Никишин сад

Повесть
                Фермеру Валентину Новикову посвящается
                1
Самая что ни на есть «казусна» история содеялась в «перший» день декабря 1991 года после подсчёта голосов на избирательном участке ворошиловградского совхоза «Заря коммунизма». Перелякалась не только вся участковая комиссия в полном составе, но и приставленный наблюдать общественный порядок дежурный милиционер сержант Дорошенко, имени которого никто не запомнил. Всё произошедшее как есть походило на диковинные дела из гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» или, более того, ведьмачьего «Вия».
Говоря без замысловатостей, на избирательном участке имело место быть доподлинное ЧП: когда к полуночи утомлённая, задёрганная комиссия свела по бюллетеням все «за» и «против», её председателю Валентину Семёновичу Корнилову вдруг стало плохо. Но не так, что голова внезапно заболела или сердце исподтишка прижало. С ним сотворился настоящий нервный приступ, сопровождавшийся яркими фантасмагорическими видениями. Сказалось переутомление?.. Ещё бы. И такое со счётов не скинешь. Однако одним этим сути произошедшего не объять. Какие такие должны были сложиться чрезвычайные обстоятельства, чтобы подобное смятение духа в купе с жутковатыми галлюцинациями произошло с известным на всю Украинскую ССР начальником цеха животноводства, орденоносцем, сорокапятилетним хватким, напористым мужиком в полной силе и здравии? И с какой стати именно с ним?
Диспетчер «скорой» крайне внимательно выслушала сбивчивый, нервный рассказ «з переляку» Олександра Богдановича, зампреда этой потрясённой и впавшей в ступор участковой комиссии, который один из всего её состава оставался достаточно вменяемым. До поры до времени.
Дежурные врачи, получив тревожный звонок с избирательного участка, против заведённого, отреагировали без промедления. На тот день все службы «Скорой помощи» были заранее предупреждены свыше о сугубой важности предстоящего выборного мероприятия. Ведь речь шла не о рядовом голосовании, скажем, по персоналиям в сельсовет, а о всенародном волеизъявлении по вопросу государственного масштаба – «незалежности» Украины. Так что в совхоз «Заря коммунизма» оперативно помчалась самая лучшая бригада на исправной машине с абсолютно трезвым водителем. Прибыли они из Луганска за считанные минуты: совхоз, к счастью, располагался под самым боком у областного центра.
Кстати, вот как выглядел тогдашний трижды премудрый бюллетень, виновник всех этих и дальнейших злосчастных событий:
«АКТ ПРОВОЗГЛАШЕНИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ УКРАИНЫ
Исходя из смертельной опасности, нависшей над Украиной в связи с государственным переворотом в СССР 19августа 1991 года,
– продолжая тысячелетнюю традицию государственного строительства на Украине, – исходя из права на самоопределение, предусмотренного Уставом ООН и другими международно-правовыми документами,
– осуществляя Декларацию л государственном суверенитете Украины, Верховный Совет Украинской Советской Социалистической Республики торжественно провозглашает независимость Украины и создание самостоятельного украинского государства – УКРАИНЫ. Территория Украины является неделимой и неприкосновенной. Отныне на территории Украины имеют силу исключительно Конституция и законы Украины. Этот акт вступает в силу с момента его одобрения.
Верховный Совет Украины.
Подтверждаете ли Вы Акт провозглашения независимости Украины?»
Валентин Семёнович, председатель избиркома, хотя и был в этих краях человек приезжий, из воронежского села Никишино, но за девять лет в тогда Ворошиловградской «Заре коммунизма» уверенно вписался в здешнюю жизнь и наработал достойный авторитет. На всех уровнях местной власти был он достойно отмечен: все стены его большого двухэтажного красавца- дома можно было вместо обоев обклеить бесчисленными почётными грамотами райкома и обкома КПСС Ворошиловградской области, а особый чёрный пиджак Валентина Семёновича, предназначенный сугубо для партийных отчётных собраний и конференций, отяжеляло немалое число знаков отличия «за геройский труд и достижение высоких показателей в животноводстве, внёсших большой вклад в развитие и процветание советского общества».  И для телевизионщиков, и для газетных корреспондентов Валентин Семёнович оказался настоящей находкой. Так что Корнилов часто мелькал на телеэкранах Ворошиловграда, Киева и даже самой Первопрестольной: сухощав, в движениях оборотист и с бодрым,  харизматическим лицом, – ранняя, с прожелтью седина, высокий, маститый лоб над пшеничными бровями, ярко-серые цепкие глаза с броским взглядом и печальные тонкие губы; в меру скуласт. Ко всему, умеющий говорить убедительно, умно и с дальновидностью ни мало, ни много государственного мужа. Ещё и мог этот крестьянский сын в разговоре запросто определить в нужное место бессмертную «крылатую» фразу классического Марка Туллия Цицерона, непопедимого Гай Юлия Цезаря или утончённого Марка Фабия Квинтилиана. Ещё и голос имел хорошо поставленный. Командирский. В дивизии имени Дзержинского он его обрёл за годы срочной службы с сержантскими лычками на погонах. Ко всему, Корнилов, хотя и руководил в основном по части скотины, никогда не был замечен с навозной жижкой на своих непременно итальянских или германских туфлях или, ещё чего, в затрапезной рубашке: всегда ходил в торжественно белой, нейлоном или батистом сияющей. Смотря по моде. Одним словом, смотрелся Валентин Корнилов настоящим начальником. Человеком, который на работу не опаздывает, а задерживается.
Соответственно и в его ветеринарном хозяйстве во всём был деловито отлажен старательный порядок. И когда работал он смолоду под Воронежем в колхозе «Родина», или теперь, когда трудился в Ворошиловградском совхозе «Заря коммунизма».
– У меня на ферму без бахил никто не зайдёт! – веско говорил он корреспондентам, открывшим рты и удивлённо озирающимся на дерзко-стерильную чистоту вокруг. –  Видите, наши доярки и скотницы, – все в белых накрахмаленных халатиках и платочках! Чисто медсестрички. На каждой ферме – санпропускник. Для людей – медпрофилакторий: солярий, физкабинет. В целях оздоровления. Пришла доярка на работу, а тут у неё что-то кольнуло: она раз – и к нашему фельдшеру. Её тут же посмотрели и подлечили. За пять лет я это сделал. Так что в город ехать лечиться никакой необходимости уже нет! Всё рядышком, всё схвачено!»
«Молодец! Корневой мужик! То-то и фамилия у него такая – Корнилов… Перспективный кадр!» – последнее время не раз с доброй улыбкой отечески думал о нём первый секретарь Ворошиловградского обкома КПСС Анатолий Ильич Онищенко. Он с недавних пор настроился продвинуть этого успешного начальника цеха животноводства на должность ни мало, ни много директора совхоза. А через два-три года, если тот не подведёт, поставить во главе района. Так что днями ушло в Москву фельдъегерской почтой представление к награждению В. С. Корнилова медалью «За трудовое отличие».
Работу в тот день 1 декабря начали на избирательном участке с раннего утра в самой что ни на есть праздничной обстановке. Ещё и украшенной букетами благоухающих голландских цветов, словно ненадолго отменивших зиму своими живыми свежими ароматами. А по углам зала были расставлены срезанные деревца, как это бывает в православных храмах на Троицу: в основном берёзки, тоненькие, с голыми промороженными веточками. И между всем этим праздничным антуражем везде, даже на люстрах, – флаги и флажки нового, только месяца три как введённого сине-жёлтого знамени Украины.
Первых голосующих встречали хлебом-солью. Конечно, и наливали. Что они, не люди? В меру, для укрепления самостийности патриотизма. Потом же  –школьная самодеятельность: пацаночки и пацаны лет тринадцати, в красно-белых льняных вышиванках с кисточками, волнуясь, не понимая почти ни одного слова, нестройными, но строгими голосами пели раз за разом гимн Украины. Он почему-то звучал у них как реквием.
Живи, Украйно, прекрасна и сильна,
В Радянським Союзи ти щастя знайшла.
Миж ривними ривна, миж вильними вильна,
Пид сонцем свободи, як цвит, розцвила
Слава Союзу Радянському, слава!
Слава Витчизни народив-братив!
Живи, Украйно, радянська державо,
Воззеднаний  краю на вики-викив!

Нам завжди у битвах за долю народу
Був другом и братом росийський народ,
И Ленин осяяв нам путь на свободу,
И партия веде до свитлих висот.
Избирательный участок располагался в школьном актовом зале. Сразу за дверями начинался молодой, пятилетний, сейчас насквозь видный яблоневый сад, нежно выстланный перекатистым свежим снегом. Валентин Корнилов был инициатором заложить его в память о тех, кто из сельчан погиб в Великую Отечественную, кто в Афгане или Чечне… Каждому герою – по деревцу. Сорт сам подбирал. В итоге остановился на «комсомолке», какая по-девичьи румяно, весело украшала их родительский сад в Никишино. Первый урожай школьники сняли уже на третьем году. Надкусишь с усердием такое невиданное красномякотное яблочко, так оно во все стороны озорно и брызнет алым, медово душистым соком. Кстати, никишинцы почему-то называли этот ни у кого не встречавшийся в округе алый сорт – «пьяница».
Итак, вечером, прежде чем отдать распоряжение прекратить голосование в связи с истечением обозначенного для референдума времени и запереть входные двери, Валентин Семёнович сверил часы, лично вышел за порог убедиться, нет ли не проголосовавших людей на подходе?
Но на старательно прочищенных дорожках, ведущих к школе, никого. На столбах нежно сочатся пухлым светом фонари, словно укутавшись в него, а на крыше два воинственно ярких, специально для такого особого дня установленных прожектора, бдительно пробивают темноту до самой до околицы.
Валентин с молодцеватым азартом вдохнул несколько раз особенно ёмкого из-за морозца воздуха, зацепил туфельным лакированным носком ажурный снежок у порога, искристо пыхнувший, и вернулся позвонить в районную избирательную комиссию.
Он деловито, обстоятельно доложил, что никаких происшествий и нарушений, пусть хотя бы и маломальских, не имелось: люди шли охотно, порой толпами, некоторые  с собственной музыкой, пели и плясали всласть, иные душевно позволили себе по чуть-чуть выпить, но время вышло, – пора подсчитывать голоса. Момент истины, так сказать, обозначить.
Получив «добро», он деловито окликнул прикреплённого на участок дежурного милиционера и сложил перед собой руки крест-накрест. Молодой, задорный сержант Дорошенко всё понял, и тотчас навесил изнутри на двери заранее приготовленный замок. Строго подёргал его раз и другой для надёжности.
– Может, опечатаем, Валентин Семёнович? – бдительно спросил.
– Не надо… – отмахнулся Корнилов и отечески оглядел явно притомлённых и несколько поскучневших членов комиссии. – Товарищи, а что если мы наскоро перекусим, прежде чем начать подсчёт голосов? Как оно?..
Идею встретили радостно. Тем более что Валентин Семёнович разрешил и по сто граммов доброго травного самогона. Из припасов его зама Олександра , личного водителя директора совхоза «Заря коммунизма» Тараса Николаевича Петренко. А где сто, там и двести, а то и все триста для полного благополучия нервов, утомлённых за день суетой и толкотнёй.
Вскоре в этой душной большой школьной комнате, называемой актовым залом, сквозь мерцание текучего, развалистого сигаретно-папиросного дыма запахло ещё и блескучей ажурной яичницей на румяном сале, отварной рассыпчатой бульбой, утопшей в медовой густоте топлёного коровьего масла с укропчиком, и жареными домашними колбасками: свининка со шпиком от хребтовой части, щедро заряженная едучим чесноком и сладко-пряными листочками майорана. 
Так что за подсчёт бюллетеней комиссия принялась на подъёме. Бумаги в их руках стремительно замелькали, бликуя в свете люстр, и тем минута от минуты невольно гипнотизируя членов комиссии. Считали молча, вдумчиво, тесно сгрудившись над широко раздвинутым столом. Лишь кто-то порой судорожно вздохнёт, крякнет, кто-то головой покачает или с кем-то взволнованно обменяется быстрым взглядом. Всё это со стороны напоминало некую азартную и в то же время рисковую игру. Историю делали, как-никак. Но были и такие, что уже устало, сморено стояли от неё в стороне.
Секретарь комиссии и одновременно директор этой школы Марина Петровна, тоже, кстати, приезжая, тоже из Воронежской области, подала Корнилову на подпись окончательный протокол. В глазах у неё стояли необычных размеров густые слёзы. Валентин Семёнович, ещё не взглянув на бумаги, наперёд обострённо догадался о причине такого её расстройства. Как-никак он по должности своей от часу к часу видел, куда поворачивает итоговый результат голосования.
Корнилову враз стало не по себе. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Его как мороз продрал по спине. Но так жёстко, словно металлической щёткой. Ещё и словно ослеп он. По крайней мере, никого вокруг не мог толком различить. Лишь какие-то белёсые, расплывчатые пятна мельтешат. И все звуки слов непонятные, несвязные, будто он вдруг оказался в толпе каких-то иностранцев, если вовсе не инопланетян. Одним словом, небо показалось ему с овчинку.
Это состояние Корнилова тревожно заметили многие, почти все. Кто-то осторожно подходил к нему, пробовал, заглядывая в глаза, осторожно заговорить. Чтобы встряхнуть человека. Кто-то стаканчик отменного самогона ему предложил. А в другой руке предусмотрительно – булочка с невозможным сальцем. Словно нежно улыбается оно тебе.
Валентин Семёнович ото всех лихорадочно, исступлённо отмахивался. И всё что-то бормотал, бормотал себе под нос… 
                2
Лишь много позже он открылся сыну Эдьке, когда тот подрос, когда они уже фермерствовали вместе на родных никишинских землях, что же такое с ним произошло четверть века назад 1 декабря 1991 года под конец работы счётной комиссии.
Душа этого изстомлённо требовала все годы. Доколе можно такое в себе держать?.. Особенно теперь. Вон какое напряжение ныне у нас с некогда братской Украиной. А ведь тогдашнее происшествие на избирательном участке при всей будто бы своей малости, локальности, если трезво рассудить да масштабы сопоставить, – ни мало, ни много было явно исторического значения. Факт. Более того, без его осознания вся дальнейшая жизнь Валентина Семёновича будет непонятна, как пьяная кривая.
В общем, в середине апреля уже две тысячи семнадцатого шёл Корнилов-старший с сыном Эдькой смотреть свою землю, отведённую под подсолнух: пора ли приступать? Все никишинские фермеры уже отсеялись по полной.
Эту бросовую полосу земли ему лет двадцать назад отрезали от полей родного колхоза «Родина» неподалёку от охотничьих угодий, где и без дождей всегда было сырое место. Первые люди, кто тогда из колхоза выходили на вольные хлеба, только такие места и получали. К фермерам поначалу местная власть настороженно относилась.
Так что на этом поле у Корнилова по весне всегда болото стоит. Себе бывший колхоз «Родина» оставил «любок», а ему – на тебе, Боже, что нам негоже. Но это колхозу не помогло. Развалилось их былое коллективное хозяйство. С треском. Ненадолго пережив Союз нерушимый…
«Вот как тут рассудить… – не раз муторно задумывался Валентин Семёнович. – Как в таких местах можно вовремя посеять? Раньше, чем перед Троицей, не сложится. Когда у людей уже будут хорошие всходы стоять. Естественно, я против них на две-три недели, а то и на месяц съезжаю от нормы. А как подсолнух у меня проклюнется, жара начнётся, жарой его будет бить… Хотя так не всегда. Не буду Бога гневить… Прошлый год  сложился по всем показателям удачный. Пшеница где-то за 30 в среднем с гектара дала, ячмень тоже, наверное, центнеров 27, подсолнух 20 или  чуть побольше – 22?! А вот ныне опять залило. Ромашка одна вырастет. И ничем не поможешь. Никакой мелиорацией. Что ни делай – вода на бугор не потечёт».
Присели они с сыном. Того и гляди голова закружится от первотравного тёплого дыхания земли: напористо, деловито лезут на свет новорождённые лопушки, чистец, тимофеевка, тот же синяк или король всякого бросового места – татарник. Ящерки резво прыскают от блаженства; шмелиная матка низко, тяжело прошла в сторону заиленного серого заливного луга – ищет,  где ей норку обустроить для дома своей будущей семьи; чёрный коршун вдумчиво скользит на тёплом воздушном потоке.
Солнце млеет над головой, точно боясь расплескать свой текучий, жидкий жар.
Воспользовавшись передышкой, Эдик вытащил из раззявленного кармана затёртой фуфайки дорогущий корейский айфон, дабы «пошарить» по Интернету.
– Ей Богу, не понимаю я вас… Что там умного?! Что – хорошего?.. – строго покосился на сына Валентин Семёнович. – Одни глупости. А вы тыритесь и ржёте, чёрт знает над чем! Вам же мозги нарочно пудрят! Ещё и за ваши деньги. Чтобы вы не по-русски жили…
Эдик мягко усмехнулся, продолжая неуклюже скользить своим крестьянским, натруженным пальцем по матово мерцающему экрану.
– Не гуди, бать… Может, мультик классный найду?
– Дите малое… Давай лучше за жизнь поговорим. Весна, видать по всему, хорошо взялась, серьёзно… – хозяйски огляделся по сторонам Валентин Семёнович. – Из века в век соблюдает природа должный порядок, очерёдность. Сколько гляжу, и всё основательней укрепляюсь во мнении, – человек у неё точно с боку припеку! Словно чужой! Чужой… Ох, Эдька, страшное это дело… Чужой…
Слушая отца вполуха, Эдик раскинул на груди фуфайку, чтобы солнышко явственней, нежнее ощутить.
– Человек за свою жизнь в какой только оболочке не побывает…  – сосредоточенно, напряжно продолжал Валентин Семёнович, выискивая, разгребая подход к своей больной теме. – И ребёнок он, и взрослый, когда влюблённый, когда ненавидящий, то умный, то глупый… Или вовсе дурак! Во всяком его таком положении есть своя боль и интерес! Но нет ничего страшнее, чем ощутить себя ЧУЖИМ! Особенно, когда вокруг тебя люди, сотни людей, тысячи их, или вовсе миллионы, а ты им всем – чужой! Враг, считай… Вот как…
Валентин Семёнович судорожно напряг губы.
– Эх, Эдька. Такое дело мне пришлось однажды пережить… Четверть века минула, а как помирать буду на самом последнем вздохе всё равно опять вспомню…  С жутью!
– Это ты про избирательный участок под Луганском намекаешь? В твоём бывшем совхозе «Заря коммунизма»?
– А ты откуда знаешь?.. – строго подобрал губы Валентин Семёнович.
– Да ты как переберёшь, очень часто сам с собой об этом тогдашнем референдуме на Украине чего-то там споришь… Иногда так до крика!
Облако медленно накрыло Солнце, как за пазуху себе аккуратно сунуло. Свет перемигнул и поблек. Всё вокруг матово посерело. Валентин Семёнович тревожно вздохнул.
 – Не обижайся, батя! – молодцевато вскрикнул Эдик. – Это государственная тайна? Колись! Столько времени прошло…  Ни СССР твоего нет, ни КГБ, ни КПСС! С Украиной мы теперь по разные стороны баррикад…  Так что мне даже интересно знать! В конце концов!
– Интересно? Интересного в этом, сынок, ничего не наблюдается… Одна жесть, как вы сейчас говорите, – сухо, нервно произнёс Валентин Семёнович. – Только начну с предыстории. Иначе ни хрена не врубишься…
                3
Осенью 1982-го собрался он проведать в Украине одного из своих братьев, Николая, – старшего за ним по годам. Тот уже лет пять жил в совхозе «Заря коммунизма» под Ворошиловградом, ныне опять Луганском. Это не за горами за долами. Что до Воронежа от Никишино, что туда – один километраж: примерно две сотки. Для новенькой белоснежной тольяттинской «копейки» Валентина с мотором итальянской сборки это было не расстояние вовсе.
Но ни удочки не взял с собой тогда в поездку Валентин, ни ружьё своё любимое, бельгийское, пятизарядное. Одним словом, явно не отдыхать ехал после бессменной маяты летней страды.
Валентин точно сбежал туда: вдруг пошли вразнос их ещё недавно родственные лады с Алексеем Тарасовым, председателем «Родины». Оба они никишинские, женаты на сёстрах. Оба окончили один сельхозтехникум, Берёзовский, правда, с разницей в десять лет. 
Валентин после восьмилетки не смог учиться дальше, хотя и обнаружил при хорошем поведении отличные знания по всем предметам. Судьба так определила, что ему и этих знаний достаточно, а есть для него дело поважней, – стать старшим в семье и поднимать на ноги четверых братьев да двух сестёр. Отец, Семён Ильич, в свои двадцать два года вернулся с войны тяжелораненый, «раскуроченный», как он себя называл, имея ввиду фронтовую потерю ноги и руки. Болел батя, не работал, но, правда, сделал «Богу и царю» семеро детей, прежде чем умереть, да оставил в наследство большой семье корявую избу под крышей из гнилой соломы и трофейный немецкий мотоцикл «Сахара». Мать, Мария Ивановна, одна не сладила бы с таким отрядом детишек на трудодни свекловичницы. Отец тогда уже не вставал. Порой просто нечего было есть. Так что свидетельство Валентина об окончании восьмилетки с ярко-красным гербом РСФСР и крохотными, какими-то детскими росписями директора да учителей мать со слезами бережно повесила в рамке под стеклом в горнице – на бревенчатой стене слева от иконостаса. На том учёба его и остановилась тогда…
Ещё в восьмом классе, в последней четверти, на излёте зимы, подался Валентин на механизаторский всеобуч: к ним в Никишино тогда приезжали преподаватели СПТУ из райцентра. Трактористов в колхозе «Родина» не хватало. К концу весны он сдал экзамен на механизатора, а летом его забрали в тракторный отряд прицепщиком. С первых дней пацан среди мужиков не потерялся: сказалась твёрдая отцовская трудовая закалка. Ибо первая заповедь Семёна Ильича была такой: «Крестьянин – от слова «крест». И нести нам его через всю жизнь. А с ним на спине не забалуешь!»
Первое время отец, пока и вторая нога у него не отгнила по пах, кое-как управлялся в страду на комбайне, – Валентин на подхвате всегда подле был. До сих пор свято чтит он эти свои полевые университеты. Когда и ныне, по какому-такому случаю придётся вдруг вспомнить Корнилову то время, так он тотчас судорожно вздохнёт, руки на затылок замком резко кинет. Помощником на тогдашнем комбайне СК-4 не так-то просто было работать. Во-первых, надо раньше отца прийти, чтобы агрегат прошпринцевать вручную. Во-вторых, ещё и заправить ручным насосом двести литров солярки. А каково закачать такой объём пацану в тринадцать лет?! А все удобства комбайна – зонтик над головой от дождя и солнца да металлический ящик вместо сиденья, которым почти никогда не пользовались: управляли, стоя на мостике. По-капитански! Отец в работе всегда был очень строг. Отец есть отец. Он и спросит, он и пожалеет.
К осени Валентину дали раздолбанный гусеничный ДТ-54 ещё послевоенной сборки, но – Сталинградский! Из тех краев, где отца раскурочила фашистская мина. А тут ещё прочитал он очерк в газете «Правда» про знаменитого кубанского механизатора Героя Соцтруда Владимира Первицкого. «Притяженье земли». И по школьной привычке химическим карандашом, старательно слюнявя, выписал из него самые важные строки в особой важности тетрадку с ярко-синей клеёнчатой обложкой, украшенной гербом СССР – таким любимым, праздничным и добрым. Рядом с очень нравившимися стихами какого-то запрещённого поэта, фамилию которого никто тогда не знал:
Клён ты мой опавший, клён заледенелый,
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой?
Или что увидел? Или что услышал?
Словно за деревню погулять ты вышел…
А взволновавшие Валю в газете слова про героя-механизатора были такими: «Он не выбирал лёгкого пути в жизни, не искал удобную работу, а шёл смело туда, где было трудно. Так было и при освоении технологических методов возделывания кукурузы без затрат ручного труда. Мыслима ли была в те годы сама постановка этого вопроса, когда лучшая часть специалистов не вернулась с войны, а оставшиеся ценились на вес золота?! Этот дерзкий вызов природе у многих вызывал сомнение. У Первицкого сомнений не было, и он без раздумий погружает себя и своих друзей по звену с «ног и до ушей» в изнуряющую 14-16 часовую ежедневную работу. Результаты были настолько разительны, что первоначально не верящие стали верящими, а сомневающиеся – активными сторонниками и помощниками. На долю этого человека выпали и немалые испытания, и небывалая слава, и беспокойная старость. Не сидится кубанскому крестьянину на месте. Не отпускает земля на покой, зовет своим теплом и дыханием, будит по утрам птичьим гомоном. Как без неё родимой жить, как не холить, не лелеять? – Невозможно представить. И вся та слава, все почести – от неё. Отблагодарила, матушка, сторицей за все труды и бессонные ночи, за солёный пот и мужское упорство».
Одним словом, вот тогда и включилась в Вальке на полную мощность родовая корниловская суть. И он, шестнадцатилетний пацан, с напарником тех же годков, ни мало, ни много записались в последователи Первицкого – решили выращивать кукурузу его новаторским методом!
А через пару лет повзрослевшие мальчишки первый раз увидели большой город – их привезли в Воронеж на слёт передовых механизаторов, наградили в музыкальном театре Почётными грамотами и гордым званием «Ударников коммунистического труда». Как-никак они вырастили по 50 с лишним рекордных центнеров с гектара хрущёвской «царицы полей».
Осенью 65-го Валю провожали в армию всем селом с почестями героя. Служил водителем в Москве. В особого назначения мотострелковой дивизии Дзержинского МВД СССР. Краснознамённой, элитной. А когда вернулся сержант Корнилов весной через три года, – так сразу отца похоронил. При нём Семён Ильич десять дней только пожил. И за это время ни слова не сказал сыну, – сил не было. Лишь растерянно улыбнулся в самый последний момент у него на руках.
Нехороший запах гангрены надолго остался в избе. По крайней мере, Валентин, пока её не снесли, всегда его чувствовал: чёрный, жирный и какой-то злобный.
В этом месте воспоминаний даже сейчас через полвека Валентин Семёнович как затыкается. Дома ли случится мыслями вернуться к той дембельской смертной весне, или на поле, за столом с друзьями, на охоте или на бережке своего Чудского озерца, золотистых увесистых сазанчиков ловко подёргивая одного за другим, – так тотчас и заглохнет голос у Валентина Семёновича. Резко отвернётся Корнилов физиономией в сторону, чтобы не только слезу не показать, но и норовя таким рывком смахнуть её прочь. В прямом смысле слова – с глаз долой.
«Вот тогда после смерти бати и свалилась на мои плечи вся семья…» – стеснённо произносит он и как-то растерянно оглядывается, точно от внезапно нахлынувших острых чувств никак не сообразит, где он сейчас находится, в каком времени? В том, далёком, или, слава Богу, всё-таки в нынешнем?..
Четыре брата: каждый через год, начиная с 51-го, когда отец чуток оклемался от ран на какое-то время: Николай, Алексей, Юрка и младший, восьмилеток, Никита, в честь тогдашнего руководителя страны товарища Никиты Сергеевича Хрущёва, гордо объявившего, что это поколение советских людей будет жить при коммунизме! За работу, товарищи! За парнями следом прибыли в этот мир сестрицы Анна и Нина. Кстати, Нину родители тоже хотели назвать, как и его, Валентиной. Но только в честь первой женщины-космонавта Терешковой. Валентин и Валентина. Радовались такому своему космическому решению как дети малые, но недолго. Он отца с матерью строго отговорил: так-таки взял верх авторитет старшего сына. Вон ведь его недавно в феврале шестьдесят первого, ожидая приезд в Воронеж на областное совещание самого Хрущёва, наверху собирались вместе с другими ударниками по кукурузной линии торжественно представить самому главе СССР! Потом, правда, обком в отношении Корнилова такое своё смелое намерение спустил на тормозах. Как вдруг не приглянется Первому секретарю ЦК КПСС название родного села Валентина, произошедшее от фамилии помещика Никишина?.. Да ещё  оно рискованно, чуть ли не пародийно созвучно с именем Хрущёва: Никишин-Никита. Имелась в этом вопросе и другая сторона: хотя давно минули годы гражданской войны, но витала в российском воздухе память о Корнилове Лавре Георгиевиче, командующем Добровольческой белой армии. В общем, от греха подальше, заменили Валентина на кандидатуру Ивана Иванова, передовика-комсомольца из Берендеевки. Но и с ней вдруг оробели наверху. Во времена оные это село свой нынешний топоним заполучило от человека по имени Берендей, что означает «спорщик, тот, кто во всём перечит». Так что и Берендеевку признали непригодной для чуткого политического слуха Никиты Сергеевича. Дальше так вообще суетливо спотыкаться начали с выбором: как на грех здешние передовики все как один оказались из сел с чудными именами – Чулок, Бабёнки или вон Закобякино, Гниломёдово и вовсе анекдотическое – Бухалово. Однако, в конце концов, обнаружилась-таки на карте района деревенька с самым, что ни на есть, уместным названием, в жилу, – Ударник! А так как настоящего ударника там тогда не имелось, тем более что по части кукурузы, пришлось срочно сформировать образ с помощью приписок. Никакой комедии в этом не было. Всё произошедшее укладывалось в жизненные порядки того времени. Вон же Герман Титов, тогда лучше всех кандидатов готовый к первому полёту в Космос, стал в итоге космонавтом номер два: Хрущёву показалось идеологически неправильным, что космическую эру откроет человек с каким-то очень не нашим именем. 
Правда, эта встреча в Воронежском обкоме КПСС Никиты Сергеевича с лучшими молодыми кукурузоводами области, так и не состоялась: возмущенные ростом цен на сливочное масло и молоко, на торжественном митинге на центральной площади рабочие областного центра неожиданно встретили Хрущёва не аплодисментами и пением «Интернационала», а сердитым лязгом ложек по пустым алюминиевым кастрюлям. Раздались голоса: «Хрущёв, давай мясо, молоко!» Такое поведение горожан очень расстроило Никиту Сергеевича. А тут ещё кое-где на местах не успели к высокому визиту скосить кукурузу и в горячности прицепили к трактору двадцатипятиметровый рельс, чтобы ускоренно повалить стойкие растения. Хрущёв так рассердился, что этот случай разрешили опубликовать в прессе. Вышел конфуз. Хорошо, что тогда ещё до танков и стрельбы не дошло в Воронеже. Как через год в соседнем Новочеркасске…
                4
Как-то в середине лета вызвал демобилизованного Корнилова новый председатель колхоза «Родина» Алексей Кириллович Тарасов, ещё недавно первый секретарь райкома комсомола. Партия взяла его на заметку как перспективный номенклатурный кадр и приступила к обкатке в сферах власти. Руководить – не рукой водить. Тут и внешний вид многое значит. А в этом плане Алексей Кириллович был весьма природой предназначен для элитных должностей: роста сугубо статного, чуть ли не величественного, но, при всём при том, весь из себя резвый, и с глазом бдительно зорким, прирождённо начальственным оком.
– Пойдёшь, Валя, ко мне личным водителем? – голосом будущего партийно-хозяйственного небожителя предложил Корнилову Алексей Кириллович.
– Пойду… – взволнованно вздохнул Валентин. – А ездить на чем будем?
– На «ГАЗике».
– Шестьдесят седьмом?
– На «козле» пусть парторг ездит. Мне из области вчера пригнали новенький шестьдесят девятый.
– Армейский?!
– Точно, Валя.
–  Так я уже видел его! Только подумал, что это какой-нибудь высокий начальник из области промчался по нашему Никишино. Машина – ух! Привод полный? Четыре на четыре?
– А то! И зарплатой не обижу. Знаю, ты теперь старший мужик в семье. Первый кормилец. Тянешь на себе целую ораву мал мала меньше. Не обижу.
Валентин благодарно вздохнул. Слово «зарплата» тогда на селе было ещё непривычным, точно из области иной, недостижимо счастливой жизни. Вместо трудодней и палочек под натуральный расчёт, она была введена у них только два года назад, но до сих пор ещё не шуршала в руках ни у кого из никишинцев. Так что разжиться «живыми» деньгами можно было разве что на щепном базаре в Воронеже. Но для этого приходилось преодолевать немало всяких разных тормозящих обстоятельств, что не каждому оказывалось посильно: что везти, на чём, как отпроситься и насколько отпустят? А вот где ночевать, так это решалось просто: или у сбежавших в Воронеж земляков, или в Доме колхозника на Никитинской улице возле базара, а то и вовсе не отходя от торгового места в целях пущей безопасности и дешевизны – на своих же мешках под фуфайкой.
– А если паспорт мне для чего потребуется, выдадите? – вдруг смело, даже отчаянно сказал Валентин, так как этот документ на руки колхозникам  просто так не отдавали из строго назначенного ему места хранения – сейф председателя.
– Договоримся. Только работай хорошо. Как и служил!
Валентин хватко взял под козырёк. Пружинистая ладонь чуть ли не присвистнула в воздухе. В армии тренируют красивую отмашку. Он ещё в порыве чувств пожал руку молодому председателю.
– Корниловы обратного хода ни в чем не знают… Если пошли вперёд – не остановишь. Назад пятиться дороги нам нет. Вон батя под Прохоровкой, когда снаряды у них закончились, с голыми руками пошёл на фашистский «Тигр»…
«Я зубами собрался рвать его броню…» – вспоминал, бывало, белея лицом, Семён Ильич.
Быть личным водителем председателя колхоза это особое дело со всеми вытекающими разными обстоятельствами. Валентин в них вписался. Армейская закалка помогла. Как-никак служил он в полку оперативного назначения. Окончил курсы сержантского состава. А держать язык за зубами их с первых салабонных дней отцы-командиры научили. Взводный, прапорщик Криворучко, человек внушительной телесной пространственности и роста ни с кем в дивизии не сопоставимого своей высоченностью, так тот, даже смеясь, умудрялся бдительно хмуриться. Так вот он по несколько раз на день, точно молебен служа, вдалбливал в зябкие мозги новобранцев: «Наша дивизия, сынки, решает специфические задачи. Не дай Бог повторится Новочеркасск или того хлеще, так нам там быть придётся в первую очередь. И в народ стрелять. В свой, родной. А как иначе? Приказ – святое. А охранять здания ЦК КПСС? Совет министров СССР? Тоже мы! А что про нас в народе некоторые бестолковые люди нелепо гуторят? Одна фантастичность на грани вражеской пропаганды! Будто личный состав дивизии подбирается только из выпускников детских домов, как есть там самые отчаянные сорвиголовы, или что бойцам, то есть вам, салабоны, дают секретные медицинские препараты, лишающие страха. Ещё враки: мол, подсыпают в обеденный компот специальный порошок на броме, чтобы вы на девчонок не заглядывались! Я бы подобных болтунов одной берёзовой кашей кормил!»
Одним словом, молодой председатель Тарасов с таким водителем мог, при необходимости, позволить себе надраться в хлам и быть сокрыто доставленным и переданным на попечение разъярённой супруге Виктории; мог без страха и упрека навещать «полюбовниц» как в Никишино, так и в райцентре, а позже в самом Воронеже, где обрёл себе особой стати пассию из балетных солисток музыкального театра – Ангелину Юрьеву.
В общем, Валентин, прошедший хорошую школу спецопераций в знаменитой дивизии, во всём толково прикрывал «хозяина» и порой мужественно брал огонь на себя. Так было, скажем, и в тот раз, когда Тарасов решил, остыв  через месяц  их пылкой любви с Ангелиной, послать ей по заведённой им куртуазной манере прощальный букет. Само собой, к его разнеможным, словно плачущим капельками влаги густо-жёлтым розам как всегда прилагалось для дамской души нечто более существенное: или модные югославские сапоги из недавно открывшегося воронежского магазина «Морава»,  или спецталон на приобретение импортной мебели в городе атомщиков Нововоронеже, имевшем режим снабжения повышенной категории, а в тот раз – особая ювелирная изысканность: золотые часики ручной филигранной работы, чешские.
– Погоди, миленький… Твоему начальнику я приготовила ответ! – весело сказала Валентину Ангелина.
С достоинством, неспешно отнеся в дом подарки, она через минуту вернулась, по пути машинально подраспахнув на своей достойной груди чёрный китайский шёлковый халатик с пучеглазыми драконами, коварно льнущими к ней во всех допустимых и не очень допустимых местах.
– Передай привет моему малышу! – просияла она кинематографической американской улыбкой, видимо коварно имея в виду не самого двухметрового Тарасова, а нечто его частичное, что, тем не менее, тревожно смущало своими аккуратными размерами молодого председателя.
После этих слов Ангелина с восхитительной усмешкой медленно вылила на голову Валентина флакон изысканных французских духов. Кажется, это были знаменитые Climat с романтическим ароматом розмарина, мускуса и бергамота. Для зрелых, уверенных в себе женщин. От звёздного парфюмера эпохи 60-х Жерара Гоупи.
Парфюмерную экзекуцию Корнилов выдержал не шевельнувшись, едва ли не держа по-армейски руки по швам.
В любом случае, цель Ангелиной была поражена, как говорится, с первого пуска. А от слова «малыш», с эдаким вывертом переданного Валентином, Тарасов зарычал чужим голосом, и первый раз в жизни потребовал валидол. Получилось, правда, так, что тот был употреблён не в качестве лекарства, а словно бы типа специфической закуски с мятным привкусом, – перед таблеткой Алексей Кириллович вогнал в себя подряд два гранёных стакана знаменитого болгарского пятизвёздочного коньяка «Плиска».
Дома, когда Валентин вернулся уже после посещения колхозной бани (сугубо в индивидуальном порядке), тем не менее, у всех братьев глаза на лоб полезли от благородного аромата, разящего от него; сестрёнки, как видно имея уже в себе задатки женской солидарной понятливости, так те от хохота чуть ли не по полу катались, предполагая особенности пережитой старшим братом адюльтерной ситуации.
Однако Валентин и не то мог стерпеть от жизнелюбивого начальника, только бы ни днём, ни ночью не расставаться со своим любимым «бобиком». Ибо всё и всем мог простить Валентин Корнилов за возможность атакующе пробиться на своем «шестьдесят девятом» через вязкую топь, напрямик прорваться через сочное после дождя, хваткое чернозёмное поле или зимой, сокращая дорогу, на полной скорости взорвать стену рослых сугробов – тучные, заматерелые, они от такого таранного удара чуть ли не на мелкие снежинки разлетались, празднично, по-новогоднему, пыхая игольчатой белёсой пылью.
Победив в очередной раз бездорожье, выберется Валентин из машины «неспехом», вразвалочку обойдёт её вокруг, колесо бережно пнёт; чутко положит ладонь на капот, а то заранее припасённой чистой тряпицей фары протрёт, если они сейчас с «бобиком» грязь брали на абордаж. А вдруг как тряпица уже замызгана, так платка носового не пожалеет, сестрицами старательно выстиранного и проутюженного. 
Однажды через свою машину Корнилов едва не устроил настоящие «кулачки» с главным инженером Мишкой Селивановым на майском полевом стане. Тот без всякой задней мысли принародно, при обществе рассевшихся пообедать на апрельской младенческой травке механизаторов, назвал «бобик» Валентина  «козлом». В такой путанице, вообще-то, никакой язвительности не имелось. Тем более, оскорбления. Когда-то предтечу «бобика» ГАЗ-67-й в народе, не сговариваясь, окрестили «козлом». За его тряскую езду с резвым подскоком на каждом выступе просёлочной дороги. Позже конструкторы такое изматывающее обстоятельство учли в новой модели, и пятиместный ГАЗ-69А возымел щадящий, почти мягкий ход в дополнение ко всем иным полезным новшествам типа двигателя от легендарной «Победы», обогрева салона, электрических дворников, кожаных кресел и металлических дверей. А кличка «бобик», трогательно связывающая автомобиль с верным другом человека, прилепилась за сходство зауженного капота этого «газона» с добродушным собачьим носом. Однако оставались люди, которые по привычке, абсолютно добродушно, продолжали оба эти автомобиля марки «ГАЗ» по-прежнему называть «козлами» и «козликами».
Итак, в обеденный час Корнилов на крутом вираже лихо остановил свой новейший командирский ГАЗ-69А перед полевым станом. Борщечку похлебать» с «мяской». Да и для голодных ртов, ждущих его дома у окна, наполнить трёхлитровую банку этим славным варевом. Никто из баб в Никишино не мог так отменно сладить ни борщ, ни щи как колхозная повариха Ленка, будущая жена его брата Николая.
Дорожная тёплая пыль вёртким столбом подхватилась из-под вездеходных шин «бобика» и мягко накрыла всех присутствующих едоков и их быстро пустеющие борщёвые алюминиевые миски.   
Торопливая аппетитная дробь ложек по металлу мгновенно оборвалась. Главный инженер, бесполезно попытавшийся отмахнуться от беспросветной волны жирной чернозёмной пудры, в сердцах сказал, покосившись на миски с заметно помутневшим вишнёво-янтарным ужористым борщом:
– Как не вовремя наскочил этот наш председательский «козел»!
– «Бобик», Мишка! – пока ещё снисходительно, но твердо объявил Валентин.
Поняв этот диалог про козла и бобика по-своему, механизаторы с хохотом, переходящим в судороги и заливистый визг полегли на душистой апрельской мураве.
Корнилов и Селиванов напряжённо, бойцовски стали друг против друга.
Высоко над полями тонким звоном переливчато состязались взахлёб азартные жаворонки.
Ленка с удовольствием взяла обоих «начальников» под руки и повела под навес к отдельному столу. Там их в стороне от общего ряда борщовых мисок  ласково, многообещающе ждала тонкогорлая бутылка «Столичной».
– Любаша, из схрона для председателя расщедрилась?
Она тихо, колдовски вздохнула:
– Для хороших людей я на всё готовая…
– Мне, того, пить никак нельзя… – уныло смутился Валентин. – За рулём.
– А за «бобика»? – примирительно улыбнулся Селиванов. – Как там наш Юрка Гагарин сказал: «Поехали?!»
                5
Как-то на склоне лета Валентин в очередной раз поджидал «хозяина» у райкома партии возле белоснежного гипсового Ильича. Тот словно уличный гаишник-регулировщик на историческом перекрёстке указывал всем проезд и проход в светлое коммунистическое будущее с золотыми унитазами.
В это время в кабину его «газона» с подскока ловко вписался однорукий Кравченко, Сергей Васильевич, секретарь парткома «Родины»: ещё не старый дядька лет сорока. Свежевыбрит до блеска с розоватым оттенком, «шибает» от него только что принятыми на грудь классическими ста граммами водки, но, более того, – одеколоном дерзко зелёного цвета с шипящим приблатнённым названием «Шипр», которым его голову только что с помощью груши щедро «полили» в районной парикмахерской. Кстати, мало кто тогда знал, что в СССР одеколон марки «Шипр», который выпускался фабрикой «Новая заря», был копией марки известной французской серии Chypre Coty образца 1917 года!  Ко всему он по причине наличия в нём высшего класса этилового спирта, вдохновенно употреблялся продвинутыми алкоголиками.
В общем, подсел Сергей Васильевич возле Корнилова и молчит, положив на колени свою единственную, видавшую виды, мужицкую руку, левую, а другую ему в сорок шестом голодном на поле, когда он с дружком Коляном на свой страх и риск по сумеркам колоски собирал пшеничные, – немецкая мина-лягушка с корнем вырвала.
Было так: проглядели они бригадира, – тот враз налетел из-за предлинной высоченной скирды на коняге-доходяге (откуда только в ней резвость взялась!) и погнал пацанов с поля плетью. Стегал наотмашь. Судом грозил! За расхищение колхозного имущества. Пока они у дороги на фашистский заряд не нарвались. Со взрывателем нажимного действия. Чтобы тогда выжить, Серёге потребовалась особая Божья благодать. А как ещё можно защитить пацана от 365 стальных шариков шрапнели? Вот только зачем? Что такого особого Серёга принёс в эту жизнь? До сих пор сей вопрос он себе горько заедает. Вон же Коляну судьба определила враз отчекрыжить голову...   
– Учиться бы тебе надо дальше… – душевно глянул в глаза председательского шофёра Сергей Васильевич, хмыкнул и начал обшлёпывать себя в поисках пачки «Беломора».
Наконец нашёл, зарядил рот папиросиной, но курить не стал. Так и продержал в руках зажжённую спичку, медленно её проворачивая, чтобы вся ровно обгорела в аккуратном, ласковом пламени.
– Как тебе с Тарасовым?.. – сказал Кравченко, давая понять своей товарищеской интонацией, что он ждёт от Валентина не исповедь или донос на начальство, а как бы сделал зачин для толкового разговора за жизнь.
– Бывает хуже… – усмехнулся Валентин. – Если прямо: буду жалеть, если заберут моего Кириллыча наверх. А вместо него придёт какой-нибудь хмырь.
– Вроде меня? – прищурился Кравченко.
– Ну что вы, Сергей Васильевич… – уважительно, умно вздохнул Корнилов.
– Ладно, парень, я о другом хотел с тобой потолковать… – сосредоточенно прищурился партсекретарь. – Боюсь вот чего…Голова  у тебя ещё свежая, не спился, не успел. А в колхозе одна забава – самогон да драка. Вот и всё наше сельское развлечение. Но ты в этом ещё не увяз по полной. Только боюсь, достаточно скоро и ты сойдёшь с рельсов.
– Где наша не пропадала… – себе на уме хмыкнул Валентин.
– Одним словом, учиться тебе надо! Скажем, в Берёзовском сельскохозяйственном техникуме. Очень приличное учебное заведение. Агрономом станешь или ветеринаром!
Валентин машинально оглядел свои руки, словно оценивал, на что они годны.
– И попрёшь на всех парах вперёд и выше! – объявил Кравченко. – В партию вступишь. Далее институт осилишь.
– Семья на мне, Сергей Васильевич! – строго отозвался Валентин. – Шестеро спиногрызов. Мал мала меньше. Я им за отца.
– Так мать же ещё жива, слава Богу…
– Куда ей одной?!
– Ты раньше деньги часто видел? – искоса поглядел на него Кравченко.
– Иногда, в кино…
– А теперь у тебя самого в руках имеется утверждённая государством законная ежемесячная заработная плата! – с партийной гордостью пафосно проговорил Сергей Васильевич. – Шестьдесят рублей?
– Семьдесят три!.. – улыбнулся Валентин.
– Вот! Вот и будешь семье деньгами помогать! Я добьюсь, колхоз их тебе оставит на время учёбы. Плюс в техникуме стипендию положат. И весьма неплохую. Это точно! Сорок пять целковых. Если выбьешься в отличники.
– Если надо, выбьюсь, Сергей Васильевич! – построжел Корнилов.
– Молодцом! Вот так, значит, товарищ Валя. Коммунистическая партия идёт навстречу чаяниям трудового крестьянского класса. Потому что она сама – плоть от плоти народной.
Валентин деловито улыбнулся, словно вдруг заглянул на миг в свою новую большую светлую жизнь.
– Алексей Кириллович не опустит… – вдруг сказал он тихо, почти обречённо.
– Этот вопрос я беру на себя. Партии нужны достойные молодые кадры. Не дрейфь… Дай пять! Улыбка шесть на девять! – он влепил своей единственной ладонью в подставленную встречно ладонь Валентина с такой хлёсткостью, что и особая армейская подготовка не помогла тому удержаться: Корнилов отлетел на спинку кресла.
– Сила силу ломит… – мальчишески засмеялся Сергей Васильевич. – В общем, прямо сегодня к вечеру выбери момент и подступи к Кириллычу: отпускай, мол, меня на вольные хлеба учиться, и всё тут. Без дураков. Хотя погоди. Давай лучше ты завтра возьмёшь его на абордаж. А я с ним сегодня сам неназойливо проведу подготовительную беседу. С точки зрения партийного видения жизни. И помни, Валька, мы рождены, чтоб сказку сделать былью. А построение в нашей стране светлого коммунистического завтра ещё никто не отменил. И не посмеет!
Прищурился бедово:
– Хотя и скинули заразу Хрущя, но мы все как один под знаменем марксизма-ленинизма продолжаем бодро шагать стройными плотными рядами навстречу заре коммунизма… И всё шагаем, шагаем… Уже подмётки стёрлись…
 Ночь не спал Валентин: на крыльце с матерью просидели рядком, молча. Да что там: они оба ни разу не пошевелились. Лишь под утро, когда вызрела вокруг такая ядрёная роса, что хоть пей её с листа, Мария Ивановна сходила в дом за старым шерстяным одеялом. Валентину показалось, что оно пахнет его детством. Это был унылый запах бедности.
Предрассветное небо закупорила сплошная мрачная туча: такая чёрная, что это даже нельзя было назвать цветом. Точно раззявилась гигантская безбрежная дыра в никуда. И в ней понизу медленно нагущался сине-розовый свет подходившего, подпиравшего из глубины Солнца. Но осилит ли оно грузную тучу?
– Ехай, сынок. Сдюжим… – вдруг решено сказала матушка, шепотком.
В тот же день Алексей Кириллович безо всякого подмахнул заявление своего водителя и широким жестом протянул ему заранее приготовленный заветный паспорт.
– С этой минуты ты, Валентин Семёнович, полноценный гражданин СССР! Без бумажки – я букашка, а с бумажкой – человек. Не помнишь, чьи это слова? Кажется, Маяковский? Есенин вряд ли…
– Не помню, Алексей Кириллович… – мучительно-виновато проговорил Корнилов с такой вдруг внезапной отчуждённостью, словно его уже здесь не было.
Вперёд, заре навстречу…
Или он угадал, как говорится, нужный момент, или сказалось веское слово секретаря парторганизации, а, возможно, сыграло роль купание в изысканном парфюме, устроенное ему балетессой Ангелиной? Вполне возможно, что после этого более чем ароматного события председатель смекнул, что Корнилов отныне знает о сугубо личной жизни шефа сверхдостаточно, и нет смысла далее погружать его в густые дебри тайн своего либидо.
– Через три года жду тебя назад! – прощаясь, напомнил председатель. – И не забывай, что мне нужны сейчас в первую очередь знающие ветеринары. Животноводство в стране на глазах разваливается…
– Есть! Разрешите идти?! – с армейским азартом подал Корнилов внезапно прорезавшийся у него голос старшего сержанта, заместителя командира взвода особого оперативного назначения Краснознамённой дивизии имени Феликса Эдмундовича Дзержинского.
Даже чуть было не рванул задорным щегольским взмахом правую руку к виску отдать честь, но уже на полпути прервал этот азартный жест, вдруг вспомнив строгий уставной принцип, что к пустой голове ладонь не прикладывают.
При этом весело, влёт подумал: «А она у меня не такая и пустая, ёлы-палы!!!»
Выйдя в коридор, он вдруг пустился вприсядку, ловко топоча каблуками по гуляющим доскам, и яростно нахлёстывая руками голенища щегольски сияющих, надраенных гуталином, офицерских парадно-выходных хромовых сапог.
В коридоре правления с утра было полно народу, явившегося за разнарядкой: не сговариваясь, все принялись подбадривать Валентина аплодисментами, как говорится, не жалея ладоней. А соседская Люся, его одноклассница, секретарь правления и младшая сестра жены Тарасова Виктории, вдруг выскочила перед ним наперёд и закружилась, брызгая озорной дробью каблучков.
                6
Вот на этой плясунье Люсе и женился через три года в семьдесят третьем Валентин Корнилов, окончив на отлично ветфак Берёзовского сельскохозтехникума. Правда, там, ещё до первой сессии, он было запал на однокурсницу из Козловки, – соседнего с их Никишино большого села, когда-то волостного центра. Да что-то не заладилось. Или за усердной учебой упустили они свои чувства? Правда, мать Валентина такому их охлаждению только рада оказалась. Тех, кто жил в Никишино, козловцы называли «москалями», а никишинцы козловцев – «хохлами». Так вот Мария Ивановна ещё девчонкой туда к ним в среднюю школу ходила, а тамошние мальчишки за то, что она не умела и не хотела на их языке балакать, косы её в разные стороны натянут и заставляют повторять за ними: «Та чого тоби треба? А шо ты собэраеся робыть? Иды корову выгонэ. Он пастух батогом уже хлыще». И вообще если кто из Никишино женился на девушке из Козловки, то такую семью у них называли «перевёртнями», и такие семьи были исключением.
Кстати, за всё время учёбы в Берёзовском техникуме у Корнилова по всем предметам ни одной «четвёрки» не было: настырно, дерзко учился, лучше всех – с отрывом! Из библиотеки не вылазил. Ни разу в кино не сходил. Преподаватели на него нарадоваться не могли, а он, со своей стороны, восхищённо заглядывал им в рот, ловя каждое зёрнышко новых знаний. Ему так нравилось учиться, что когда их возили в Воронеж укреплять знания по экономике и ветеринарии в тамошнем СХИ, он в свободное время по собственной инициативе посещал вовсе не обязательные для него лекции по сельхозмашинам и механизмам, а также экономике, философии и истории. Особенно бередила его душу эпоха Древнего Рима. Так что латынь у Валентина оказалась в самых любимых предметах: invia est in medicina via sine lingua Latina – в медицине невозможен путь без латинского языка. Вскоре в СХИ Корнилов сошёлся чуть ли не на дружеских категориях с именитым доктором ветеринарных наук, профессором и членкором Георгием Ивановичем Ждановым. Этот благообразный старичок с клинышком седой бородки очень восхотел, чтобы Корнилов продолжил учёбу в их вузе и со временем стал у него аспирантом. Не раз говорил: «Из тебя, парень, большой учёный может получиться. Я уже заметил: ты у нас на учхозе к какой корове не прикоснёшься, все хвори у неё отступают, а надои растут. Одним словом, оживает животинка и расцветает!» В ответ Валентин строго молчал. Про себя только, бывало, вздохнёт: «Отец – крестьянин, а я – крестьянский сын…Какой из меня профессор?» Слава Богу, что его шестеро пацанов да девок голода  не знали и обносков не носили. Учился он по решению общего собрания колхоза «Родина» с сохранением зарплаты. Итак, это 73 целковых. Для сельских условий со своим огородом вполне неплохая сумма, если учесть, что городской инженер тогда в общей массовости 100 рубликов получал, редко более. Итак, 73 водительские, да к ним 45 – стипендия отличника: итого немалые по тем временам 128 чистыми, – так как с Валентина, как учащегося, никакие налоги не взимались. Нормально, в общем, выходило. Жить можно. Вполне. Так ведь ещё и подрабатывал Валентин: в гараже техникума стояли четыре грузовика и на них никто практически не ездил, – шофёра здесь быстро увольнялись, потому что зарплата небольшая. Так вот выбрал Валентин себе грузовик любимой марки, с круглой крышей кабины, – ГАЗ-51, и на нём с негласного разрешения директора привозил преподавателям и прочим сотрудникам за сходную плату уголь, дрова или сено. Ещё когда вскоре стал он внештатным инспектором ГАИ, так ему и вовсе разные всякие пути-дороги нараспашку открылись в полной доступности дополнительного приработка.
Так что в Никишино семья Корниловых ни дня не голодала. И матушка Валентина ни разу не плакала над безотцовщиной – одним словом, злым языкам не к чему было придраться.
«Всё у нас как у людей! – приезжая на каникулы домой, и от порога придирчиво оглядевшись в избе, каждый раз гордо объявлял Валентин. – Хотя надо бы нам уже и телевизор купить. Хорошая марка – «Рекорд». Наш, воронежский. Такой в техникуме только у директора в кабинете стоит. Изображение – класс!»
Через три года приехал Валентин в колхоз «Родина» молодым специалистом с «красным» дипломом: с виду точно областной проверяющий прибыл с проверкой. Костюм кофейный югославский, английский дипломат с секретными золотистыми замочками и модные, с чёрно-белыми острыми носками туфли. Шёл от автобусной остановки под руку с Люсей, уже законной женой. Шагом степенным, деловым, каким только и идут в светлое будущее. Всем бабам запомнилось тогдашнее Люсино американское длинное платье с чёрным бархатным лифом. Чуть ли не всё село сбежалось на эту молодую пару посмотреть: так хороша была она, будто это здесь и сейчас какое-то интересное кино снимали про образцовую советскую семью. Того и гляди, что из правления выйдет с букетом для молодых сам знаменитый Михаил Ульянов или Николай Рыбников.      
Одним словом, встретили Валентина торжественно: зоотехников вечно не хватало. Разве что цветами его не забросали и на руках по селу не несли. А вот шампанским молодых по распоряжению Тарасова поливали. Правда, это произошло уже на следующей неделе, на свадьбе.
Накануне Мария Ивановна робко предложила Вале и Люсеньке венчаться, но молодые её как не услышали. Попробовала настоять – отмахнулись. Когда стала на колени с этой просьбой – расхохотались. Такое веселье устроилось враз, что Ниночка, самая младшенькая, уписалась. Однако это всех ещё больше позабавило.
– Религия, мамочка, – с ласковой внушительностью заговорил Валентин, – нужна несчастным, забитым людям. Кому бедность душу выела. Ибо религия есть опиум для народа. Мы же, советское общество, – передовая, великая формация счастливых граждан. Космос – наш, атом – наш. Мир во всём мире СССР отстоит, ни перед какой капиталистической гнидой не дрогнет. А ты – венчаться… Прости, мама… Да и замок на твоей церкви висит ржавый. Потом же входить в неё страшно. Когда её построили? При царе Горохе три века назад? Вся покосилась. Того и гляди купол на головы прихожанам сядет. Я видел, что поп ваш, как ему туда входить, так крестится у ворот раз за разом. И все ваши богомольные старухи точно также. От страха!
– Это, миленький, так полагается, чтобы у врат храмовых осенить себя крестным знамением… – вздохнула Мария Ивановна. – А церковка у нас славная, во имя Михаила Архангела, тёплая, с живым колоколом. Уважьте старуху, бестолочи. И отец ваш порадуется там…  Я вчера его во сне видела. Такой молоденький! И почему-то в ярком таком белом костюме, какого у него отродясь не было… И все руки-ноги на месте. Перекрестил меня…
И поплёлся Валентин с просьбой о венчании «до председателя». Хотя ответ его заранее знал и ни на что иное не рассчитывал. Кстати, к его приходу Тарасов по недавно заведённой номенклатурной манере уже заправился регулярными двумястами граммами пятизвёздочного «Арарата» цвета позднего увядающего заката и, морщась, досасывал лимонную дольку, мысленно поругивая последнего царя-самодержца за эту введённую им манерность. Лично его более устроил бы крепкий бородавчатый солёный огурчик, пропитавшийся ароматами смородинного листа, маринованного чеснока, укропа и, само собой, яростного хрена.
Войдя, Корнилов машинально сконцентрировался на знатном коньяке.
– Примешь на грудь, жених?.. – глубокомысленно вздохнул председатель.
– Попозже. Я к тебе, Кириллыч, за советом.
Выслушав, тот сказал сдержанно, несколько осторожно:
– Хрущ к великому дню построения коммунизма в 1980-м обещался торжественно показать народу последнего в СССР попа. Его самого, почитай десять лет как скинули заговорщики. Только борьбу с религией партия не отменила. Вон в Воронеже хотят в главном культовом храме, Покровском, устроить музей атеизма. Думай, Валя, думай. Тебе жизнь свою строить-рядить.
– Внял, Кириллыч! Всё нормально. Жду на торжество! Обязательно с женой, с родителями, с детьми, – решительно, деловито отпечатал Корнилов.
– Типа свадебного генерала?
– Обижаешь, начальник. Бери выше – самого маршала. Ко всему мы теперь с тобой какая-никакая, а родня!
Гуляли три дня, во дворе на свежем воздухе; когда настраивался дождь,  натягивали брезент и санные кожухи. Не приглашённые никишинцы, навалившись на изгородь вокруг двора Корниловых, внимательно обозревали свадьбу и обсуждали самые заметные личности. Им время от времени подносили выпить и закусить. Пели гости и зрители все вместе, но вразлёт. Заглавный тост председателя обе стороны встретили хлёсткими аплодисментами:
– В знаменательное время связали свои судьбы наши дорогие Валентин и Люся. Семимильными шагами созидается развитой социализм! Американские империалисты с позором изгнаны из братского Вьетнама. Наш «Луноход» первым в мире прокладывает пути-дороги по полям космической соседки! Первую пахоту там начал! И на Марсе будут яблони цвести… А вчера наш горячо любимый Генеральный секретарь ЦК КПСС товарищ Леонид Ильич Брежнев на встрече с американским президентом торжественно заявил, что холодная война между нашими странами закончена победой мирных чаяний и надежд! Русского счастья молодым! По-нашему говоря, мир вам да любовь! И детишек куча!
Валентин при этих словах умно, сдержанно вздохнул.
– Когда космические лучи бороздят бесконечные просторы галактической Вселенной!.. – следом начал свой тост Валентинов тесть Фёдор Илларионович Лымарь, главный экономист колхоза, но так-таки не договорил. Эти слова ему очень нравились сами по себе. Было в них что-то по-особенному величественное, масштабное. А что говорить дальше, он не знал. Фёдор Илларионович видел мир в цифрах.
– Танцуют все! – чтобы выручить запнувшегося мужа зычно, точно в рупор,  объявила его голосистая супруга Ираида Валерьевна, заведующая клубом, –  полнолицая бывшая красавица с большими чувственно дерзкими глазами. После танца с молодым зятем она так впечатляюще поцеловала Валентина, что все вокруг закричали что-то типа «Ну, деревня! Ну, даёт!» На что Ираида Валерьевна негромко, но внятно ответила: «Ещё не дала…» И по-цыгански, на всякий случай, упреждающе вмазала ласковый подзатыльник Фёдору Илларионовичу. Как лекарство от возможной ревности.
Через день Тарасов завёл новоиспечённого свояка к себе в кабинет, заговорил степенно, снисходительно:
– Свезло тебе, парень… Я принял решение не мурыжить тебя и назначить сразу главным зоотехником, – он начальнически улыбнулся, но как-то одними губами, а вот глаза его в этой весёлости почему-то не участвовали. Как бы тем самым давая понять Валентину, что их прежних отношений преданного водителя и снисходительного шефа отныне близко не будет; всё, что между ними когда-то установилось, быльём поросло, а новое неизвестно как сложится и каким боком Валентину выйдет в итоге.
Корнилов сходу, деловито усвоил новый тон.
– Давайте, Алексей Кириллович, сразу объяснимся. Главный зоотехник – это не подарок. Это, как вы хорошо знаете, очень сложная и тяжёлая работа. Известная каторга…. Из руководящего состава – самая тягостная обуза. Каждый день в три часа вставать и в полночь ложиться. А работать с бабами: злыми, вечно недовольными, потому что жизнь у них такая…
– Выбора у тебя нет… – строго вздохнул председатель.
– Дайте хоть малость оглядеться, обжиться. Ещё свадьба в ушах гудит…
– Ладно. Через неделю приступай. И всё. Баста. Меня за животноводство каждый день в райкоме к стенке ставят.  А Корниловы, я знаю, не отступают и не сдаются. На тебя вся надёга. Если припрёт – поможем. Что мы, не люди?
Корнилов первый раз посмотрел на председателя как равный на равного.
Он даже несколько смутился такой внезапно объявившейся в нём зрелости: вот что значит лёг ему на плечи груз серьёзной ответственности за людей, за дело. Машинально отметил: он, оказывается, до сих пор своего шефа толком и не знал. Всё в этом плане между ними только начинается: кто есть кто.
– Тебе анекдот рассказать, как колхозники будущему председателю помогали? – оглянулся в дверях Валентин Семёнович.
– Его каждая бабка знает… – зевнул Алексей Кириллович. – Ладно, ступай, бери быка за рога. Дивидэ эт импэра! Что в переводе с золотой латыни означает…
Тарасов чуть ли не Цезарем величественно посмотрел на свояка.
– Разделяй и властвуй…– усмехнулся Корнилов, настоящий дока в латыни. – Умно, но подло.
 Неделю Корнилов дома не высидел. Уже на третий день в начале четвёртого ночи завёл отцовский мотоцикл с коляской и покатил на ферму, судорожно рыская  по разбитой колее. Когда в очередной раз влетал в лужу, получал в «физю» ощутимые густые липкие плевки. Но завязнуть на таком девятискоростном бугае, способном по бездорожью волочить противотанковую пушку, было невозможно: машина агрессивно, нахраписто «пёрла» без пробуксовки через любую хлябь. Трофейная техника, вермахтовская. Лет через пять после войны мужики случайно нашли её в здешних болотах. Назывался немецкий мотоцикл странно – «Сахара». В топь его забросила мина, заложенная партизанами на лесной тропе. Раздолбанный механизм никто не смог восстановить, хотя с азартом брались многие. Дураков среди них не было. Сам тогдашний главный инженер Голощёков месяц ходил вокруг мотоцикла кругами, но в итоге смущённо отступил. А Семён Ильич, «обрубок», справился. Машина через месяц рванула у него по просёлку, как наскипедаренная. Или с переляку. Одним словом, зверь настоящий в ней объявился. Перемогая болячки, Корнилов-старший умудрялся на нём иногда ездить, помогая костылём переключать скорости.
У тучной, словно налитой, деревенской темноты был за околицей свой, особый мрачный запах – свежевырытой чернозёмной ямы. Сегодня ни зёрнышка звёздного, ни лунного серпика, – мгла кромешная, непоколебимая. Хотя в ней, если присмотреться, то там, то там ощущалось некое потаённое движение: ещё более темными пятнами в ночи обнаруживали себя как в ступоре бредущие на утреннюю дойку бабы. С головой закутанные, чем придется, от волглого едкого холода. Словно оглохшие, хронически не выспавшиеся, они как не слышали дикий рык мотора «Сахары» во все его резвые, бойцовские тридцать лошадиных сил; и некоторые из этих ночных чёрных привидений едва не попали тогда под колеса трофейного мотоцикла нового главного зоотехника, – пьяно, тупо шарахались в сторону. Но ни одна не взвизгнула: мочи не было. И с шагу не сбивались, поспешая: на ферме животину надо вовремя накормить, почистить, напоить, если заболела – лечить без промедления. А за спиной, дома, неуёмная детвора, требовательный хорохористый муж, хорошо ещё, если не вдрызг пьяный.
Для Валентина Семёновича не было секретом: на ферму тогда многие шли как в ссылку. Редко кто хотел взяться сам по собственному желанию доить коров да ещё вручную, не менее двадцати голов, – три раза в день. В жуткой грязи и неприспособленных помещениях. Ферма как отстойник кадров считалась. В основном здесь оказывались те, кого с хорошего места турнули за злостную пьянку или хуже того, воровство колхозного добра. Редко попадали на ферму нормальные люди: разве только от крайней нужды или рассорившись вдрызг с начальством, – вот они и становились тут передовыми доярками, скотниками, короче говоря, ударниками социалистического и коммунистического труда.
Со слезой оглядел Валентин Семёнович в тусклом свете фермы своих первых в его жизни подчинённых. Бабы в основном. Щурились они на него кто равнодушно, кто с ехидством, но некоторые с интересной женской мыслишкой насчёт того самого, но никто не глядел с надеждой или, чего уж там, радостью…
Напрягся сурово молодой главный зоотехник: «Что они сейчас, горемыки, думают обо мне?.. И думают ли вообще?.. Кажется, им не до этого»…
– Здравствуйте, товарищи… – тихо, как-то смущённо проговорил  Валентин Семёнович. – Доброе утро, бабы…
И вдруг ляпнул:
– Мужикам особо – физкульт-привет…
Никто не отозвался: сидят в полумраке на корточках да кирпичах не шелохнувшись, – доярки – замотанные, на кикимор похожие, а скотники – так те, чертяки, явно со тяжёлого похмела, как пришибленные.
 «Как же у нас похабно относятся к людям!.. – отчаянно подумал Корнилов. – Ни в грош никого не ставят. Превратили людей в скотину. А ещё какой-то там, нафиг, развитой социализм строим…»
Пошли стадо смотреть. Проходя впотьмах мимо линии коров, Валентин Семёнович неловко поскользнулся: взмахнул руками и плюхнулся на сочную, ещё тёплую лепёшку. Никто не отреагировал. Здешние коровы утонули по уши в дерьме.
Как бы там ни было, животные в итоге ему понравились: «симменталы» и красно-пёстрые плюс племенные. То, что надо. Самые оптимальные породы для молочного направления. А что вид у них такой загаженный, так это дело поправимое.
Обошли дойных коров, посмотрели молодняк. Тут Валентин Семёнович ненадолго задержался, полюбоваться как их, месячных, доярки нежно отпаивают молоком. Старательно это делали бабы: замученные, заезженные, а всё-таки уважение к скотине не потеряли…
«Талант не пропьёшь!» – печально улыбнулся он. Зачем-то спросил и без того ему известное:
– Дойка трёхразовая?
– Конечно, Валентин Семёнович… – смутилась бригадирша. – Как у всех: первая – в пять утра, потом в полдень и шестичасовая вечерняя.
– На работу сами добираются?
– Вы же, наверное, видели по дороге… По буеракам. Как в атаку на врага при штурме Перекопа…
– Видел!.. – судорожно отозвался Корнилов, вдруг вновь почувствовав запоздалый стыд от того, как он между бредущих во тьме баб резво, настырно пробивался через бездорожье навстречу своей новой жизни на не знающем износу вермахтовском мотоцикле, на бессмертной «Сахаре». 
В общем, за первые два года перевёл он все фермы на механизированное доение; реконструировали навозоудаление. Когда Корнилов пришёл на должность главного зоотехника, в колхозе «Родина» числилось 1200 голов; через 5 лет стало 3000 дойного стада. Когда принимал это хозяйство, 50 отёлов выходило на 100 коров, из них половина погибала. Такие были условия содержания. Вернее, их не было вовсе. И эту практику Корнилов изжил.
                7
А когда всё более-менее отладили, Корнилов свалился. Перенапряжение, самый настоящий нервный срыв. В конце олимпийского лета одна тысяча девятьсот восьмидесятого.
До того Валентин Семёнович без выходных и отпусков крушил-брушил на своих фермах. Чисто трактор. Первым шёл во всяком деле. С наскоку. Как в рукопашной атаке молотил налево-направо. Только на жену времени не хватало; дальше одного ребёнка у них по семейной части не пошло. Сторонних баб вовсе не замечал, хотя некоторые вокруг ходили далеко не украдкой, и порой весьма призывно заглядывали в глаза во всей откровенной простоте своих бесхитростных возжеланий: по причине усиленного самогоноупотребления никишинским мужикам было не до того самого.
В общем, в областную больницу Валентина Семёновича привезли третьего августа. Диагноз написали обширный, на целый лист: астенический невроз, гипертонический криз, тахикардия, а ещё отсутствие аппетита на фоне злостной диареи.
Принимал Корнилова молодой, очень толстый весёлый врач. Он как Юлий Цезарь одновременно делал три дела: заполнял документы, пил подаренный кубинский ром «Гавана Клуб» (в связи с Олимпиадой в свободной продаже ненадолго появился и такой дефицит) и вдохновенно отвечал на телефонные звонки: его приятели наперебой взволнованно звонили ему по поводу НЛО, будто бы только что приземлившегося в парке «Южный» на Левом берегу Воронежа.
– Может, это Олимпийский Мишка сюда долетел?.. – тоненько, мальчишески всхохатывал доктор по ходу разговора. Точнее, трёпа.
«Какая глупость… Какие, к лешему, инопланетяне?! – дерзко думал Корнилов. – Кому мы можем во Вселенной быть интересны? С нашими бесконечными войнами, с нашей неистребимой борьбой за власть? Эх, дорогой Леонид Ильич! Целовальщик ты наш знатный! А только ведомо тебе, что люди, скрежеща зубами, ездят в Москву под большие праздники за более-менее нормальной колбасой и апельсинами?..»
– Слушай, я сегодня купил в «Утюжке» самое настоящее «Malboro»! – продолжал перекрикиваться с очередным телефонным собеседником дежурный врач. – А ещё мне пообещали кроссовки «Aдидас»! Кстати, ты слышал такой новый московский прикол? «Тот, кто носит «Адидас», завтра Родину продаст»?!
– Вас бы ко мне на ферму вместе с вашими инопланетянами и адидасами хвосты коровам крутить… – судорожно вздохнул Корнилов, тревожно глядя в потолок, словно смотреть вокруг уже совсем мочи не было.
Ему вдруг отчётливо послышалась грустная песня, которую Лев Лещенко пел на закрытии Олимпиады. Про Мишку, как тот, выронив медвежью слезу, печально вознёсся над Лужниками на разноцветных воздушных шарах. Словно нашу страну навсегда покинула последняя надежда на светлое будущее. Ибо произошло всё это именно в год обещанного завершения строительства коммунизма – 1980-й. Только вместо светлого будущего народу подсунули Олимпиаду…
На трибунах становится тише,
Тает быстрое время чудес,
До свиданья, наш ласковый Миша,
Возвращайся в свой сказочный лес…
Олимпийская сказка, прощай.
– А почему так говорят: коровам хвосты крутить? – вдруг озорно сощурился дежурный доктор в сторону Валентина Семёновича, который напряжённо сидел, стиснув голову руками так жёстко, словно хотел её раздавить за ненадобностью более в этой жизни.
– Вам, юноша, надо бы прежде лет пять в навозе проплавать, ежели желаете в такое толком вникнуть… – скрипнул зубами Корнилов. – Вот, скажем, надо корове укол сделать или кровь взять на анализ. И при этом нежелательно, чтобы она лягнула вас. Поэтому следует крепко взять её за хвост у основания и скрутить его. Корове станет больно, и она уже не будет бросаться в стороны и лягаться. В общем, послушно зайдёт в стойло или станок, и вы можете там делать ей всё, что процедурно необходимо...
Он застонал и прижался лбом к холодному стеклу на столе, под которым лежали какие-то порнографические фотки, – их последнее время некие мутные личности наладились продавать в электричках. Первые ласточки демократизации и свободы личности… 
– Вам плохо?.. – смутился доктор.   
–  Прекрасное далёко… не будь ко мне жестоко… – вдруг тихо проговорил Корнилов. – Кажется, песня такая есть? Вот и допелись мы её, мать-перемать! 
– Понял, понял… Ничего! Мы вас подлечим… – ласково заверил толстяк. – И хвост вам крутить не станем. Вы будете комфортно смотреть в палате по цветному телевизору замечательный фильм «Эскадрон гусар летучих» и набираться вместе со всем советским народом олимпийского здоровья!
– Чушь! В этом году мы должны были построить коммунизм… – побагровел Валентин Семёнович. – А нам вместо него клоунаду второсортную подсунули.
Кажется, молодой доктор ничего не знал о былых утопических порывах КПСС, и отреагировал на них по-своему: 
– Не волнуйтесь. Это у вас пройдёт…Ваш нервный срыв сейчас в той фазе, которая провоцирует сильную раздражительность. Причём, буквально по любому поводу. И без повода. Всё вызывает у вас злость. У некоторых в это время появляются мысли о самоубийстве…
– Не дождётесь… – тупо проговорил Корнилов. – И вообще хватит ля-ля, ведите меня в палату как можно скорей… Желательно – одиночную.
– Именно такая вас и ждёт! – любезно засмеялся доктор. – А знаете, кому вы этим обязаны? Сегодня вашим здоровьем интересовался у нашего главврача сам членкор Академии наук СССР заслуженный профессор Георгий Иванович Жданов!
Корнилов не ожидал от себя такой реакции: он вдруг внезапно заплакал. Именно с этой минуты ему стало день ото дня легчать.
Тем не менее, выписали его из невралгии только через месяц, но, по предписанию врачей, он ещё почти столько же отлежал дома в комнате с занавешенным окном. И у этого полумрака словно был свой запах: темнота почему-то пахла незаживавшими ранами отца. Успокаивающие таблетки помогали плохо. Так что вся жизнь на Земле казалась Корнилову чьей-то досадной ошибкой, а то и издевательством. Люся заходила к мужу только на цыпочках, а крикливого маленького Эдика на время отдали в круглосуточный садик, в райцентре.
Первый раз Валентин Семёнович вышел на улицу лишь в конце октября. Дойти до правления. Осеннее Солнце дерзко высверкивало отовсюду. Даже с накатанной грунтовки блескуче сияло. В общем, куда не повернёшь голову, так оно тотчас на тебя болезненно пыхнет.
Когда Корнилов шёл по коридору правления и когда поднимался на второй этаж к председателю, всё смотрели на него как на какого-то незнакомого человека, неизвестно откуда тут взявшегося. У него от всего этого вновь судорожно подступил к горлу сухой острый ком.
Когда с ним здоровались, в ответ Валентин Семёнович только строго кивал: сил не было голос подать.
– Привет королю коров! – зычно встретил его Тарасов. – Оклемался?
– Типа того… – сдавленно вздохнул Корнилов и напрягся. – Я тут тебе, понимаешь, заявление принёс. Не откажи, Кириллыч. Хочу уйти из главных зоотехников.
– Не ду-ри-и-и! – бычьи взревел Тарасов, так что на ближайших фермах коровы, наверное, испуганно оскользнулись.
Валентин Семёнович покаянно опустил голову.
– Прошу не от хорошей жизни… – Корнилов устало закрыл глаза. – Силов нет этот воз далее тянуть. Такое впечатление, что там, наверху, зреет большое предательство. Наше животноводство стало никому не нужно. Чёрт знает что творится в стране. Вот хоть это возьми: мы из кожи лезем, выращиваем мясо, а у нас ни в Никишино, ни в райцентре на прилавках его нет.
– Опасный ты товарищ… Как самый настоящий диссидент заговорил. Ладно, решим вопрос по-родственному… – великодушно проговорил Тарасов и, не читая заявление, поставил резолюцию: назначить такого-сякого заведующим механизированными мастерскими.
– Согласен? – спросил только для блезира, ибо прекрасно знал: там будет спокойней, совсем иной колер, кто же откажется? Не синекура, но график работы ровный, авралов каждый день точно не будет.
– Вот спасибо… – слабо улыбнулся Валентин Семёнович.
                8
 Тем не менее, с переходом свояка на новую работу Тарасов так и не смирился. Через день то в шутку, то всерьёз уговаривал Валентина вернуться к родным коровкам.
А как-то однажды на этой почве произошла между ними возле правления и вовсе самая настоящая трагикомедия. В общем, приступил Алексей Кириллович к свояку в очередной раз:
– Не заотдыхался на новом месте? Доярки говорят: коровы по тебе плачут  жгучими слезищами. Доятся с тоски, что те же козы.
– Дай своих ребят-девчат на ноги подниму… – поморщился Валентин Семёнович.
– Что же ты меня за нос водишь, своячёк! – взорвался Тарасов. – Тебе осталось Нинку лишь замуж отдать. Все остальные пристроены, как лучше не придумаешь. И твой Эдька повзрослел, во второй класс ходит.
– Вроде того…
– Так чего ты тянешь с возвращением?! – вскричал председатель.
– Ин идем флумен бис нон десцендимус … – тупо откашлялся  Корнилов.
– Умник хренов! – вскрикнул Алексей Кириллович. –  Мы тоже не лыком шиты! Так что Гераклитом не прикрывайся! Не темни! Не идёшь, потому что течёт в тебе злобная кулацкая кровушка… Вот откуда твоя ненависть ко всему советскому!
И тут вдруг этот приступ… Захрипев, Алексей Кириллович судорожно рухнул. Какая-то баба ехала мимо на велосипеде, бренча пустым ведром, увидела случайно, как председатель мертвецки раскинулся поперёк дороги, заорала в голос и сама тотчас сковырнулась в канаву.
Через час Тарасова на тряском «кукурузнике» Ан-2 доставили в областную больницу. Вначале там диагностировали инсульт, потом инфаркт, но в итоге остановились на «нервном срыве», как и у Корнилова: точно соревновались мужики друг перед другом.
В райкоме партии бдительно напряглись: на носу «битва за урожай», а одно из лучших хозяйств обезглавлено. Спешно перебрав перспективные кандидатуры, там пришли к мнению, что лучше Корнилова на колхоз «Родина» им человека сейчас не найти.
«На безрыбье и рак соловей…» – узнав о таком решении первого секретаря, ревниво усмехнулся Тарасов.
Как крыша с грохотом села на голову Корнилову, нежданно-негаданно вдруг ставшему врио председателя. Люся ждала, что повторится его нервный срыв, но он наперекор всему как не знал устали. Хотя отныне практически не спал. Зато Корнилов успевал везде. Движок председательского «бобика», за руль которого он азартно сел по старой доброй памяти, заклинило через неделю. И теперь вновь выручил отцовский трофейный мотоцикл «Сахара». Корнилов мотался на нём повсюду с такой неистовой оперативностью, что были случаи, когда его одновременно видели будто бы сразу в трёх местах. Скажем,  в райцентре, в областном Воронеже и самой Москве, на ступеньках Министерства сельского хозяйства СССР. Что его туда могло занести – неизвестно, но в итоге урожай пшеницы взяли никишинцы невиданный для всей области. За все двадцать последних лет. Не хуже обстояло у них с гречихой и просом. С королевой полей в колхозе «Родина» вообще вышел особый случай. Наперекор дождям и засухе получили 25 тонн с гектара. Как на лучших полях капиталистической Европы.
Прослышав о таких победных урожаях свояка, Тарасов тотчас расстался с больницей и властно принял бразды хозяйства в свои руки. «Спасибо» Корнилову сказать в суете забыл. А когда Алексей Кириллович узнал, что в области готовят бумаги в Москву для награждения Валентина Семёновича орденом Трудового Красного Знамени, тотчас вызвал свояка.
– Всё хотел спросить: как тебе удалось так вырваться вперёд?.. Мои прогнозы были значительно скромней. А я редко ошибаюсь…
– Кто его знает… – Корнилов присел на стул, бессильно опустил руки. – Как там древние римляне говорили? Карпе дием?
И тогда Тарасов, болезненно помолчав минуту-другую, вдруг прямо, твёрдо, то есть без всяких там обиняков, объявил, что теперь им вместе никак не работать. Валентин своим трудовым подвигом враз затмил все его прежние успехи. Теперь с Тарасова будут ежегодно требовать ещё больших результатов, ногами на него топать и грозиться отобрать партбилет, но откуда он возьмёт им эти невиданные нынешние центнеры? В отличие от свояка таким загадочным везением он не помечен свыше.
– Будет правильно, если ты куда-нибудь уедешь. Исчезнешь с глаз долой. Хотя бы на пару лет. Страна у нас огромная… Пожалей больного человека. Мы как-никак родственники. 
– Да. Я понимаю, – покивал Валентин Семёнович. – Я вам многим обязан.
– Прости…– чуть было не всхлипнул Тарасов.
А через несколько дней Валентин Семёнович поехал к брату Николаю под  Ворошиловград в совхоз «Заря коммунизма». Будто бы проведать, отдохнуть. Готовился тщательно. Как-никак другая сторона. Так что багажник своей «копейки» итальянской сборки Корнилов щедро зарядил разными свойскими произведениями Люсиного приготовления: особого засола огурцы в банках с родниковой водой, пересыпанные горчицей, помидоры в яблочном соку, варенье малиновое и вишнёвое, – медово густое, которое ложкой так просто и не взять; но заглавным во всём этом аппетитном разномастном великолепии стали вяленый свиной сальтисон сургучного цвета (через печёночную насыщенность) и тёщины котлеты, налитые брызгучим соком, пупырчатые и словно бы загорелые до тёмного румянца – с мужицкую ладонь каждая. Такие прежде «битками» назывались.
То была осень 1982-го, сентябрь. Но припекало в Ворошиловградской области чуть ли не под тридцать пять градусов. Тут так часто случается: степной климат. Чем-то напоминало тогда ещё наш Казахстан или Астрахань.
И вот через три часа езды вот она перед ним, главная улица славного украинского Ворошиловграда, – Советская. И такое при этом ощущение, что Корнилов въехал в родной Воронеж. Столько всего похожего между этими городами… Вот, пожалуйста, их Дворец строителей – точная копия воронежского ДК имени Кирова, фонтан в центре – один в один как в Кольцовском сквере; вход в их парк имени 1 Мая неотличим от каменной арки воронежского Детского сада. А Ворошиловградская гостиница «Советская» – сестрица-близняшка гостиницы «Воронеж» на проспекте Революции у Кольцовского сквера.
Сходства Воронежа и Ворошиловграда закончились, когда Валентин Семёнович зашёл в продуктовый магазин купить бутылку водки – на всякий який случай. Самогон Корнилов, конечно же, вёз. Свойский. Самый что ни на есть искусно справленный, мудрёный, ибо превосходил по части разгульных градусов и хитроумных трав-приправ любую самую дерзкую фантазию. Абы что в него не пичкали: корица там, шафран, ваниль или тмин отвергались однозначно как ненашенские забавы, не родня по крови доброму деревенскому русскому первачу, очищенному пшеничным хлебушком и молоком. А вот обязательно, непременно, иначе вся затея насмарку, собаке под хвост,  –  пахучий лист смородины, чабрец, именно на Троицу собранный, и немного полевой мяты. Но подкрашивать самогон пусть и чаем, карамелью или диким сушёным барбарисом – чистое вредительство, полное непонимание восторга от его слёзной мерцательной чистоты, восторженно сияющей в стройном гранёном ребристом стакане с мерным «Марусиным пояском».
В магазине никого не было. Валентин Семёнович поначалу решил, что нарвался на перерыв или санитарный час. А иначе где привычные  многочасовые очереди за докторской колбасой или синюшными жилистыми курами? Что в Воронеже, что в Москве…Везде однова суета по этой части.
– Мне бутылку «Столичной»… – наконец увидев продавца, невнятно сказал Корнилов. – Если можно, экспортную. Где на этикетке по-английски что-то написано…
Продавщица не пошевелилась.
Корнилов хотел повторить, но тут увидел, что заказанный товар уже выжидательно стоит перед ним. Так сказать, по мановению самой что ни на есть волшебной палочки.
Валентин Семёнович смущённо вздохнул и машинально покосился на мягко подсвеченный изнутри прозрачный саркофаг прилавка. Тотчас всякое ощущение сходства здешних мест с Воронежем опрокинулось вверх тормашками. Он почувствовал себя разве что в столичном Елисеевском магазине-дворце на улице Горького. Правда, не было тамошних знаменитых белоснежных колонн, крутых завитков золотистой лепнины на стенах, ртутного холодного блеска высоких строгих зеркал и огромной яркой люстры, хозяйски раскинувшейся под высоким потолком. Но здесь, как и там, было всё, или почти всё из области невиданных деликатесов. Одним словом, после родного райцентра (Никишино вообще не в счёт), даже после областного Воронежа здешний прилавок крепко осадил Валентина Семёновича: раскидистые развалы колбас разных отменных сортов точно издевались над ним торжественным обилием выбора и своими густыми сочными ароматами! Тут тебе и простецкая «эстонская», и рабоче-крестьянская с жирком блескучим сочно пахучая «любительская», диетическая «докторская» и, бери выше, – «Краковская», «Одесская», потом же полукопченая «Московская» – вся из себя эдакая изящная, пупырчатая, блескучая да кроваво-чёрная на срезе, и как бы аж со слезой. Окорока разномастные, вальяжные – тот же Тамбовский, Воронежский, какового в самом Воронеже днём с огнём не сыскать! Ветчина, корейка, грудинка красуются нежно… Весёлых пухлых сарделек и изящных сосисок – явная безбрежность: густыми объёмными снисками глянцево свисают по стенам, розовеют аппетитно… Есть и мясная нарезка, куры достойные, жирком отороченные, пухленькие, утки смугло-золотистые, чуток дымком тронутые, и вон, вон там гусь цельный неподъёмный лежит во всём своём нагулянном мясистом достоинстве. Масло сливочное нескольких сортов: «Вологодское», «Крестьянское», «Шоколадное», «Несолёное» и медового отлива «Топленое». Но когда Валентин увидел в стеклянных чашах ещё и сияющую, улыбчиво-игривую икру красную осетровую, так у него во рту эдак судорожно пересохло. А для полного детского счастья – навалом горы сказочно пахнущих конфет в ярких хрустких обёртках, диковинные рогатые фрукты – бананы, кажется.
Бери-не хочу всего, сколько возжелается, а не так как у них в Воронеже – 1 кг в руки и «гуляй, Вася»...
Не сдержался Валентин Семёнович: по лбу своему активно постучал. Чтобы проснуться?.. Как бы там ни было, но он сейчас чувствовал себя дурак дураком. У них в райцентре в магазинах водки тоже навалом, правда, не отборной, а самой ходовой, «Московской» белоголовки, а в остальном – пусто. Конфеты чуток есть, но никудышные: «Школьные» да «Соевые», а консервы – «Килька» в слащавом томатном соусе и сыр колбасный, крошащийся под ножом, ибо чёрт знает из чего и как составлен.
Он взволнованно принял заказанную им водку «Stolichnaya» с четырьмя золотыми медалями, старательно обёрнутую в лощёную белёсую бумагу.
– Я, это, тут у вас… Как в другой мир попал ... – ошеломлённо признался Валентин Семёнович.
Продавец не поняла и почему-то решила, что «дядька» спрашивает, где тут находится магазин «Детский мир». Она стала объяснять. Корнилов бестолково кивал.
Вышел, и вдруг вернулся, чуть не упав на пороге: спохватился насчёт бутылки «Советского шампанского» для Ленки, Николаевой жены.
– Вам белое или красное? – красиво улыбнулась продавец.
– Самое лучшее… – тупо проговорил Валентин Семёнович.
 Он заполучил полусладкое мускатное «Советское шампанское» с горлышком, запаянным холодной серебристой фольгой, – словно замороженным, – обошлось в четыре рубля шестьдесят восемь копеек.
И вот тут-то он вдруг возрадованно увидел рядом невесть откуда взявшуюся очередь!
Валентин Семёнович даже вздохнул с облегчением, сдержанно-дерзко усмехнулся.
Только здешние люди стояли в очереди смирней смирного; никто ни на их ладошках, ни на вырванном тетрадном листе лихорадочную запись номеров не учинял с командной решительностью; продавцы не кричали брезгливо, чтобы больше не занимали, потому что товар якобы кончается.
– Зачем стоим?.. – чуть ли не шепотком проникновенно задал Валентин Семёнович традиционный, жизненно важный вопрос, всегда волнующий рядового советского гражданина, какую бы очередь он не увидел.
– За колбасной нарезкой… – скучно ответил ему аккуратная бабушка, первой стоявшая. Скучно так стоявшая. Без горячности, какую вызывает у нормального человека уже один вид дефицита, когда тот по какому-либо невероятному поводу «выбросят»… на прилавок.
Корнилов тупо смутился: тогда почему она медлит и ту нарезку не берет, которая перед её глазами нахально лежит под застеклённым сияющим колпаком прилавка, явно очень острым ножичком тончайше распластанная, целлофанчиком хрустким элегантно обёрнутая? Почему равнодушно смотрит куда-то в сторону?!
Старушка сердечно усмехнулась.
– Эта нарезка подзаветрилась. С утра тут, чай, лежит. Сейчас мне свеженькую принесут! Уже режут дивки.
Корнилов едва не отшатнулся. В голове так судорогой и пробило, ахнуло: «Они  тут что, оборзели?.. Оборзели совсем!!!»
Так что к брату он ехал с самыми что ни на есть раскорёженными чувствами и несколько раз останавливался, чтобы пройтись, встряхнуться. Футы нуты!
Николай работал трактористом в совхозе «Заря коммунизма» – это пригород Ворошиловграда; до посёлка – восемь километров по очень приличному асфальту, какого Валентин Семёнович в своих никишинских краях вовек не видывал. По такому можно ехать, поставив на крышу «жигулёнка» стакан с водой под самый «Марусин поясок», – ни капли не потеряешь. 
По пути не мог не заметить Валентин Семёнович своим наметанным крестьянским взглядом, что почва здесь совсем иная. Вышел заинтересованно, пригляделся строго. В отличие от наших словно бы живых, матерых чернозёмов, эта землица оказалась подозрительно светлая, местами так и вовсе белая. Какую не во всех местах лопатой возьмёшь. Мергель это залёг: глинистый известняк с песком. Разве что виноград можно на нём растить, да и то с упорством, с особым доглядом. Бедная земля, никакая.
С Николаем, как свиделись они, так и схватились азартно обниматься, друг друга охлопывать, раскачивать и подкидывать, – чуть ли не полчаса вот так хватко братались. После этой торжественной процедуры Валентин Семёнович с азартной задышкой признался, что привёз Николаю всякой разной снеди своей деревенской, душевно исполненной, чтобы угостить, удивить, порадовать, а тут у них такое в магазинах царское раздолье всякого невиданного дефицитного харча, что и сама столица может кое в чем позавидовать ворошиловоградскому продуктовому обустройству.
– Но особенно люди мне ваши понравились! – бодро объявил Корнилов-старший. – Продавщицы против воронежских вежливые такие, заботливые лапочки и, скажу, без «бэ», терпеливые. Наша с пол-оборота на тебя орать заведётся по поводу и без повода. Она изначально смотрит на тебя с противностью. Ибо нормальный человек такую дрянь, какую она продаёт, вовек покупать не станет. Поэтому ты в её глазах гроша ломаного не стоишь. Или вот в Москву, когда приедешь за той же колбаской или мандаринами под Новый год, так коренные москвичи на тебя со всех сторон шипят: «Голодранцы! Деревня хамская! Прикатили наши магазины курочить, сволочи!» А сами из себя жутко интеллигентные… Вылитые профессора и академики. Вроде нашего Георгия Ивановича Жданова. Но он-то – человек, человечище!
– Вот и оставайся у нас жить! Семью перевози! Всё будет рядышком, брат! – расчувствовался Николай, всегда в глубине души носивший тоскливое ощущение вины перед Валентином, что тот свои молодые годы потратил на них, на целую орду безбашенных спиногрызов.
И когда устроили Корнилова-старшего с дороги отдыхать, он какое-то время ещё слышал, что на кухне Николай и его Ленка всерьёз, запальчиво обсуждают, как им наладиться, чтобы рядышком тут быть обеим семьям, вполне по-родственному.
– Брат у меня что надо! Он нас всех братьев и сестриц в люди вывел! – порывисто втолковывал жене Николай, подливая себе рюмку за рюмкой. Моментами было слышно, как он аппетитно ломает на зубах сочный родной никишинский огурчик. – Мы ему по гроб жизни обязаны… Кормил, поил, одевал! Такой добрый, щедрый. Всё – для нас. А работящий! Со всяким делом влёт управится. Потому что способный, жуть! И высшее образование имеет. Почти высшее… Плюс – непьющий. Эх, ему бы в Политбюро, рядом с Брежневым! Чтобы тому на смену! А то позор один от этого шамкающего целовальщика… 
Николай густо всхлипнул…
Проснулся Валентин Семёнович как всегда в пять утра, по-деревенски. Собрался с мыслями, вслушался в себя. Там внутри было ясное, здравое желание начинать ему тут новую, иную жизнь.
На братовой кухне его ждала блескучая яичница с хрустящими сочными шкварками и чай с бодрящим душистым ароматом, индийский, из пачки со слоном, а к нему – баранки украинские со знаменитым вологодским сливочным маслом, которого в Воронеже давно не видели.
Когда искали директора совхоза Петренко, им подсказали идти к пруду.
– Как я сам не догадался?.. – похмельно поморщился Николай. – Это у Тараса Николаевича с утра самое любимое место. Знаешь, как он этот пруд в шутку называет? «Лох-Несское» озеро! Кстати, а чем оно, настоящее, так известно? Будто бы в нём инопланетяне живут?
– Потом… – строго вздохнул Корнилов-старший.
Петренко сидел у воды в тени старой, столетней ивы с красно-бурыми глянцевыми ветвями, и поникшая великанская грива её пушистых листьев мерцала серебристо-седой изнанкой при всяком порыве ветра. На таком почти что фантастическом фоне и сам Петренко тоже казался эдаким сказочным духом-покровителем удалого запорожского воинства. Ибо являл собой пусть и человека роста не особенно высокого, но в крутых плечах разворотистого, со вздутой широкой грудью, одним выдохом которой явно можно было средней силы костёр враз осадить, – и с большими, раскидистыми «козацькими вусами»; левый сиял белее моржового клыка, правый – густо-смоляно блистал с антрацитовым отливом. Так было у них из рода в род по-мужской линии. За что имели вековое прозвище Белоусы. Правда, непонятно почему игнорировавшее наличие усища чёрного цвета. Но народу лучше знать.
Петренко только выхватил из пруда резвого, вёрткого золотисто-красного карасика граммов на двести, и тот метался перед ним, судорожно норовя сорваться.
– А я до вас, Тарас Николаевич. Брата привёл. Хочет к нам устроиться… – несколько смущённо проговорил Николай, глядя то на полное, свежее, азартное лицо Петренко, то на лихорадочно плещущегося перед ним яркого,  чудно ошалевшего карася. Они будто некую игру затеяли: директор и  рыбёшка.
Петренко пальцем указал Николаю отойти подальше. Высоко, как-то недоуменно поднял подбородок, словно рассматривал новоявленного неведомого мужика ноздрями, плотно забитыми зарослями блескучих седых волос. Могло показаться, что он бельма на него навёл.
– Выпьешь? – сказал, наконец, скользнув беглой улыбкой.
– Вообще-то я не на работе… – усмехнулся Валентин Семёнович. – Но всё равно не охота. Без дельного повода. Так что проехали тему?
– И откуда ты такой взялся? – крякнул Петренко, всё ещё пытаясь сцапать прыгучего карасика.
– Из Никишино. Колхоз «Родина».
– Слышал. Хорошее хозяйство. Кажется, Тарасов у вас вождит? А чего ты до нас? У вас там всемирный потоп?
–  Особые обстоятельства…
– Он там был главный зоотехник! – взволнованно, гордо крикнул Николай, всё ещё стоя поодаль и чуть ли не на цыпочках. – А этим летом временно исполнял обязанности председателя! Да ещё как! Рекордный урожай взял!
Петренко всё же, наконец, ухватил рыбу, мгновение цепко подержал в руке, чувствуя её судорожное, раздражённое напряжение.
Забавно глянул ей в выпученные раскоряченные глазки.
– Премудрый карась... Жить хочешь? – усмехнулся он и ловким взмахом руки скинул его в пруд.
Рыбка вёртко, штопором ушла на глубину.
– И спасибо не сказал, плескун! – засмеялся директор. – Значит, зоотехник, говоришь … Главный?!
Он отёр руки о густо нависавшие ветки ивы и подал Валентину Семёновичу свою достойную мужицкую пятерню:
 –  А мне нужен зоотехник отделения… Ой, как нужен! Ты и представить себе не можешь! Пойдёшь?
– Пойду. 
– Про зарплату, что не спрашиваешь? – усмехнулся Петренко.
– Жду, когда скажите.
– Сто восемьдесят. И не рублём больше.
«У нас на такой должности больше 110-120 не дадут…» – мельком отметил Корнилов, но вида не подал.
– Жить будешь у брата?
– Желательно самому. Угол у кого снять подскажете?
– Угол?.. –  Петренко атаманом глянул на Валентина Семёновича. – У меня для нужных специалистов и дом найдётся. Или квартира, если твоя жинка пожелает. Новая. Многокомнатная. Хоромы, одним словом, царские! В общем, если честно, рад я тебе парень… Нутром чую, что такой гарный хлопец мне зараз и был нужен. И кто только мне тебя послал? Господь Бог? Или его Величество Случай? А может карасик, которого я сейчас отпустил в пруд?
Два дня положил Валентин Семёнович себе на сборы в Украину. Чтобы мать не сразу ощутила его отсутствие, выправил, наладил всё, что на глаза попадалось: в огороде, саду, не обошёл стороной закут и хлев. Ещё и вырыл свежую яму под картошку в зиму, потому что как Воронежское водохранилище залили десять лет назад, так с тех пор даже у них в Никишино в погребе весной вода стала по колено подниматься.   
На ферму проститься с народом не пошёл – знал, там непременно слабину покажет. Даже если для твёрдости духа рвануть пару стаканов самогона. Понятное дело, себя провожать он тоже всем запретил. Кстати, Тарасов в эти дни, так случилось, отсутствовал: был вызван в область на совещание по вопросам реализации продовольственной программы.
Когда под вечер Корниловы уже были готовы ехать, их задержало стадо домашних бурёнок, занявшее всю дорогу на целых полчаса. Именно в это время, перед заходом Солнца, они возвращались с выпаса. Сумеречные высеребренные лучи над Никишино растопырились по горизонту. Копыта глухо ступают. Кто никогда не держал скотину, так и те выходили за ворота поглядеть на такую внушительную церемонию.
Под девяносто коров (восемьдесят семь, если желать точности) в четыре ряда, перекрыв дорогу, цугом величественно вступили в село. Шли плотно, устало, с чувством исполненного долга. Никакая не дёрнется, не взмычит попусту. Вымя у каждой, натружено, увесисто свисает между ног. Переполненное, туго налитое, грациозно, тяжело колеблется. От стада пахнет молоком, травами и кизяками. А ещё, как поравняется с тобой какая бурёнка, от неё чувствуется живое тепло. Особое такое, чуть ли не материнское…
Валентин Семёнович глядел на эти устало колыхающиеся ряды, строго поджав губы, со слезой: того и гляди руку к своей кепке приложит, то есть честь отдаст коровкам старший сержант запаса.
Одним словом, он как прощальный парад принимал у никишинских бурёнок.
                9
Всю одиннадцатую пятилетку света белого не видел директор совхоза Петренко за показатели по надою и привесу. А он их что, родит эти передовые цифры? С высоких трибун звучали призывы и ценные указания, а кризис нарастал. Пять молочно-товарных отделений наличествовало в петренковском хозяйстве «Заря коммунизма», однако доили бабы руками, навоз скотники огребали вилами и то не всегда, а если ожидалась какая-никакая проверка. А единственный в районе новейший промкомплекс, итальянский, установленный здесь лет пять назад шефским заводом, знаменитым Ворошиловградским  тепловозостроительным, – был заброшен: так и не смогли лучшие тутошние инженеры и заслуженные изобретатели эту причудливость капиталистическую под ажурной стеклянной крышей ввести в строй.
Когда такой разлад увидел Валентин Семёнович, так целую минуту дышать свободно не мог. Здешние условия оказались ещё хуже, чем поначалу были на фермах в его родном колхозе «Родина». И откуда только эти сказочные богатства на прилавках в Ворошиловграде?.. 
Само собой, Петренко регулярно призывали в райком и привычно снимали с него самое мало три шкуры за животноводство. А когда приезжали к нему порыбачить на «Лох-Несское» озеро, после третьего стакана просили у него прощение: «Что в стране происходит?.. Непонятно… А на нас, Тарас Николаевич, не обижайся. Ты мужик правильный».
Животноводство год от года хромало в СССР. Разве от хорошей жизни в Новочеркасске люди против танков вышли в июне шестьдесят второго, когда в очередной раз подорожали мясо и молоко? То ли колхозная система не справлялась со своими задачами, то ли «развитой социализм» следовало на корню менять?.. Шило на мыло?
Был в прошлом году здесь на отдыхе земляк Петренко, взошедший от звеньевого скотника до высокого звания генерал-майора КГБ СССР. Так вот; сидели они как-то с ним рядком при удочках на озере, и Тарас Николаевич после третьего стакана самогона вдруг напрямки спросил у высокого чина: почему так происходит, что развитие села пробуксовывает? Для меня, мол, это загадка!.. Год от года всё меньше выделяют средств на развитие. «Давай, Белоус, лучше самогон пить, очень он у тебя хорош! – сказал генерал и вздохнул. – А насчёт затронутой тобой темы… Это вредительство, товарищ Тарас… Масштабное. На всех уровнях. Руководят им, сам знаешь, из-за океана. Чтобы СССР без войны низложить. Скоро это своими глазами увидишь…»
Тарас чуть не заорал: «А вы что там, ребята, глазами моргаете? Ладно, я в селе сижу дурень-дурнем… Но ты со звёздами какими на погонах, а тоже  плечами пожимаешь?! Почему допустил такое? Врага надо к ногтю!»
Генерал с досады удочку в пруд бросил: «Руки у нас повязаны. За океаном всё наперёд продумали и кого надо у нас на самом верху приласкали. Так что с высоких трибун звучат громкие посулы и ценные указания, а кризис нарастает. И вот тебе реальный пример. Скажем, в далеко не худшей Калининской области за последние двадцать лет сельское население сократилось почти вдвое!!! Идём ко дну, Тарас…»
И вот вдруг мелькнула у Петренко слабая надежда: чем-то глянулся ему этот как с неба свалившийся молодой и, как видно, упёртый в работе москаль из Никишино. По одной его резвой походке, по острому взгляду видно, что не перевелись ещё неутомимые люди, способные свой пупок жертвенно надорвать, но горы для общего дела свернуть. Только задачу им надо поставить правильно и волю дать.
В общем, когда привёз Корнилов семью, они с Люсей обомлели: их ждала  пятикомнатная двухэтажная квартира с «евроремонтом», как тогда говорили. С двумя просторными лоджиями, – хоть в бадминтон на них играй. Так что Люся на каждой поплакала счастливыми слезами. Никогда не думала она, что ей доведётся стать хозяйкой такого царского жилья, ещё и оборудованного по последнему слову квартирного дизайна, то есть со всеми городскими прибамбасами и фантастическими удобствами: немецкого качества гэдээровская многофункциональная стенка, росло раскинувшаяся впритык к трёхметровому потолку; богиня пятнадцатиметровой кухни – итальянская электрическая плита Ardesia  из матово серебристой нержавейки, неподалёку –  пурпурный, как тога римского императора, холодильник суперного бренда Ariston. По особому распоряжению Петренко к новоселью его камеры щедро наполнили разной праздничной снедью из сказочных ворошиловградских гастрономов. В зале, который иначе как ковровым царством не назовёшь, под хрустальной многоступенчатой искристой люстрой – знаменитый цветной воронежский «Рекорд». Само собой отдельный туалет с сияющим финским унитазом и отдельная ванная комната, выложенная чешской чёрно-белой плиткой и снаряжённая невиданной по тем временам умной стиральной машиной «Вятка-автомат». Она показалась Люсе и Валентину Семёновичу большим чудом техники, нежели знаменитый «Луноход». 
Олександр, шофёр директорский, весёлый, несколько кручёный паренёк, вмиг устроил Петренко и Корнилову на берегу «Лох-Несского» озера на пёстром рушнике горилку, распрекрасный, по дедовскому рецепту козацкий ядрёный «холодець з телятини», хлеб ещё тёплый домашний белый и густо-матовое стылое сало с нутряным розовым отсветом.
Сели; и вдруг Петренко поморщился: да так, будто зубом о зуб нечаянно зацепил:
 – Как хочешь, дорогой друже, но мене животноводство задолбало! Делай тута что хочешь, носом землю рой, у Господа или чёрта подмоги вымаливай, но сделай что-нибудь, Христа ради, чтобы меня хотя бы из-за молока и мяса за энто место не дёргали в райкоме. Ведь оторвут в итоге… Неужели не справишься?
– Поглядеть будем, – тихо, но внятно сказал Валентин Семёнович.
– Спасай, парень…
– Вопросов нет, – сдержанно покивал Корнилов. – Кроме одного единого, Тарас Николаевич.
Прищурясь, Петренко медленно, вдумчиво вылил в себя добрый стаканец самогона. Подкинув вихлястый, блескучий кусмень янтарного холодца, насквозь живой линзой просвечивающего, вёртким движением азартно принял его точно в рот. Он там явно пришёлся ко двору. И вмиг, как камень в воду канул.
– Говори, парень…
– Откуда в продмагах Ворошиловграда такое изобилие на фоне голых воронежских прилавков? Между нами два часа езды!
Петренко вскинул глаза к небу, будто именно там некто мог дать ему верный ответ, размашисто написав его от горизонта до горизонта.
– Ваш старший брат о нашем младшем дюже печётся, – загадочно подмигнул он. – Чтобы нас на капиталистическую буржуйную сторону поглядывать не тянуло.
– Опа-на.., – глухо проговорил Валентин Семёнович.
– Только не все у нас это ценят, – Петренко прикрыл рот лопатой своей ладони, добавил тише тихого. –  Есть такие, честно скажу, чоловики, которые уверены: без России, сами, мы рай на земле обретём! Заживёмо краще никуди… 
– Как это?.. – потрясённо вздёрнулся Валентин Семёнович. – Не пойму!
– Вот и хорошо, что не поймёшь, – покаянно опустил голову Петренко. – И не надо. И вообще забудь, что тебе сейчас Белоус ляпнул.
К вечеру объехал  новый врио главного зоотехника здешние фермы. Ещё раз своими глазами убедился Валентин Семёнович, что животноводство и здесь, как по всей нашей могучей, никем непобедимой, – на последнем издыхании. Развал и поруха полнейшие.
Первое, что сделал он, пережив шок от увиденного бедлама, – велел пометить коров и чистенько прибраться.
Полгода не прошло, как первый проверяющий налетел. По его суровой, надменной физиономии, когда он из своей «волжанки» враскачку выпростался, было видно его заранее приготовленное настроение: устроить разгон и показательную казнь как демонстрацию идеологически выверенной линии партии на построение развитого социализма.
Только в дверях первой же фермы глаза недоуменно выпучил: на некогда замызганной, захлебнувшейся дерьмом, – «вишитии» рушники, цветы на белоснежных подоконниках; кожаные тапочки для всех перед входом; транспортёры с навозом старательно бегут. Коровы проверяющему чуть ли не улыбаются приветливо, бодро помахивая хвостами с цветными бантиками: на них кличка каждой прописана и номер порядковый. Мух почти нет. Стаями уж точно не летают. По лбу не щёлкают. Коров не беспокоят. Вот ещё: бражного запаха силоса как бы вовсе и нет. Свежая травка-муравка все ненужные запахи своими полевыми ароматами забивает.
А был этот проверяющий не какой-нибудь человечек районного масштаба, так себе по значимости, а самый что ни на есть областной туз со свитой. Судя хотя бы по известным всем обкомовским номерам его машины и числу угодливо суетливых сопровождающих лиц.
На этот раз о появлении проверяющего Петренко не был, как водится, извещён заранее бдительными соседями. Не сработало их тревожное местное радио. Ибо первоначально маршрут проверяющего пролегал по иным местам, а потом вдруг был изменён внезапно, ибо какой-то доброхот шепнул ему, что нигде в Ворошиловградской области он не поест такого знатного холодца, как у Белоуса в совхозе «Заря коммунизма».
– А может правильнее – «Закат»? – позволил себе политически остро, почти свободомысленно выразиться знающий себе цену областной товарищ. – Лады, едем до него. Уговорили. А насчёт «заката» не дёргайтесь, товарищи. Скажу вам по секрету: в стране намечается грандиозная перестройка. Демократия и гласность скоро станут нашими новыми боевыми лозунгами.
И, поморщившись, добавил: «В прошлом году мой зам в этой «Заре» чуть было в яме с навозом не утонул. Глядите, мне!» 
И вот теперь стоял он, удивлённый донельзя здешней чистотой, порядком и доложенными ему рекордными надоями и привесом. Слушал доклад Петренко с таким напряжённым выражением лица, словно его каким-то образом прехитренно обманывают.
Оглядевшись, сурово приступил к Корнилову:
– Ты это тут всё такое устроил? 
– Всем кагалом трудились, – сдержанно проговорил Валентин Семёнович.
– К моему приезду расстарались? Чтобы пыль в глаза пустить?
– Для себя напряглись. Чтобы жить и трудиться с песней.
– Ишь, ты, какой идейный. Фамилия?!
Валентин Семёнович машинально оглянулся на Тараса Николаевича: тот стоял сугубо угнувшись. Весь какой-то опасливо затаённый, наученный непредсказуемым особенностям господ проверяющих.
– Корнилов, – тихо сказал. – Временно исполняющий обязанности главного зоотехника совхоза.
Проверяющий тотчас в нос Валентину Семёновичу кукиш ввернул и оглушительно объявил с номенклатурной высочайшей весёлостью:
– Врио?.. Что-то не ценят здесь тебя, парень! Такого молодца я у Белоуса мигом заберу! С сегодняшнего дня ты главный зоотехник всего района! Собирай вещички. Поедешь со мной принимать новую должность!
Всё это время, ожидая чего угодно, Тарас Николаевич бдительно молчал. Но когда насчёт «вещичек» прозвучало, так он в коленях просел.
Петренко тут же велел Олександру живо принести бумагу и на его широкой, как подоконник, спине быстро, взволнованно написал приказ, избавляющий Корнилова от унизительной клички «врио».
Это, кажется,  усмирило проверяющего.
По дороге к «Лох-Несскому» озеру он строго напутствовал Петренко:
– Ты, Тарас, своему зоотехнику не завидуй и возможности предоставь ему безграничные. Кадр, вижу, ценный. Считай, тебе свезло. Иначе бы мы тебя следующей весной турнули.
Петренко забавно развёл конопатыми, в рыжей волосне атаманскими ручищами и улыбнулся, но как-то странно, словно одной половиной лица:
– Налякав йжака голым задом, – проговорил он, степенно огладив свои чёрно-белые маститые усы.
– Что-что? – поморщился проверяющий. – Ты по-человечески говори!
– Испугал ежа голым задом, – шепнул ему в спину доброжелатель из свиты со столь горячим придыханием, что у проверяющего щекотно потеплело между лопаток.
Все напряглись. Но товарищу из Ворошиловграда поговорка неожиданно понравилась. Он хохотнул, потом ещё раз… И хозяйски объявил, что пора бы им знаменитый холодец от Петренко заценить с пристрастием.
Для этого влёт обустроили, чем полагается, славный стол на бережку романтического «Лох-Несского» озера. И даже выставили за гостевыми креслами «спивати» весь корниловский животноводческий коллектив, все двести восемьдесят человек самого что ни на есть многонационального множества: русские, поляки, татары, немцы, казахи, таджики и один непонятно какими ветрами сюда занесённый африканец из Конго Мабиала Малела Чанцнеллин. Местных было лишь двое.  Но жили и трудились все душа в душу. Каждый вечер после работы – знатная гулянка: день рождения и прочее всякое раздольное событие. «Интернационалом» этой коровье-телячьей республики была, несмотря на различия в родном языке, всеми до визга любимая украйнська «плясовая-хороводная»:
Ты казала, в понэдилок пидэм разом по барвинок,
Я пришов – тэбэ нэма, пидманула, пидвэла.
Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвэла,
Ты ж мэнэ молодого з ума розума звэла!

Итак,  возможности Валентину Семёновичу, наконец, дали те самые, безграничные, но на их исполнение средств в совхозной кассе не имелось нисколько. 
Но только не догадывались ни проверяющий из Ворошиловграда, ни сам козак-богатир Петренко, что Корниловы никогда и ни при каких обстоятельствах задний ход не дают и на колени не падают перед жизненными испытаниями. Поэтому их отец и вернулся с фронта, несмотря на то, что осколками был так продырявлен, хоть насквозь через него смотри.
Этой же ночью приснилось Валентину Семёновичу, что ему надо, не откладывая, ехать в Ворошиловград и незамедлительно налаживать контакты с директорами тамошних больших заводов и прочих известных предприятий. А число их там немалое, – тот же тепловозостроительный, авиационно-ремонтный, потом в одной линии по значимости литейно-механический, патронный, коленвалов… И везде передовой рабочий класс, включая трудовую интеллигенцию, есть хочет. Большинство так даже три раза в день, не менее. А тут как раз приспел час, что стали тамошнему народу по распоряжению свыше землю по шесть соток давать в пригороде под дачи-огороды. Но там, как известно, почти везде почва неважная, мергель. В общем, запашистый коровяк им будет позарез нужен. А к кому за таким знатным добром «бечь»? Да чтобы он годок-другой был вылежавшийся, как следует перезревший? К зоотехнику, товарищи дорогие. Только так и не иначе, если не хотите свои садово-огородные мечты на корню пожечь всякой разной навозной скороспелкой или той же химией.
«А ты чего щёки жуёшь и время теряешь?» – вот так прямо и приснилось Корнилову с укором. Мол, иди и действуй, мужик. Договорись по цене. Не жадничай. И всё будет рядышком.
Прямо кто-то из мути сна так ему и повелел. Почти слово в слово. Голос вроде отцов был. По крайней мере, суровые интонации – точно его. Поди, не узнай их!
Так и наладилось. Корнилов заводским отгружает естественные удобрения,  способствуя этим радующей чистоте на фермах, трактор с плугом или бороной посылает заводчанам на их белёсые огороды. Но и себя не забывает: уже не кланяясь в пояс, обращается на городские предприятия выписывать в совхоз стройматериалы, рабсилу и знающих специалистов по части электрики, транспорта. Много чего разного.
Ещё начал по заводам, с которыми отношения категорически наладил, поставлять по вполне приемлемым ценам совхозные овощи, мясо и молоко,  когда купили специальную голландскую цистерну-холодильник.
Пошли, пошли живые деньги…
Надо бы ещё расширяться…
И тогда приспел час итальянского промкомплекса на 800 голов дойного стада, начинённый последними достижениями западного молокопрома. Если его дельно собрать, так он превратится в полностью механизированную мечту всякого зоотехника с конечным результатом на молочный «тетра пак». Вся беда состояла в том, что лет десять назад, когда этот промкомплекс привезли из Италии, так ничтоже сумняшеся тотчас и дерзнули ударно монтировать своими силами. Итальянских инженеров и механиков вежливо, но гордо завернули. Мол, мы в Космос запросто летаем! По Луне катаемся и восьмёрки на тамошней пыли вырисовываем в честь Международного праздника солидарности трудящихся женщин в борьбе против акул империализма. В общем, не учли тольяттинский опыт, когда на Волжском  автозаводе, мы, откинув смирение паче гордости, базовый Fiat 124 довели до нужной российской кондиции рука об руку с итальянцами. До сих пор те первые «Жигули» лучшими считаются. В общем, ума не дав, дерзко, сами с усами, сикось-накось, смонтировали в своё время в «Заре коммунизма» оборудование итальянского промкомплекса. И благополучно утопили своих коровок в его гигантских бункерах подпольных навозохранилищ, а насосы доильных аппаратов умудрились какие заклинить, какие вовсе пожечь. Все дальнейшие попытки что-то отладить и запустить-таки успешно провалились. Никто в итальянских чертежах  не мог определиться, взять в толк, откуда ноги растут у этой конструкции будущего под гигантским стеклянным куполом. Из Ворошиловградского университета привозили достойных, именитых профессоров, но и те разобрались лишь в секретах петренковского янтарного холодца и его исключительно радостного самогона. Не более того.
И что же? Молнии засверкали на бюро Ворошиловградского обкома КПСС? Чьи-то головы полетели из-за провала с промкомплексом, секир-башка налево и направо? Ничего подобного. Никаких суровых оргвыводов. Решили об этом казусе благополучно забыть. Спустить на тормозах. Область на такой прогресс по-итальянски свои кровные не тратила? Не тратила. А район? Ни копеечки. Значит, лучше всё это на корню забыть и навесить мордатые замки на двери несостоявшегося передового промкомплекса. Правда, и это сделали не сразу. Оставили поначалу настежь распахнутым. Но воровства никакого не наблюдалось: местные боялись утонуть в тамошнем навозе вслед за коровками. Да ещё пугала всех раскидистая стеклянная крыша промкомплекса, словно вобравшая в себя всё сияющее червлёной синевой небо. Оно с печальным укором глядело на всяк туда нечаянно забредшего. Даже в пасмурную погоду. Эдакий Глаз Всевидящий...
 …Когда Корнилов пришёл в совхоз, так поначалу ни до какого отделения нормальных дорог не было. Родную «копейку» топить в грязи он пожалел. Но надо же на чем-то рулить? Ногами не находишься.
Тарас Николаевич позвонил в райсельхозтехнику, договорился. И объявил Валентину Семёновичу: «Идь к ним, возьми себе тракторок. Выбери, какой краще. Только – колёсный. Чтобы с кабинкой».
Приехал Корнилов на место, объяснил директору «Сельхозтехники», что нужно.
– Желательно, какой поменьше. Мне на нём не пахать.
– Ну, вон тот бери, – махнул директор в сторону рядком сиротливо стоявших разнокалиберных тракторов. Некоторые уже начали кудрявиться бархатной ржавчиной. – Рекомендую Т-25. Вёрткий, кабина с отопителем. Утопнет выше крыши, но всё равно выкарабкается. И прицеп нагруженный вытащит! 
– Вот спасибо. Как оформлять? – благодарно проговорил Корнилов.
Директор чуть ли не растерянно отмахнулся:
– Да бери так, чего бумагу зазря марать? Гляди, сколько техники стоит у меня. И никому не нужна! Шлют и шлют сверху, не спрашивая что, к чему и во имя чего! Ума палата, а ключ потерян…
Начал Корнилов на Т-25 выруливать: с непривычки – скачками, рыская.  Давненько за руль такого агрегата не садился. Наверное, с того времени ещё, когда при отце на комбайне помощником работал. Степь да степь кругом! А тут осторожно надо. Заборы вокруг. Вон за спиной склад с раззявленными настежь воротами – того и гляди вломишься туда задним ходом непрошенным гостем…
«Кстати, что в нём в таком множестве вразброс бесхозяйственно лежит? – машинально прицелился взглядом Корнилов через зеркало. – Ох, чую что-то сугубо по моей части…»
Бдительно соскочил.
На складе, местами под самую крышу, валялись, там и сям, ящики с реальными доильными агрегатами. На этикетках знаменитая маркировка – «Даугава-100»! Видно, что никто ими ещё не пользовался. Как видно прямо с завода они тут оказались. По тому времени это было не просто современное, передовое оборудование, а фантастика, одним словом, – полностью механизированные. Заветная мечта зоотехника, если он только не для «корочки» учился. Дефицитнейшие дойки: каждая установка на 100 коровок!
Выдохнул тяжело Корнилов.
– Братцы, – откашлялся. – Это оборудование выписать можно или оно уже кому-то всё подчистую назначено?
Едва зубами не скрипнул, ожидая задержавшийся ответ.
– Выписать?.. – дурковато глянул на него кладовщик: ресницы были у него какие-то клоунские,  махрово-белые от муки.
– Ну, да, – нервно вздёрнулся Валентин Семёнович. – Кому подать заявку на «Даугаву»? С меня магарыч…
– Даугава… Что, Даугава? Какая такая Даугава? Вот эта, в ящиках?
– Эта, эта…
– Понавозили, а никто их на хрен не берет, никому не нужно!!! Никому ничего не нужно, мать вашу! Дожились!..
– Значит, я могу сейчас, куда Вы мне скажете, пойти и выписать столько аппаратов, сколько надо? – усиленно вежливо, внятно проговорил Валентин Семёнович.
– Нет, не можешь! – вдруг строже строгого победоносно постановил кладовщик.   
– Как это не могу?.. – чуть ли не всхрапнул Корнилов. Как конь, незаслуженно больно пришпоренный. Только ногами не затопал – таким «танцем» у Корниловых в роду было принято вышибать досаду.   
– Да так! И перетакивать не будем! – верховным судьёй объявил кладовщик.
По всему было понятно, что сейчас наступает критический момент этого диалога:
–  Могу-не могу, через ногу! Как ты, дядя, их выпишешь, если они у нас не числятся?!
Кладовщик насмешливо вздохнул:
– Мы эти хреновы «Даугавы» ещё два года назад посписывали! Они оказались никому не нужны. Валялись, работать нам мешали. Приезжай и забери всё к энтой матери!  Ещё и магар тебе от нас будет проставлен за расчистку складского помещения. Вместе и разопьём.
«Хаос поглощает мир, – тупо подумал Корнилов. –  Chaos engulfs mundi» .
В классической латными такого выражения, кажется, не было. Ни у Цицерона, ни у Цезаря, ни у Катулла, ни у Лукреция… Ни у кого. Однако сложилось неплохо?
Самый момент был, чтобы пасть на колени. И что? Воздать Богу молитву? Прокричать «Слава КПСС!»? Или расплакаться от счастья?!
Как бы там ни было – ноги у Корнилова как есть подкосились. Казалось, ещё минута – и разлетится мужик  на составные части, словно на атомы.
Знаменитой «Даугавы-100»  было на складе, самое малое, на три больших совхоза. В общем, для восстановления итальянского чуда вполне достаточно. Ещё и на запчасти кое-что останется.
Назавтра Петренко дал своему главному зоотехнику два КаМАЗа с прицепами, кран и грузчиков: за четыре дня Корнилов это складское «даугавское» богатство подчистую вывез. Чуть ли не целовал все ящики подряд при погрузке: целы-целёхоньки, под свинцовыми пломбами. А внутри, братцы кролики, наисовременнейшие молокопроводы, насосы, фильтрация… Умеют делать прибалты! Не только «Спидолу»…
Перевезли бережно, с подстраховкой. Разложили на совхозном складе ровными рядами: и оприходовали всё до последнего винтика как положено, то есть необходимые документы исправно, ответственно составили. Сдали надлежаще под охрану. Самого малопьющего сторожа приставили.
Валентин Семёнович первое время, случалось, даже среди ночи и под утро приходил в любую погоду убедиться: на месте ли его счастливое обретение, не тронуты ли замки, опечатанные им самолично? Сторож сторожем, а так как-то спокойней.
                10
Перекрестясь, начал Корнилов реконструкцию итальянского промкомплекса. Сам внёс изменения в проект, чтобы выправить его именно под «Даугаву».  Месяц рисовал чертежи, да так чётко, пространственно ёмко, – хотя управлялся безо всяких инженерных кульманов, рейсфедеров, рейсшин и кронциркулей. Словно подобным культурным исполнением желал сам себе доказать, что не только коровам хвосты крутить умеет.
За два года управились. Умно организовали двухсменный режим для доярок. Так что перестали, горемычные, каждый день со слезами вставать в три утра. До обеда поработала, – ступай домой, трудись там бабой. Надои столь ощутимо пошли вверх, что соседние директора совхозов чуть ли не перестали здороваться с Петренко.
А тут забаламутилась какая-никакая перестройка. Никто толком не знал, с какого боку к ней подступиться, как её запрягать и как на ней ехать. ЦК КПСС торжественно провозгласил курс на «совершенствование хозяйственного механизма». Точно раньше по недоумию его норовили развалить. В общем, наверху, помолясь, взялись внедрять в массы полный хозрасчёт. Но как всегда, где надо и где не надо. Само собой, и там даже, где ну никак нельзя с ним соваться.
Валентин Семёнович в связи со всем этим глубинно задумался. А что если?.. Вдруг именно у него такое новшество вполне умно сладится?
Зачастил в районную библиотеку, листал напряжённо разные экономические книги… Пока тв`рдо не понял: не его тема. А вон у них в совхозе толковый главный экономист, до сих пор явно недооценённый, – Вениамин Израилевич Явроська. Внешне несколько как бы странный: голова маленькая, чуть ли не с кулачок, и лысая, посему похожая на голый локоть. Никогда не женился. Зато мама его, Софья Львовна, директор здешнего детского садика, за ним неотступно во всём доглядывает как за «дитём малым». А ему ничего более и не надо. Только чтобы чай грузинский чёрный всегда имелся под рукой, сосательная конфетка и на столе рядышком шахматы, – в которых половина фигур заменена бочонками от маминого лото. И играл он всегда сам с собой. Вернее, не играл, а до дрожи в пальцах увлекался решением шахматных задач. Трёхходовками исключительно.
Так вот помозговали они на пару конкретно, с упором, просидев пару ночей за чаем, да трижды вусмерть переругавшись, но так-таки  рискнули: всё животноводство в «Заре коммунизма» добились перевести на хозрасчёт. По особой концепции Вениамина просчитали закупочные цены и прочие детали арендного подряда.
Сверху такую инициативу осторожно, почти нехотя, но поддержали, так как нельзя было никак воспротивиться – она на тот момент во всём совпадала с генеральной линией партии.
Итак, отдали Корнилову землю, технику. Он создал собственный тракторный отряд. Заключил нужные договора. Обзавёлся дельным бригадиром, дальновидным агрономом, шустрым замом по кормам и производству. А для себя придумал звучную должность – начальник цеха. Как в городе на заводе. Только цех его был коровячий.
Теперь народ у Корнилова стал получать зарплату по объёму конечного продукта: от привеса, от молочного литража, от сохранности молодняка и так далее.
Результат не заставил себя ждать. Минималка доярок в разы подскочила  – нате вам, любезные 350-400 рубликов за месяц. Столько, сколько выходит у заведующего отделом Ворошиловоградского обкома КПСС! А механизаторы отныне у Валентина Семёновича меньше 500 не опускались. Корнилов теперь каждый день, каждую минуту радовался: экое у него составилось хорошее маточное стадо, молодняк… 100 телят на 100 коров – и 98 голов сохранность. В общем, пошёл молодняк – девать некуда! Каждый год! Коров много. Корма достаточно. 3-4 укоса люцерны орошаемой за лето поделали. Всё идеально. А когда он только пришёл, стыдно вспомнить, – ездили корма покупать по всей Украине. И какие? Да солому!.. Слежавшуюся! А то и вовсе гнилую. Прямо с крыш старых сарайчиков.
Прибыль объявилась такая, что только успевай на счётах костяшки с выщелком перекидывать. На каждой ферме у Корнилова автобусы. Пешком на работу никто больше не ходит: с дома взяли, домой привезли.
Ныне Корнилов мог бросить совхоз, уехать, положим, отдыхать в тот же Крым или Юрмалу, но всегда в полном душевном спокойствии и стойкой непреложной уверенности: если что случится во время его отсутствия с техникой, коровами, кормом и так далее – никто из работников не отправится разгильдяйски домой, – будут его мужики и бабы сутки напролёт выправлять ситуацию, да так, что дым коромыслом. Только бы скотине никакого ущерба не случилось, чтобы животина голодной да недоенной не осталась. И ещё говорящий факт: ранее доярки втихаря, а некоторые открыто, таскали с полей всякий там корм домой, на подворье, а сейчас настроились нести его в обратном направлении – от себя на ферму своим здешним коровкам!!! Чтобы молока надоить от них поболе! Каждая так старалась. Одна перед другой. Было ради чего, впервые – было.
В итоге на удивление всем вывел Валентин Семёнович совхоз «Заря коммунизма» на третье место в области по надоям и привесу. Вот тогда и ринулось к нему телевидение да газетчики. Из Киева, из Москвы. Были итальянцы. И вострубили! Показатели-то идеальные. А сам Корнилов – эдакий Гагарин трудового фронта: взгляд умный, добрый, а в тонких напряжённых губах затаилась строгая улыбка.
Жить и верить – это замечательно.
Перед нами – небывалые пути:
Утверждают космонавты и мечтатели,
Что на Марсе будут яблони цвести.
В Ворошиловградском обкоме достижения Корнилова удовлетворённо заценили: была дана отмашка на представление Валентина Семёновича к государственной награде – ордену Трудовой Славы какой-то там степени. Ясен пень, конечно же, первой!
                11      
Один день перевернул всё… Суббота 26 апреля того самого 1986-го... Когда леса вокруг совхоза «Заря коммунизма» за ночь ржавчиной пробило. Такая вот, вычеркнув лето из календаря, досрочно наступила посреди весны в Украине, России и более всего в Белоруссии радиоактивная Чернобыльская «осень».
В те дни Валентин Семёнович бдительно доглядывал, чтобы Люся и Эдик не высовывались лишний раз на улицу и окна в доме не растворяли, ничего с базара не ели, а только то, что в подвале у них стояло с прошлого лета приготовленное или с позапрошлого. Люся одних помидоров к зиме по двести банок закручивала, не менее – алого сочного лече и огненной аджики со сливами; два, не менее, дубовых бочонка чёрных груздей, которые Эдька, с малолетства настырный любитель биологии и всякой живности, ехидно называл «электрическими скатами»; а рядком ещё два стояли с квашеной пенистой капустой да антоновскими яблоками, уже напитавшимися золотисто-шафрановым оттенком, – потому что были они аккуратно переложены свежей духовитой ржаной соломкой, ошпаренной крутым кипятком, а саму бочковую тару Валентин Семёнович изнутри старательно окурил серой, края её смазал янтарно-тёмным духмяным подсолнечным маслом.
А кто из соседей по привычке на рынок «дуром» таскался да с полей совхозных тянул по старой привычке что ни попало, те через одного теперь с инвалидной группой. Некоторые так и вовсе на погосте. Наверху насчёт взрыва всё упёрто, тупо скрывали: мол, никакой такой  радиации нет и в помине. Это так, болтология. Западная провокация. И люди верили. Поначалу. Пока не пошли из Чернобыля цинковые гробы с ликвидаторами, двойные, – потому что в них ещё был второй, деревянный, с телом, ясное дело, радиоактивным. На всякий случай ещё и запаянный в особо прочной плёнке. Тем не менее, находились люди, которые уверяли, будто по ночам могилы ликвидаторов светятся, но это, конечно, трёп. 
– Настоящий конец света!  – возмущались все вокруг. – А кто виноват? Кто убийцы?
И были такие, кто, сжав челюсти, смотрели, строго прищурясь, в сторону России…
Тут ещё слух прошёл, будто за несколько дней до взрыва приехавшие из «москальских» краёв на Чернобыльскую АЭС учёные дяденьки и тётеньки организовали по своей тяге ко всему оригинальному, запредельному презабавный капустник. Переоделись в разных там озорных ведьм на помеле, забавных весёлых кикимор, чертей-плясунов болотных, зелёных, чертей лысых пузатых и вооружились плакатами «Чёрт с нами!», «Без греха не вынешь рыбку из пруда», «Не согрешишь – не покаешься». Как полагается, открыл этот праздничный парад какой-то их важный академик, объявленный самым главным директором преисподней. Его, полуголого, рогатого, мелкие бесенята пронесли вокруг того самого злосчастного четвёртого блока со счастливыми воплями: «Идёт нечистая сила, она сажает чёртово семя в хорошо удобренную почву!»
В общем, на радиоактивном фоне Чернобыля наградное дело Корнилова где-то упёрто застряло. Большие надои молока со стронцием, цезием и радиоактивным йодом уже никого наверху не вдохновляли…
И вот оно, первое декабря 91-го… Под звон ещё не умолкнувших дозиметров, – то самое всенародное праздничное голосование по незалежности. В совхозе «Заря коммунизма» по давней традиции с музыками и добрым самогоном. Голосовать шли семьями, целыми улицами. Кое-кто лозунги несли: «Нам без России не быть! Мы один народ! Нельзя нам врозь!»
Никого за язык не тянули. Люди пели и плясали от торжествующего в них чувства кровного единства, а в урну… закатывали «чёрные шары». 
К обеду уже за семьдесят процентов набежало «за» незалежность Украины.
Под вечер до девяносто дошли.
И вот, наконец, настала минута Валентину Семёновичу совместно с замом и секретарём собираться в дорогу, чтобы оперативно доставить завершённые протоколы в территориальную комиссию, включая опечатанные урны.
А он как в пол вмёрз. И в голове, словно на сквозняке, судорожно трепещет: «Я ОТНЫНЕ В ЧУЖОЙ СТРАНЕ!!! В ЧУЖОЙ СТРАНЕ!!! В ЧУЖОЙ СТРАНЕ!!!»…
И тогда его заместитель Олександр, шофёр директорский, и сказал, прокашлявшись, глаза не поднимая:
– Что делать станем с таким всенародным волеизъявлением, Валентин Семёнович?
Корнилов нервно пожал плечами, точно судорога его пробила.
А тот ему снова:
– Мы же с вами люди партийные…
Тут несколько густота вернулась в голос Валентина Семёновича, набухла в горле:
– Партийные?.. Были да сплыли. Наша руководящая и направляющая партия приказала долго жить. Тебе, мне, всем нам документы вернули на руки? Вернули. Кстати, ты свои сжёг?
– Нет пока.
– Вот и я. И не сожгу. Но в любом случае я сейчас никакой подлог не допущу. Не нам с тобой перекраивать историю народов…
Он вдруг пошатнулся. 
То самое с ним началось. Вроде как опять нервный срыв. Хотя, честно говоря, Валентин Семёнович ни тогда, ни сейчас так и не понял, что же с ним на самом деле произошло в тот поздний вечер на избирательном участке.   
Вдруг кто-то наклонился к нему, словно сказать что-то хотел на ухо. А это отец оказался. Как есть батя стоял перед ним; только молодой, каким на фронт уходил, и, само собой, с обеими руками-ногами. В белом костюме, в белоснежных парусиновых туфлях, пахнущих мятным зубным порошком, каким в тридцатые-пятидесятые годы эту обувку припудривали для «шика». Прямо-таки артист. Из кинофильма «Весёлые ребята». Таким красивым и счастливым отца Корнилов никогда не видел.
– Батя?.. – спёрто проговорил Валентин Семёнович: губы как анестезией прихватило. – Ты откуда тут?..
– Тс-с-с, – шепнул Семён Ильич. – Тебе надо немедленно уходить. В Россию. Вместе с семьёй. Тут такое скоро начнётся. Не приведи, Господи.  Тикай, сынок… Я помогу. Отвлеку их.
– А ты, батя?
– За меня не боись! Я такую войну прошёл!
Семён Ильич вдруг с яростной усмешкой  оторвал у себя правую руку по самое плечо и стал грозно размахивать ею над головой, точно окровавленной кувалдой:
– С дороги!!! Расступись!!!
«Что за бред сивой кобылы?.. – тревожно подумал Валентин Семёнович и чуть не заплакал от досады.
Вдруг на пути у них стал, меланхолично улыбаясь, аккуратно пьяный милиционер сержант Дорошенко, имени которого никто не запомнил.
– Пока документы не опечатаете, выходить никак нельзя, товарищ председатель участковой комиссии, – вяло сказал Дорошенко, выпятив грудь.
– Конечно, конечно. Молодец, боец! Бдишь!– хмыкнул Валентин Семёнович и вдруг попросил у него сигарету.
– Так Вы ж не курите, товарищ Корнилов! – гыкнул Дорошенко.
– Неужели? А что если начать?.. – весело поморщился Валентин Семёнович.
– Хватит ля-ля! – толкнул его отец. – Каждая минута на счёту!
Они сунулись к окнам, но там ржавые решётки, празднично увитые синими и жёлтыми лентами цветов нового флага Украины. На подоконниках – тарелки с едой, бутылки. Из одной, опрокинутой, почему-то льётся не вино, а будто самая настоящая кровь.
Они заметались, пытаясь найти лом или пожарный багор: решётки рвать.
– Жаль, гранаты нет! – поморщился батя, и вдруг зычно, по-командирски скомандовал. – Примкнуть штыки!!!
Только какие? Для чего?..
Милиционер Дорошенко бдительно вызвал «скорую»…
…В наблюдательной палате психиатрической больницы общение Валентина Семёновича с отцом продолжалось недолго: аминазиновые уколы действуют жёстко. 
Из «дурки» его выписали через две недели, не найдя никакой стойкой патологии и опять списав происшествие на некий экстремальный невроз.
С первых шагов по улице Корнилов заметил, что всё вокруг как-то не так стало выглядеть. Вроде улицы те же. И зима как зима в Ворошиловграде,  уже опять переименованном в Луганск: лёгкий морозец, скользота, хвостатая позёмка выписывает выкрутасы…  Только вот оно! На стенах домов там и вон там, на заборах, кое-где на асфальте невесть откуда взявшиеся странные лозунги: «Кляты москали за триста лет усе сало зьилы! Гэть вже отсюда. Тикайте!» А прохожие на это глядят весело, чуть ли не счастливо, озарённо, а кто-то и вовсе норовит своё особое крутое словцо к этим писулькам приплюсовать. На глазах у Валентина Семёновича пацан лет двенадцати азартно, крошащимся мелом, метровыми буквами начертал на порожках продмага самыми что ни на есть русскими словами: «Москалей на ножи!»
Пришёл Эдька со школы: «Пап, так и так, у нас какие-то дядьки появились, себя называют «бандеровцы», и строем по школе по коридорам ходят, и речёвки кричат: «Москаляку на гилляку!» Гилляка, это что?
– То ли ветка… То ли сук, – невнятно проговорил Валентин Семёнович, мельком взволнованно вспомнив пророческое явление отца на избирательном участке.
Очереди, кстати, появились в Луганске. Нет, не за сырокопчёной колбасой или бананами, а украинское гражданство получать. Такое распоряжение поступило, чтобы всем исполнить эту историческую перемену, не откладывая.
Николай с Ленкой среди первых всё оформили.
С того дня младший непонимающе глядел на Валентина Семёновича, так как тот вовсе не пошевелился определиться в этом государственной масштабности вопросе и себя позиционно не определил перед новой властью.
Потом Николай глядел на брата недоумённо. Далее – настороженно, и, наконец, – робко-насмешливо.
– Упустишь момент, –  решился однажды подать голос.
– Да пошёл ты, засранец! – уныло огрызнулся Валентин Семёнович, но тотчас торопливо обнял Николая.  – Прости, Колюха… Я никак в эти события толком не въеду. Не врублюсь, понятно? А тебе рекомендую меньше пить. От тебя какой день за три версты несёт перегаром.
– На радостях, брат… Родину вторую обрёл, – скрипнул зубами Николай и попросил денег на чекушку.
– Нет здесь такого слова, – поджал губы Валентин Семёнович.
– А какое есть? – хмыкнул Николай.
–  Чвертка.
– Ух ты! Во… Как отвёртка. Нет, не выговорю…   
Валентин Семёнович ещё раз обнял его. Денег дал на десять «чверток». Они оба всхлипнули, жёстко стиснув крепкие корниловские челюсти и отвернув свои мокрые рожи друг от друга.
С Петренко, как вышел Валентин Семёнович из больницы, они долго не виделись. Не то, чтобы избегали друг друга. Корнилов и на этот раз по распоряжению врачей две недели одиноко лежал в тёмной комнате: ни с кем не общался, не читал и телевизор не смотрел. Упёрто. Демонстративно. Как обидевшись на весь белый свет и иные оттенки его цветов. 
Олександр, шофёр Тараса Николаевича, как-то днями заскочил: мёд передал от Петренко целебный, блескучей смолистой тягучести, и, естественно, – добрый шмат сияющего сочной млечной белизной знатного сала, пирог домашний яблочный в рушнике, чтобы тепло печи сохранить в нём, и, как дар богов, – миску крутого петренковского холодца, запаянного матовым жирком, похожим на первый ледок.
А с самим директором Корнилов встретился, когда первый день вышел на работу. Тарас Николаевич сдержанно спросил его о здоровье, но, ещё не дослушав ответ, непривычным, отчуждённым голосом объявил, чтобы Корнилов вопрос о гражданстве решил незамедлительно.
– Без украинского паспорта ты работать у меня не будешь. Как бы я того ни хотел. И вот что ещё: осваивай «украйнську мову». Но я тебе не помощник. Сам в ней толком ни в зуб ногой.
Одни коровы встретили своего начальника задорной пляской хвостов, и надои у них в тот день оказались рекордные.
То, что без мовы теперь шагу не ступить, Валентин Семёнович вскоре очень даже почувствовал. Сверху распорядились все отчёты перевести на украинский язык. Он на нём с грехом пополам уже и говорить мог, и петь, но техническая документация, бухгалтерская – это было явно не по силам. Даже учителям. А толковый переводчик на весь район – один.
Корнилов раз отчёт не смог сдать вовремя, два… Ему выговор за выговором. По итогам года вместо привычных наград и премий – предупреждение о неполном служебном соответствии. Хотя коровы молока меньше давать не стали. 
Петренко на это только руками разводит, отворачивается, сопит.
– Я заявление об увольнении подал, –  наконец объявил ему Валентин Семёнович.
– Правильно, – нахмурился директор. – У меня уже терпение стало лопаться. Сверху насчёт тебя такое давление пошло…
– Теперь квартиру у нас отнимете? – побледнел Корнилов.
Петренко положил ему на плечи свои «важки козацьки руки» и только что не обнял Валентина Семёновича.
– Я такого не допущу… Только через мой труп.
– Куда же мне теперь податься? – поморщился Корнилов.
– А ты попробуй в фермеры...
И поехал Валентин Семёнович в Ворошиловград, вернее, теперь Луганск; к тому мужику, который когда-то заезжал к ним на ферму в качестве проверяющего, и с чьей лёгкой руки он стал полноправным главным зоотехников совхоза «Заря коммунизма».               
                12
Принял он Валентина Семёновича в своём высоком кабинете несколько растерянно. Может быть, поэтому и присесть не предложил.
– Привет, привет, дорогой товарищ… Что-то ты бледно выглядишь, Корнилов? Про глюки твои прослышан. Береги здоровье. С чем пожаловал?
– Хочу заняться фермерством, – судорожно проговорил тот. – Прошу посодействовать в выделении участка. По возможности, не самой бросовой земли.
– Ты гражданство Украины не принял…
– Не принял…
– Добрых людей не послушал…
– Не послушал.
– И земли тогда, дорогой, у нас для тебя – нет! Только, в случае чего, два квадратных метра причитается. Тех самых, гробовых.
Корнилов растерянно почувствовал: сердце заполошно забилось, затормошилось… Неужели опять замаячил тот самый нервный срыв?..
– Что язык проглотил?.. – смурно вздохнул хозяин кабинета.
 – Я понял, что делать мне тут больше нечего.
– Скатертью дорожка, – поморщился тот.
И вдруг, уже в спину Корнилову, тихо, потерянно проговорил:
– Прости, Валя… Вокруг такое происходит… Впору стреляться! 
Из администрации Корнилов вышел с зубной болью. Самой настоящей. Во рту тридцать два раскалённых фонтанчика, бьющих в мозг. В одну точку. Слепяще. Валентин Семёнович как в горячечном тумане, чуть ли не на ощупь разыскал ближайшую стоматологическую поликлинику. Прижавшись плечом к стене, отстоял очередь в регистратуру. Со злосчастной физиономией неуклюже сунул в окошко паспорт.
– Вы – русский?..  – раздался девичий голос: с одной стороны – звончатый, игривый, таким только в любви признаваться, но сейчас в нём поверх лиричности отчётливо звучала насторожённость. Словно перед ней был ни мало ни много особо заразный человек.
Она своё окошко бдительно прикрыла, и начала с кем-то тревожно советоваться. 
Что-то в нём судорожно натянулось: тетива невидимая, о существовании которой он до сих пор не догадывался. От горла до паха.  В мозгах такое ощущение, точно кто-то их черпаком размешивает. Как кашу в горшке.
– Возьмите талон! Приём начнётся через час, – вздохнула регистратор так, словно гору с плеч снимала, избавляясь от этого пациента.
– У меня острая боль... Раньше нельзя? – сипло всхрипнул Валентин Семёнович.
–  Тут тоби не богадильня! Не затримуй людей! Котися до энтой матери! – активно оживилась у него за спиной стомлённая и тоже далеко не здоровая очередь.
– Гражданин, не скандальте, – глухо, напряжённо процедила регистратор. – Что вас не устраивает?   
– Меня всё, девушка, не устраивает! – нервно объявил Корнилов. – А зубы у меня уже прошли. Представляете? Чудеса, да и только! Сами собой.
Боли действительно не было. Как сгинула. Словно кто-то свыше её погасил.
– Что вы за люди такие – русские?.. С вывертом дурацким! Неспроста все вас так ненавидят! – в сердцах крикнула регистратор вслед Корнилову.
Он, было, хотел вернуться и рассказать ей одну историю на эту тему «вывернутости» его народа, но почему-то сдержался. Показалось ему, что может не выдержать и ненужную сейчас слезу пустить…
…В голодном сорок шестом, когда Валентин Семёнович только родился, матушка на перекладных несколько раз ездила в Воронеж продавать на барахолке кое-какие отцовские вещи, теперь ему из-за инвалидности никак не нужные. Так вот она, бывало, вспоминала, как там зимой вели по заснеженной, вьюжной воронежской улице понурую толпу пленных немцев. Дома строили они в разбитом войной городе. Все в драных бабских платках поверх шапок, некоторые плелись в лаптях… А полуголодные воронежские женщины и детишки вылезали им навстречу из своих подвалов, землянок и совали в обмёрзшие руки фрицев свой последний хлеб, картошку печёную, кому так и самокрутки с самосадом, потому что немец никак не мог взять в толк как сворачивать из газеты «козью ножку».
Дома, ещё в дверях, Валентин Семёнович крикнул Люсе и Эдику каким-то странно визгливым, сбившимся голосом:
– Всё, братцы-кролики! Уезжаем отсель! Немедленно. Взад!
– Ура-а-а! – вскинулся Эдька.
– Хватит, пожили на чужбине, – зачем-то обнюхав кулак, рыкнул Валентин Семёнович. – Пора честь знать. Дома и солома едома!
И вдруг как-то нарочито весело и одновременно грозно запел, глядя в потолок, словно читал там нужные ему слова:
– Прощайте скалистые горы,
 На подвиг Отчизна зовёт!
 Мы вышли в открытое море,
 В суровый и дальний поход...
И завершил на задыхе, переиначив на свой лад последние слова песни:
– Но радостно встретит героев
   Родимая наша земля!
– Я, Валечка, никуда отсюда ехать не хочу, – вдруг напряжённо, закрыв лицо руками, проговорила Люся.
– Не понял, – шально усмехнулся Валентин Семёнович.
– Я, наверное, здесь останусь… Миленькие мои… Хотя бы на первое время. Пока ты на ноги станешь. Такой тут дом-дворец, такой сад… Скотинка. Не брошу я всё это на разор! Что ты заспешил?..
– Ты что, не врубилась?.. Мы тут ЧУЖИЕ!!! – ярко побледнел Корнилов, подбородок вскинул.
Люся перед ним на колени рухнула, слёзы по полу попадали.
– Обменяем наши паспорта на украинские – и никаких проблем!
– Люся! Что ты гуторишь! – топнул ногой Валентин Семёнович, отвернулся к окну, и заплакал с женой в унисон.
                13
В общем, уезжали они вдвоём: отец и сын. Люся от своего не отступилась, хотя от горя с кровати три дня не вставала и три дня ничегошеньки не ела. Как на смертном одре лежала. На «прощай» мужа только глаза закрыла, и дыхание у неё обморочно пресеклось.
Эдька к ней метнулся, ноги судорожно обнял…
– Мам, мы тебя всё равно скоро заберём, – лихорадочно прошептал Эдька, как отплёвываясь от вёртких, быстрых слёз.
– Хорошо, миленький… Спасибо тебе, – глухо выдавила Люся. – Я обязательно приеду… Попозже. Вот найду покупателей на наше добро и приеду.
Несмотря ни на что, Валентин Семёнович по-правильному посидел с Петренко на дорожку. Хорошо, с усердием, но всё-таки так, чтобы на ногах остаться.
По закусочной части хлопотал как всегда шофёр Олександр. Приступив к торжественной части, они, независимо от национальности и государственной принадлежности, обоюдно налегали на сало с ненасытным пристрастием. А было оно всех исключительно сортов и оттенков: холодной мраморной белизны на запорожский «козацький» вкус, и с кровянисто-сургучной любовчинкой на донской казацкий манер, потом же варёное со специями, далее – копчёное, шафранового сочного свечения. Плюс она, родимая, молоком до прозрачности слёзной старательно высветленная самогонная «душенька» на зверобое. И самостийная гордость всего род Белоусов – налитой, крепкий «холодець з телятини». Особый того секрет состоял в обязательности композиции из свинины, говядины, чуток мяска дикой утки и непременно хотя бы часть головы осётра. Плюс в обязательности непременной – вызревший корень петрушки и имбирь.
Тарас Николаевич в правой руке стаканчик держал, в левой – удочку. Золотистые блескучие сазанчики, словно прощально демонстрируя свою удаль, азартно кидались даже на голый крючок.
В это время приехала за Корниловым из Никишино машина, тот самый знаменитый председательский армейский «бобик».
Тарасов прислал. После того как Валентин Семёнович ему позвонил с просьбой насчёт помощи при переезде. Алексей Кириллович, враз забыв старые досады, тотчас проникся особенностью момента и торжественно, со слезой в голосе рыкнул:
– Русские своих в беде не бросают!
Из вещей они с Эдькой взяли только то, что на себе было надето. И ещё вручённые им обоим лично Белоусом вышиванки с красно-зелёным орнаментом по хлопчатобумажному, ярко лоснящемуся поплину цвета распущенного топлёного молока. А свою раритетную «копейку», чтобы не с пустыми карманами в дорогу ехать, Корнилов накануне продал. Считай, за так. Олександру Борисовичу. А другие никто упёрто брать не хотели, хотя всегда завистливо любовались его машиной.
Кажется, он ждал, что с работы придут-таки проводить его. Но вот же, на-кося, выкуси. Никого, с кем не раз душа в душу «спивали»: «Ты казала, в понэдилок пидэм разом по барвинок, я пришов – тэбэ нэма, пидманула, пидвэла»…
Не пришли!..
«O tempora! O mores!» – криво усмехнулся Корнилов и, перед тем как забраться в родную кабину «бобика», медленно, с оттяжкой развёл широко руки… И вдруг влёт рассыпал напряжёнными ладонями короткие, резкие хлопки по плечам, ногам, по голенищам сапог,  изловчившись, врезал пару раз по подошвам. С фасонистым вывертом, рывками, пошёл по двору, приплясывая, хлёстко топочя каблуками, озорно локтями поигрывая.
– Их! Их! Их!... Эх!!! – и враз тормознул, поклонился на все четыре стороны, крестом себя православным осеняя.
– Документы держите под рукой, – когда садились в кабину, предупредил водитель. – Будем пересекать границу. С нашей стороны – это без проблем. А ихние пограничники шмонают с пристрастием. Отымают всё подряд: сигареты, водку, колбасу… Хотел дочке здешний торт «Киевский» взять, да толку…
Поначалу ехали молча, как покойника везли. Хотя радио у них орало. «Всё могут короли!» – азартно страдала Пугачёва на весь размах окрестных мергелевых белёсых степей.
– Как там у нас в Никишино дела?.. Какие надои в колхозе? – где-то через полчаса с судорожным выдохом заговорил Корнилов.
– Каком колхозе?.. Какие надои? – сшиблено переспросил водитель. – Уже год как нет никакой вашей «Родины».
– А Тарасов там как?.. – напряжённо спросил Валентин Семёнович.
– Он теперь у нас фермер, – сухо отозвался водитель. – Крутой мужик! У него земли одна тысяча семьсот гектаров! Самые урожайные чернозёмы прихватил для себя, родного… А бывший главный инженер Мишка Селиванов у него рядовым трактористом теперь работает.
– А парторг?
– Кто это?
– Кравченко, Сергей Васильевич. Не помнишь разве? Эх, молодость…
– Кравченко, – поморщился водитель. – А, Кравченко! Однорукий? Так он повесился. Полгода назад.
– Что так?.. – тихо проговорил Валентин Семёнович, чувствуя, как у него леденеет, съёживается лицо. Ещё минута – размером с яблоко станет.
– Кто знает… Всякое говорят. Вроде, денег взял у кого-то в долг немеренно… Дело своё открыть. А сам прогорел… Другие балакают – не принял мужик наш новый олигархический строй!
Но об одном Корнилов никогда не узнает. А может быть и к лучшему? Что его любимого преподавателя Жданова прошлой весной убил неподалёку от института в парке некий юноша из успешной предпринимательской семьи. Взорвало парня, что старый «совковый» маразматик отказался поставить ему зачёт за бабки. За нормальные бабки. В общем, получил студент год колонии, потому что суд признал это убийство совершённым в состоянии аффекта. Почти благородного.
Как ни нагонял водитель страхов насчёт проверки документов и вещей на контрольном пункте, тем не менее его миновали без особых проблем. Правда, Корнилову бросилось в глаза, что если украинским пограничникам надо было произнести какое-то слово по-русски, они его как бы нарочно коверкали до неузнаваемости.
В общем, миновали-таки границу. Поняли они это, когда с хорошей бодрой дороги перекатились на провальные российские колдобины.
– Родную землю целовать будешь?! – усмехнулся водитель.
– Родную… Род-ну-ю-ю! – пропел Валентин Семёнович, каждый звук этого слова радостно-нежно перекатывая во рту, смакуя, играя с ним весело, с лёгкой, посветлевшей душой. – Жми на газ, дядя! Здравствуй, Русь-матушка!!!
В Никишино, взбежав на крыльцо родительского дома, Корнилов внятно, с торжественной отмашкой осенил себя крестом, на колени восторженно стал. Ни дать ни взять возвращение блудного сына.
Мать всхлипывала в горнице: встретить сына она уже не могла, – третий месяц как Мария Ивановна ходить перестала.
– Ты чтой-то без Люси?.. – едва проговорила она.
– Осталась добро наше продавать, – глухо сказал  Валентин Семёнович и вдруг тоненько, совсем по-пацаньи всхлипнул. И это так его смутило, что он с размаху треснул себя кулаком в лоб.
– Господи, помилуй, – сказала мать, и хотела перекреститься, но сил не достало.
На следующий день Корнилов поехал автобусом в райцентр в администрацию. Глава администрации встретил его, точно героя. Из-за стола шустро вышел руку пожать. Был и коньяк «Арарат», и лимон к нему, и шоколад.
– Иди заместо Тарасова председателем в «Родину», – расспросив для вежливости Валентина Семёновича о житье-бытье в Украине, взвешенно, рассудительно предложил глава. – До сих пор все мы помним твой рекордный урожай. Я про тот, когда ты до отъезда в Украину временно замещал Алексея. 
– Дело случая, – вздохнул Корнилов. – А разве колхоз ещё жив?
–  Типа того, – хмыкнул хозяин района. – Как в подобном случае говорится в знаменитой сказке про Буратино? Пациент скорее жив, чем мёртв. Мы знаем тебя. Даже когда ты был в Украине, следили за твоими успехами. Но если почему-либо не хочешь в «Родину», мы тебя поставим председателем в любое хозяйство. Выбирай. Правда, их у нас из двадцати семи только три ещё дышат. И все – на ладан…
Валентин Семёнович машинально бросил взгляд на висевший на стене портрет Ельцина с какими-то тревожными, даже испуганными глазами. И как это никто бдительно не заметил до сих пор?
– А землю дадите?.. – напрягся. –  И буду я в ней потихоньку копаться себе на уме…
Глава района строго усмехнулся:
– Раньше ты с властью во всём соглашался, Семёныч… Ладно. Не хочешь идти руководителем – бери землю. Работай. Жалко, что ль? Будешь у нас передовым фермером!
– Не буду! – глухо отозвался Корнилов. – Фермером не буду. Что за дурацкое слово? Лишь бы всё под американский стандарт лепить! И когда такому только научились? У кого? Аж коробит. Откуда у нас фермеры? Большинство пашет да сеет. А животноводство лишь у каждого сотого. Поэтому я – крестьянский сын!
Так вот этот его отказ насчёт должности председателя Эдику ужасно не понравился. До глубокой обиды. Оказывается, он где-то в Инете разыскал, что первым председателем здешнего колхоза «Родина», тогда ещё коммуны, стал в феврале 1918 года некий Корнилов Лукьян Порфирьевич, то ли их предок какой, то ли однофамилец? Точно известно, что он был слепой на один глаз после ранения в русско-японской войне, сын середняка. Кстати, второй будто бы тоже еле видел. Но идейный был! При нём большинство никишинских крестьян уверенно считало коммуну ячейкой справедливого общественного устройства. По вечерам, натрудившись, без сил, ходили в избу-читальню, где избач читал им газеты и «Манифест коммунистической партии». На колхозных собраниях выступали страстно, откровенно; собрания всегда заканчивались пением «Интернационала». С песнями шли на работу и с работы. Правда, в тридцатые годы Лукьяна Порфирьевича по чьему-то доносу объявили кулацким подпевалой и сослали на Соловки, где он утонул, сослепу сорвавшись с берега в Белое море.
– Так что же сейчас происходит? Почему всё рушится?! Кто-то должен это остановить?! Почему не ты, батя?!! – вскричал Эдька и по отцовской привычке яростно затопал ногами, точно угли каблуками под собой гасил.
– Алчность людская, сынок, погубила колхозный строй, – опустил голову Валентин Семёнович. – Не было никаких указаний сверху, чтобы их отменить. Не было… А были сильнейшие колхозы-миллионеры! Я знал многих руководителей – нормальные мужики. С башкой на плечах. Тот же наш Тарасов! Но кинули их. По указке из-за океана. Схема была простая… Приезжает из Москвы или Питера в колхоз весёлый бодрый дяденька с большой сумкой долларов. Само собой, ненашенского происхождения. Называются такие люди инвесторами. И  - шасть к председателю: «Вот я такой щедрый – покупаю тебе лучшие трактора, эти, как их, Джон Дир, семена элитные канадские, удобрения неможные, хоть самое знаменитое американское гуано! И всё тебе, родному! А ты работай, продавай продукцию да плати мне проценты. В общем, я твое нищее хозяйство инвестирую! Спасаю Россию!» Вот тут председателя жаба и начинает давить! А как же! Ведь и ему в карман немало может перепасть от немереных денег инвесторовых!!! Забогатеет враз… В общем, заключают они договор. Но юристов нет в колхозе! Откель им там взяться? С какого переляку? А там в этом договоре мелким текстом такое прописано! Если не заплатил вовремя проценты (а они специально непомерные подставляют), – землица была твоя, стала его! В общем, баста, подписывают бумаги. Приходит осень. Собирает наш горе-председатель урожай. Огляделся – и прослезился: денег расплатиться не хватит. Он в рёв: «Господа инвесторы! Я на следующий год вам всё отдадим! За мной не заржавеет! Вот вам моё крестьянское твёрдое слово!» – «Не-е-ет, – хихикает денежный дяденька. – Шалишь, брат!» Тогда председатель бегом в арбитражный суд, аж запыхается, бедолага. Но у них, инвесторов, и там всё схвачено. По уму работают они с нами, лохами. Так что ему там судья бац – дулю под нос. Всё по закону, мол! И тот московский дяденька по полному римскому праву заглатывает через суд этот очумевший колхоз вместе с потрохами. А далее сам пашет и сеет на земле-матушке? Ничего подобного. Он навсегда исчезает… Maurus fecit officium!
– Мавр сделал своё дело?
– Молодец, сынок. Да, так это звучит на золотой латыни!
– А что дальше, батя?
– Дальше проще простого.  Арбитражный суд  в течение месяца сей колхоз ликвидирует. Бах - и нет его… Он уже перешёл на другое название, под другую юрисдикцию. В Москве где-то числится. Или Владивостоке. Таким манером, сынок, развалили полностью сельское хозяйство в России. Под руку с председательской жадностью! А ты – бороться! Это, брат, тебе не ветряные мельницы. Высокоточное неотразимое оружие у них – наша слабость к авантюрным деньгам. Только помни, Эдька, олигархами в России не становятся, ими у нас свыше назначают...
                14
В общем, дали «крестьянскому сыну» Валентину Семёновичу поперву ни мало, ни много 20 никишинских гектар. Само собой, дали такие, чтобы он не взял, а коли бы взял, так чтобы завтра сам бросил в сердцах. Под озимые ему и вовсе выделили клин у чёрта на куличках. Эта землица в 12 км от Никишино, туда путь через балки да овраги, – не проберёшься даже на трофейной «Сахаре». Однажды на этом его поле, оставшемся из-за непогоды бесхозным, волки устроились жить.
«Вот и рассуди тут, – напряжённо задумался Валентин Семёнович. – Как в таких местах можно вовремя затеяться? В том году вообще залило всё. И посеял я подсолнух лишь перед Троицей. Когда у людей уже хорошие всходы стояли. Естественно, я против них на 2-3 недели, а то и на месяц съехал от нормы, а это сказывается на урожае. А как он у меня проклюнулся, жара началась, жарой его бьёт… Вот и в этом году опять залило, но теперь – мои участки с пшеницей. Там, где повыше, она пойдёт, устоит, где же чуток низина – ромашка одна вырастет. Рядом в Эртиле у многих фермеров тоже заболоченные земли. Да всё так же вкривь и вкось. Так они что? Они вон, человек восемь-десять, уже плюнули и бросили всё, ушли. Кончилось их фермерство. И ничем им не поможешь. Никакой мелиорацией. Что ни делай – вода на бугор не потечёт… Но мы, Корниловы из тех людей, которые назад не сдают ни шагу: если берёмся за дело, то не бросаем…»
Кто бросал – Валентин Семёнович старательно подбирал. Писал грамотное, обоснованное заявление – и подбирал. И так набрал он себе, наконец, 140 гектар, потом через три года ещё 60 – забрал свой колхозный земельный пай в 6,5 га, приплюсовал паи матери, тестя Фёдора Илларионовича, тёщи Ираиды Валерьевны, да ещё (это особая тема) своих младших братьев и сестёр, каковые снялись с земли, оставили навек родное Никишино. Сыну открыл собственное хозяйство. О-О-О! Пусть впрягается Эдька, пора пришла. Надо привыкать ему. Другой работы на селе не будет…
– И вот уже двадцать пять лет мы с сыном на этой земле живём-жуём, – утвердил Корнилов, когда мы с ним на днях встретились: меня из области прислали писать очерк о нём в книгу «Край родной» о достижениях воронежских фермеров. – И всегда наш урожай выше среднего идёт! Подсолнечник мне двадцать два центнера в среднем даёт, а пшеница – сорок! Ячмень тоже, наверное, центнеров двадцать семь. Гречу сеем, просо: одним словом, все культуры, окромя свёклы – слишком она трудоёмкая… С детства я с ней надорвался! А вся техника у меня класс: трактора новые, «Беларусы», комбайн «Нива» хороший, да два грузовика КАмАЗовских. Вон ещё и мой первый гусеничный, «семьдесятпятка»  цел-целёхонек! Крепкий «мосол»! И прозвище у него толковое – «Почтальон». За то, что так резво ходит по полям! С умом сделан трактор. По-настоящему. Сталинградский! Но никогда ни одного кредита я не брал. Если бы я взял хоть один кредит, я бы тут не сидел с вами. Был бы скотником у Тарасова. Не нравится моя позиция? А вы бы у кого другого интервью брали! У того, кто вам правды не скажет. А я говорю… Потому что мне некого бояться. Я – Корнилов…
Глядел на меня Валентин Семёнович своебытно: с какой-то озорной хитрецой, усмешечкой вёрткой, потому что он разных всяких нас, журналистов, за свою жизнь насмотрелся и хорошо знал, что мы о нём напишем, что утаим, а, самое главное, он давно усвоил: в этом очерке его – никишинского мужика Корнилова – и близко не будет.
– Пишите, пишите. Такая у вас чудная работа, – прищурился Корнилов. –   А про Люсю будете рассказывать? Я прошу – обязательно, ладно? Она иногда приезжает. Поплачет тут день-другой – и назад. В хоромы свои любимые. Продавать нажитое добро передумала… Гражданство ихнее оформила…  А у меня сейчас очень хорошая женщина; я снова женился, официально. Так вот она тоже типа меня – беженка! Из Казахстана. И насчёт Люси правильно всё понимает, не обидится. Ох, там, в Казахстане всё было куда жёстче, чем тогда в Украине… «Орыс чушка!» Переводить не надо, правда? Так что побросали они квартиры и убежали сюда, чтобы под нож не попасть или пулю. Только из Семипалатинска уехало больше ста тысяч русских. Это называлось: вернуться на историческую Родину. Но она принимала таких переселенцев, как злая мачеха. Жильё – ваши проблемы. Работа – без прописки нельзя. Прописка – опять же ваши проблемы. Так что устраивайся, как можешь. А тут я появился у неё на пути рядышком…»
– Айда, мужики, на мой пруд?!.. – вдруг живо, мальчишески подхватился Корнилов. – Там и договорим тему?
На манер «Лох-Несского» Валентин Семёнович свой наливной двухсотметровый водоём окрестил победоносным «Чудским озером». Цапли его облюбовали в этом году, пять пар. Раньше здесь таких славных птиц не видели. Раз от раза солидно проскальзывают над головами, точно планера. Или, как теперь говорят, дроны. Полёты у них за рыбой. Наедают силу, чтобы зиму пережить: не хотят последнее время улетать в тёплые края. Как и те же грачи, скворцы, зеленушки. Или вот был уже случай, пусть ещё единичный – лебеди остались на «Чудском» наперекор российским морозам. Родину менять не желают!
– Патриотическая птица! – прищурился Валентин Семёнович, поднял руки над головой и вдруг хрипловато, но упорно запел:
– Летят перелётные птицы в осенней дали голубой,
 Летят они в жаркие страны, а я остаюся с тобой.
 А я остаюся с тобою, родная навеки страна!
 Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…
И прыснул озорно:
– Мужики, а причём тут Африка? Кто туда из нас рвётся или рвался?.. Эх, писаки… Или вот ещё: –  Мы с железным конём все поля обойдём –  соберём, и посеем, и вспашем… Так вначале вспахать надо! Куда только Иосиф Виссарионович смотрел? Каким ухом он этого Лебедева с Кумачём слушал?..
В это время здешние лягушки, поднатужась, коллективно перекричали его. Ими берега «Чудского озера» кишели так, что нередко горловой их клёкот на всю округу столь густым звоном стоял, что работающий трактор за пять метров не было слышно.
Пруд у Корнилова кишел рыбьей жизнью: тут тебе взблёскивают и медлительный белый амур, и суетливый карась, вальяжный карп, а также стада вечно словно бы рассерженных сазанов, – прудовая вода так вся шевелится, точно кипит. Рыбаки сюда со всех краёв воронежских заполошно спешат, навострив удочки, но для них у Корнилова одно твёрдое условие: мусор не оставлять, камыш и осоку с аиром не резать, цапель не пугать, а тем более всякую гадость в воду не бросать типа пустых бутылок. Денег за здешнюю вдохновенную рыбалку он не брал, но нарушители закона вернуться вторично не могли.  Он живёт тут, и имеет право устанавливать условия. Дом у Корнилова, считай, у воды стоит. Не хуже украинского: трехэтажная махина с пятью балконами, размером чуть меньше танцевальной площадки каждый. Хоть рояль белый или красный на них выкатывай да вальсируй за милую душу!
Эдьке ещё большие хоромы обещаны, но когда женится, когда ребятишки пойдут…
По случаю приезда корреспондента, Валентин Семёнович разрешил себе неурочный праздник. Обзвонил кого надо, и теперь ждал гостей: конечно же, Тарасова с дорогой свояченицей, тестя Фёдора Илларионовича с тёщей славной Ираидой Валерьевной, и сотоварищей по фермерской доле: Виктора Князева, Зелепукина Василия, Сергея Дорохина да Валю Новикова с Мурадхановым Мурадом Абдуллаевичем – с супругами.
Его стол знатным яствам Петренко ни в чём не уступал. А то и фору по некоторым статьям вполне мог дать разносолам Белоуса. Скажем, памятуя, что салу и русская душа крепко радуется, оно здесь достойно присутствовало по всем разрядам, включая варёное с луковой шелухой, шпик, в виде паштета с чесноком и тмином да копчёное лимонно-золотистое с сизой дымчатой поволокой. И рыба тоже была во множественности. Разнокалиберная. Но на первом месте ароматный розовомясый зеркальный карп с крупными серебряными чешуйками, в некоторые из которых при бритье можно уверенно смотреться. Далее – мудрые караси пресладкие в белых сметанных королевских мантиях на листах салатных уснувшие. «Мяско» царственно представляли густо соком подтекавшие кровянистым ядрёные тяжеловесные котлеты, какие хоть на совковую лопату принимай.
– А сало в шоколаде у вас имеется? – улыбнулся я.
Валентин Семёнович бодро вскинул седые раскидистые брови, точно усы у него росли на лбу:
– Чего-чего, а этого у нас нема, дорогой товарищ! На мой вкус не та консистенция у господина шоколада! Да и крепок он на зуб. Но на ваш прехитрый вопрос имеется у нас один особый ответ. Домашняя, как говорят кавээнщики, заготовка. Эдик, подавай!
И тотчас его сын вынес и торжественно водрузил на специально прибережённое место в центре длинного дощатого стола эмалированную миску средних размеров: она пузырилась сахарными зеленовато-жёлтыми дольками прозрачного мармелада с кусочками сала внутри.
– Ось це справа! – залюбовался собственным произведением Корнилов. – Моя дружина добре зробив! Кстати, в Древнем Риме сало называли «лярдо»! Музыкально звучит! Кстати, император Юстиниан даже закон такой издал: поставлять лардо в армию! Без перебоев. Чтобы его легионеры имели нужные силы для своих побед. А что, Эдька, есть настоящая победа по мнению Цицерона?
Молодой мужчина лет немного за сорок плечистый раскидисто, с шеей типа матёрого векового пня и пронзительно голубоглазый, простодушно вздохнул:
– Величайшая победа, батя – победа над самим собой.
Корнилов густо, уважительно засмеялся.
– Какие люди были! Вот его же фраза, Цицеронова. Из моих самых любимых: «Нет места милее родного дома!»   
– Дома и солома едома! – проговорил подошедший к столу Алексей Кириллович Тарасов, утяжелённо полный, с длинными комкастыми прядями пронзительно седых, сияющих волос на фоне красного комкастого лица, – ни дать ни взять некий придворный живописец или поэт царской эпохи. – У вас на столе, смотрю, чего только нет! А ещё говорят: нищета задавила русский народ! Здравствуйте, милые карасики в сметане! Котлетам тяжелоатлетическим наш пламенный «Физкультпривет!»
– Мы пока работаем – не сгинем, – словно для меня, для прессы специально придумал умную «народную» фразу Валентин Семёнович. – Зерновые – хоть на выставку. Да и животноводство у меня сильное. Я зоотехник со стажем! На сегодня в пределах ста голов свиней, двадцать пять КРС, пятьдесят овец, шестнадцать пчелосемей – пасека для баловства небольшая. А птица, так ту никто не считал. И не сочтёт. Птицы много разного калибра.  А баранинка свойская курдючная – пожалуйста, говядинка – пожалуйста, поросятинка – то же самое. Люблю сало! Люблю мёд! Я за свою жизнь ещё не съел ни одного «гамнобюргера».  И стараюсь, чтобы у моей семьи каждый день на столе была свеженькая, экологически чистая еда. Чтобы всякий бутор не покупали. Тот же хлеб – свой. Валюшечка своими руками его замешивает – чистое творчество!
Валентин Семёнович строго покосился в мою сторону: записываю я или нет?
– А ещё возим творог, сметану, молоко в райцентр – один раз в неделю. Там же – в детский сад. Как тут строго не соблюдать принцип: чтобы всё было свеженькое, натуральное. Как себе на стол, так и туда. Понимаете? В общем, живём. Наперекор разным там санкциям. С ними мы себя хозяевами на родной земле почувствовали! Упёрлись. За неё, милую, зубами держимся. А так, что главное? Работай честно и не ленись, показатели держи хорошие. Чтобы не имелось малой зацепки забрать у тебя землю. А силой никто её у меня не отберёт. Попробуй, тронь!  Верно, Эдька?
– Ещё бы! Не сдюжат!!! – полыхнул улыбкой сын. – Хотел бы я поглядеть на таких смельчаков!
За столом после второй рюмки, как это часто бывает, решительно взяли верх женщины. Тон задавали Виктория и Ираида Валерьевна. Мужикам было велено вовсе исчезнуть. Ибо женщины сейчас примутся за свои бабьи горькие песни, и такое сугубо сокровенное страдание никому не хотят показывать.
И пошла песня, всколыхнулась, взялась бодро, вразлёт на степном раздолье возле большой вечерней воды печально багряного цвета, точно в нём только что само Солнце «утопло», загаснув.
– Выходил на поля молодой агроном,
Говорил, что земля вся в наряде цветном.
Хороша земля – мой край дорогой,
Люблю тебя всей русской душой!..
– Земля всегда земля. Везде и всюду, – продолжал Валентин Семёнович философски исповедоваться перед моим диктофоном. – И ей без человека никак нельзя. Так что интерес к ней сохранится на долгие века. Люди не скоро научатся хлеб и скотину в пробирке выращивать.
– А что же вы на отшибе устроились, Валентин Семёнович? – решил я таки вернуть его с небес на землю. – Бобыль - не бобыль. И не однодворец. Тяжело в селе вам со всем обществом жить? С вашим достатком. Никишинцы кулаком за глаза не называют?
– Что-то не то гуторишь ты, – судорожно зевнул Корнилов. – А где мне прикажете жить, как не здесь?
– Как где? Вы же после Украины в Никишино вернулись?
– В Никишино.
– А почему теперь у пруда обитаете?
– Вон ты, что, Господи!.. – качнулся вперед-назад Валентин Семёнович. – Ну, ты даёшь! Села моего семь лет как нет! В том самом пожарном две тысячи десятом в июле отполыхало.
– Вместе с соседними Братками и Забугорьем, – встревожено встрял Эдька. – Это был наш огненный «чернобыль». Да вся Россия в две тыщи десятом горела! Разве забыли тогдашнее лето? Поначалу ведь думали – вредительство, теракты…
Корнилов резко, остро глянул мне в глаза, точно хотел с наскоку определить, стою ли я дальнейшего продолжения нашего разговора.
– Мама моя того времени не пережила, – вдруг вздохнул он так, что у него что-то в груди затрещало. – Сердце у ней отказало. Жарынь кругом…  А когда я повёз её в областной морг, там к нему очереди двухкилометровые стояли. И так всё лето. А в газетах про то писать было запрещено! Кстати, и ты, наверное, даже сейчас не напишешь?
– Кто его знает, – усмехнулся я.
– И осталось от нашего Никишино восемьдесят семь гектаров пепелища!.. – горько поморщился Валентин Семёнович. – Да по ним, как могильные памятники, вкривь и вкось стоят рядами кирпичные печки. Шеи свои длиннющие к небу осиротело вытянули.  Глядеть на это без слёз было невозможно.
Корнилов зубами скрипнул, будто кусок стекла во рту раскромсал.
– Но я сорок гектар никишинских у района так-таки отвоевал… Правда, дорогой ценой. Но ведь моя земля, родная! Кто ещё за неё заступится?
– Что же вы там посеяли на погорелье? Пшеницу? Свёклу? Или может быть сою?
– Ты ещё скажи – амарант розовый…
Все вокруг как-то неожиданно, напряжённо замолчали.
– А поедем поглядим?.. – вдруг сдержанно, строго усмехнулся Валентин Семёнович.– Эдька, заводи «зверя»! Улыбка шесть на девять!
И торжественно добавил:
– И подай мне мою дембельскую фуражку! Парад буду принимать!
«Зверем» оказался, конечно же, уже не отцовский вермахтовский мотоцикл «Сахара», наконец ставший экспонатом райцентровского краеведческого музея, а японский квадрацикл. Техника, похожая на помесь мини-трактора с гоночным автомобилем.
Когда прыгнул квадрацикл с места, Эдька на всю громкость врубил свою любимую самоцветовскую песню «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз!!!»
Под неё и неслись они напролом, со свистом, в клочья ломая ветки и тонкие кленовые стволы. Вылетели с рёвом на бугор, и тут Эдик резким вывертом руля заставил машину подскочить над землёй и стать, будто вкопанная.
Внизу холма на былом погорелье раскинулся шеренгами, точно в строю навытяжку, молодой голенастый сад. Весь в переливах вызревших, ало блистающих яблок, будто накрыл его закатный розовый туман.
– Не смог я на месте родного села какую-никакую пшеничку сеять… Или ту ж кукурузу, – строго проговорил Корнилов. – Долго маялся: так что тогда? И вдруг сад захотел! Всей душой вспыхнул… И чтобы яблоньки одним сортом были – «комсомолка»… Как дома у нас когда-то. При отце да матушке.
– А знаете, как батя поначалу назвал свой сад?! – прыснул Эдик, подмигнув мне. Выждал мгновение с приоткрытым ртом, с которого вот-вот должно было сорваться имя. – Эдем! Вроде того, райского!
– Нечего языком трепать! – нахмурился Корнилов. – Езжайте взад водку пить. А я пока здесь посижу. Солнышко садится. Пожелаю ему доброго пути.
Мы забрались на квадрацикл, лохматый от чернозёмной грязи вперемешку с ветками и травой.
– Только по-батиному не вышло. Не прижился в народе его «Эдем», – хохотнул Эдька и уже в крик объявил через дерзкий рык «зверского» мотора:
– Люди сами прозвали сад!!! Никишиным!!! По селу! И пристало! Крепче крепкого!
Я вдруг оглянулся. Будто окликнул кто-то меня. Едва через это не слетел на дорогу. Уже ноги заскользили…
Корнилов-старший стоял спиной к нам. Весь какой-то вдохновенно напряжённый, по-армейски подтянутый. Его правая ладонь в строгом соответствии с Уставом строевой службы была чётко, торжественно приложена к голове, с нацеленным сугубо на висок отвердевшим указательным пальцем. Ни дать, ни взять, «батяня-комбат» на вечерней поверке на большом плацу.
Как Эдька потом  мне объяснил, это ежедневный ритуал. Валентин Семёнович в любую погоду на этом холме шепотком называет фамилии былых никишинцев. Но длится такая перекличка недолго: фамилий коренных всего ничего, – Дорохины, Корниловы, Князевы, Зелепукины, Тарасовы да Лымари тож, хотя эти числятся в местных с некоторой натяжкой.
Ave, Caesar, morituri te salutant…