- Гляжу, праздник у вас, - с порога, не здороваясь, с раздражением в голосе сказала она.
- Здравствуй, Аннушка! Людмила за тобой было бежать хотела, - одновременно смущаясь и радуясь приходу подруги, Прасковья поднялась из-за стола, засуетилась.
- Проходи, Петровна! Чего дверь-то подпирать, - спокойно проговорил Хромов. - Праздник не только у нас, вся страна наша большая празднует. А чем мы хуже? Да и у Людмилки день рождения.
- А вам, мужикам, только повод дай! – скидывая свою красивую серо-голубую каракулевую шубу, сказала Заботина.
- Илья-то как, Аннушка? – чувствуя недовольство подруги, решила сменить Прасковья тему разговора.
Устиновна понимала, что вопрос её глупый и ненужный. Утром они виделись, и Анна говорила, что Илья пошёл на поправку, через месяц обещали отпустить домой. Она сразу заметила, как изменилась сама Аннушка за то время, что находилась с Ильёй в больнице: лицо посерело, осунулось, пропала в голосе прежняя теплота, а главное - глаза стали сухими и недобрыми. Дома Прасковья вновь и вновь возвращалась мыслями к их встрече, потом решила всё же, что показалось.
- Вроде говорила я тебе, или забыла? Пошёл на поправку! - резко ответила ей Заботина, подходя к столу.
«Нет, не показалось!» - подумала про себя Прасковья.
Она старалась не подавать виду, что обидела её резкость подруги, тут же нашла ей оправдание: - «Такая беда стряслась, столько претерпела. Отойдёт, всему своё время…».
Увидела брошенный на Заботину укоризненный взгляд Василича, ёрзанье Егорыча на табуретке, опущенные, будто в чём виновата, глаза дочери. Прасковья всё видела, но не знала, что предпринять, не умела она утешать словами.
- Невдомёк мне, Пятровна, почто ты не говоришь, а лаешь, словно пёс цепной? – не выдержал первым Егорыч. – Илюха, слава Богу, живой, радоваться надо! Коли с миром пришла – садись к столу, а коли с войной, так нахлебались мы ею досыта...
- Садись, садись, Аннушка, к столу! – прервала его Прасковья и, кинув сердитый взгляд на Егорыча, пробурчала, - Что репей привязался. Молчи уж лучше!
Любитель оставлять за собой последнее слово, дед привскочил было с табуретки, затряс своей жидкой рыжей бородёнкой, но, заметив недовольное шевеление усов своего друга, молчаливо плюхнулся обратно на место.
- А коли и с войной, так что выгонишь что ли? – задиристо ответила ему Анна, бросая косые взгляды на Люську. – Нашёлся тоже мне хозяин!
Прасковья никогда ещё не видела подругу такой злой. Всю войну прошли, всякого насмотрелись, пережили, но она всегда была тихой и мягкой, в отличие от самой Прасковьи – грубой, жёсткой и нетерпеливой. Неожиданно с силой запульсировало в висках, заломило затылок, внутри что-то сжалось и защемило, чаще застучало сердце. Испугавшись, что может опять упасть, как тогда с Зорькой, Прасковья медленно опустилась на табуретку. Умом она понимала, что вот-вот разразится скандал, видела, как глаза Аннушки мечут стальные молнии в сторону дочери.
- Я своих сыновей не для тебя растила и учила! – наконец-то не выдержав, набросилась Заботина на Люську. Та вздрогнула и ещё ниже опустила голову. – Близко чтобы к Илюше не подходила! Не быть тебе за ним замужем! – зазвенела на столе посуда от опустившейся на стол ладони разъярённой женщины.
Зоюшка от испуга зажмурилась и теснее прижалась к Хромову, в то время, как сама Прасковья, забыв от неожиданности про боль, расширенными от удивления глазами смотрела на Заботину.
- Что говоришь-то такое, Аннушка?!
- А то и говорю, подруженька! Это мы с тобой оказывается ни сном, ни духом, а они всё промеж себя решили! Не прочти я случайно письмо Митино, так тоже бы ничего не знала. Вчера сам Илюша подтвердил! Люблю, говорит Милу, женюсь на ней! А я не дам сыну жизнь ломать! Не дам, слышишь?! – стоя уже над Люськой, кричала ей в ухо Заботина, с искажённым от гнева лицом. – Я не для того сына учила и в люди выводила, чтобы с такой, как ты, жизнь свою…
- Цыц! Охолонись, Петровна!– голос Хромова прозвучал тихо, ещё тише опустился на стол его мощный кулак, но с такой хозяйской уверенностью и прочностью, что Анна от неожиданности прикусила язык. – Ты учила? Ты в люди выводила? Партия и народ учили твоих сыновей! Дали им образование, работу. Не знаю, как Митька, а Илья твой не оправдал наше доверие, снимать его надо с агрономов! И на первом же правлении вопрос этот будет поставлен! – Павел Васильевич, одной рукой всё ещё прижимая к себе девчушку, другой пытался расстегнуть ворот рубахи, нетерпеливо крутя головой.
- Не женится мой Илья на этой…этой… фашистке! Всех мужиков в деревне перебрала! Один мой остался…
Устиновна уже ничего не слышала. Она тихо поднялась, сделала несколько шагов в сторону двери и стала медленно оседать на пол. Хромов успел подхватить её под руки, вместе с Люсей они уложили почти бесчувственное тело Прасковьи на кровать. Бледное, без кровинки лицо её потемнело, нижняя губа затряслась и с левой стороны стала опускаться вниз, отчего рот её перекосился, а вместе с ним и лицо.
- Полюшка! – вскрикнул Хромов.
Она услышала, и долго ещё в ушах её раздавался крик:
- Полли! Полли!...Полюшка…
«Надо успеть, надо обязательно успеть рассказать Людмиле об её отце, она должна знать…»
Мысли в голове у Прасковьи путались, временами она проваливалась в небытие: вдруг рядом возникал Отто и, казалось, протяни она руку и сможет дотянуться до него, погладить его светлые, с рыжинкой волосы, почувствовать их мягкость и шелковистость, как когда-то давно-давно… То вдруг она отчётливо слышала:
- Полюшка!
И это был другой голос, не Отто, но тоже близкий и вроде как родной.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/12/06/181