Более полусотни лет назад, 12 апреля 1961 года, была среда.
Обыкновенный сероватый весенний денёк, когда снег уже сошёл, а земля ещё не высохла.
Всего лишь несколько недель назад, на Пурим, наши Сокиряны просто утопали в роскошных снежных сугробах.
К счастью, старшая группа детского сада, куда я крепко не выспавшись после ночного бдения, связанного со старинным еврейским праздником, отправился на лыжах по глубокому снегу, находилась от нашего дома всего метрах в пятидесяти - на противоположной стороне улицы Горького.
Пурим начинался для меня - пятилетнего мальчишки, несколько необычно. Поэтому и запомнился хорошо.
Ещё с вечера, в большой столовой комнате, которая отделялась от моей спальни неплотно прикрытой дверью, собрались одни мужчины.
На столах тускло поблескивали графины с вином, бутылки с водкой и тарелки с нехитрыми угощениями.
Тору читали по очереди, передавая друг другу после каждого прочитанного отрывка.
Начинал строгий и седой как лунь дедушка Абраши (так в детстве называли моего дядюшку Аврума Вайнзофа). За время войны, только ему, Ицику Аронзону, удалось сохранить ветхий, бесценный экземпляр Торы.
Белая-белая редкая борода Ицика подрагивала в такт молитве, а глаза были красными и все время слезились. То ли от старости, то ли от слабого освещения, выдаваемого обыкновенными стеариновыми свечами и небольшой керосиновой лампой с красивым изумрудно-зелёным стеклянным резервуаром.
Электричество в Сокирянах, как правило, отключали ровно в полночь.
Мои любимые бабушки, Роза и Рива, напекли все заранее. Ещё с вечера, мне позволили вдоволь поесть умынташ, флудн и штрудл ( печенья, пирожные, идиш), начинёнными фирменным вареньем из самых ароматных в мире роз, произраставших только в палисаднике нашего дома.
Во время летнего сбора, я бережно отрывал прохладные лепестки, медленно набирая свое любимое детское ведёрко. Как только оно наполнялось, я , зажмурив глаза, медленно и глубоко вдыхал чудный роман Роз и мигом взлетал по ступенькам с очередной порцией благоухающих драгоценностей.
На фоне глубокого синего цвета внутренней поверхности ведерка, нежно-розовая дрожаще-рассыпчатая кипень из, казалось, оживших шевелящихся лепестков, смотрелась особенно.
Сломя голову, быстрее ветра, я нёсся к бабушкам, колдовавшим на кухне, в самом конце длинного тёмного коридора.
Мне чудилось, что даже самая маленькая задержка - хоть на минуту, приведет к тому, что ласковые лепестки могут утратить всю свою утреннюю свежесть, удивительное очарование и что-то ещё , очень важное, драгоценное и незаменимое для вкуса, аромата и полезности будущего волшебного варенья.
После Ицика Аронзона, Тора переходила к моему отцу - Ихилу ( Ихиэлю) Бланку, которого в школе, где он преподавал, более привычно называли Ефимом Львовичем.
Через минут десять, приступал к монотонному чтению краснолицый сосед Дахис, сидевший рядом с отцом, затем мой дед - одноглазый лысый Лейб, которого я слегка побаивался. Опасался его из-за пустой темной глазницы от утерянного глаза и седой небритой щетины, нещадно коловшей мои детские щеки.
Улыбчивый Абрам Зицер, родной брат моего деда Менделя - маминого отца, погибшего в гетто, старался прочитать свою часть текста как можно быстрее.
При этом он осторожно и бережно укладывал на стол свою руку, пробитую пулей на фронте. Она всегда была одета в чёрную кожаную перчатку.
Меня пугала ее мертвенная бледность, когда Абрам был вынужден стягивать рукавицу и массировать место, постоянно ноющее от боли.
Он все время отвлекался и сильно беспокоился. Особое внимание настоятельно требовалось коротко-стриженному гостю в строгом костюме и галстуке, назначенному грозным райкомом партии надзирать за процессом непонятной для властей, а потому , потенциально опасной молитвы.
Наотрез отказываясь от любого угощения, он всю ночь только и делал, что медленно попивал из кружки простую колодезную воду. С показным подозрением, будто понимая, хоть что-нибудь, в идише, зыркал по сторонам своими бесцветными глазками, наглухо застегнутыми мелкими пуговичками зрачков.
Время от времени, Абрам отвечал на его короткие вопросы, задаваемые с брезгливо-отчуждённым выражением каменного лица. Тогда незваный гость чёркал в своём блокнотике пару-тройку слов и продолжал внимательно вслушиваться.
Несмотря на отчаянное сопротивление и щедро подкупив вкусными печеньями, меня наутро в детский сад, все де, отправили. Идти пришлось на лыжах - снегу было ещё,- Ого-го!
Все произошло спустя всего несколько недель.
Наступило 12 апреля 1961 года - обычный и ничем не примечательный день.
С утра, я быстро перебежал от нашего дома к детскому садику, на другую сторону дороги. За целый день, по ней проезжало, от силы, три-четыре телеги, запряженных лошадьми или ленивыми волами. Правда, бывало, что, отчаянно пыля и сигналя, важно проезжали один-два автомобиля, сопровождаемых неизменной стайкой восхищенных ребятишек.
После завтрака, состоявшего из горячей манной каши, в которой я и наши детсадовские гурманы любили находить и сосредоточенно разжевывать плотные вкусные комочки, все высыпали во двор. Из него легко можно было наблюдать за моей бабушкой, вечно носившейся вокруг дома.
Ей приходилось бегать довольно резво. То кур покормить, то обед приготовить, то в большом огороде повозиться изрядно. К трем часам дня , надо было, приодевшись, стрелой мчаться в кинотеатр, где Ривка служила билетером.
Вдруг, бабушка заволновалась и громко стала зазывать домой. Происходило нечто не совсем обычное. Одновременно засуетились и все нянечки с воспитательницами.
Несмотря на бабушкин призыв, меня из детсада не отпустили. Всех быстро завели в группу.
Из радиоточки громко и важно вещал голос Левитана, вызывавший острую тревогу моих близких ещё со времён войны. Он сообщал, что работают все радиостанции Советского Союза.
В те времена, мы о многом уже имели представление. Вовсю гордились страной, горячо обсуждая, и наш первый спутник, и здоровье героических собачек Белки и Стрелки, и спорили, что же они там пили и жевали, в том непонятном, холодном и звездном Космосе.
Изображения боевых собачек-космонавтов, не сходили со страниц тогдашних газет, журналов , календарей, почтовых марок, поздравительных открыток и даже спичечных коробков. Но вдруг.
- ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ !
Нашу детскую группу, вместе со всеми нянечками и воспитательницами, буквально вынесло на улицу, по которой уже спешило, натянув на себя все, что попалось под руку, все десятитысячное население нашего городка.
У всех был обалдевший радостный вид.
- МЫ ПЕРВЫЕ!
Многочисленные обещания будущего Счастья, Коммунизма, Равенства, Братства, Дружбы - все, как в волшебной сказке, казалось, уже исполнилось в тот, один-единственный и неповторимый момент.
Незнакомые люди обнимались и целовались. Было впечатление, что все , сразу-же, стали братьями и сёстрами.
У буфетов, чайных, ресторанов выпивались тонны спиртного.
По центральному и единственному у нас стадиону, впервые за всю историю, шли колонны демонстрантов, образовавшиеся стихийно.
Руководство нашего городка, на зависть всем остальным не Юрам , торжественно объявило, что сегодня, всех мальчишек, которых зовут Юр, Юра, Юрка, Юрий и Юрочка будут стричь во всех парикмахерских совершенно бесплатно, а, самое главное, будут совершенно бесплатно и свободно запускать на все киносеансы.
Все мальчишки Сокирян сразу кинулись, конечно, не в парикмахерскую.
Все бросились в кино.
Благодаря монументальной фигуре и незаурядной физической силе, моя бабушка Рива смогла сдержать первый радостный напор мальчишеской толпы. Остановить на пару-тройку минут.
Все, кто рвался к заветной двери кино, в сотни ртов кричали, орали и клялись, что, с самого своего рождения и всегда были и числились только Юрами.
Махнув рукой, бабушка широко открыла входные двери, запуская всех желающих, - и Юр,и не совсем Юр, и малых, и взрослых.
Фильмы шли без перерыва, до самого позднего вечера. Таких гор шелухи от семечек ещё никогда не было в истории кинотеатра. Уборщица Фейга, вооруженная многочисленными вениками, попросту сбилась с ног.
Милиция в плен не брала. Был распущен весь медвытрезвитель, освобождены все задержанные за хулиганство и прочие мелочи.
Многие мальчишки старались добиться от родителей немедленного, - Завтра же,- переименования в Юриев.
Каждый раз, когда меня спрашивали о Счастье, я, также как и очень многие люди, кто пережил и до конца ощутил тот удивительный чудный день, всегда вспоминали фантастическое светлое состояние всеобщего стихийного Триумфа, Ликования, всеобъемлющей Радости и сбывшейся Мечты...