О зарплате на основной работе я и не говорю. Это всё на еду, коммуналку, прочие всякие платежи. Но есть вторая моя работа в интернате. Детский театральный класс. Две группы, два раза в неделю. Сразу вспоминаю гимназию в 1996 году. В четверг выпадало шесть уроков истории подряд во вторую смену у восьмых классов. Классы 25-30 человек. Приходил домой и просто лежал. Долго. Ничего не делая и не шевелясь.
Тут, в интернате всего два часа. Полегче. И опыт. И предмет совсем другой. Больше двигаемся и играем. И всё же. Хочется лечь после занятий на пол и не вставать. При этом и эмоциональная отдача есть и моральное удовлетворение. И материальное. Тысяча за занятие. Восемь за полмесяца.
Можно отложить. На второй этаж, например. Куплю пиломатериал. Сделаю второй этаж и отдельные комнаты детям. Хотя, одна лестница тысяч сорок. Ну, я же не полмесяца буду работать. Хотя, если каждый раз после двух часов занятий я прихожу домой и лежу, словно погружаюсь в глубокую медитацию. Не делаю ничего, ни о чем не думаю. Сколько так можно продержаться? Хотя, всё же, иногда такое проскакивает, чувствуется отдача, когда ученики не хотят уходить, а просят ещё, ещё, а чё так мало, а когда в следующий раз.
И вот из Питера приходит перевод. А я получаю зарплату оттуда (интересно, правда?) И почти сразу начинает болеть зуб. Тихо так. Потом всё ярче. Настырнее. Адски. Ну, как, адски… терпеть можно. Если его не трогать, не жевать на нём, не касаться сильно языком, не пить горячий чай, не дышать зимним воздухом. Думаю, дотерпеть до понедельника, вдруг само пройдёт. Хренушки.
Лет двадцать я лечу зубы в платной клинике. Почему-то всегда под новый год. Традиция что ли такая. Я запомнил первый раз. Как мне две пломбы поставили и бутылку шампанского подарили. Потому что было 29 декабря. Сегодня еще месяц до праздника, а я уже спешу туда же.
К сожалению, смена моего доктора закончилась. Меня принимает другой врач. Очень страшно. Прямо очень . Сомнительно, остался ли у меня хоть один зуб без пломбы. Когда же их уже будут выращивать? Зубы новые, а не пломбы и не врачей.
Только сев в кресло, я уже готов встать и уйти. В брюках отчаянно вибрирует телефон. Так бывает, ты готовишься умирать, а тут, бах, и срочно всем нужен. Извиняешься, выключаешь мобильник.
Яркий свет обрушивается сверху. Как же тут светло. Прямо как в классе школы, куда тебя вызвали поприсутствовать на уроке. Потому что твой сын вел себя «отвратительно». «Так-то он, ничего, способный, - говорят учителя, но вот материться, обзывается, хамит старшим». Понятно, перед дружками своими показать себя хочет лидером. А дома крокодильи слезы, вранье, отпирание, раскаянье, обещания, клятвы, обнимашки. И так через день. А у тебя болит зуб. И последняя капля - это полусгнившее яблоко, выпавшее из рюкзака на только что отпылесесенный ковер, вывалившееся с трухой из карандашных очистков, комочков, бывших ластиками, жвачками, и всё это сыпалось из отделения для кроссовок. И сами кроссовки наличествовали, только без пакета, в котором должны лежать.
И началось. Ты что совсем? Сук костяшкой пальца по деревянному столу. Как можно яблоко держать вместе с грязными кроссовками? Ответ. Они не грязные. Не грязные? Ты в них ходишь на физкультуру, по спортзалу, а потом, наверное, моешь с мылом?
Господи, о чем мы говорим! Но меня ведь не остановить.
Но я отходчив. Давай, говорю, поговорим. Только без твоих «не знаю». Почему ты так себя ведешь в школе? Не з… Без «не знаю». Не могу собой управлять. Ого. Прогресс. Признание.
Впрочем, я ведь тоже не всегда могу собой управлять, как несколько минут назад. Мне вот стыдно, а тебе-то стыдно? Стыдно.
И что будем делать? Не будем больше. Серьезно? Но мы ведь так каждый раз обещаем. Ты - не хамить учителям, не материться не ходить во время уроков, не обзываться, не драться, не врать, а я - обещаю не кричать, а потом всё повторяется. Что делать-то? Вздыхает. Чистый ангел.
Вот ты в церковь с мамой ходишь. Проповеди слушаешь. Ты хоть что-то из того, что тебе там говорят, помнишь? Помню. И что? Напрягается. Долго думает. Потом выдает: Не укради. А еще? А больше ничего. Молчание. Почесывание затылка, возведение очей горе. Ну, хоть что-то.
Обезболивающий укол. Немеет язык. Вот тебе (мне), чтобы не кричал больше. А сейчас еще развалится зуб. Мертвый зуб, как оказалось по записям в карте и рентгену. Мёртвый, а болит. «Бывает, - говорит врач, - разберём, посмотрим».
Они смотрят в меня. Медсестра и врач. А я вижу отражение своего раскрытого рта в лампе. Как страшно и некрасиво. Будь я стоматолог, я никого бы не смог полюбить. А медсестра такая молодая и красива, что лучше бы я умирал дома. Господи, буду ли я сидеть сегодня дома за ужином? Смерть она близка. Смерть вгрызается в меня. Смерть хочет вырвать мне все зубы. А сама-то зубаста. Глаз нет, ушей нет, а зубы, сука, есть.
Господи, за что всё это и когда это кончится. Имею ли я право просить о пощаде, я, который орал на ребенка? Вот она кара, так стоит ли уклоняться? Я заслужил. И богатая фантазия рисует мне картину, где рука врача дрогнула, сверло прокололо десну, и вгрызается в череп. Несколько сантиметров до мозга. И кровища, и темнота.
Нет темноты. Яркий свет в глаза. Яркая красота медсестры. Яркий свет класса. Тридцать два ученика. И мой, вот он, сидит, опять очки не надел, опять ничего не видит на доске. Дурачина. Все умные, а мой болит. Может, вырвем? Нет, будем лечить. Чистим каналы, кладем лекарство. Придете во вторник. Во вторник я не могу. Во вторник у меня занятия в интернате. Надо. Что ж, придется отменить. А во сколько всего обойдется лечение. В семь пятьсот. Что ж, у меня еще останется пятьсот рублей на водку. И больше я в этой клинике не смогу лечиться.
Хотя, мне и водку нельзя. У меня же дети. Тем более приемные. Нельзя. Дождемся восемнадцатилетия, тогда.
Ах да, вспомнил, мне ж ещё аккумуляторы надо купить для измерителя давления. Два пальчиковых. 660 рублей. Но сегодня скидки – 440. Черная пятница ж.
© Сергей Решетнев