Иду я по Невскому. Сквозь туман - кремнистый путь, и тучки небесные странствуют, дома спят Машка, Сашка плюс дрожайшая моя половинка (Гришку с Наташкой мы, слава аллаху, в производство пускать не стали), кошка Муся свернулась калачом на кухонном столе, а нашему герою дома не ночуется. И куда же направил хитроумный идальго стопы свои? А на канал Грибоедова, в гей-клуб "Грешники".
Сказать тебе (да ты наливай, наливай) что я содрогался от волненья, аки лист осенний - право, сударь, это не сказать ничего. Да целая осиновая роща в ноябрьские ветра не способна передать даже малой толики того состоянья, коее овладело мною в тот ночной час. (По официальной версии, Витя, я пил с одноклассниками по случаю юбилея школы; ну так, отмазка средней руки, юбилей-таки имел место быть, и я, действительно, побыл с ними немного).
Так вот, возвращаясь к взволнованному состоянию нашего хитроумного опять-таки идальго: все во мне, от кончиков волос до самых что ни на есть пят, гудело, зудело и ерзало чрезвычайно. Суди сам: год на дворе стоял 5761-й (миллениум у неизбранных этносов, не смотри на меня так), еще и суббота, еще и Рош Ха-Шана, уж грешить так грешить, снявши голову, по лысине слез не лей. Эх, времена уж давние, а помню, будто вчера. Вообрази, друг мой, мы только наш первый компьютер купили, и я ночью, сочиненья оболтусов проверяя, ткнул на клавиатуре немудреный аккорд: геи. И началось.
С той веселой поры сон покинул меня и стало ясно, что придется попробовать. А дальше - что? А если понравится мне сей райский зад, кущи и сень струй, что тогда делать?? Может, не надо мне в этот вертеп, пусть плод останется запретным, а? А жена как? Дети? Наливай, конечно.
Но сапоги сами несли кота, печка под Иванушкой затарахтела, завелась после долгого сна, пошел конек-горбунок. Страшное волненье охватило нашего героя. Вертер не был уж юн, но страдал неподецки. В животе соки играют и плещут, поты по лбу текут, кровяные шарики в жилах стреляют и лопаются, вот уже и кассы железнодорожные, осталось мне метров пятьдесят.
Подхожу к этим ”Грешникам", чувства расстроены окончательно, пидовки какие-то стоят у заветных дверей, одержимы холопским недугом. Это я сейчас понимаю, что пидовки, а тогда это были первые увиденные мною живые представители угнетенного класса, к коему я так взыскал присоединиться. Я - это они, думал идальго и стоял в нерешительности у набережной напротив. Нерешительность усугублялась тем, что нашего идальго всерьез забеспокоила перистальтика, от стресса при взоре на дульциней у райских у врат. Перед бассейном в зоопарке - медвежьи мокрые следы. Выбирать надо было быстро: либо забегаю в гей-клуб, расталкивая пидовок, и сразу ищу нужник, либо вообще неясно где и куда. Медленно, стараясь не расплескать, иду вдоль чудных перил набережной. Следующее учреждние после клуба - Финэк, садик перед ним открыт, пуст и манит. Студентов о ту ночную пору в саду не наблюдалось, хотя, наверняка сказать не могу. Вот он, мой райский сад, вот они, кущи и, не побоюсь этого слова, струи. Листва с кустов еще не пала, мои белые носовые платочки мелькали, вероятно, в ночи, но мне было на это наплевати. Такая вот я сякая, сбежала из дворца немного оправиться.
Что ж, иду снова в клуб, уж и не хочется совсем, а надо. Конек-горбунок мой цокает напролом, несет своего идальго по райской лесенке о трех ступенях. У самых врат стоит крашеный Петр, берет сребренники за вход и вручает грешникам карточки. Объясняет мне, новобранцу, что на баре денег не берут, а вносят коктейли в эту карточку и в конце, на выходе, нужно будет весь этот список оплатить.
Перистальтика унялась, теперь просто потею. Виденья райские с усмешкой провожаю, на пидоров смотрю, приобретаю маргариту, сажусь с самого краешку. Никто не подсаживается: то ли у них там культ двадцатилетних (а возраст у меня самый что ни есть християнский, тридцать три годика), то ли пахнет от меня. Даже не смотрит никто.
Мальчики в стразах вокруг танцуют, на самих себя в зеркала глядят, гимназисты румяные. Конфетки-бараночки, футболки в облипочку, словно лебеди, извини за подробность, пипочки. Налей еще, Вить. Спасибо. Вас притягивали луны двух огромных глаз, слишком розовой и юной я была для вас. И вот сижу я со своей вялой маргариткой и, право же, хочу домой, сделать ход назад, к теплой мягкой жене. Но пешка не может отступать. Сижу.
И вот, музон заканчивается, на сцену вылезает трансуха, несет какую-то площадную херню, все столпились вокруг и смеются-заливаются, хоть и шутки уровня прости господи Петросяна. И даже я смеюсь, сиськи у нее на резинках болтаются под платьем. Человек конформное существо, благополучно воет с волками и мычит с коровами. А я-то здесь своим хочу стать, во чтобы то ни стало! Передо мной, впритык, как в автобусе, тянет нежную шею стройненький один, пахнет от него, но дорого. Я его коснулся как-бы невзначай, он даже не вздрогнул, тут все друг друга касаются, видимо, можно. Твоих одежд воздушных я коснулся, и мелкие посыпались цветы.
И вот в голове моей в долю секунды расхлопывается airbag, в котором вместо воздуха одна сплошная любовь. Воображенье рисует шикарные виды, его тощая шея дрожит и мается в моих больших руках, но, без особых эротических подробностей - я был тогда неиспорчен, как Адам в предъяблочный период, мне даже жена ни разу минет не делала, стеснялась. Да, спасибо, себе тоже налей. И потом, представь, это неземное благоухание, это я-с-ума-сошла-о-мальчик-странный, подсаживается за мой столик, который с самого краешку. И смотрит вроде даже ласково. Саша.
-Саша, а, можно, я тебя в шею поцелую, под ушком?
-Можно.
И вот, это произошло. Я целую гея. И понимаю, что, да, я точно гей. А с женой - это у меня, как с натуралами в тюрьме, временно и под давлением обстоятельств. Слезы подступают и больно за годы, прожитые не в ту сторону.
-Ты здесь часто, Саша?
Я трогаю его за плечо, он будет моим первым парнем, там у него ключица, кожа, и свет мерцает, мне хочется целовать и целовать, и ходить за ним везде, как собачка, а жена с детьми - параллельно, в боковом зрении - все уменьшаются в размерах, вот они уже маленькие-маленькие, на острове, где-то далеко, и я уплываю от них все дальше и дальше на утлом своем прости господи челне. Вот оно, счастье-то, редкий гость, как огонь на льду. Мда. А Саша здесь часто.
-Слушай, а можно, я твою карточку возьму, я только сигарет куплю и вернусь сразу.
-Бери, Саша, бери.
И моя Дульцинея исчезает в толпе других дульциней. Сияет солнце, волны блещут, я улыбаюсь, как мудак. И не возвращается. Я, в общем, не совсем идиот, иду к прилавку, нахожу этого Сашу, хватаю свою карточку, а там уже не только сигареты нарисованы, а еще и пара коктейлей, ананасы в шампанском или шампанское в ананасах, не помню. Пульс вечера сильно поутих. Да, Витя, вздрогнули, сердцу веселей.
И пошел я, обиженный, солнцем палим, до дому - к черному хлебу и верной жене. Повторяя, суди его бох, разводя безнадежно. Крест на шее, грибок на ногах, в самодельные лапти обутых.
Этот день, первого числа месяца тишрей 5761-го года, разделил мою жизнь на две части. Вторую часть я - то с наслажденьем, то с отвращеньем - листаю вперед, а первую - в обратную сторону, от конца к началу, и читаю ее справа налево, и забываю уже некоторые буквы.
Но, знаешь, Вить, я все же благодарен природе, что не пронесла эту чашу мимо. Закаляет. Ладно, пойду я. Оох, качаются фонарики. Мы еще и не развелись до сих пор. Живем как-то, со всем этим. Дети уже выросли, а все никак не собраться.
Даны мне были и голос любый, и восхитительный выгиб лба. Судьба меня целовала в губы, учила первенствовать судьба. Да нет, куда мне, это Цветаева.