Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Я окончил университет, по распределению оказался в этом городе и стал работать по профессии. Омраченный во время усиленной учебы зарубежным опытом, оказался в кругу необъяснимого примитива. Думаю, это нормальный процесс для любого, окончившего высшее учебное заведение. Реалии восьмичасового рабочего дня поразили почти нулевой эффективностью. Превалирование материальных интересов угнетало. Восьмичасовая скука образовала пустоту в существовании.
Я вспомнил об увлечении живописью и явился в студию во Дворце профсоюзов. Седовласый руководитель болезненно сморщился, увидев мои работы. «Абсолютно дикая живопись. Вообще-то мы здесь в основном готовим к поступлению», - промямлил он, отведя глаза. Я собрал свои картинки и вышел.
Выйдя, потерялся в коридорах и неожиданно оказался в кулисах театральной сцены. Какие-то мальчики и девочки репетировали в полутемном пространстве. Лысый мужичок, восхищенно задрав голову, наблюдал за ними. Затем вдруг вскочил со стула и вдохновенно заговорил. Завороженной необычностью происходящего, я застыл в дверях. Впервые увидел такую увлеченность несерьезным занятием.
В конце концов, меня заметили и запросто подвели к лысому режиссеру. Тот взглянул так, будто всю жизнь ждал встречи со мной, и пригласил на прослушивание. На следующий день оно состоялось. Большего позора трудно было себе представить. Читая басню про ворону и лисицу, я начисто забыл ее и попробовал пересказать своими словами. Пока не замолчал намертво. Последовала тяжелая пауза. В глазах режиссера светилось сочувствие врача к безнадежному больному. Я покачнулся к выходу. Режиссер поспешно сказал: «Хорошо, вы зачислены». Из ступора вышел лишь на улице. Так я оказался в самодеятельном театральном коллективе Дворца профсоюзов, в так называемом народном театре.
Кстати, дворец – пышное сооружение с колоннами - был примечателен тем, что в нем на профсоюзных танцах в свое время отплясывал Ли Харви Освальд. Предполагаемый убийца Кеннеди, оказывается, до своего возвращения в США жил в Минске, работал на заводе простым работягой (получая зарплату директора), женился, получил квартиру в «элитном» доме (чтобы органам легче было за ним следить) и умирал от скуки. В те времена в городе не было ни ночных баров, ни боулингов, ни каких либо других подобного рода развлечений. Сейчас дом, в котором он жил, является местной достопримечательностью для американских туристов.
Во время моего поступления в театр во дворце разворачивался капитальный ремонт. На репетиции приходилось пробираться по каким-то темным катакомбам. Однажды какие-то опасные личности крикнули мне из невидимых недр: «Стой! Ты куда, пацан?» Однако, ничто не могло меня остановить.
Важную роль в процессе играли собрания. Проходили они в странном помещении. Видимо, оно было чем-то вроде склада для реквизита. Ряды ящиков были выстроены некоим форумом, трибунами. На них садился коллектив. Внизу, вокруг стола рассаживался актив во главе с режиссером.
С первых секунд я ощутил иерархию, наверху которой был, естественно, режиссер, затем старшее поколение, собственно, составлявшее актив, средний состав, среди которого было довольно много симпатичных мужчин и младший девичий состав, самое интересное в этом сообществе. Я был где-то внизу пирамиды, даже некоторое время как бы и вовсе не существовал. На собраниях садился на самую верхотуру, где и познакомился с таким же новичком.
Мишка Урываев выглядел старше своих лет. Как сына полковника его отличала железная выдержка военного. Как молодого специалиста, отработавшего в Карельском крае главным инженером автоколонны – вкрадчивая наглость, характерная для бывших заключенных, составлявших основной контингент этой серьезной организации. В театр Мишка пришел, чтобы приобрести навыки «выступления перед людьми». К художественному процессу относился снисходительно. Под его насмешливым взглядом стыли вдохновение и азарт, царившие среди творческого актива. Впрочем, и, наверное, именно поэтому, для актива мы были невидимы. Очень скоро совершенно бессознательно я стал повторять Мишку в жестах, в манере разговаривать. Причина нашего появления в священных стенах раскрылась скоро - не хватало ребят для массовки и кордебалета. Как сказал режиссер: «Девочек приходит много, а с мальчиками напряженка».
Актерская учеба началась с танцев. В труппе был свой хореограф. Терпсихора наполняла этого пузатого человека с рачьими глазами резкими манерами танцевального гуру. Фамилия его была Пино. Мгновенно оценив наши с Мишкой способности, велел учиться шагам по счету. Остальное делали наши партнерши. Они нас вели, кружили, отпускали и вновь брали в руки.
Мишка заслонил от меня тайны творчества. Вместо того, чтобы испытывать комплекс неполноценности, мы ехидничали и куражились, находя в происходящем массу забавного.
Например, в одном спектакле был «танец с зонтиками». На сцене разворачивалась трогательная история о первой любви. А романтическим фоном были танцы. Когда действие прерывалось, выходили мы – подтанцовка, кордебалет, не знаю, как грамотно обозначить. Наслаждаться танцем мешала сосредоточенность на подсчете шагов. Зрители для меня не существовали. Собственно, и сам спектакль был чем-то далеким, меня не касающимся. Пока однажды, во время спектакля не случился контакт с залом. Все шло как обычно – держу зонтик, считаю шаги, партнерша меня крепко держит в руках, все вроде бы в порядке. И вдруг явственно слышу хохот зрителей. Оказывается, они существовали и даже реагировали на нас. Оказывается, главный эффект произвел я, вернее мой зонтик. Во время танца он сложился.
Этот зонтик сыграл свою роковую роль еще раз. Им я попал одному из главных героев в глаз. Бедный вышел на поклоны почти ослепленный. Как мы, балбесы, с Мишкой веселились этой хохме.
Надо сказать, у театра были определенные проблемы со зрителем. Иногда договаривались с воинской частью, и зал заполнялся молодыми парнями в форме. Тогда оглушительным успехом пользовалась женская часть кордебалета в коротких платьицах.
Как-то нас пригласили в один НИИ и ни один зритель не явился. На красивую даму, которая была организатором, было жалко смотреть. Тем не менее, она оказалась на высоте.
Небольшой зал имел стеклянную стену. Снаружи она выходила на площадку с перилами. На них сидела какая-то молодежь. Организаторша выскочила туда и привела настороженную компанию каких-то, как тогда выражались, хипарей – длинноволосых, в джинсах. Их лидер сказал:
- Ладно, посмотрим, все равно пиво надоело.
Я впервые испытал волнение, зритель был конкретный взыскательный. Если не понравится, тут же выйдут. Как-то они воспримут спектакль из школьной жизни? Даже испытал вдохновение, стараясь держать зонтик особенно элегантно. По завершению все с замиранием ждали реакции. Досидевшие до конца, хипари дружно похлопали. Затем разом встали и, молча, ушли, видимо, к своему пиву.
С просветленными лицами собирали мы реквизит.
Подобное просветление я испытал еще только раз. В пионерском лагере. После спектакля шли мы с Мишкой по заасфальтированной дорожке. И вдруг за спиной услышали восхищенный девчоночий вскрик – «Ой, смотри! Артисты идут».
Как будто «Пальмовую ветвь» получил.
После спектакля о школьной жизни была производственная драма из жизни автозавода. На собрании режиссер намекал на вынужденную необходимость этой постановки. Обещал, что следующей будет французская современная пьеса. Нам с Мишкой было все равно, где плясать. До меня уже дошло, что в ближайшее необозримое будущее роли со словами мне не светят.
Участие в производственной драме сводилось к двум выходам в качестве массовки. В первом мы изображали комсомольский коллектив, распекающий молодого лодыря. Во втором – всеобщее ликование по поводу выпуска новой модели автомобиля. Кроме того, между действиями были заняты в смене декораций. Их было достаточно много – плоские фанерные автомобили, интерьеры раздевалок с душевыми, кабинета директора, зала собраний.
Сцена с душевыми была оригинальной находкой режиссера, средством внести развлекательную струю в рабочие будни завода. Зал оживлялся, когда девчонки изображали производственную гигиену за полупрозрачными занавесками.
Не обходилось без казусов. Как-то неожиданно открылся занавес и застал нас за ликвидацией декорации цеха. Зрители увидели уезжающие фанерные автомобили и нас, на четвереньках ползущих за ними.
Помню случай в школьной пьесе. По ходу действия должен был раздаться входной звонок и в квартире появлялся новый персонаж. Субъект, ответственный за звонок, за кулисами отвлекся и не сделал его вовремя. Слова закончились, и на сцене повисла тяжелая пауза. Наконец главный герой сообразил – «кажется, кто-то звонит» - и побежал открывать дверь. Новый персонаж вошел и действие продолжилось. Спустя некоторое время раздался звонок.
Как-то на городском конкурсе самодеятельных театров мы с Мишкой загоготали прямо в тихом, затаившем дыхание зале. Коллектив автозаводского театра представлял «Альпийскую балладу». Аппетитная смазливая девица в строгом купальнике телесного цвета изображала беглянку из концлагеря. Сцена омовения в ручье, видимо, была находкой режиссера. Ручей изображала некая ванночка, из которой героиня пригоршнями загребала воду и раскидывала во все стороны. Брызги попадали в зал. Слышались истерические вскрики зрителей. На наш гогот обернулся режиссер нашего театра. Мне стало стыдно.
На очередном собрании, разбирая результаты конкурса, режиссер вспомнил наш смех. Я болезненно сжался. Однако, речь пошла не о нашем поведении.
- Когда во время трагедии в зале раздается смех, я не знаю, что сказать про такой театр, - сказал он со священным ужасом.
Между прочим, автозаводской театр занял первое место. Наш спектакль не был отмечен наградами.
Еще режиссер упомянул единственную похвалу в адрес театра – «много молодежи». Ее я почему-то принял в свой адрес. В сцену ликования внес изюминку – подхватил на руки пожилую крупноватую актрису и даже пытался подбросить ее.
Иногда меня посещала странная жалость к режиссеру. Человек, исполнявший обязанность и получавший за это зарплату, должен был постоянно разжигать тлеющий огонь энтузиазма в людях, изображающих артистов после трудового дня. Дело это требовало немало умения и аналитических способностей. Временами я чувствовал себя микробом, которого изучали под микроскопом. Например, на первом собрании он как бы невзначай остановился на моем прослушивании.
- Вот пришел, - говорит, - человек. Поступать к нам.
Я заерзал на галерке.
- Басню даже не смог прочитать, - тем временем продолжил он и замолчал. Смешок пробежал по труппе. Режиссер выждал томительную паузу и неожиданно закончил с пафосом:
- Но я увидел подлинное волнение, живое переживание – и принял его.
Опять я впал в ступор.
Тихое какое-то мистическое состояние посещало меня во время ожидания своего выхода за кулисами. Сидишь себе в темных складках материи, уходящей куда-то вверх, в бесконечность и слушаешь как далекое эхо отголоски спектакля. Собственно, за кулисами и проходила моя театральная жизнь. Как ослепительная вспышка – ноги Шабловской. Она тоже сидела за кулисами в ожидании выхода. Была жара, и красотка обмахивалась подолом платьица, не замечая моего острого взгляда.
В порядке отступления – байка про Андрея Миронова за кулисами. Рассказала ее одна знакомая, мама которой работала администратором в одном из театров Чернигова. Туда приехал Андрей Миронов для участия в каком-то сборном концерте. И вот стоит он за кулисами и готовится к выходу. Возле него мнутся девицы из кордебалета, тоже настраиваются. Среди них была местная знаменитость по фамилии Скамьянова. Знаменита она была тем, что из-за нее два кавалера стрелялись на ружьях. Миронов поманил ее пальцем. Легче пуха красавица подлетела к нему.
- Как фамилия? – строго спросил Миронов.
- Скамьянова, - ответила балерина, опустив пушистые ресницы.
Миронов одобрительно осмотрел ее и вдруг всей пятерней ухватил за попу со словами:
- Ну, Скамейкина, иди пляши!
Случай стал еще одной городской легендой в Чернигове.
О, театр, любовь моя несостоявшаяся! До сих пор помню материнские руки пожилой актрисы, обмеривавшей меня для пошива бардового комбинезона в производственной пьесе.
Все участники трогательно играли в театр, отлично понимая, что занимались самодеятельностью. Каждый, наверное, чувствовал, что никогда не станет настоящим артистом. Кое-кого называли гением, доставляя последнему боль. Обыкновенные люди спасались от рутины обыкновенной жизни. Все вместе грелись у своей мечты. У всех в жизни была непостижимая тайна подмостков.
Только не у нас с Мишкой. Человек с Севера слился для меня с героями советских фильмов. И заслонил тайны творчества. А может это дружба заслонила? А может это была не дружба, а что-то типа добровольного рабства?
Мишка был целеустремленным прагматиком. На Севере застудил мужское достоинство, успешно вылечил его и теперь по рекомендации доктора был озабочен неотложной необходимостью ведения активной половой жизни. Меня поразило доверие, с которым он поделился своей щекотливой проблемой. Мое сочувствие слилось с восхищением. Я стал его верным оруженосцем в путешествиях по ресторанам. Там мы искали доступных женщин. Театр для этих целей не годился - все-таки, какой никакой, а храм искусства. Надо добавить, в то время после учебы я был кем-то вроде гоголевского бурсака, вырвавшего на волю. Одним словом, с воодушевлением принял участие в решении Мишкиной задачи.
Однако, нас преследовали неудачи.
Рестораны манили очередями у входа и высокомерными лицами швейцаров за стеклом. В забавное время социализма дефицит играл в прятки с массами. Деньги мало что значили. Каждый студент мог поужинать в ресторане – если ему удавалось в него попасть. В конце концов, мы научились отыскивать по окраинам доступные заведения, чего не скажешь о женщинах. В первом же ресторане, дождавшись музыки, устремились к столику со свободными девицами. Мишкина отказалась, а моя согласилась. Она оказалась на полторы головы выше. Ничего лучше не нашел, как посетовать на разницу в росте. Девица пыталась утешить тем, что можно и каблуки снять. Я не поверил. Больше всего на свете юность боится быть смешной.
Во втором ресторане поначалу нам повезло – посадили за столик с желанными объектами. Мы даже разговорились. Я даже выдал витиеватую остроту, от которой Мишка пришел в восторг. Вдруг девицы встали и предложили доесть какие-то свои деликатесы в горшочках, к которым они не притронулись. Прагматичный Мишка пришел в восторг, несмотря на то, что объекты уплывали. Про полученный счет, который мы не сумели оплатить, лучше не вспоминать.
В третьем ресторане удалось «снять» студенток сельскохозяйственного института. Даже удалось проникнуть к ним в общежитие и провести ночь в их постелях. Но деревенские простушки оказались тверды в принципах. Одним словом, мы уперлись в половой вопрос как в стену.
Бытует такая анекдотическая история. В троллейбусе едет мама с мальчиком. У мальчика на голове кастрюля. Все интересуются у мамы – зачем. Оказывается он надел ее, а снять не может. Вот и едут к врачу. Так вот, половой вопрос был этой самой кастрюлей на наших головах. Только не было врача, который снял бы ее.
Слава богу, пришло лето, и режиссер на собрании объявил, что театр едет в город Жданов на гастроли.
Украинский город встретил коксохимическим запахом тагильского детства. Смесь сталинского ампира проспектов и заводских корпусов показалась знакомой. Только порт разрушил иллюзию возвращения на Урал.
Местный народный театр устроил торжественную встречу. Восторженный взгляд девушки, прикреплявшей значок к моей груди, как мне показалось, был полон безоглядного призыва. Это послужило сигналом, тем более, что начался беспрерывный сумасшедший праздник.
Начался он с банкета. Дружественный театр постарался на славу – под высокими потолками тянулся бесконечный стол, покрытый белой скатертью. Дары щедрой украинской земли украшали его. Царила зажигательная горилка, заминированная красным перчиком на дне бутылок. Началось соревнование тостов, и Мишка, следуя медицинским предписаниям не употреблявший алкоголя, опрокинул свою порцию в мой стакан. Дружба обязывала. Действительность потеряла четкость. В конце концов, она разбилась на отдельные куски, стала пунктиром.
… Прямо напротив вдруг увидел королеву в красном платье. Уложенные наверх волосы – как корона. Высокая прямая шея гордо венчалась классическим лицом. Грудь наполняла глубокий вырез тугой материи. Сидящая рядом пожилая актриса нашего театра незаметно показала большой палец. Королева смотрела прямо в глаза и милостиво улыбалась. Но последовал очередной тост, и двойная доза горилки отвлекла ...
…Спуск к морю. Как Потемкинская лестница в Одессе. По ней катилась знаменитая коляска Эйзенштейна. По этой прокатился человек-несчастье, поражающий свежего человека беларусизмами – «бруки», «шпагетти», «пинжак». Незадачливый артист нашего театра Леша Кукса. Его лицо было в крови. Счастливец запнулся и прокатился вниз, вдобавок порвав «бруки». Кстати, эти брюки ему выдали из реквизита, так как в первый же день его новые джинсы украли на пляже. Мишкино веселье и моя жалость…
… Мимо прошла королева. Под руку с нашим завхозом, крупным мужчиной с казацкими усами. Сердце кольнуло и стало легко…
… На пирсе Шабловская целовалась с неизвестным парнем. Они, как борцы, крепко обхватили друг друга. Мерцающее море, молча, наблюдало поединок. Сердце кольнуло…
… Мишка утешал незнакомую девушку. Она вскрикивала и о чем-то жаловалась. Я попытался вслушаться в жалобы. Что-то о подлой измене. Мишка вкрадчиво слушал, положив руку на ее поясницу. Вдруг рядом оказался партнер Шабловской и закричал: «Куда вы ее ведете?!» И увел девушку…
Утром проснулся от того, что прошлись по моим ягодицам. Успел увидеть громадные загорелые ноги в водовороте цветастого купола. Где я? Когда увидел на стене старинный коврик с лебедями, понял, что это сугубо женская спальня. Прошел на кухню. Там Мишка ел с аппетитом яичницу. Актрисы нашего театра Шабловская и Костюкевич сидели – прямые и бледные. На их праздничных платьях не наблюдалось ни единой мятой складки. Видимо, всю ночь так и просидели. Украинская девушка с загорелыми руками подошла и приложила прохладную ладонь к моему лбу, – Головка бо-бо? – вопрос был прохладный, как и ладонь. Как будто повеяло мамой. Впервые понял, что вовремя поданный стакан пива – величайшее благодеяние. И пиво тут не причем. Кстати, у благодетельницы была коса, за которой Мишка следил притворно ленивыми глазами тигра в засаде.
- А есть в вашем городе парикмахерская? – кинул вопрос Мишка.
- В нашем городе есть даже баня, - отлетел ответ.
Мишка заулыбался, что делал, когда не знал, что сказать.
Украинская девушка повела нас к подруге, работавшей парикмахершой. Мне было неясно, зачем Мишке парикмахерская. Его короткая прическа, видимо, доставшаяся от папы полковника, и так выделялась жесткой завивкой, характерной для головы постоянно носившей фуражку. Костюкевич напомнила нам о собрании. Мы кивнули.
По дороге я удивился городу. Он обернулся пригородом. Дома стали ниже, деревья – выше. Пропал тагильский воздух. Мои ноздри жадно вдыхали свежесть моря. Цветастое платье играло с солнечными зайцами, резвившимися среди зелени.
Парикмахерша оказалась худенькой и глазастой. Ее открытый взгляд ставил в тупик. Даже Мишка молчал. Только улыбался. Я отказался от стрижки, не зная, надо ли платить. Мишка не платил. Он о чем-то поговорил с украинской девушкой. У той как будто платье погасло. Она тут же попрощалась с нами. Мишка сообщил, что попытался с ней договориться. Она отказала. Видимо у нее критические дни, сделал вывод Мишка.
- Господи! – вдруг воскликнул я внутри себя. - Сделай меня другим!
Каким? - Сильнее? Смелее? Уверенней в жизни? Я не знал тогда, что нужно быть самим собой.
На собрании вдруг самый главный «активист» сказал, что мы с Мишкой вместо разборки декораций можем идти на пляж. Мишка тут же сказал «хорошо» и поднялся. Я за ним. Творческая интеллигенция наивно полагала убить нас морально.
Сыграв спектакль, театр отправился на отдых. Договорились поселиться на пляже в одном курортном местечке под Ждановым, на берегу Азовского моря. Расставили палатки, договорились питаться в столовой дома отдыха. Конечно, первым делом полезли в море. Бросились в воду и удивились – море оказалось мелким, теплым и без волн. Тихой такой, уютной лужицей до горизонта.
Я важно заявляю «договорились», что неправда. Все делал тот самый мужчина с казацкими усами, а мы с Мишкой как детсадовские пупсики жили на всем готовом. Вообще, все это мероприятие, видимо, оформленное как гастроли, было чем-то вроде советского чуда. Мы даже получили командировочные за участие в халяве. При этом никакой благодарности родному государству, которое в свое время ответило «перестройкой» - это в порядке смешка.
Короче, наладилась курортная жизнь.
Правда, поначалу не обошлось без неприятностей. Какие-то нахальные местные пацаны поиграли с нами в волейбол, и Мишка сказал: «Все, нас взяли на заметку». На следующий день нас ограбили. Потом вдруг объявилась санэпидемстанция и заявила, что селиться в данном месте не положено. Спас животастый мужчина, живший в вагончике спасателей. Он уладил вопрос. Мишка сказал: «Серьезный мужчина. Наверняка сидел». Так, в нашей компании появился это загадочный человек. Днем он лениво лежал под навесом, а вечерами за ним приезжала черная «Волга», и он, шикарно одетый, куда-то отбывал.
В конце концов, все наладилось. Дешевое южное вино, гитара, картишки, и море - что казалось бы нужно для счастья. Мишка вдруг организовал игру. Подзывали мы знакомую девушку, хватали за руки, укладывали на песок и принимались по очереди целовать. Жертва уходила задумчивая и ошарашенная. Только серьезная положительная Костюкевич удивила. Когда мы начали с ней процедуру, то наблюдавшая за нами пожилая актриса не выдержала: «Что же вы делаете? Как вам не стыдно!» Вдруг Костюкевич возразила: «А мне нравится». Старушка охнула. Остались слегка ошарашенными и мы.
Этим играм Мишка научился у своего друга, которого называл Макеной. Вместе они проработали летний сезон инструкторами на турбазе. Как известно, основной контингент, любящий походы на байдарках, составляют молодые одинокие женщины. Инструктора там играют роль сексуальных гуру.
Как-то раз Мишка выглянул из палатки и крикнул: «Идите сюда!» Я заинтересованно очнулся от жары и стал видоизменяться в сидячее положение. Когда выглянул наружу, увидел двух девушек, присевших перед нами на корточки. Сразу же узнал глазастую парикмахершу, облагородившую Мишку в Жданове. А вторая была чем-то вроде примы Ждановского театра. Во всяком случае, она играла главную роль в спектакле, который нам показали. Играла юную девицу, судя по груди рано созревшую.
Мишка схватил ее за плечи и, откатившись назад, уложил на себя. Я провел аналогичный прием с парикмахершой. Девушки не то, что не испугались, а даже удивления не было в их глазах, только любопытство.
Так мы пролежали некоторое время - молча. Наконец прима спросила: «Ну что, мы пошли?»
- Идите, - был Мишкин ответ.
Девушки выкарабкались наружу. Мы услыхали приветственные вопли. Видимо, их встретили.
- Какая у нее упругая грудь, - сказал Мишка мечтательно.
Мне сказать было нечего. Я помнил только какую-то острую кость, врезавшуюся в мой пах. Короче – тупой, еще тупее. Ничего себе рассказик вырисовывается. Какой смысл писать его дальше?
Великовед Дмитрий Быков назвал прозу.ру пластиком, засоряющим планету. Но, слава богу, когда у него некий пишущий человек спросил, стоит ли писать, великовед ответил, что, конечно, стоит. Главное - выразить себя. Кроме того, это занятие - великолепная терапия от жизни.
Алексей Балабанов, на обсуждении своего последнего фильма, произнес одну фразу – «это все настоящее». Критики говорили, что фильм не отражает времени, повторяет «Сталкер» Тарковского, не содержит характерных для «Брата» пророчеств и т.д. При этом сам Балабанов сидел – пухлый, спокойный и отрешенный как Будда. А ведь он в этом фильме срежиссировал свою смерть.
Хочется остановиться на личности Балабанова.
Обыкновенный ребенок, оставшийся им. У него была главная игрушка – кино. Играя с ней, он становился великим полководцем. Честно говоря, полководец не то определение. Скорее подходит еще более мутное определение гения. Человек, который, живя нормально, все-таки умудряется сделать ненормальное, то есть искусство. Нет страшнее разрыва. Отдельным хитрецам типа Пикассо удалось на этом заработать. А так - за счет собственной жизни.
Уф! Задохнулся от пафоса.
Продолжу-ка лучше свою незатейливую историю, а то меня что-то заносит куда-то не туда.
В какой-то день нашего существования Мишка вдруг захотел уехать. Ему нужна была женщина. Ее найти он надеялся в каком-то городишке на побережье. Мне показалось, что от меня отрывается половина. Когда отрыв состоялся, упала мишкина прагматичная стена между мной и миром.
Я огляделся и увидел вечерний пляж. На краю стоял вагончик спасателей. Возле, на столбе раскачивался фонарь. Он представлял из себя железный конус, из которого лился безжалостный свет. Что-то лагерное напоминал этот уголок пляжа. Спасатели напоминали охранников, каковыми, видимо, и являлись. Это позволяло в нашем диком стойбище чувствовать себя в безопасности.
А все остальное место занимал пляж, который тянулся вдоль всего побережья. Солнце уходило, пляж пустел и становился волшебным. Воздух свежел, а песок сохранял дневное тепло. Тьма была светящейся то ли от огней многочисленных санаториев и домов отдыха, то ли от звезд, которые щедро заполняли азовское небо. Море было практически черным, но специфический запах водорослей и йода напоминал о его безмерном присутствии. Посреди пляжа темнела наша театральная компания. Оттуда доносился смех, звуки гитары. Я подошел. Мне уступили место на одеяле, налили вина.
Кстати, о вине и компаниях. Во всю свою предыдущую жизнь я был далек от всего этого, чего не скажешь о жизни последующей. До сих пор я вел жизнь непьющего, некомпанейского человека. Я не имел понятия о том, что жизнь в принципе состоит из отношений. Из человеческих отношений. Я был сконцентрирован на себе, на своих переживаниях. Как какой-нибудь рачок в раковине. Практически я не знал, как вести себя в компании. Я вел себя либо никак, либо нелепо, как дурак. И особенно нелепо, когда выпивал алкоголь. А с алкоголем в какой-то мере, наверное, сказались гены. Мой редко пьющий отец, выпив, становился невозможен. Однажды в молодые годы, погуляв с другом в ресторане, они избили пятьдесят человек. До таких подвигов я, конечно, не доходил, но и глупостей понаделал достаточно.
… Таня. Молодая красивая женщина, под нежным жирком которой пряталось разочарование неудачного брака. Уже восемь лет театр был ее вторым домом. Жила она в одной палатке с танцмейстером Пино. Разведенная, не принадлежавшая ни к старшему поколению, ни к молодежной кучке она висела в пустоте одиночества. Наверное, ей хотелось любви. Я наткнулся на нее, когда, устав от вина и песен, шел к себе в палатку. Она сидела под навесом. Одна.
В темноте четко обозначалась ее клетчатая рубашка. Смуглое лицо было невидимым. Без предисловий обратилась к своей личной жизни.
Бывший муж был нелепым ревнивцем. Однажды ехали они в трамвае. На остановке ей подмигнул мальчишка. В ответ она улыбнулась. Домашний скандал перешел все пределы. Пино, вообще, своими выпуклыми глазками напоминал паучка. Особенно, когда надуется вина и сидит, сложив ручки на круглом животике.
Ночь-сводница нашептывала запретные вещи.
Жалобным тоном капризного ребенка я попросил ее переспать со мной. Тоном сердобольной мамаши она со вздохом согласилась и пошла готовиться. Принесла спальник и спарила его с моим, сделав из двух один, но двухместный. Две ночи я не спал, доказывая свою неутомимость. На третью она сказала, что устала, и отвернулась. Я с облегчением тут же уснул.
На следующий вечер обнаружил, что на просторы СССР прорвалась первая зарубежная супергруппа «Бони М.» Воздух наполнился негритянской энергетикой. Мы кинулись под фонарь. И в ритме танца вспыхнули как солома. Серьезный москвич, среди многих других прибившийся к нашей компании, немыслимо извивался, словно к нему подвели электроток. А потом появилась она - миниатюрная девушка с крутыми бедрами, затянутыми в джинсы. Обычно мужики при виде таких бедер восхищенно вскрикивают: «Вот это станок!» На старинных каравеллах на носу стояла статуя женщины, смотревшая вперед, навстречу ветрам и бурям. Так вот такой взгляд был у этой девушки. И прямые русалочьи волосы, сводившие меня с ума.
Если есть музыка – не нужны слова. Если есть танец – не нужно искать повод. Если есть глаза – уже есть контакт. Мы встали друг против друга, и поединок начался. Постепенно он принял остервенелый характер. Стиснув зубы, мы улыбались и усиливали темп. Пространство трещало от зарубежной энергетики.
Вдруг среди танцующих просунулась чужая голова и сказала: «Эту девочку не трогать». Я не обратил внимания. Мне показалось, что это мне привиделось.
Вдруг музыка закончилась, и мы остановились, абсолютно опустошенные. Она стала прощаться. Я, естественно, вызвался проводить. Она с сомнением пожала плечами, и сказала что-то о том, что не стоит. Я не понял, не обратил внимание. Так и потащился за ней. Возле полутемного особнячка она опять стала прощаться. Я потянулся с поцелуем. Она отвернулась и подставила щеку. И быстренько так стала удаляться в сторону дома. Я как сомнамбула устремился за ней. Вдруг откуда-то из темноты вылезли железные руки и остановили меня за плечи. Затем развернули, я почувствовал легкий пинок пониже спины и получил ускорение в обратную от дома и девушки сторону. Так и вернулся в лагерь. Танюши нигде не было. Я лег в своей палатке один.
Утром очнулся от крика «Подъем!»
В палатке висела голова с лошадиной челкой. Помощник режиссера злорадно сообщил, что все уезжают на экскурсию, а я остаюсь дежурным. И захлопнул палатку.
Я поплавал в остатках сна и решил, что даже рад. Видеть кого-либо не хотелось. Через какое-то время, когда утихли оживленные голоса коллег, я выбрался наружу и успел заметить отъезжающий автобус.
Пустынный пляж был покрыт мусором. Меня посетила спасительная мысль – совершить экологический подвиг. Нашел какой-то мешок и принялся очищать землю, покрытую мягким песком.
Утро было свежо и прекрасно, тем сильнее ощущал себя грязным и каким-то подлым. С ожесточением давил змея самолюбия и гордыни. При этом испытывал кайф мазохизма. И еще нечто, похожее на христианское смирение.
Пляж постепенно наполнялся расслабленными телами отдыхающих. Я занял пост под баскетбольным щитом. Мелькнула мысль, - а как же мне поесть? Ведь часовой не может покинуть охраняемый объект. Задохнулся от решимости просидеть весь день голодным. «Заслужил», - сказал себе и прикрыл веки.
Через какое-то время видения сгустились, и на меня выехал жареный поросенок с яблоком во рту, который поразил еще во время совместного банкета. Зрелище было столь ужасным, что я тут же открыл глаза. Передо мной стояла Костюкевич с кастрюлькой в руках.
Дежурство из наказания превратилось в день полный девичьего щебетанья и материнской заботы. Оказывается, Костюкевич тоже была дежурной по лагерю. Она покормила меня, и по моему наглому требованию отправилась за пивом.
Я задумался. Спросил себя: «Нравится ли мне Костюкевич?»
Вроде бы все при ней - пышные волосы, красивые глаза, тонкая талия, точеные ноги, умение хорошо и строго одеваться. А вот при взгляде на нее не испытываю того, что чувствую, когда, например, смотрю на пустышку Шабловскую. Чего-то Костюкевич не хватает. Сексапильности какой-то, что ли. Слишком она серьезная. И сразу видно, что друга сердечного у нее нет. А потому нет веры в себя как в женщину.
Когда Костюкевич вернулась с пивом и я принял толику волшебного напитка, меня осенило – я должен вернуть ей веру в себя, должен вернуть сексапильность. Допив пиво, я уверился в своей миссии.
Я протянул к ней руку, не зная, с чего, собственно, начать. Она взяла мою руку в свою и сказала: «Слушай, я закончила курсы маникюрш. Давай, я тебе обработаю руки». Я предоставил озадаченную ладошку. Она поднялась и ушла. Моя ладошка повисла в воздухе. Что это было, издевательская шутка? Все-таки странные существа эти девушки. Я закрыл глаза.
Через некоторое время я почувствовал нежнейшее прикосновение к пальцам. Оказывается, Костюкевич сходила за маникюрными причиндалами и вот принялась за работу. Я снова закрыл глаза.
Процесс обработки показался настоящей лаской. Причем лаской почти сексуальной. Я млел и витал в сладких ощущениях.
Теплые волны унесли в детство… Мама трет мою спину мочалкой. Я только что приехал из спортивного лагеря в Молдавии. Сквозь радостный смешок она говорит восхищенно: «Какой ты загорелый и мышастый». Это было поразительно. Я привык к строгой матери с поджатыми губами. Ее любовь, а тем более ласка прорывались столь редко, что каждый раз ошеломляли. Получалось, она ударяла своей любовью. Поэтому любая человеческая ласка оказывала на меня почти наркотическое воздействие. В конце концов, меня посетила замечательная мысль – жизнь моя это поиск и ожидание ласки. И вот случилось…
Между тем, Костюкевич рассказывала о своей жизни. Она закончила техникум торговли. Работала товароведом в книжном магазине. Театр перевернул ее жизнь. Режиссер предложил работу на телевидении – монтажницей. Вроде бы творческая работа - монтировать отснятый материал. Это приближало к смутной мечте войти в область искусства. Вдруг она понравится какому-нибудь знаменитому режиссеру, и он возмет ее сниматься в кино. Мечта быстро обозначилась в обыкновенную гадость. Режиссеры обращали на нее внимание только лишь с одной целью, понятно какой. А в это время ее подруги поднимались по карьерной лестнице, становились заведующими отделами, одна даже стала директором магазина. А ей светило на всю жизнь остаться монтажницей. Одним словом, она выпала из нормальной жизни, оказалась на обочине.
Когда она спросила меня, что я хочу в этой жизни, я вдруг признался в том, в чем боялся сознаться самому себе. Я сказал, что хочу стать режиссером. Костюкевич только вздохнула. Я вдруг ощутил всю нелепость своего признания. И, разозлившись на себя, поцеловал ее.
Зачем слова, когда есть поцелуи? И так все ясно. Небо, море, пляж – слились в ощущение шероховатых губ. Две удрученные души стали единым целым. Время остановилось, пространство исчезло. Весь день – как один миг. Пока в наше измерение не ворвался ехидный вопрос - «как дежурство?» Мы очнулись. Вокруг стоял театр, полный заинтересованных взглядов. В ответ мы рассеянно улыбнулись. И влились в общую жизнь.
Ночью я заскучал. Мы лежали в обычной компании с вином и песнями под гитару. Я взял Костюкевич за руку и предложил уйти. Мы поднялись. Неожиданно я почувствовал железную хватку вокруг моей лодыжки. Спасатель-спаситель сказал серьезно: «Николай, давай сломаем тебе ногу». Я нашелся: «Миша, давай лучше сломаем тебе руку», - и с превеликим усилием высвободился. Тогда он обратился к Костюкевич: «Света, неужели ты любишь Николая?» Та потупила голову.
В палатке я принялся за дело – совершение обряда инициации Костюкевич по превращению ее в сексапильную женщину, вполне возможно в женщину вообще.
Сначала требовалось освободить ее от одежд. Это заняло определенное время. Когда осталось сделать последний шаг, Костюкевич вдруг сильным, каким-то борцовским движением освободилась от меня и выбралась из палатки. Я потерял способность двигаться и думать. И никак не мог понять, хорошо все это или плохо, надо обижаться или радоваться.
Когда стало душно, высунулся наружу. В ослепительном свете фонаря стояли Костюкевич и Шабловская. На них была праздничная одежда. Из вагончика вышел спасатель со вторым спасателем, и они увели девушек в темноту, в сторону моря. Раздался шум мотора, видимо, катера и стал удаляться. В моей голове произошел взрыв слепого безумия. Я кинулся в море.
Катер, конечно, не догнал, но продолжал безостановочно плыть в открытое пространство. В конце концов, все береговые огни исчезли. Остались только звездное небо над головой и черная бесконечная вода вокруг. Вселенская бездна пахнула на меня холодным ужасом. Всем своим нутром я возопил о спасении. Кого я просил? Видимо, бога, о котором я тогда понятия не имел. Я обещал кому-то, видимо, богу начать новую жизнь. И кто-то, видимо, бог поверил мне. В кромешной тьме забрезжил огонек. Я поплыл в его сторону. Душа моя преисполнилась надежды ...