Ах, уж эта осень…- пришла и пролетела! А где итоги? Что-то лень их подводить. Осень шагнула из лета хромыми предзимними ногами вместе с нашими мыслями-потугами о прошедшем времени, грубо годом обозначенными. Нет, не сидели мы, луну наблюдая – спешили, торопились, делая вид, будто живём для других, но с постоянным чувством собственной неустроенности. Ведь как не крути, а в голове всё чаще идут непреложные проявления от всё более ускоряющегося жизненного процесса, ведущего к завершению. А как же… Все проблемы пытаемся решить одномоментно, разом и навсегда, забывая поделиться обыкновенным теплом человеческим с близкими хотя бы людьми. Какая уж тут романтика нежная, когда спешим накидать в рот вкусной еды, в неуёмном потребительском беге и завалиться на самый любимый, одушевлённый до боли в печёнках диван на котором, отдышавшись непременно планируем раздать тонну неприобретённого добра вскорости. Но как только встаёшь с неохотой с друга нежно-упругого, ты мчишься вдаль с невероятной скоростью затыкать, открывающиеся вновь и вновь злополучные мещанские дыры, и чтобы сразу, и чтобы все, а уж потом… А, потом - тот же круговорот собственного дерьма в окружающей природе, тот же диван и та же осень, когда лень подводить итоги, потому что точно знаешь – ничего опять не успел. У каждого из нас, наверное, она своя – своя собственная осень. И каждый, исходя из лично набранного веса - опыта житейского, рассуждает с укором и винит себя, но более всего - свалившуюся внезапно на голову осень, уверенно переходящую в зиму.
Платон Петрович - странный добрый человек, всегда привлекал меня своей душевностью, рассудительностью и такой невероятной любовью к жизни, что жалко очень порой становилось его потому, что вроде и жил как все: детей нарожал, дом построил, сад посадил, но всё куда-то делось, испарилось и вернуться не обещало до самой смерти. В начале девяностых две доченьки его уже в молодом возрасте вдруг ни с того не с сего стали на взрослых мужиков заглядываться. А потом, когда в Грецию они поехали по приглашению одной из фирм, то стали поступать в село слухи, что заделались привлекательные девчушки в обычные проститутки. Слухи-то слухами, но до Платона Петровича не доходили они, или же не хотел он их воспринимать как должное. Прошло время, растолстели девахи, выгнали на трассу, бензин разливать… Домой ни ногой, видимо такое житьё-бытьё вполне устраивало. Вроде бы и внук народился, но не везли и не показывали. Несколько звонков телефонных за двадцать с лишним лет и… всё. Платон Петрович ждал-ждал, да уже под восемьдесят, когда стукнуло, собрал необходимые документы и выправил себе загранпаспорт. Только ехать куда не знал, никто не говорил и не приглашал. Вот ведь штука какая с ним стала приключаться, помимо наступающего старческого склероза - стал он сам себе жизнь свою собственную придумывать, особенно когда в запой уходил. Нет-нет, не алкоголик он никакой, запой он для себя тоже сам придумывал: выпьет, порой, две-три четвёрки водки в течении нескольких месяцев – это и есть для него запой.
- Вот, Володя, с тобой просто дело приятно иметь… - сказал Платон Петрович, подойдя однажды ко мне на рынке, - Умеешь ты выслушать, да и в сыновья мне годишься. Никогда поперёк дурного слова не скажешь, да всегда присоветуешь что-нибудь.
- Да ты в запое, Петрович? - Смеялся я, - Гляди-ка четвёрка из кармана торчит!
- Есть такое дело, уважь старика, дай в твоей машине примоститься, да послушай какой я тебе случай расскажу интересный.
- Да не вопрос, и стаканчик дам и помидорку на закуску найду самую вкуснявую. Я ведь во век твою чехонь не забуду, всегда меня ей угощаешь.
Дед выпил рюмку, крякнул, да и начал свой рассказ удивительный с необычным для меня продолжением:
- Ты вот Вовка стоишь тут, торгуешь, и детишки у тебя при деле с внуками, а самое главное они ж ведь при тебе, на виду протянутой руки, так сказать. А я… А что я… Нет на жизнь не жалуюсь, прожил достойно её - жизнь-то эту. Девок вон каких вырастил, они теперь в бизнесменах у меня в самой Греции. Слыхал небось? Вона глянь-ка какой себе загранпаспорт выправил, приглашают приехать немедленно на постоянное место жительства. Но сам подумай, куда я поеду к чертям собачьим, ведь помирать, наверно, в скорости. На Родине, Вов, хотса, помереть-та. Почитай уж восемь десятков мне. Вот к внуку съездил в Москву… Ты чё не знал, что ли? Да-да, внук-то мой из Греции ентой свинтил и в саму Москву подался. Щас таку должность занимает тама, ага… В самом областном Гаи, шишкой, ядрёно-корень, какой-то серьёзной ошивается. Занятой он по самое небо, позвонить аж некогда, не то что в гости приехать, с дидом ридным повидаться.
Платон Петрович, смахнул слезу, проглотил очередную толику водки и продолжил:
- Я вот и решился на своей пятёрке-то туда поехать, прям в Москву енту. Ты понимаешь, какой случай со мной в дороге произошёл. Знак стоит запрещающий, а все под ним проезжают. Вот и я проехал. Да где ж его черти земляные взяли, придурка ентого с палкой полосатой? Вы, грит, нарушили, дедуля. Ага, мол, нарушил, так и чё? Туточки до меня цельная колонна прошла, а ты на мне остановился. Ничё, грит, не знаю, давайте протокол составлять. Я ж тут и набрался сверхнаглости, мол, сколько с меня стребуваете в денежном выражении исчислительном. Показывает мне тут же палец один. Не дурак, понял сразу, что тышшу. А мне чё, пенсия большая, на, грю… Еду дальше, внуку звоню по сотовому, так мол и так. Уже к вечеру сижу у него на кухне, сам-то он цельными днями и вечерами на работе, а я чай пью, покуриваю… Бац, звонок в дверь. Открываю – стоит тот самый полицейский, что меня тормознул и мою тышшу в руках держит. Извините, мол, так и эдак, больше я вас никогда не потревожу, и никто из наших даже. Номер вашего автомобиля у всех на самом виду записан.
Удивился я такому просветлению небывалому в глазах моего собеседника. Петрович прям выпрямился, расположившись одновременно на сиденье удобно, да лихо ногу за ногу закинул.
- Ты вот чё, Володя, пошёл я в разнос дюже… иди купи ещё четвёрку. Полную не осилю, но и этой будет, чую, маловато.
Какие проблемы, для старшего друга сходил через дорогу в магнит, принёс и распечатал четвёрку. Расплылась на лице улыбка в седой бороде, усы аж к носу сами по себе закрутились.
- На мой дедушка мороз, попотчую тебя враз!
- Хорошо тут у тебя Вовка, атмосфера располагает к раскрытию души старческой. Мне ведь девчонки мои и доллары по почте присылали… Да, ты чё… Я их первый раз как побачил, думал, что квитанции какие-то с облигациями или ваучеры ихние. Живут-то хорошо, что ты! Меня приглашают, а у меня сердце щемит за родное кладбище деревенское. Я ведь как-то, даже к внуку в Москву саму летал на своём чермете. Рассказывал тебе небось когда-то, а ведь знаешь, как приятно думать, что внук таку большую должность занимает. Главный он там в Гаи Московском. Такой молодой, а уже генерал, способный с малолетства. Я ж знаю по письмам. Я выехал на кольцевую, а они тут как тут… - двое полицейских. Пройдите, мол, для создания протокола по поводу вашего нарушения. Я сразу им в лицо, грю, сколько? Показывают каждый по пальцу. Не дурак, понял сразу, что по тышшэ кажному требуют. Без выкрутасов, достаю без вопросов всяческих и разговоров некчёмных. Уже вечером сижу на кухне внуковой, чай пью, да покуриваю… слышу звонок в дверь. Открываю, вот они соколики, обое нарисовались не сотрёшь. С извинениями, да, ты что, с угрызениями совести и всё такое прочее. Суют мне две тышшы и грят, что никто меня в ихней Москве никто не остановит. Вот те и внук, понял чё?
Не стал я ничего говорить, даже в процессе нисколько и не переспрашивал, только улыбнулся, но продолжил внимательно слушать, чтобы не испортить атмосферу необычайную.
- Я вот закусил твоей помидоркой, а она такая Володя сладкая, словно жизнь наша. Только вот тоже съел я её, жизнь-то в вечном ожидании чего-то родного и непонятно тёплого и скусу не понял. Знаю, что сладко жить, а не хватает видно ума чтобы понять её сладости. Всё вроде есть и девчонки мои пристроены и внук вон какой. А он внук-то знаешь где у меня? Ого, если б ты знал, в самой Москве! Вон куда из Греции его закинуло, на саму Петровку 38, сам диву даюсь. Важная персона он там, что не говори. Я вот однажды плюнул на всё, даже на чехонь и другую рыбалку, да и поехал на своём жигулёнке в гости к роднуле ненаглядному, раз уж в Грецию родные могилы не отпускают. Еду, гляди, уже с Кольцевой хотел повернуть, да знак не заметил, а они – волки, откуда только и взялись вчетвером на машине мне наперерез встали. Я не растерялся, нет, что ты… Грю, мол, сколько вам, соколики! А они, представляешь, как один мне по пальцу показывают. А мне чё, жалко четыре тышшы чё ли? Нате, курвы, нате, опосля расчёт буде, не иначе. Я внуку набираю, а тот, мол, не кручинься дед, всё уладим, будь спок! Что ты думаешь, сижу вечером, чаёк себе прихлёбываю, звонок в дверь… Открываю, вот они, словно на параде, все четверо и четыре тышшы их главный мне протягивает с извинениями всяческими, чуть ли не с поклонами.
Слушал я уже Платона Петровича без улыбки, смотрел на его лицо, которое изменилось необычайно то ли от водки, а то ли от переживаний внутренних вдруг меняться стало.
- Ты знаешь, Володя, - вдруг ошарашил он, - Не слухай ты меня, дурака старого, нет у меня никого… Ни внука нет, ни дочек нет и никогда уже, наверное, не было. Да и меня уже не будет. Прощай, хороший мой человек!
Долго я смотрел вслед враз ссутулившемуся деду, медленно идущему по тротуару, одной рукой опираясь на палочку, а другой постоянно вытирая лицо. Через неделю Платона Петровича не стало. На похороны дочки из Греции так и не приехали.