своё смертельное оружие иностранным магнатам и бандитам, чьими руками беспощадно ведётся естественный отбор в кругу буржуазии. Никому до отца не удалось создать ничего подобного! Отец называл своё открытие Печатью Смерти, и оно принесло ему несметное богатство. Мы купались в роскоши и ни в чем не нуждались. Он обсыпал Ариэль драгоценностями ручной работы, отбирая только исключительные камни у своего верного университетского друга – ювелира.
Осенью 1980 г. отец стал приводить в дом людей, больных и помешанных. Они заселяли два последних этажа нашего дома и издавали долгое, монотонное мычание, какие-то судорожные хрипы и сопение – поначалу было жутко! Когда я спросил отца, что за звуки слышу, он поцеловал меня и сказал: «Слава всегда лежит в руинах чьи-то немалых жертв. Те люди заплатили собой во благо науки».
Вскорости я привык к посторонним возгласам, и они даже усыпляли меня перед сном. А вот Ариэль с ума сходила от них. В ужасе расхаживая из угла в угол, она держалась за голову и говорила, что отец медленно убивает её. Я считал её глупой. Она не понимала, что он из кожи вон лез, чтоб угодить ей и завоевать её неблагодарное сердце; стремился, чтоб она не знала нужды и забот. Так уходили годы… Мы подрастали в этой странной обстановке, и как не удивительно, отец полюбил меня больше Меган, даже иногда брал с собой на переговоры с Доном Кихотом….
Наблюдая, как падает снег, Дэнни умолк и некоторое время стоял недвижимый, словно прокручивая эпизоды прошлого, только что озвученные словами. Его глаза изливались опустошенностью и холодом. Он быстро перевел взор на меня, притаившуюся в кресле. Я еле дышала.
– А ведь ты чем-то напоминаешь мою сестру… улыбкой, а может умением сопротивляться… Она не очень уважала мои игры в темноте, ей не нравились мои прикосновения, и вообще Меган была жуткая трусиха в отличии от тебя! И не взирая на то, что она была моей сестрой, меня тянуло к ней, понимаешь?..
Я не смогла больше выдерживать тяжёлого умалишенного взгляда Дэнни и опустила глаза. Он мерил комнату шагами, сцепив руки за спиной.
– А главным её достоинством был тот факт, что она являлась продолжением великого психиатра Джона Ньюмана, а я нет, как выяснилось позже. Несмотря на огромную любовь отца ко мне, он чаще делал подарки Меган. Я сердился и обижался, но отец пояснял, что женщины нуждаются в них больше, чем мы. Одним весенним днем того же года отец отвёл меня во двор и показал подарок, предназначенный мне. Это был щенок охотничьей породы. Я прыгал от радости, и отец, созерцая моё счастье, тоже был весел. Пса назвали Гордон. Мы столько времени проводили вместе, пес следовал за мной попятам, и я был бесконечно счастлив иметь друга. Не помню, чтобы привязывался к кому-то больше, чем к нему. Но природа ненавидит счастливцев...
В последнее воскресенье мая отец отправился на встречу с новым компаньоном, а тем временем к нам в дом пришёл Боби Дилан. Спустя час или два, ещё до приезда отца этот незваный гость ушёл, и тогда Ариэль подошла ко мне и заявила, что я не сын Ньюмана, а плоть и кровь – Боби Дилана. Я не поверил и долгое время плакал у себя в комнате, утешаясь мычанием сверху и скрипом качающихся кресел. Ариэль хотела меня успокоить, но я не впускал её, и спустя некоторое время она ушла к себе.
Той ночью в мою комнату пришла Меган. Злорадствуя, она заявила, что всё слышала и рассказала о том отцу, а потом назвала меня ублюдком, рожденным от неизвестно кого. Я ударил её, и она подняла такой шум, что прибежал отец. Меган тут же выложила, что я приложился ей по лицу; отец ужасно рассердился и, не раздумывая, отвесил мне пощёчину, от которой я влетел в стену комнаты. Это был первый раз, когда он тронул меня… Я был оскорблен и унижен этой мелкой выскочкой! В слезах она подалась к матери, а я сбежал вниз за отцом, чтобы попросить прощение, и там в гостиной увидел Гордона. Он истекал кровью, а его горло, как дырявое сито, ещё дымилось жаром влитой ему кислоты. Я пришёл в ужас, презирая Меган, себя, этого Дилана… Но больше всего я презирал Ариэль! Если бы она не была лживой потаскухой – не случилось бы всего того, что произошло потом…
Я побежал к отцу и, стуча кулаками в дверь закрытого кабинета, требовал объяснить, зачем он изуродовал Гордона. Немного погодя он впустил меня. Мои кулаки горели огнём и краснели, как факел. Отец схватил меня за плечо, втащил в кабинет и силой усадил в кресло. Я поднял взгляд на багровое лицо отца и понял: его глаза застилали слезы. «Ты не мой сын, но в тебе мой разум, – говорил он. – Я бы очень хотел, чтобы горло твоей матери обжигала убийственная доза кислоты, а Печать Смерти вытянула бы из неё всю жизнь и красоту! Но я люблю твою мать и не причиню ей вреда. Пойми, та ненависть и боль должны были покинуть моё тело. Я был вынужден сделать это с кем-то, кроме тебя, Меган и Ариэль». Я не верил своим ушам – отец продолжал ей всё прощать, зная правду! Узнав, что та развлекалась с другим, да ещё и понесла от него. Мне было жаль отца, я чувствовал за него обиду на Ариэль. Но при всей своей необъятной любви к отцу я не мог забыть о том, что он погубил моего друга. И виновата была только лживая тварь, что называлась моей матерью! Отец попросил оставить его одного. Я знал, что его тяготил не только разлад в семье, но и разногласия с Доном: они не могли что-то поделить. Мне вдруг захотелось, чтоб отец поцеловал меня перед сном, как это делал всегда. А вместо этого в грубой форме он указал мне на дверь. Я поднялся к себе и в продолжении ночи не мог уснуть, не мог прийти в себя после столь ужасных новостей. Мной обуревало чувство мести, и я решил проучить Меган, чтобы в следующий раз не повадно трепаться было.
Я спустился вниз, в лабораторию, ввел шифр спрятанного под столом сейфа, достал пузырёк с таблетками и флакон кислоты, поднялся к Меган и вошёл в её комнату. Она спала. Её тело в белой ночной рубашке смотрелось невинно. Я понимал, что меня жутко тянет к ней, и уже был готов ей всё простить. Но слова отца, пророчащие, что любимая разобьет мне сердце, стали моим главным девизом. Я затолкал ей в рот лекарство и, едва она успела опомниться, зажал её нос своей рукой. Чтобы вдохнуть воздуха, ей пришлось проглотить таблетку. Она постепенно расслаблялась, её глаза моргали всё медленней, а тело больше не сопротивлялось. Я перенес Меган в ванну и, открыв флакон с кислотой, стал изливать в её приоткрытый рот. На минуту я ужаснулся самому себе, а на душе по-прежнему было тяжело – она требовала полного отмщения!
Тогда я подмешал матери в сок измельченный порошок таблетки и поднялся в её спальню. Она не ожидала меня увидеть и, растроганная тем, что пришёл помириться, охотно взяла стакан. Я позвал её в ванну, сказав, что Меган давно не выходила оттуда. Она поверила и, пока мы шли, за разговором выпила сок. Её глаза потопил ужас, когда она увидела мертвую Меган. Возможно, она хотела что-то сказать, но началось действие таблетки. Она потеряла равновесие, и я толкнул её в ванну. В её бегающем взоре было не скрыть страха и мольбы. Губами она уже ничего не смогла сказать. Я проделал с ней тоже самое, что с Меган, не спуская взгляда с её трусливых глаз. Отец и Гордон были отомщены.
Затем я спустился в гостиную посмотреть, что с моим четвероногим другом; Гордона там не нашёл, он уполз – я понял по кровавым следам, ведущим к двери чёрного хода на кухне. Я снова вернулся в свою комнату и принялся думать, как поступать дальше, и думал до тех пор, пока меня ни сморил сон, а утро уже распорядилось по-своему.
Я проснулся от звуков частых выстрелов и, ещё не оправившись от ночных сновидений, бросился в коридор. Они раздавались снизу. Я подбежал к перилам лестницы и поглядел на первый этаж. Там стоял отец с отрешенным видом, рыдая и громко всхлипывая, а напротив него под дулом ружья рядами теснились эти старые изуродованные монстры без пальцев и с дырявыми глотками. Он кричал, чтобы те сознались, кто из них совершил то ужасное зло с Ариэль и Меган; но те лишь монотонно мычали в ответ. Он изливал гнев до тех пор, пока не истребил всех своих подопытных выстрелами в грудь. А после того взвел курок и застрелился сам. Потеряв дар речи, я даже не успел остановить его и прирос на месте, глядя, как его тело стремително утопает в нарастающей луже крови из дыры в его голове. Когда оцепенение прошло, я сбежал вниз и долгое время рыдал над ним, сожалея о том, что натворил. Я полагал, приведя в исполнение желанья отца, озвученные в кабинете, отец похвалит меня, и моя месть исцелит его от глубокой раны предательства в его сердце. Но я ошибся…
Вскоре кто-то стал колотить в дверь со словами: «Открывайте, полиция!». Я бросился в комнату Ариэль, забрал все деньги и драгоценности, кроме броши павлина – её оставил в шкатулке, как память об отце, зная, что ещё вернусь туда – и спустился по запасной лестнице из окна.
День я бродил по Ситтингборну, оплакивая отца. Тот ювелир, что продавал ему драгоценные камни, увидел меня на улице и позвал в гости. Я утаил от него правду, пояснив, что отец по неизвестным причинам велел мне бежать из особняка на рассвете. Ювелир проникся ко мне, а когда узнал, что Джон Ньюман убит – оставил меня жить у себя, и за эту услугу я подарил ему одну из брошей Ариэль. Он уважал отца и очень долго переживал о его кончине.
С годами тоска по отцу сошла на нет, но я всё ещё злился на Ариэль. Моя душа полнилась мечтами о создании крепкой, надежной семьи, в которой нет места предательству и вранью. Я хотел всё начать с нуля и забыть о том, что пережил; я хотел разбогатеть. С той самой целью я наведался в особняк, желая разыскать Печать Смерти, а затем продать её богатым сибаритам. В особняке больше не было мёртвых тел, хотя в городе ходили разные слухи. Глупо было полагать, что тело Джона Ньюмана разлагается посреди гостиной. Его прах предали земле, и мне очень жаль, что я не знаю, где его могила. Я немного постоял, посвящая отцу минуты молчания, затем осмотрел сейф, лабораторию, особняк – Печать Смерти исчезла. Тогда весь Ситтингборн гремел новостью, что Джона Ньюмана хотел арестовать Боби Дилан, и я подумал, что именно он прихватил вещество после обыска.
Я был подавлен, но недолго. В пустой комнате, ранее принадлежащей мне, я обнаружил чудом выжившего Гордона, безголосого, с ободранной грязной шкурой. Он признал меня, стал вилять хвостом. Огромный шрам на его горле указывал на то, что кто-то помог ему, зашив рану. С трудом уговорив ювелира оставить его в нашем доме, я забрал Гордона с собой.
Мне исполнилось восемнадцать, когда ювелир скончался от африканской лихорадки. Я покинул его дом и обосновался в своём. На тот момент моя жизнь текла, как по маслу, в дикой жажде отыскать разработку отца, которую тот унёс в могилу. Мне не оставалось большего, чем найти Боби Дилана, втереться к нему в доверие и забрать вещество смерти.
Я отыскал его в ту пору, когда он лишился работы, жилья и выглядел ничтожеством, вонючим пьяницей. Я пристроил Дилана в доме престарелых, чтобы контролировать каждый его шаг, полагая, что скоро он непременно укажет место, где спрятал Печать Смерти. Но он никуда не ходил, ни с кем не встречался, и я выжидал. Он словно нутром чуял, что мне необходимо выманить его тайну. Когда я понял всю бесполезность своего плана, то сообщил ему, что я его сын, надеясь таким образом быстрее достигнуть цели. Но старик продолжил отмалчиваться, и на некоторое время я решил оставить его и больше не терять времени попусту, а заняться задуманным.
Обладая немалым состоянием, я собирался во что бы то ни стало достичь научных высот отца. Для этой цели мне был необходим глубокомыслящий человек. Тем временем по городу разлетелась слава о колдуне; румыне, пугающем жителей своей нелюдимостью. Так мы познакомились с Калленом. Он жил тягой к открытиям, а я – стать таким, как отец. Каллен поделился, что работает над сывороткой Энергии, желая вылечить неходячего сына. Мы подписали договор, в котором с моей стороны требовалось предоставить ему лабораторию, и я, не задумываясь, отдал ему в распоряжение подвал особняка со всеми необходимыми вещами. А кроме того ему были необходимы живые экземпляры для испытания сыворотки. Я предложил использовать людей, но Каллен категорически отказался, соглашаясь только на животных. Мыши были нецелесообразны: к подобной группе веществ у них развивалось быстрое привыкание, что исказило бы результат опытов. Потому мы остановились на кошках. Необходимы были разные породы, чтобы видеть, как одно и то же вещество действует на разные особи. Я договорился с хозяином зоосалона, мистером Вупером, и он снабжал нас материалом для испытаний. Так некоторое время мы жили в мире и спокойствии. Клифтон ничего не подозревал, и всё шло, как по нотам. Первая партия сыворотки была перевезена в Германию, следующие поставки предполагались в Австрию и Китай. Но одним осенним вечером, когда я и Каллен находились в подвале, я услышал доносящийся сверху шум и женский смех, – Дэнни бросил на меня ехидный, цепкий взгляд. – Наверно, ты помнишь тот день!? Мне ничего и делать не пришлось, чтобы Клифтон со своей шайкой трусливых собак пустилась наутек: всего-то приоткрыть парадную дверь. Ты осталась на пороге, хрупкая, избитая и беззащитная... Я занёс тебя в дом, а после Каллен и я ушли….
Дэнни обошёл кресло-качалку, где я, совершенно не моргая, содрогалась от услышанного и уже предчувствовала беду. Он наклонился к моей щеке и, скользнув губами по ней, продолжил речь трепетным шепотом на ухо.
– С тех пор, как появилась ты: маленькая любопытная девочка, всё у нас пошло не так. Ты нашла конверт с личным счетом из зоосалона. Ты подумала, письмо отправили отцу, Джону Ньюману, но оно было адресовано мне, Дэниэлу Ньюману… Ничего не скажешь, ты сообразительная и храбрая, но храбрость не иначе как проявление глупости, – Дэнни снова зашагал по комнате. – Однако, некоторые обладают иным качеством, создающим проблемы – болтливостью. Старый почтальон знал, как надо вести себя, а вот его сын, Дэвид Кокс, оказался далёкого ума. Мало того, что он перепутал дома, положив письмо в твой почтовый ящик, так ещё и разболтал тебе нашего продавца животных. Так ты дошла до Вупера, трусливого скряги Вупера. Он понял, что «запахло жаренным» и быстренько исчез во избежание участи молодого почтальона. Он совершил грубейшую ошибку, когда поселился в доме престарелых. Вупер полагал, что фальшивое имя обеспечит ему надежность укрытия, но ты раскусила его и доложила мне – он последовал в чёрный мешок за Дэвидом.
И даже после этого ты не угомонилась. Узнаю себя в шестнадцать! Тебе ведь сразу приглянулся особняк… его чёрные стены и непостижимая тишина. Помнишь, я говорил, что обожаю тишину?.. Я очень люблю этот дом, потому, видя, как ты с упоением смотрела на него – ты нравилась мне ещё больше. Я всюду ходил за тобой, но ты не замечала. Смерть этого никчемного Боби Дилана так поразила тебя…
– Ты выследил меня? – запинаясь, промямлила я не своим, тусклым голосом.
– На самом деле нет. Совпадение. Я понял, что Дилан не скажет, где Печать Смерти, а, кроме того, он слишком много знал. Проникнуть к нему не составило труда – я назвался его крестником при заселении в дом престарелых, дал денег управляющей и меня пропускали без особых условностей. Я выждал Боби Дилана в туалете и там расправился с ним. Хочешь услышать, что он сказал мне напоследок?.. Что я его сын лишь по плоти, а Джон Ньюман – мой духовный отец. Эти слова звучали, как торжественный марш освобожденных рабов. Я все-таки начал походить на отца, доктора Ньюмана!
К сожалению, он подтвердил, что при обыске забрал Печать Смерти и уничтожил все экземпляры. Хоть я был ужасно расстроен, но добивать Боби, в отличии от Вупера, не счёл нужным, полагая, что он умрёт от потери крови. И тут твой папаша спутал мне карты, прооперировав его. В тот день, когда ты вылетела мне навстречу из больницы, я шёл закончить начатое. Но ты всё сделала за меня, добив его воспоминаниями о прошлом, – Дэнни издал короткий довольный смешок. – Ты всё докладывала мне, не помышляя, что при помощи тебя я держу свидетелей под контролем.
Тем не менее, подчистив себе дорогу трупами, лучше нам от этого не стало. Клифтон рыскал возле наших домов, надеясь найти доказательства против Каллена. У него сложилась личная неприязнь к Ферару с момента, как тот приехал в Ситтингборн. Каллен, несмотря на склонность к мизантропии, не желал участвовать в расправах. Он светлый ум, и потерять его я никак не мог. Я догадывался, что в глубине души он тоже жаждет власти, но все мои способы её достижения его не устраивали. Тогда-то и сыграла свою роль старуха Кляйн. Я пришёл к ней с Гордоном. Она была такая древняя, что один взгляд на Гордона остановил её изношенное сердце. Я был наслышан, что у нее тесные дружеские связи с Хопсом, и был уверен, что она призовёт на помощь именно его. Я всадил нож в мёртвое тело старухи и забрал его с собой. И как раз примчался Хопс. Он оставил свои пальцы на её шее, когда прощупывал пульс, тем самым порождая улики, говорящие за его виновность. А я, не теряя времени, позвонил в полицию с таксофона на Север-стрит и сообщил об убийстве. Таким образом я исполнил мечту Каллена, о которой он меня не просил. Для меня до сих пор является загадкой, как у такого достойного человека, как Каллен Ферару, родился такой слизняк, как Лео.
Кстати, твой возлюбленный герой и до этого покушался на меня своими тщедушными угрозами. Он мне не соперник, слишком мал! Я каждый вечер, день за днем наблюдал, как вы таете в объятиях и целуетесь на крыше особняка. Моего особняка, моего дома! Я страдал, но сдерживался, чтоб не свернуть ему шею только из уважения к Каллену. Ваша последняя встреча меня порадовала. Раздосадованный Лео выскочил из особняка, и я сразу подошёл к нему, сообщая, что ты ходишь на свидания со мной после того, как я пригрел тебя ночью в постели. Глупыш поверил и, даже не взяв с собой сыворотку, трусливо сбежал в Румынию на том самом поезде, вагоны которого ты глазами проводила на вокзале. Он наконец смирился, что никогда не станет нормальным, что останется калекой, и со мной ему не тягаться! Он сделал правильно. Иначе вскоре его жалкая судьба могла бы внезапно оборваться. Но ты... – Дэнни горько усмехнулся, подходя ко мне, – выбрала его! Влюбилась в его женственную душу.
Дэнни приподнял меня за плечи и обхватил двумя руками за талию. Я плакала, не переставая, осознав сколько глупостей наделала.
– Ты ведь такая же как Ариэль… Меган… Лора… вы все одинаковые! Вы изменяли тем, кто вас действительно любил.
Он достал из кармана нож. На стальном лезвии виднелись следы засохшей крови. Проведя им по моему лицу, он спустился ниже до груди, расстегивая молнию куртки, и позволил острию впиться в кожу так, что просочилась маленькая багровая капля.
– Я даю тебе последний шанс, Кэти. Подумай хорошенько. Я тот, кто никогда не даст тебя в обиду; в деньгах ты не будешь нуждаться, обещаю! Наш проект с Калленом пора расширять, и таких драгоценных украшений, как брошь Ариэль, у тебя будут сотни! Если захочешь, я позабочусь и о твоём отце. Пристроим его в элитную больницу Лондона. Я всё могу; я всё сделаю ради тебя! Я подарю тебе счастье…
Узнав, что потеряла Лео навсегда, мой внутренний мир обрушился; в нём ни осталось ни частицы света, ни радости, ни теплоты. Оно становилось холодным, как лёд. Я уже не чувствовала страха; страха неизвестности, страха перед тем, как поступит со мной Дэнни. Во мне перестал существовать свет, подталкивающий к познанию, действиям и решительности. У меня не осталось ничего, кроме уничтоженной души и зияющей пустоты внутри.
– Разве в деньгах счастье? – устало шепнула я. – В украшениях? В близости тел? Я никогда уже не буду счастлива, и я никогда не забуду Лео!
С невероятной горечью Дэнни выдавил улыбку, смотря на матовое острие ножа, а в его темных глазах я увидела померкший навсегда свет. Безумная интонация покинула его голос, и в нем преобладало насмешливая ирония.
– Значит, калека победил… Калека, бросивший тебя на произвол судьбы и думающий только о своём униженном достоинстве.
Готовая получить неминуемый удар ножом, я повинно закрыла глаза, а моё сердце чуть слышно билось. Но вместо этого позади Дэнни послышалось равномерное цоканье ботинок. Я сразу поняла, кто это.
– Дэнни, оставь её, – с присущей монотонностью сказал Каллен Ферару.
С силой вцепившись рукой в моё плечо, Дэнни повернулся так, чтобы видеть лицо Каллена. Одетый по привычке в чёрную мантию и чёрный костюм, припорошенный первым снегом, учитель неподвижно стоял в дверях. Его безжизненный взгляд внушал непоколебимость, а черты мраморного лица, обрамленные прямыми, мрачными волосами, как и раньше, несли в себе неряшливую твёрдость.
– Она же тебе никогда не нравилась, Каллен. К чему сейчас милосердие?! Она такая же, как Лора, бросившая тебя с ребёнком на инвалидной коляске. Неужели такие должны плодить нашу землю?
Дэнни злобно цедил слова, до боли сдавливая моё плечо и сильнее нажимая на рукоятку ножа; его лезвие всё дальше впивалось в кожу моей груди. Каллен смотрел то на меня, то на Дэнни. В его глубоких, тёмных глазах я не видела сострадания; но различила там юношу-учёного, воспылавшего чувствами к хорошенькой девушке Лоре, которые на протяжении многих лет стыдился показывать. А ведь именно его безучастливая холодность оттолкнула Лору и вдохновила её искать другое чувство с Мэтью Джерси.
Каллен возвел глаза на сына Джона Ньюмана.
– Достаточно глупостей, Дэнни! Твой отец не похвалил бы тебя за то, что ты шагаешь по головам неповинных людей. Я всегда относился к тебе, как к родному. Так послушай меня! Любой из вариантов не принесёт тебе счастья. Если она останется рядом – она никогда не будет принадлежать тебе сердцем, зная всю правду, которую ты ей выложил. Ты будешь сильно страдать, вспоминая, что она любит другого. А её смерть и вовсе не принесёт успокоения, как не принесла покоя смерть твоих родных.
– И что же ты предлагаешь? – зловеще рассмеялся Дэнни. – Взять и отпустить её?
– Поверь, так будет лучше. Она навсегда забудет, что услышала здесь.
– Есть только один способ проверить это, – тихо сказал Дэнни, прижимаясь губами к моей щеке.
Не успел Каллен броситься к нам, как я почувствовала жгучую боль и невольно застонала. Холод острой стали пронзил грудь, и нестерпимая боль разлилась по всему телу. Предметы поплыли в глазах, а в голове появился сильный шум. Я упала на пол, прикрывая грудь дрожащей ладонью, пока Каллен сбил Дэнни с ног, и между ними завязалась отчаянная борьба. Они катались по полу, а нож, с лёгкостью проникший в моё тело, блестел в руках Дэнни. Каллен старался его вырвать, но одолеть Дэнни было не так-то просто.
– Теперь я понимаю в кого такой бесхарактерный твой калека! – с придыханием выдавил Дэнни, сопротивляясь Каллену.
Я поверхностно дышала. Каждый вдох усиливал боль и заставлял сильнее кровоточить рану. Одежда пропитывалась тёплой кровью. Я почувствовала такую слабость, что уже не могла поднять головы. Веки, как тяжёлый занавес, покатились вниз, и я пришла в забвение.

Остальные воспоминания остались в памяти урывками. Я слышала, как Каллен плачет надо мной и берет на руки. Потом откуда-то издалека доносились голоса неизвестных людей и инспектора Клифтона, дребезжание металлических колесиков больничной каталки; голоса Лоры и отца.
– Нет… Нет… В таком состоянии я не смогу! Она – моя дочь, единственное ради чего я живу!
– Авраам, неужели ты отдашь её жизнь в чужие руки? Ты – блистательный хирург! Сколько успешных операций ты сделал!? Счёт идёт на минуты, она потеряла много крови, решайся!
– А если она не выживет? Как мне потом жить, зная, что мои руки её угробили?
– Выживет, – твёрдо сказала Лора. – Не смей думать иначе!
Затем долгий чёрный туман опустился на пустошь моего сознания, где я бегала по белоснежной земле, воздушной, как облака, и умоляюще звала Лео, но он не появлялся. Я плохо понимала наяву то было или во сне: звуки пикающего прибора… неизвестные голоса… причитания отца и его суровые наставления медсестрам… берущий меня за руку офицер Клифтон и Молли, говорящая: «А ведь на твоём месте могла быть я… Он говорил, его зовут Терри…»
Дни и ночи превратились в одну линию, казалось бы, нескольких часов. Я обитала там, где светят звезды и зарождаются восходы, окуналась в красоту безлюдного измерения, очень расплывчатого, но бесконечного. И не ощущала себя счастливой – я страдала по Лео даже без сознания...


20

Я вышла из комы 2 декабря 2001 г. За это время многое изменилось. Русые волосы отца чередовала седина, и он значительно осунулся за три недели, что я провела в больнице Мемориала. Операция оказалась на редкость сложной, нож задел легкое и прошёл в полдюйме от сердца. Он боролся за меня несколько часов, а потом, после операции, не спал два дня и две ночи, переживая за меня. Заботясь о безнадежно унылом состоянии отца, Лора силой отправила его домой, чтобы тот мог выспаться и привести себя в порядок. Она не оставляла его ни на минуту, всячески поддерживала и подменяла его.
Первым в больницу, чтобы проведать меня, пришёл Клерк Митч с женой. Его легкое общество разбавило траур кислых лиц в моей палате. Он гордо сверкал золотым зубом, попавшим в двадцатку его сохранившихся зубов руками дантиста, и теперь был невероятно близок к цели ослепить противников нашей сборной по регби. Его вид предельно забавлял. Быстро осмотрев меня, он присел на уголок кровати.
– Выглядишь как бравый воин апокалипсиса! – улыбнулся Клерк. – Надеюсь, не переживаешь насчёт груди?! Авраам там тебе такую схему нашил, что любой из кружка по вышиванию изошелся бы слюной по его таланту. Да и вообще: кто сказал, что шрамы портят красоту?
– А разве нет? – я устало улыбнулась.
Клерк подскочил с постели и, сняв халат, в который его снарядили на входе в палату, принялся за пуговицы на рубашке. Сидя на стульях по другую сторону кровати у окна, Лора и отец с азартом наблюдали за потехой. Тем временем миссис Митч едва не потеряла равновесие от страха, что Клерк приступит к оголению других частей тела.
– Боже мой, Клерк! Что ты задумал? Сейчас же оденься!
– Бетти, хоть я и дал обещание демонстрировать свое великолепное тело только тебе, но для Кэти необходим наглядный пример!
Он снял рубашку и повернулся спиной. Не взирая на преклонность лет, мистер Митч действительно мог похвастать ровной белой кожей спины, напоминающей лицо напудренных женщин. Я удивилась, каким худым и костистым было его тело; портили впечатление не только ребра, откровенно выступающие из-под кожи, но и шрам, уходящий белыми полосами от лопатки до позвоночника.
– Ну- у-у, – протянул Клерк. – Взгляни-ка на меня и на шрам, снова на лицо и на шрам – да ведь он меня ничуть не портит! Кстати, в 1969 году я назвал его крылом бабочки. Правда похож? 
Отец был обескуражен, прищуриваясь, чтобы получше разглядеть шрам. Мне думалось, в ту минуту профессиональной заинтересованности отец старался прикинуть, какими нитями сшивали кожу и что за операция свалилась на голову искателя приключений. Одна Лора сидела с характерной для неё полуулыбкой осознания всего и вся, точно пришла в драматический театр, где уже не раз лицезрела выход Клерка Митча на сцену. Сгорая от стыда, Бетти Митч закрыла лицо руками, но ничего не сказала.
– Господи, Клерк! – воскликнул отец. – Откуда он у тебя?
– Армия для нас вторая школа. А вот гляньте ещё, – Клерк повернулся грудью, где с правой стороны виднелся более аккуратный шрам в форме креста. – Его я получил в 1970 гг. и прозвал крестом Армагеддона.
– Как интересно, – воскликнула Лора. – Почему же Армагеддона?
– Был ещё вариант назвать его крестом Виктории, – задумчиво изрек Клерк, поднимая глаза к потолку, – но, когда я проснулся в госпитале и увидел, как моя грудная клетка поднимается не путем самостоятельного вдоха, а при помощи жуткой стеклянной банки с поршнем, нагнетающим в меня воздух, я сразу понял, что пришёл час Армагеддона, ибо меня превратили в робота, и победило отнюдь не добро.
Присутствующие разразились смехом, а я улыбнулась, оберегая грудную клетку от лишнего напряжения, с мыслями, не оскорбит ли наше веселье Клерка, потому что говорил он с серьезным, напуганным лицом, будто не шутил. Он оделся, рассказывая, как однажды, показав шрам толстой буфетчице Джанин в университетской столовой, стал получать ещё один дополнительный обед, как бедный мученик военных ипподромов, где каждый солдат, как испытуемая лошадь под офицером.
– Так что шрам, Кэти, принесёт тебе немало пользы! Главное, правильно расставить приоритеты.
– Клерк, остановись! – возмутился отец. – Чему ты её учишь? Показывать грудь всем подряд?
– Ты меня совершенно не слушал, Авраам! Я же сказал: правильно расставить!
Я с улыбкой глядела на то, как отец с жаром и позабыв о манерах благовоспитания продолжал спорить с невозмутимым Клерком, у которого было больше шансов победить в словесной схватке, причём называя вещи своими именами, а не употребляя эвфемизмы, используемые отцом. Хоть смотреть на них было потешным удовольствием, но я почувствовала усталость, еще не вполне оправившись от минувших дней. Миссис Митч села ко мне поближе и рассказывала, что на днях, пока я ещё пребывала в забвении, заходили Эшли и Синди и читали мне вслух учебник по литературе.
– Они убеждены, что в коме человек всё слышит и чувствует, – пояснила Бетти.
– Наука тоже в этом убеждена, не взирая на тщетные доказательства, – добавила Лора, ласково смотрящая на меня.
– А где они сейчас? – спросила я миссис Митч, а спор отца и Клерка только набирал удвоенную силу.
– В школе. Они сильно расстроятся, когда узнают, что ты пришла в себя, а их рядом не оказалось. Ах, ваша верная дружба выглядит такой крепкой и потрясающей!
Я рассеянно кивнула, припоминая, насколько крепкой была та дружба.
– К тебе ещё приходила Молли, – вставила Лора. – Уж не знаю, как относишься к ней ты, но Молли настроена подружиться с тобой.
– Я не против, – промямлила я. – А кто же теперь занял место директора?
– Эдвард Прескотт, – улыбнулась миссис Митч. – Теперь там ужасный беспорядок! Ему ещё плыть и плыть до мистера Хопса или, как бы это не звучало, до мистера Ферару.
Мы молчаливо покачали головами, соглашаясь единогласно, что строгость – единственный путь к успешному воспитанию учеников.
Переговоры отца и Клерка завершились. Они оживленно встали друг напротив друга и обменялись рукопожатием с похлопыванием по плечу.
– Ну что ж, нам пора, – доложил мне Клерк, – тебе нельзя переутомляться. Мы лучше завтра зайдём. Кстати, Авраам похвастался, что ты недавно обыграла какого-то старика в шахматы, – я поглядела на отца: он мягко улыбался, неловко соединив брови у переносицы, а Клерк блистал золотой улыбкой плута. – Хочу с тобой сыграть!
– Хорошо, сэр, я с удовольствием.
Бетти поцеловала меня в лоб и заглянула в глаза с печальной материнской улыбкой.
– Выздоравливай, Кэти!
– Спасибо, мэм. Передавайте привет Эшли.
– Обязательно.
Миссис Митч вышла в коридор, а Клерк на выходе обернулся.
– Не забывай, дорогая, что женская грудь – великий шедевр природы, и её ничто не сумеет испортить!
Мы дружно улыбнулись, наблюдая, как закрывается дверь.
– Как ты себя чувствуешь, дочка? – спросил отец, подвигая свой стул поближе к кровати.
– Нормально, немного устала. Как я попала в больницу?
– Тебя доставил инспектор Клифтон.
Отец посвятил меня в детали того, о чем я не помнила, находясь в предсмертном состоянии. Оказывается, инспектор выследил Каллена, когда тот направился в особняк. Офицер поехал за ним, припарковался неподалёку от дома Ньюмана и остался в автомобиле для наблюдения. Через десять минут после того подъехала машина, и за рулём был Дэнни. Он вытащил из салона меня, находящуюся без чувств, и, осмотревшись по сторонам, на руках понёс меня в особняк. Клифтон понял, что наступил долгожданный день возмездия, когда закон превыше преступности, а его доводы полностью оправданы: Ферару – убийца, и вместе с молодым союзником он собирается чинить расправу над очередной жертвой – Кэти Чандлер. Клифтон вызвал подкрепление, и вскоре без лишнего шума они вместе проникли внутрь. Помощники инспектора осмотрели первый этаж и обнаружили открытую дверцу на кухне, ведущую в подвальную лабораторию. Довольный что найдены доказательства против Каллена, в частности, улики о незаконном проведении опытов и о создании запрещённых лекарственных препаратов, офицер, а за ним четверо крепких парней ворвались в комнату второго этажа как раз, когда Каллен поднимал меня на руки, безудержно рыдая: «Лео, я не сдержал слово… Не уберег её…» А мёртвое тело Дэнни – некогда пропавшего сына Джона Ньюмана – валялось возле кровати. Его смерть получилась непреднамеренной. Каллен оттолкнул Дэнни, тот упал и, ударившись виском об угол кровати, пробил его насквозь. Смерть наступила мгновенно. Каллена арестовали, предъявив ему сразу несколько обвинений, тянущих по меньшей мере на десять лет тюрьмы. Клифтон досадовал, что среди документов, найденных в лаборатории, не обнаружили лекарственный рецепт, по которому Ферару делал сыворотку Энергии. На допросах он изложил историю о лекарстве. Изначально придумывая её во времена своей юности, молодой Каллен хотел добиться славы. Но, когда на свет появился больной сын – всё изменилось. Он знал, что Дэнни Ньюман замешан в более грязных делах, и также понимал, что сыворотка ещё требует некоторой коррекции рецепта. Ему хотелось снизить частоту побочных явлений, в частности, предотвратить боли в ногах после приёма лекарства, которые Лео испытывал в утренние часы. Разработка требовала немалого финансирования: приборы, химические реактивы и подопытных животных. Каллен полностью зависел от Дэнни, как от инвестора, боясь приостановить работу над сывороткой. Всё, чем он жил, двигаясь вперёд – это жаждой вылечить сына. И когда Лео сообщил, что собирается вернуться на родину, в Бухарест, один и без сыворотки, Каллен уничтожил все образцы и письменные записи проведения опытов. Без Лео сыворотка Энергии считалась бессмысленной, и Каллен не хотел, чтоб та больше распространялась по миру.
Я слушала ту трагичную историю, как фантастику, произошедшую не со мной. А упоминание о Лео подгоняло моё сердце работать быстрее и чаще.
– А Лео... – мой голос оборвался. – Он не появлялся?
Отец и Лора переглянулись, точно решая сохранить им тайну или нет. Грустный взгляд отца и секунды молчания убивали мою веру в чудо. Мне уже не хотелось получать ответ, догадываясь, каким он будет. И тут Лора, жалобно сдвинув брови, с осторожностью озвучила то, что и боялась услышать.
– Он не появлялся, Кэти… Ни здесь, ни дома, где Клифтон установил слежку. Лео, как и ты, очень важный свидетель этого дела и похоже, он не в курсе, что Каллен в тюрьме. Иначе он бы точно вернулся в Ситтингборн, чтобы помочь отцу.
Я обречённо уставилась в окно, где зимняя стужа коснулась стекла причудливыми узорами – она рисовала раны моей обледенелой души.


Та зима была самой суровой, нескончаемо длинной в моей жизни. Она представляла собой серию одинаковых эпизодов, где я без воли, изо дня в день делала одно и то же: школа – дом – домашние задания – снова школа. Отличием служила лишь новая дата отрывного календаря, что вечерами моя рука освобождала от прошедшего дня вырванным листом, как будто то действо было способно приблизить момент, когда снова окажусь рядом с Лео.
В школе ко мне относились с трепетом и жалостью, взятыми неизвестно откуда, и здоровались даже те, кого я не знала. Без особых пояснений я отвергла дружбу Эшли и Молли, ранее попросивших у меня прощение. Друзья нужны лишь в горе, говорила тётя Люсинда, а моему горю было нечем помочь. Одиночество выглядело невыносимой мукой, но всё же в нём я видела свой путь, уготовленный мне за ошибки, которые следовало искупить.
Ограждаясь от ярких красок жизни, вечерами я закрывалась в мансарде, выключала свет и ложилась на постель, глядя в окно. Особняк Ньюмана безмолвно смотрел на меня из темноты. Белоснежные отсветы сугробов и мутно-белое небо ни сколько не разбавляли его угрюмости. Никогда он не казался мне таким одиноким и пустым, как в те минуты. В продолжении нескольких часов я не сводила глаз с черной покатой черепицы, где мы с Лео обрели друг друга, и заставляла память снова и снова воскрешать бесценные воспоминания. Совершенно уверенная в его искренности я даже не допускала мысли, что Лео счастлив или нашёл другую любовь. Я была уверена, что он тоже страдает. И от этой мысли становилось ещё больнее, а сердце сжималось в груди, не давая дышать спокойно.
Иной раз я не хотела лежать в темноте и выбирала чтение. После ужина отец целовал меня в лоб и с грустью наблюдал, качая головой, как я медленно поднимаюсь к себе. Он знал, что я снова иду навстречу воспоминаниям, и всякий раз тяжело вздыхал, не зная, как мне помочь. А я брала книгу о Менделееве, часы Скарлатти, садилась за стол напротив окна, чтобы видеть особняк, боясь хоть на минуту оставить его без присмотра, и надолго погружалась в рукопись. Некоторые места в книге казались настолько знакомыми, что мне мерещился голос Лео, воодушевленно пересказывающий длинный абзац слово-в-слово. Спустя месяц я знала книгу практически наизусть и снова садилась за стол при свете настольной лампы, раскрывала её – не для чтения, для ощущения присутствия Лео – и бредила словами её страниц, устремляясь взглядом на черную крышу особняка, укрытую белым, ледяным покрывалом.
Отец сильно переживал, когда дважды обнаружил меня в одном и том же положении, говорящую саму с собой.
– Ты хоронишь себя заживо, Кэти, – снова и снова твердил отец, с трудом сдерживая слезы. – Ты ещё такая молодая… у тебя вся жизнь впереди! Помнишь, мама говорила: «Чтобы не случилось – всегда надо идти вперёд!»? Так иди вперёд!
Я отвечала равнодушным молчанием, и отцу ничего не оставалось, как, покачав головой, тихонько ретироваться к себе. Он даже не представлял, что это было только начало…
Желая уберечь меня от допросов в полицейском участке, куда настойчиво вызывал меня инспектор, отец старался убедить офицера, что моё здоровье и без того под угрозой. Однако, его опека была излишней. Мне становилось легче, когда в ответах на вопросы офицера я упоминала о Лео. Отец всегда присутствовал на допросе и размышлял, как спасти меня из апатичного состояния. Он бросался из крайности в крайность и сперва хотел организовать для меня обучение на дому, но Лора отговаривала его.
– Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы она ушла в себя, – настаивала она. – Иначе скоро мы её окончательно потеряем. Только общество вытащит её из беспросветной ночи.
Проникшись к советам Лоры и уповая на неё, как на великого специалиста, отец снова просил у неё помощи. Он считал, моя любовь – это депрессия после наркоза и стресса, и она пройдёт при умелом подходе и лечении.
Но Лора не соглашалась с ним.
– Такие чувства не проходят, Авраам, – утверждала Лора. – Неужели ты до сих пор не понял: твоя дочь не больна; она влюблена и изъедена тоской!
Я не понимала, почему отец, как человек, столько лет посвятивший себя любовному чувству к моей матери, не мог поверить, что мое чувство искренне. Он надеялся. А оно не проходило и лишь сильнее затягивало меня в пропасть бесконечной печали. Я больше не улыбалась; я забыла, как это делается. Я плакала слезами, без мимики на лице: тихо, без всхлипываний и тяжёлых вздохов. И лишь изредка моргающие глаза выдавали, что в моих жилах ещё течет скудная, убогая, но всё же жизнь.
Одним таким безжалостным морозным утром мне приснился сон, где Лео гулял в одиночестве по особняку Ньюмана. Он был таким, как всегда: ласковым и вселяющим покой своим ясным добрым взглядом. Он сразу увидел меня, подошёл, с теплотой взял мою за руку и сказал, как тогда на крыше: «Запомни меня сейчас таким: живым, озорным и способным пойти с тобой куда угодно без надлежащей помощи. Запомни этот великолепный рассвет и храни его, как память обо мне, что бы не случилось… вопреки всему храни! И если когда-нибудь ты будешь встречать рассвет без меня – одна или с кем-то – не забудь, что в том рассвете осталась моя душа, с тобой, здесь, в доме Ньюмана. Она твоя…»
Я проснулась в холодном поту, задыхаясь от собственного шепота:
– Я исполню обет, Лео, исполню!
И с того момента я совершенно отреклась от полноценного сна. Каждый день, вставая за двадцать минут до рассвета, я одевалась и шла к кованным воротам из обледенелого железа. Птицы больше не вили гнезда на чердаке и внутри особняка. Порхала едкая тишина. Она словно поджидала меня, чтобы разделить мою боль в минутах молчания. С неизмеримой тоской открывала я ворота, слушая металлический скрип, напоминающий о счастливой поре, и медленно брела к дому, выглядывая в полутьме тени, подарившие бы мне надежду, что Лео бродит здесь, поджидая меня. Но этого не случалось. Меня встречали припорошенные снегом пороги, ледяные крупицы которого вздымал лютый ветер, и дверь, овитая могильными узорами. Ее опечатали с момента ареста Каллена, и войти туда не представлялось возможным. Я обречённо плакала.
Так свирепые зимы сменялись не более приветливой весной, затем летом и осенью. Календари теряли тисненные листы в череде неизбежности, а я всё приходила к особняку и до момента поступления в университет встретила там 638 рассветов …Одна… Без него….
И даже покинув Ситтингборн, в Лондоне я продолжала вставать на рассвете и наблюдать, как радостно поднимается солнце, рассеивая тьму моей боли. Отец с нетерпением ждал меня по выходным, всякий раз веря, что я оставила свою привычку уходить по утру.
Стояла зима 2005 г., когда он вдруг решил проверить, куда именно ухожу, хотя в душе прекрасно знал ответ. Я также стояла напротив опечатанных дверей особняка, глядя на горизонт, и ждала первой минуты восхода солнца. Мелкая россыпь серебра ложилась с поразительной аккуратностью на землю и моё лицо, быстро тая на ресницах и ещё незамерзшей коже. Шаги отца, такие же тяжёлые как его душа, приближались под громкий хруст проваливающегося под ногами снега. Он поравнялся со мной и, не нарушая тишины, постоял рядом с минуту-другую, шумно выдыхая ртом тёплый воздух. Мне чудилось, он прислушивался к тому, что слушаю я в месте, где не бывает ни птиц, ни людей. Он оказался в кругу моих страданий и наверно тогда узрел весь ужас положения внутреннего мира своей дочери; увидел гавань боли, не имеющую ни глубины, ни описания; увидел, как душа, окружённая пустотой, мучается на руинах разбитой любви, стеная именем, звучащим горько, будто звон погребальных колоколов… наверно, он также услышал нескончаемые рыдания, разрывающую мою грудь, но не покидающие её пределы лишь усилием воли. Голос отца напитался неисправимой грустью, содрогаясь на каждом слове.
– Кэти… Пошли домой… Он не придет… не придет, дочка!
Страшные слова отца, бичующие сердце, словно донеслись издалека. Я заглушила их и, не давая протиснуться в глубину души, взглянула на отца. Он сильно постарел, и все морщины, пролегающие тяжестью жизни на хмуром его лице, обвиняли одну меня в преждевременной его старости. Она проникла не только в черты его бледноватого лика, но и сединой в бесформенные брови и щетину, небрежно прикрывавшую очерченный подбородок.
Тем не менее я собиралась отказываться от того последнего, что мне оставалось: ждать. Ждать, что когда-нибудь наш рассвет с Лео станет общим, новым окном в иллюзию, где мы снова растворимся в своих фантазиях и разговоре о потерянном счастье.
Шесть нестерпимо долгих, мучительных лет я жила воспоминаниями, согревая в душе обет перед Лео. Отец больше не мог выносить моих страданий и выставил дом на продажу, собираясь перебраться в Лондон и провести мою последнюю учебную осень на кафедре медицины рядом со мной. Я противилась его решению покинуть Ситтингборн.
И на смену этой новости пришла более мрачная, отрезающая обратную дорогу к прошлому. По многочисленным просьбам англичан, не желающих больше делить город с проклятым местом, было принято решение снести особняк Ньюмана. Я догадалась, что миссис Клифтон всё-таки добилась своего. Помимо этого, был поднят бунт против дома, где раньше жил Каллен, считаемый также проклятым, а кроме того вторым прибежищем темных сил. Хоть Каллена осудили на четырнадцать лет тюрьмы, многие считали эти годы несправедливо маленькой расплатой за его грехи, в которых те были уверены больше, чем Иуда в своём предательстве; они надеялись, что там его настигнет смерть.
Однако, снос заброшенного дома Ферару на Уайверн Клоуз не столь тяготил меня, как уничтожение моей точки возврата в грезы воспоминаний. Я успокаивалась мыслью, что воспоминания первоначально берут истоки из памяти, нежели из стен дорогого мне особняка. А уж мою память никто не сотрёт.
Следующим утром, шелестя листвой под ногами, я пришла проститься с домом Ньюмана и как обычно, вошла в ворота, которые, казалось, скрипели сильнее обычного. Безоблачное медное небо готовилось к появлению оранжевого диска светила. Я перевела измученный взор с высоты поднебесья к двери: печать на ней была вскрыта. У меня кольнуло в сердце. Гонимая предположением, без каких либо мыслей в голове, я побежала по каменным мокрым ступеням и распахнула дверь настежь. В силуэте уползающей темноты, где та же неуютная обстановка угнетала глаз, посредине гостиной стояла инвалидная коляска, а на ней сидел парень, повернутый спиной к входной двери. Руки, крупные и возмужавшие, покоились на колесах; а расправленные плечи, прикрытые темной тканью, должно быть, плаща, напоминали могучие крылья орла. Волосы, слегка потерявшие песочность цвета, были коротко острижены. Мгновение я не решалась подойти. Мне было страшно, это мираж больного воображения, столько лет изглоданного печалью. Я глубже вдохнула. Пахло свежестью осени и одеколоном «Moulin Rouge». Он слегка повернул голову вправо так, что мне удалось разглядеть его лицо. Сердце торжественно застучало, и этот неподражаемый стук заставил кровь устремляться по сосудам с головокружительной быстротой. Это был Лео!
Я поспешила к нему и, обойдя коляску, пала на колени. Лео заимел вид привлекательного мужчины с выразительными, крупными чертами, что несли всю горечь прожитых лет. А глаза, светло-голубые с изумрудным отливом, остались такими, как раньше – глазами любознательного юноши, боготворившего Менделеева и своего отца. Еле дыша от эйфории, я посмотрела на его крепкую руку и нежно коснулась её, давая повод появиться слезам. Они наполнили глаза, как сосуд, оставленный под ливнем, и чуть не срывались вниз. Лео тоже опустил взор, прикрывая мою руку своей холодной ладонью. И впервые за семь лет сквозь беспросветные слезы я улыбнулась искренне и умиротворенно, а потом снова поглядела на Лео: его тоже переполняли слезы.
– Я сохранила наш рассвет…
– Знаю. Я видел тебя во снах. Ты звала меня.
Его голос звучал с положенной взрослостью, а исчезнувшую мягкость в нем заменила грубовато-низкая гамма интонаций. Мы молчали. Улыбаясь и подавляя слезы в себе, мы глядели друг на друга, словно желая наверстать то, что отняли у нас нелепые обстоятельства и губящее время; точно желая изучить новую Кэти и нового Лео.
– А ты повзрослела, – вымолвил он, проведя рукой по моим волосам, собранным назад заколкой. – Стала ещё обворожительней. Вижу, что стала девушкой, – пальцы Лео скользнули по моей мокрой щеке, – а глаза ещё сильнее напитались цветом летних красок.
– Ты вроде тоже изменился, Лео, а вроде бы и нет.
– Да мысли остались теми же.
– А чувства?
– И чувства.
Я встала на колени и, закрыв глаза, обняла его так крепко, как только позволяли руки. Я больше не могла сдерживаться, я улыбалась и плакала.
– Зачем ты оставил меня, Лео? Зачем оставил одну? Без нашего рассвета?
Я всё сильнее прижималась к груди, истончающей аромат одеколона.
– Для меня не было большей муки, чем понимать, что я делаю тебя несчастной. Я любил тебя душой, телом и разумом и оставил, чтобы ты нашла своё счастье. Ведь я бы никогда не смог тебе его подарить …
– Счастье не в любовных утехах, Лео. Без любви они причиняют только боль.
Я отстранилась, с мятежной грустью смотря ему в глаза.
– Ты тот, кто заставил мое сердце померкнуть! И ты тот огонь, что снова разжег его свет внутри…
Дивные объятия рассвета, ползущие из окон, согрели стены холодного особняка, оживляя вверху, под сводом потолка радостных Херувимов и золотую линию круга, очерчивающую границы потемневшей люстры. 7:13 – часы с маятником в старом английском стиле, некогда замершие в миг, известный лишь дому Ньюмана, тогда остановились и для нас… на 7 часах 13 минутах, радостных или грустных – не важно! Важно, что со мной был Лео.


Эпилог

Пожилая женщина, при мимолетном взгляде на которую угадываешь, как хороша она была в эпоху цветущей весны её юности, шла рядом с девочкой лет двенадцати от роду. Под лучезарной, сдержанной улыбкой женщины таилась тонкая натура мыслителя, и хмурая девочка изредка поглядывала на неё с недоверием. Они шли ранним утром, когда восход ещё не превратил облака в разнообразие пастельных тонов, по Сатис-авеню вверх, минуя заброшенный дом №69, который хранил память о тех, кто раньше там жил; и минуя ещё один дом, соседствующий с предыдущим. Было прохладно, но природа благоухала композициями уходящего августа: ароматом запоздалых цветов на клумбах, высаженных по другую сторону через дорогу от домов 67, 65, 63 и запахом свежескошенного газона.
Внезапно лицо золотоволосой девочки пришло в оживление. Она с любопытством смотрела на старые железные ворота. Там в запущенном бурьяне пролегла вытоптанная тропа. Сквозь решётку ворот, уничтоженную ржавчиной, она увидела на поляне двоих людей, повернутых к ней спиной. Одним из них был мужчина с короткими светлыми волосами, уже не молодой, но и старым его назвать оскорбление. Он сидел на инвалидной коляске. Другой – была темноволосая женщина с прической английских леди, подобравшая под себя ноги на покрывале. Их руки чередовались и лежали одна на другой на ручке коляски. С нежностью влюблённых женщина повернулась к нему, и он повернул лицо к ней. Они долго глядели друг на друга, а затем переключились на горизонт. Солнце показало первое очертание, и они, снова переглянувшись, обнялись, точно только и ждали этого момента. С закрытыми глазами некоторое время они сидели неподвижно: она перед ним на коленях, он в пол-оборота на инвалидной коляске.
Кованные врата остались позади, когда девочка спросила.
– А вы случайно не знаете, кто это?
Они остановились на углу, где заканчивалась решетка, ограждающая заросшую территорию, и женщина грустно посмотрела сперва на девочку, а после на пару незнакомцев за решеткой чёрных ворот. Её глаза блестели.
– Это узники лабиринта любви, правды, страдания… Они долго путались в его кружевах, но всё же отыскали начало и конец.
– Я вижу их каждый день, когда иду к вам на сеанс. Зачем они сидят здесь? – спросила девочка.
– Они верны рассвету, что соединил их сердца… Раньше здесь стоял дом доктора Ньюмана. Даже после того, как его снесли, эти двое неизменно приходят сюда, чтобы встретить восход солнца.
Девочка поглядела на женщину с неизмеримым восторгом.
– Так вот где раньше стоял особняк чудовища! – завороженно протянула она.
– Именно.
– А эти двое живут здесь?
– Нет. С тех пор, как умер отец этой женщины – прославленный хирург, доктор Авраам Чандлер, они покинули Ситтингборн. Но по утрам снова здесь, на Сатис-авеню, отдают честь руинам дома № 63.
– Вы были с ним знакомы? С Авраамом Чандлером?
– Да, наверно, его я знала больше, чем себя… – тяжело вздохнула женщина.
– У моего отца есть вещица из этого дома – альбом дамских украшений. Шесть моих младших братьев уже дерутся, чтоб он достался им по наследству. А я всегда говорила им, что «Три волшебных лира» отойдёт ко мне со всеми выставленными там вещами.
Женщина мягко улыбнулась, и они немного помолчали.
– Значит, правда говорят, что этот дом был проклят? – с трепетом уточнила девочка.
– Дом всего лишь постройка, она не несёт в себе зла. Проклятия закрыты в чёрствых душах его обитателей.
– Лора, а вы расскажите мне эту историю?
Ту, что девочка назвала Лорой, таинственно перевела взгляд на двоих, медленно удаляющихся в горизонте пустынного двора, и таинственно улыбнулась.
– А почему бы и нет? ...
 
Автор: Елена Малахова

Для обложки книги использовалось изображение открытого источника сайта https://pxhere.com/ru/photo/744076.