«Зло не имеет сущности. Оно есть искажение
божественной гармонии»
И снова поезд... Почти что дом родной. Может, какая-нибудь моя прапрабабка родилась именно в поезде, ну, или просто в дороге, в процессе кочевья?... Иначе отчего я так люблю это время в перемещении? Этот не такой уж – прямо скажем – комфортный поезд представляется мне счастьем. Если философски-поэтически - то мощной метафорой, невероятно глубоким и реальным символом, явно доминирующим среди прочих в моей крови…
Поезд – это воистину состояние души. Такое место, где пространство и время становятся друг другом и исчезают – в тебе. Еще – если умствовать – поезд непостижимым образом соединяет, спаивает (от слова «паять», хотя и «пить» нельзя отбрасывать, особенно если вспомнить Веничку Ерофеева), жизнь и литературу (куда же и от Анны?) - он их связывает - возвращает в природное состояние, в коем всё находится в связанном виде, все-все элементы естества… Таблицы Менделеева...
Выходит, что поезд – он умный! Строят ведь сейчас «умные здания», "умные города" и так далее. Он чему-нибудь да научит: с кем-то сведёт, столкнёт и отрефлексирует…
Вспоминаю Рождественского:
«Человечество в дороге. Дорогое баловство…
Может, это от здоровья, может, и не от него…»
Не без усилий запихав чемодан под нижнюю полку, с облегчением выхожу в коридор, и как раз мы плавно трогаемся. По часам – девять вечера. Но сумерки еще не опустились на этот светлый южный город. Прощаться не с кем – таксист вовремя доставил меня на разбитной девятке до самого перрона. А с коллегами по конференции расстались еще в полдень.
Оглядываюсь по привычке – с кем путь коротать? Свет в вагоне еще не зажгли, и всё идет своим чередом. Проводница ходит уточкой, билеты собирает, чай и сувениры предлагает дорожные - в виде щёток, кружек и магнитиков. Тоже бизнес. Везде бизнес - куда ни кинь взор. Такое время…
Уже не удивляешься ничему. Вот матрона крутобокая предлагает золотой сервиз за две сотни - в комплекте с трикотажными панталонами неясного назначения. А следом за широкой спиной матроны, поэт - бритоголовый и блаженный, предлагает «Капли солнца» - сборничек в более чем скромной обложке. Там, где поэт, там всегда парадоксы. Вот и здесь: коммерция, но трогательная. Особенно цена – десять гривен или пятьдесят рублей. Стихи – сразу ясно, со второй строчки – так себе. Но взяла – всё же память о юге, о славном городе у моря... А путь мой – на Москву лежит.
Уже введенная в транс тык-дыканьем колес по хладной стали рельсов, собираюсь вернуться к себе в купе, благо я там одна – ура! Пока одна... Следующая станция через два с лишним часа. И я так жду этого, увы, недолгого и оттого особенно милого отшельничества – всегда с пусть крошечными, но прозрениями, с сборкой мысленных пазлов и самой себя, с настоящей свободой - от всего привходящего и застывшего. С волей!
Что сулит мне дорога нынче? На миг в груди заскреблось смутное предчувствие… Беды? Не то чтобы, но… Нечто неприятное – как темная тучка на ясном небе.
Однако она быстро улетучивается, видимо, не найдя со мной общих точек, и я совершаю привычный ритуал: стелюсь, потом не спеша раскладываю на столике бутылочку с водой, очки, блокнот, мобильный и маленький молитвослов. И всё поглядываю за окно: круглобокая цветная земля (нет, Вселенная!) там проплывает, пролетает на скорости семьдесят км в час наша фантастическая, полная сюрпризов и сводящих с ума антиномий, жизнь... И я могу касаться, нет, не только касаться, а даже обнимать эту планету материей своих невидимых летящих одежд. Любить и жалеть её всю-всю и думать, думать – в такт движения... Какой подарок!
Попила водички прямо из бутылки. Прилегла. Потом взяла блокнот и написала - шестое июля, четверг...
Записываю впечатления дня. Вспоминаю строчки, пришедшие днём на пристани:
Прощаться с городами также трудно,
Как с близкими - увидимся ль ещё?
От набережной отвернулось судно,
Уже возврат на берег запрещён…
Всё дальше от меня его подкова,
Прибрежный город будет жить, звеня,
И бусы фонарей наденет снова,
Но без меня. Всё нынче без меня.
Ничто, ничто здесь не утратит блеска –
Ни олеандры, ни морской прибой.
И слава Богу. Строчка-эсэмэска
Осталась – между мною и тобой…
… Темнеет. Но включать искусственный огонь пока не хочется. В каком мире я нахожусь? В мультиверсуме?
И тут в дверь купе негромко постучали.
- Да-да – откликаюсь без всякого энтузиазма.
Если б я знала, что войдёт в мою жизнь с этим стуком, то не уверена, что позволила бы сдвинуть тогда эту фанерную, но всё же защищающую меня перегородку… Если б знала, насколько священное пространство этого вечера будет деформировано, как и я сама. Но всё, что случается, видимо нужно нам – для следующего перегона…
- Да, входите! – повторяю я громче.
В полуоткрытом проеме обозначается щуплый и пере-кошенный силуэт какой-то старухи, тяжело опирающейся на палку.
Неохотно, подавляя раздражение, привожу свой расслабившийся было корпус в сидячую позу, играю вежливость. Рабство социальных привычек неистребимо…
Как некстати это появление! Но робкая нерешительность, детская пушистость редких, собранных в небрежный пучок волос разжалобили меня. Уже мягче говорю:
- Входите же, прошу Вас. Что-то случилось?
Пожилая женщина молчит. Вижу, что ей трудно стоять – какие-то проблемы с бедром, точнее, тазобедренным суставом. Ну ясно, возраст…
- Да вы садитесь – предлагаю ей. Благо полка напротив свободна.
Она продолжает как-то странно молчать, не глядя на меня и судорожно ухватившись за стойку у двери. Но наконец неловко присаживается.
Я включаю ночник над головой.
И тут меня накрывает волна – теплой, пёстрой и ароматно-пахучей памяти.
......................
В тот вечер – бесконечно-длинный и неописуемо прекрасный южный вечер – во всём обозримом и необозримом, мыслимом и немыслимом пространстве у подножия Чуфут-Кале царила Верка Сердючка.
«А я иду такая вся – дольче габана», «А у нас, а у нас, а у нас хуляночка» - разносилось широко и задорно над предгорьями древней и загадочной крымской зем-ли.
Праздновался выпускной местного филиала университета.
Накрытые щедро дастарханы под навесами из лозы еще незрелого винограда манили не меньше, чем невероятно близкие и как будто одушевленные, живые существа - вершины гор, куда на следующий день с утра нас обещали сводить на экскурсию. На Мангуп и Чуфут-Кале - сакральные точки, где некогда жило и правило миром сарматское царство – Феодора. Там, говорят, последнее время всё немцы с хай-тековской аппаратурой ковыряются – ищут очередной «Грааль»… Да и не только немцы... И не только грааль...
Всё в тот вечер было тогда впервые для нас – общение с мудрым татарским народом, со сногсшибательной энергией местного разнотравья, еще сочно-высокого – выше колен, по которому важно гуляли огромные снежно-белые бараны в шикарных шубах, с жутковатыми легендами о местном бездонно-магическом озере и его жертвах…
Никогда прежде я не видела таких махровых, таких неистовых звёзд, как там, на этом ничем не ограниченном небосводе, с которым каким-то непостижимым образом сочеталась Верка с ее неподражаемым куражом и таким же бюстом. Хотя его не было видно въявь, так же, как и горы… Но разве это важно? Феерия всегда заключается как раз в невидимом, но воображаемом…
И тот вечер, точнее, уже ночь, с полнейшим правом можно было назвать фееричным.
Ликование темпераментных студентов, ставших дипломированными спецами – причем российского вуза, весёлая ошарашенность московских преподов, получивших редкий шанс побыть неделю в летнем Крыму, эйфорическое облегчение местных руководителей, сделавших выпуск в нелегких экономических условиях начала двухтысячных – всё это создавало безумный коктейль космической радости и небывалого единения.
Праздник устраивал сам глава - староста - татарского поселения, красавица-дочь которого не далее, как нынче утром получила диплом о высшем образовании. Он вышел к нам всего на полчаса (дела!), произнес тост и всего по нескольким фразам стало ясно, что человек этот с полным правом может называться гуру или даже далай-ламой. Он был не то что образован – это само собой – он был носителем настоящей – не выдуманной – истории этой земли, ее несломленного духа, всех ее трагических и великих событий. Он был живым и классически красивым раритетом… Он был такой же, как эти горы.
«Как жаль, что он быстро ушел!» – отчетливо вспомнила я свое тогдашнее сожаление…
Надо ли говорить, что чудное крымское вино лилось ароматно-игривой рубиновой рекой? Что в воздухе носились никогда больше не повторимые запахи жертвенных овнов и юной зелени? Молчаливыми женщинами в целомудренных лиловых нарядах подавались изумительные кушанья, названия которых уже никто не спрашивал – все были одинаково молоды, счастливы и беспечны. И оглушены этим. Неутомимо танцевали, бездонно пили и ели, безгранично и ангельски любили друг друга…
Пляски достигли апогея после часа ночи, когда директор филиала – Дина Максимовна – грузная дама на седьмом десятке, сорвав с себя блузку и оказавшись в премилом топике, вылетела на середину круга и тряхнула … нет, не стариной, а ниоткуда возьмись роскошными черными волосами, обычно заколотыми, залаченными и скрученными в некую строгую башен-ку. Эта взорванная и разлохмаченная, пущенная по ветру башенка и нежный беленький топик на обычно строго отформатированной командирше привели всех в дикий восторг. Пришло второе дыхание. «Ой, чув-ствую я, девки, загул-я-я-я-а-ю, ой загуля-я-а-ю!» - Сердючка заголосила еще громче и нахальнее. Плясала от души и моя коллега – молодая доцентша Юлечка.
Не танцевала только одна женщина из всех – Виктория Игнатьевна. Главный бухгалтер филиала, властная блондинка неопределённо-бальзаковского возраста: замысловато уложенные волосы, тонкая бровь, низкое декольте на брендовом платье – словом, сама миссис безупречность! Сидя полубоком за ломившимся столом, она изящно курила, не глядя стряхивая пепел с тонкой черной сигареты и периодически прихлёбывая коньяк из стакана – уже не стесняясь окружающих. Идеально ухоженными пальцами правой она проделывала одну и ту же операцию: зажигалка, жест к себе, жест от себя. Левая же – с бриллиантом – нервно поигрывала стеклом тонкого бокала. Как неупиваемой чашей – подумалось мне…
Я подсела к Виктории, когда она уже была изрядно под шофе. Почему-то стало неудобно за всех, кто ее оста-вил ради Верки-Андрея…
Она молча и медленно взглянула на меня большими, чуть навыкате глазами и после паузы хрипловато произнесла:
- Почитайте мне что-нибудь из своего…
Эта ее просьба - или приказ? – прозвучала нелепо среди ора и вакханалии, хоть и вполне безобидной.
Я не успела ответить, как Виктория Игнатьевна переориентировалась:
- Как говорится, вечер удался... Выпьем? Вы что будете? – это уже было гораздо адекватнее.
Мы чокнулись – за студентов. И за победу!
- Сколько пришлось заплатить за этот выпуск – нервов, прежде всего. Да и денег – за аренду, за транспорт, за компьютеры, за то, за сё…… Сколько уламывать Киев, чтобы дали все нужные ксивы… лицензии и прочее - напомнила скорее самой себе Виктория Игнатьевна.
Мы с Юлечкой уже знали, что именно она, а не Дина, де-факто руководила филиалом и брала на себя все непростые ходы, решения и согласования. Ну, даны ей боженькой такие качества – разумной взвешенности, дипломатии, умения аргументировать свою точку зрения, убеждать… Ей верили.
Но мысли ее сейчас явно были не о перипетиях менеджмента, а совсем о другом.
- Вы видите, что происходит? Конечно, видите. И все видят… - в ее низковатом голосе неожиданно и, видимо, непроизвольно зазвучал надрыв.
Она снова наклонила пузатую бутылочку к своему стакану.
- Давайте еще… Вы нет? А я выпью! Знаете, мне показалось, что между нами есть некая связь… телепатическая… Не так ли? Мне очень нравятся ваши стихи…
Мадам Финансист пыталась улыбаться.
Я поблагодарила: мол, приятно слышать. И это была чистая правда.
- Вы видели Тимура? – уже другим голосом, с усилием спросила она.
Я не успела ответить. Ну да, поняла о ком речь: Тимур – это муж Виктории – с повадками грациозной пумы, с бархатными восточными глазами и лет на пятнадцать моложе своей бизнес-жены.
А ее вдруг прорвало:
- С девочками выплясывает, не сомневаюсь. Тут такой цветник… Разве он пропустит?! Или... с вашей Юлей уединился? - она бросила на меня пытливый взгляд.
И тут же вновь быстро заговорила, словно опасаясь, что ее перебьют:
- А я… Что я еще могу сделать? Он и так имеет всё… всё, что захочет – новая «Инфинити», темно-синяя как он хотел, вложения в его компьютерный бизнес, который он провалил… А еще, простите, любые садистские прихоти в постели…
Вот, взяли недавно участок у самого моря – хочет дом… Чего мне это стоило… Ему нравится… нет, он требует, чтобы я круглосуточно выглядела как модель. Не дай бог, волосинку на ноге несбритую увидит. Будет издеваться, пока не доведет меня до слёз… И побить может… Это для него я не вылажу из салонов, трачу время на массажи и бутики, для него, паразита. А что толку? Он изменяет мне, я уверена…
Виктория Игнатьевна вступила на грань истерики. Тщательный мэйкап начал свое предательское плавание по бледной – особенно в свете фонарей – щеке с проявившимися морщинками.
Я растерялась, пытаясь понять и хоть отчасти разделить мучительные чувства этой несчастной. Одновременно думалось о том, как обманчиво внешнее впечатление, ведь этой леди многие завидовали – ее неизменному достоинству, элегантности, благополучию… Но зачем она с ним живёт?
Как будто отвечая на мысленный вопрос, Виктория вновь сбивчиво заговорила:
- Да, я выгоняла его… Боролась со своей слабостью перед ним, со своей рабской зависимостью. Но… Выдерживала не более трех дней… К тому же он, подлец, умеет так просить прощения и замаливать свои проступки, что устоять невозможно. В нем погиб незаурядный актёр, это точно…
Она горько усмехнулась.
- И знаете, он всё-таки сочувствует мне. Неплохо от-носится к моему сыну от первого брака… Отлично знает литературу, любит стихи… Приехал сюда из Ферганы, детдомовец бывший, ни кола, ни двора. Но окончил вуз, филологический…
Женщина замолчала на минуту. А я вспомнила, как в прошлый приезд, в апреле. После сдачи госэкзамена мы сидели на открытой террасе кафе и Тимур декламировал Тагора, Хайяма и, что неожиданно, Тютчева – глядя в упор на свою жену, звучно и с расстановкой:
«О, как на склоне наших дней верней мы любим и суеверней! Сияй, сияй, вечерний свет любви прощальной, зари вечерней…».
И все, кто был за столом, поёжились от скрытого драматизма этой сцены… А может, от посланного морем свежего бриза? А потом что-то своё прочла я, коллеги вежливо похлопали, а Тимур выдал такой авторский афоризм: «Лишь то шедевром может стать, что отделилось от творца!», намекая на время, которое всё оценит и всему определит своё место. Или вытеснит из жизни… Уже потом я мысленно продолжила этот «дебют» так: забыв черты Его лица, но сохраняя благодать»…
Виктория Игнатьевна снова заговорила:
- Сочувствует, правда. Не верите? Иногда и на руках носит… Вы же заметили – у меня проблемы со спиной.
Она коснулась рукой своей шикарной – под стать хозяйке – массивной трости, искусно инкрустированной и стоявшей, как всегда, рядом. И продолжила:
Знаете, ведь до пяти лет я совсем не ходила, совсем… И мама – она под Тулой живет – таскала меня, очень крупную, тяжелую, на руках. А сама она – тощая-претощая была. Трудно жилось. Кстати, назвала она меня Викторией в честь победы в войне – я родилась ровно через десять лет после неё. А отец умер в следующем году. От ран… Его я не помню, конечно... А вот во сне приходил. И говорил, грозя пальцем: «Смотри, Вика, смотри у меня…» А что смотри?
Я рано почувствовала, что со мной что-то не то. Я не могла дружить с другими детьми, гулять и играть в подвижные игры. И говорила поэтому плохо. Боялась лишний раз обратить на себя внимание… Чтобы ребятишки не дразнили. А взрослые – чтобы не кидали жалостливые взгляды...
И вот, представляете, однажды случилось чудо. Маме встретилась незнакомая женщина, странница что ли… И говорит мне, сидящей у мамы на руках: «Ты что это ленишься, ходить не хочешь?» Ну, матушка моя ей всё объяснила. Странница долго смотрела на меня, потом что-то прошептала. Помню, что не могла тогда глаз от нее отвести почему-то… А потом эта женщина дала маме рецепт лекарства. Сложного, там много компонентов… И через несколько месяцев я пошла. Ну разве не чудо? А рецепт тот мама сразу за-была – начисто. Будто только для меня он и предназначался…
Слушая этот рассказ, я уже несколько минут наблюдала за маленькой мушкой, которая еле-еле ползла по столу – к пятнышку пролитого на скатерть сладкого красного вина, приволакивая поврежденную заднюю ногу, то есть, лапку. Внезапно я заметила, что Виктория Игнатьевна также не отводит расширившихся зрачков от этой калеки-мухи…
Повисла неловкая пауза.
Её прервала подошедшая к нам, вспотевшая Дина Максимовна. Одышливо и не без ревности поинтересовалась:
- Чего это вы тут секретничаете? Ох, а я так ни-когда в жизни не скакала! Но может, закругляться будем? Полчетвертого уже…
В этот момент из темноты магически возникла гибкая фигура в светло-голубом – Тимур.
- Вика, хватит пить! – повелительность его голоса заставила женщину вздрогнуть, наконец отставить бокал и взяться за смуглую руку красавчика-мужа. Господина…
Поклонился, блеснув пробором в черной шевелюре, с учтивой улыбкой бросив глубокомысленное:
- Вот такая игра бытия. Доброго рассвета вам, сударыни.
Всем женщинам и девочкам уже давно постелено было в одноэтажном, но просторном, без лишней мебели доме старейшины. Мужчинам остались беседки с низкими лежанками и коврами. И одеялами из теплого воздуха.
Мы с Диной решили еще немного посидеть на скамейке, пока все не угомонятся. Задумчиво глядя, как Вика под руку с Тимуром медленно удалялись в отдельный флигель по вымощенной камнем дорожке, Дина подытожила мизансцену:
- Да, тяжелый случай. Муж-то первый у Вики был крупный чиновник, оставил ей кое-что. А с Тимуром она уже лет десять бушкается. То ненавидит, то любит без памяти… Он и пользуется… Пугает разводом, и у нее тогда приступы случаются с головой, такой особый вид мигрени, что ли… Бог ее знает…
Молодежь еще покричала «ура», «спасибо» и «пока» - разойтись сразу было невозможно. И всё вокруг еще долго звенело многомерным эхом, искорками непритворной юной радости мерцало и кружилось в разволнованном ночном эфире.
...................................
… Я очнулась на своей вагонной полке. Когда же это было? Пять, нет, пожалуй, шесть лет назад. Если сейчас двенадцатый...
Теперь передо мной сидела лишь тень прежней Виктории. Победы. Не изменилась только ее трость…
Тогда, в то давнее лето, прощаясь утром с Викторией, уже усаженной Тимуром в роскошное авто, я заметила под макияжем правого бухгалтерского века синеватый след недвусмысленного происхождения. Она быстро надела темные очки, отводя в сторону искусно подведенные глаза цвета осеннего неба: сказывалась неловкость от ночного откровения. Расстались суховато. Впрочем, это было ее обычной манерой. Только смуглый Тимур растягивал губы в чуть насмешливой улыбке и довольно щурился в лучах утреннего, но уже горячего солнышка. И кажется, подмигивал Юлечке – розово-свеженькой, несмотря на весёлую и бессонную ночь...
- Ну, в октябре ждем еще, расписание пришлю позже – радушным видом старалась сгладить положение Дина Максимовна. В последний момент она-таки поехала с нами до вокзала и долго махала нам рукой, стоя на раскаленном перроне, где местные ребятишки продавали скромные букетики обильно цветущей по окрестным полям лаванды. И мы увозили с собой ее нежный и щемящий запах – как символ прощания и надежд будущие встречи.
........................
Но следующего приезда в южный филиал не получилось. Как и следующего выпуска. И не потому что шёл год "конца света". Хотя, кто его знает?…
В августе к нам в головной вуз пришло шокирующее известие: из кассы филиала исчезли все деньги, "налом" заплаченные студентами за новый учебный год. Около трех миллионов. Для небольшого учреждения это стало непоправимым финансовым ударом. И вскоре его пришлось закрыть. Поиски похитителей ничего не дали. Кто мог это сделать? Окно было сломано, сейф вскрыт самым варварским образом. Слухи ходили разные, строились догадки, в том числе, подозревали даже Тимура. Пожилую Дину Максимовну от всех этих позорно-роковых событий едва не хватил инсульт, и она вышла на пенсию. А Виктория Игнатьевна срочно улетела в Киев – в клинику лечения центральной нервной системы, вследствие чего избежала бесед с правоохранительными органами… Она не успела положить деньги на счет банка и перечислить, куда следовало. Ее то-же подозревали, но, как справедливо изрекает народ, «Не пойман – не вор». Опять же если шапка не горит…
Что и говорить, история была крайне неприятная – для всех, имеющих хоть какое-то к ней отношение. Пятно легло на всех, учитывая, что наш представитель был тогда в филиале, помогая с приёмом абитуриентов. И знал про эти деньги. Но вроде бы порядочный мужик-то. Не может быть, чтобы он!
Вот тебе и «игра бытия»…
И снова мы сидели вдвоем с Викторией в душной лет-ней ночи. Только без коньяка и черных сигарет. Случайно ли?
В дверь, с грохотом отодвинув ее, заглядывает уточка-проводница:
- Может чайку, дамы?
Виктория даже не шелохнулась.
Да она же ничего не видит и не слышит! – обожгло меня. И этот взгляд – в одну точку. Мне он, увы, знаком не понаслышке: так смотрят пациенты психиатрички...
Между нами образовалась тишина. Параллельное со-знание же не молчало, так сказать, вторая линия: «в курсе деловых коммуникаций говорю студентам о двадцати видах молчания. Какое сейчас? Оттенок какой? Сто оттенков тишины… - это может стать первой строчкой стиха… Наверное, такая тишина была в Помпее, с уже готовым выплеснуть смерть Везувием… Тишина неизбежности…
Говорить о чем-то в такой момент – кощунство. Я вдруг с ужасом догадываюсь, что именно она, эта женщина, сейчас скажет. И остро чувствую, что не хочу, не хочу! Не хочу ничего слышать. Не хочу знать правду!!! Зачем она мне???
Но Виктория-Победа уже разлепила ниточку ссохшихся бесцветных губ:
- Это я… тогда… взяла… деньги – медленно, отделяя слова друг от друга, она выдавливает их как липкую пасту. Как цемент – пока он не застыл.
И сжимает плечи совсем по-старушечьи. Поезд подбрасывает ее тело на стыках как нечто неживое. И без веса. Вспомнилось из Евангелия что-то вроде «Ты был взвешен на Моих весах. И оказался слишком легким».
Чего же она ждёт от меня? Изумления? Плевка? Похоронных причитаний?
Механически-тупо рассматриваю ее: и следа нет былой ухоженности – седая, уже не осветлённая голова, как раньше – а-ля Мерилин, никаких украшений, изрядно поношенный черный свитер… Больше всего поразила исхудавшая кисть руки, вцепившаяся в ручку трости - остатки роскоши… И кисть эта мелко-мелко трясётся… О, господи!
Почему-то захотелось перекреститься. Но это выглядело бы нелепо. Так же нелепо и фальшиво будет всё, что бы я сейчас ни сделала и ни сказала…
Ей бы дать воды… Но прямо из бутылки неудобно…
- Он заставил меня… Бил… С него требовали большой долг, включили счётчик… Я должна была спасти… Но он обманул… Потом больница, кололи, кололи… все кричали, все, все… отвергли... и сын отказался… Внука мне не дают… Я на зоне, я на зоне… но вырвалась… там, под Тулой тетка, монахиня… черная… и я в черном … она поможет, уже помогала… ноги пойдут… я же в черном… только зонт забыла…
Бормотанье стало сплошным, неразборчивым, просто судорожной рвотной массой.
Да она же не видит и меня! Она реально безумна… Притянулась ко мне на подсознательном уровне… Как же она попала в этот поезд? Вырвалась из больницы? Безумные могут многое. Если не всё…
И что мне с ней и со всем этим делать дальше? Я что, поп? Прокурор?! Врач? Меня охватывает дикое, протестующее раздражение.
- Станция! – дверь снова приоткрывает бодрая проводница, и, обращаясь ко мне: здесь к вам подсядут.
- Пойдемте! – неловко приподнимаю гостью за хрупкие предплечья, веду, скорее, тащу бедолагу в ее вагон. Тут надо быть эквилибристом: держать тело (и трость, будь она неладна!), открывать тяжелую межвагонную дверь, ах, еще надо вернуться – забрать свою сумку с кошельком и документами!... Уффф! Накатывает слабость, но мы потихоньку тащимся. Виктория тянет меня книзу – делать шаги ей всё трудней… Внезапно, уже хватаясь за ручку купе, она поворачивается ко мне – темные дыры вместо глаз – и внятно произносит:
- А Вы ведь тоже любили… так же страшно любили… Иначе бы вы не написали такие стихи…
Но я не придаю этому значению – просто нет физических сил.
… Ее попутчики уже спят. Громыхает и недобро лязгает состав.
Апокалиптически беспросветно становится мне в нем…
Кое-как укладываю Викторию Игнатьевну на постель. Долго не могу найти валидол, слепо копаясь в сумке – ей и себе. Вскоре она отключается, и я ухожу…
… Сна нет. Давит и душит громада беды. Чьей конкретно, не ясно. Но она огромна и непоправима… Куски сознания перемежаются с бессознательными вспышками типа: была победа, стала беда. Посреди этой беды колким шпилем мысль – а почему она, бывшая победа, пришла именно ко мне? В чем тут знаковость? Умный поезд, чему ты хочешь меня научить? Осуждаю ли я ее поступок? Конечно! Заповедь «не укради» - как же! Одна из главнейших! А сколько людей работы лишилось… Предать всех! Так подло… Подставить…
Но это говорит-рассуждает сознание. То, что глубже и независимей, молчит. И обращает меня назад – во время МОЕГО безумия. Я столкнулась с ним в девяностых, по-своему испытав их «лихость». Накатило без спросу и предупреждения. Упало тунгусским метеоритом...
Скажите, разве не безумен человек, горстями поедающий волчью ягоду? Да еще немытую... Разве не безумен он, если ни на йоту не принадлежит себе? Не способен рассуждать. Неспособен спать, есть, дышать, как спал, ел и дышал раньше – ощущая вкус, сладость и легкость? Если нет ЕГО рядом… А если есть, то тем более. Разве это не одержимость? Потому что всего тебя, прежнего, нет, едва только приближается ОН. И тебя нет вообще никакого, когда ОН прикасается к тебе… Пропала, совсем пропала я тогда. Для всех нормальных занятий, людей, семьи… Для всех, кроме НЕГО. О, тогда я многое поняла! Что такое ревность звериная. И что такое сверхсознание. И что такое яма несвершившегося чуда. Поняла суцидников... Нет, не встав на их место, а став ими. Опять и опять бежала к нему - ослепшая, оглохшая и билась, билась в кровь о невозможность, о закрытую судьбой дверь. Только тело бывало счастливо, душа же – никогда…А в конце всех концов поняла: он меня тоже любит. Но… это, то есть, я, не единственное, что она, его любовь, вмещает. Не единственное! Больно? Не то слово! И не слово, а волчий вой… Но другого нет. Как это принять? А как хочешь… Ну, умри, давай. Вперёд! Я и умерла. На исповеди... Но кто-то вырос-таки… на моей могилке… Уже свободный. И сейчас я хронически и на клеточном уровне радуюсь этой свободе, как амнистированный до срока узник исправительной колонии. Как отпущенный…
Но вот поди ж ты! Приходится опять примерять на се-бя роль, сыграть на бис мысленно… То скрючиваясь, то пластаясь по полке, я вдруг упираюсь лбом в жест-кий вопрос: а могла бы я тогда тоже…? Могла бы ради него, царя-самодержца жизни моей, пойти на воровство? Если б, допустим, ОН поставил мне ультиматум? И (я могу оказывается рассуждать): ломает ли любовь убеждения человека? Самые положительные?
Любовь не знаю, а страсть – да. И еще раз «да». Страсть - искушающая и иссушающая, неутолимая как жажда у пылающего в горячечном бреду...
Однако конкретный вопрос требует ответа. Это моё хитрое сознание всячески увиливает от него, «привлекает отвлеченность». Но его следует прижать – к стене. И я физически вдавливаюсь в жесткий бок купе, не замечая ничего из средовых условий – ни духоты, ни сквозняка, ни храпа с верхней полки…
Так могла бы или нет? Если бы ОН умолял? Говорил, что от этого зависит его жизнь?
Сознание закусив губу, как партизан на допросе, про-сит попить: «А интересно, кто меня допрашивает? Неизвестно, но отвертеться не выходит».
Более того, всё обостряется. Бутылка «Аквы» пуста…
«А разве ты не совершила кражу, когда хотела, чтобы он ушел из семьи?! Пусть мысленно, но ты допустила это. Более того, настаивала! Еще чуть-чуть, и это бы произошло…»
Такая постановка вопроса бьет высоковольтным током. По сознанию…
Допрашивающий же беспощаден:
«А если уж начистоту, то ты ведь готова была уничтожить соперницу? Не фигурально выражаясь, физически, в прямом смысле. Ты мысленно это сделала. Не так ли? Ты такая же тварь! Преступница!»
Сознание получает нокаут. Что означает принятие полной победы допрашивающего. То есть, бессознания. И я проваливаюсь в его спасительную темь под первые всполохи восхода…
Очнувшись разбитой уже не ранним утром, первым делом отправляюсь в купе к Виктории. Не хочется, но надо это сделать… Я не знаю. Что я ей скажу – будет видно по ситуации. Есть такой вид менеджмента – ситуационный…
Ее нижняя полка пуста и уже убрана. Никаких следов… А может быть, мне всего лишь приснилась вся эта жуть? Этот сюр, этот бред… Галлюцинация писаки? Застыв соляным столбом, заново прокручиваю вчерашнюю исповедь. И свою ночную шизофреническую борьбу… И, уже выходя из купе, замечаю на полу забытую импозантную трость.
- А старушку из этого купе ночью сняли с поезда. Вы ее ищете? – раздаются слова за моей спиной. Оборачиваюсь – это вошел мужчина с полотенцем на плече, видно в туалет выходил.
- Как?! Почему?
- Она… видите ли… она умерла. Во сне… Соседка напротив обнаружила… Под утро уже… А вы кем ей будете?
Кровь огненной волной приливает к моему лицу, к ушам, к вискам.
И первое, что приходит с этой кровью в мою голову... Нет не "Мне отмщение и аз воздам", а вопрос, и звучит он примерно так: а что же мне теперь делать с этой тростью?..