– А ну, подойди сюда, зверёныш. Опять двойку получил, неси мой ремень… Коли ты не хочешь учиться в школе, я буду тебя дома учить, – внушал отец своему семилетнему сыну.
– Будешь знать, как позорить отца с матерью… Быстро снимай штаны, – кричал грозный папаша, дальше раздавались хлесткие удары и рев провинившегося первоклассника.
– А ты не лезь, тоже мне, защитница нашлась, – прикрикнул он на жену. – Иди, у свиней почисти.
Сколько помнил себя Вовка, отец никогда не говорил ласковых слов, ни ему, ни матери. Всегда были крики, упреки и угрозы…
– Мария, сходи за водкой… Устал я за неделю что-то, да баню подтопи. Пошевеливайся, что ты как колхозная корова, не мычишь, не телишься, язви тебя в душу, – ругался хозяин. Мария, повязав на голову платок, тихо закрывала за собой двери:
– Надо побыстрее, а то опять Илья разозлится. Ох, господи, как же мне всё осточертело… Уже Бога молю, чтобы с ним что-нибудь случилось, с супостатом... Пацана изводит, люди с собаками лучше обращаются. Ох, горе мое, горе… За что меня Бог наказал, не знаю…
Мария вспоминала свою жизнь, вдвоем жили в маленькой избенке с отцом, израненным на фронте. Приходилось трудно, питались чем попало, но никогда папенька не повышал на нее голос. Мать во время войны умерла от тифа, девчонку забрала к себе родная тетка. С ранних лет начала работать в колхозе, то телятницей, а то свинаркой на ферме.
В пятидесятом году в деревне появился бывший фронтовик и мастер по плотницкому делу Илья Никанорович Гнездилов. Некоторое время охаживал деревенских вдов, пока не приглядел, скромную и работящую Марию. Недолго думая, приперся к отцу с поллитрой водки, затеял разговор о женитьбе. Отец девушки к тому времени почувствовав, что уже не жилец на этом свете, дал свое согласие. Молодые сошлись без свадьбы и торжества, тихо и скромно началась их совместная жизнь. Через месяц отец Марии скончался от открывшихся ран, Илья в доме стал полноправным хозяином. Лишь спустя шесть лет Мария наконец-то понесла от мужа, в молодой семье появился первенец, которого Илья назвал Володей.
– Пусть будет Владимир Ильич, в честь нашего вождя, – не раз говорил он своим собутыльникам. Пацан подрастал, а ничего общего с отцом у него не было. Вовка с кудрявой светло-русой головой, в то время как его отец ¬– жгучий брюнет. У пацана широкое скуластое личико, у отца длинное, словно у лошади морда. Илья Никанорович стал сомневаться в своем отцовстве, выпивая по выходным, выпытывал у жены правду:
– Признайся честно, с кем блудила? Он на меня совсем не похож, ничего общего нет, значит, на стороне нагуляла…
Мария оправдывалась:
– Бог с тобой, Илюша, я перед тобой чиста… Ты на уши сына посмотри, они у вас обоих как вареники, да и руки схожие. Глянь, какие ручищи что у Вовки, что у тебя…
Никанорович выпивал каждые выходные, пил крепко, да так, что едва стоял на ногах. Частенько бил жену, не за дело, а просто от скуки. Мария терпела, жаловаться себе не позволяла:
– Он всю войну прошел, нервы у него не в порядке. Столько смертей повидал, да еще и в лагерь угодил после победы. Столько горя выпало на его душу, не приведи господь…
Илья редко рассказывал о войне, а когда говорил – слезы текли ручьём. Особенно часто вспоминал, как немцы бомбили его полк, летчики из пулеметов расстреливали однополчан. Дважды попадал в такую мясорубку, даже и сейчас панически боялся самолетов. Однажды сын стал свидетелем отцовского страха. Вовке в то время исполнилось десять лет. Семья купила первый телевизор, вечером смотрели голубой экран. Перед фильмом обычно показывали киножурнал, в этот раз шла хроника. На экране появились немецкие самолеты, бомбившие русскую землю, надрывный воющий звук «Хейнкелей» и «Мессеров» поверг пьяного отца в такой страх, что он забился под койку. Спрятавшись, кричал:
– Мессеры летят, ложись… Тело подпрыгивало от страха, зубы выбивали чечетку… Вовка перепугался, не мог понять, что такое с отцом.
Шли годы, пацан окончил восьмилетку, пошел работать на ферму. Ещё не осознал, куда направить свои стопы, тяги к какой-либо профессии не было. Своего отца по-прежнему боялся, это чувство скоро переросло в ненависть. Никанорович до сих пор отпускал сыну оплеухи или увесистые затрещины. Это было отцовское проявление любви. Человек он грубый с самого рождения, отца своего плохо помнил, зато всю жизнь словно чувствовал, тяжелую руку бати на своей заднице. Попав после войны в лагерь, конечно, не исправился, более ожесточился по отношению к людям. В 45-ом после войны, во время всеобщего гуляния, сорвал с немецкой женщины понравившиеся ему бусы, и тут же был взят под стражу. Нашелся среди солдат доброжелатель и настрочил донос. С рядового Гнездилова сорвали медаль «За отвагу», отправили на полуостров Таймыр. Там и отпахал четыре года каторги, иначе нельзя было назвать. Власть в «зоне» патрулировали бывшие «власовцы» и предатели родины. Имея численное превосходство, они всячески издевались над настоящими героями войны, устраивали массовые избиения и поножовщину. Илье удалось выжить, хотя во время потасовок жестоко пострадал. Вышел из заключения с переломанными руками, постоянно ныла левая, плетью висели на ней три пальца. До сих пор винил себя за минутную слабость, за то, что польстился на стекляшки немецкой «фрау». Злость переполняла его, он считал виноватыми всех, кроме себя, за искалеченную и трудную судьбу. Характер у него вспыльчивый, агрессия рвалась наружу. Критики не мог терпеть, чуть что – с кулаками лез в драку. Совсем недавно такие же фронтовики, как и он, здорово его отлупасили. Избили крепко, да так, что три дня не выходил на работу. Никанорович затаил обиду, купил себе ружье и ждал удобного случая. В трезвом уме даже и не думал о мщении, зато, будучи выпивши, хватался за ствол. Наставлял оружие на жену и сына, нередко семья убегала к соседям, босиком по снегу.
Однажды, в пьяном угаре выстрелил в Марию, она едва успела закрыть за собой двери. Сын к тому времени вернулся с работы, забежал в дом и увидел отца, перезаряжавшего одностволку. Ударом в челюсть он сшиб его на пол, выхватил ружье и, выскочив на улицу, сбросил в туалет.
Утром Илья, потрогав подбородок, всё вспомнил. Молча собрался на работу и, уходя, признался Марине:
– Вовка-то мой сын, кулачищи больше моих… Больно бьет, паразит…
Никанорович пришел пораньше, пока никого не было, с трудом доковылял до сарая и достал ведро с соляркой:
– Я тебе покажу гадёныш, как отца по морде бить. Не позволю… Сожгу дом к ядреной матери, будете по соседям мыкаться… Облил соляркой крыльцо и достал спички, но они, как назло, не загорались… Вовка, словно чувствуя неладное, заскочил домой на минуту, увидел отца, пытавшегося поджечь дом. Он вдруг вспомнил тот случай, когда отец прятался под койку, от страшного рёва немецких самолетов.
– Ну, я тебе сейчас устрою бомбежку, – решил сын и поднял с земли кусок старой жестяной трубы. Взяв ее в руки, словно рупор, Вовка произвёл звук, похожий на рёв пикирующего бомбардировщика.
Отец выронил из рук спички, задрал голову вверх…
– Мессеры идут, мессеры! – громко закричал пацан. Гул самолетов стал еще сильнее, труба имитировала страшный звук, от которого у Никаноровича стыла кровь в жилах. Фронтовик, заткнув ладонями уши, упал на четвереньки… Затем пополз к забору в кусты жгучей крапивы. От страха тело ходило ходуном – его бил озноб.
На следующий день Илью Никаноровича увезли в районную больницу – случился сердечный приступ. Вскоре отнялась левая сторона тела и нарушилась речь. Теперь он мог ходить только с палочкой, вместо разговоров лишь матерился – это получалось у него отменно. Ругаться больше не с кем, распускать руки – тем более. Илья лишь беззвучно шевелил губами, злобно поглядывая на жену и сына.
Аэродром от деревни находился в четырех километрах, часто были слышны протяжные звуки взлетающих с полосы самолетов. В эти минуты Никанорович одевал шапку-ушанку и скрывался за дверями дома.
Едва Вовке исполнилось восемнадцать, он получил повестку из военкомата. Прощаясь с родителями, обнял и поцеловал мать, отцу пожал руку. Илья Никанорович сидел на крылечке, глаза стали влажными. Он хотел проститься с сыном, но не мог говорить. Правой рукой достал из кармана пиджака, плотницкий химический карандаш. Послюнив его, с трудом написал на своей ладони:
– Прощай, сын, прости за все…
Вовка впервые за свою жизнь пожалел беспомощного отца:
– Пусть хоть какой, но я, наверное, все-таки его по-своему люблю. Он уже давно простил батю за все грехи, теперь желал только добра.