Она не особенно любила бывать в этом тускло освещённом кабинете с панелями и мебелью из тёмного ореха. Его хозяин был человеком настроения: иногда мог решить запутанное, тяжёлое дело в пару минут, а иногда мог наорать просто потому, что утром пролил на стол кофе.
Она вошла в приёмную, поздоровалась и компактно уселась на стул с бархатной обивкой. Из кабинета вышел незнакомый офицер. Затем белобрысый тощий адъютант скрылся за тяжёлой дверью и вскоре вынырнул:
- Докладывайте.
Она по-кошачьи опустила подошву туфли на паркет.
- Разрешите доложить, пан генерал.
- Что у вас?
- Я от полковника Курловича. Мы хотели уточнить о служебной записке триста тридцать восьмой от двадцать третьего апреля. Насчёт проекта «Этернитас». Что вы всё-таки думаете.
- Ну, а что я думаю?! Это всё хорошо звучит, да. Но практически нереально. Теоретически – да. А практики, практики, вы мне практиков найдите! Кто это всё хоть на экспериментальном уровне исполнит! А? Нету таких? И что мне вам в ответ писать? Что на бумажке чёркать?!
Эта служебная записка мариновалась у него чуть ли не месяц с лишним, а резолюции так и не следовало. Хотя, во-первых, никто особенно и не мог понудить его пошевелиться, в силу должности. Во-вторых, проект изначально снискал славу слишком смелого эксперимента.
Она деликатно откашлялась.
- Пан генерал, простите за дерзость. Но я считаю должным лично вам сообщить: мной обнаружен потенциальный объект. Практик. Разрешите непосредственно принять участие в исследовании.
Бесконечные полминуты её сканировали оценивающим взглядом. Хотелось сгореть со стыда. Алеся постаралась придать лицу бесстрастное выражение. Ходили слухи, что он не любит тех, кто прячет взгляд. Однако от одной мысли посмотреть в глаза её передёргивало, и Алеся зафиксировала взгляд между бровей своего грозного собеседника. И вот, наконец, прозвучала фраза:
- Ну, посмотрим, что вы за птица. Оформляйте документы. А вы кто, фамилия ваша?
- Капитан Стамбровская.
- Хорошо, я вас запомнил. Давайте, работайте. Стране нужны такие технологии.
Она оценила то, как он отреагировал на упоминание проекта – помнил крепко, значит, флаг ей в руки.
Проект «Этернитас», инициированный министерством обороны, изначально выглядел крайне неоднозначно, если бы не одно «но»: были документальные свидетельства, что такое проворачивали иногда ещё в Средние века, но техника была утрачена.
Алеся была осторожна и в словах, и даже в мыслях: она б не осмелилась утверждать, что пришёл её звёздный час. Однако побороться за звёзды на погонах, а то и на груди, всегда стоит, если делать это с умом. Ей и так было сложно решиться. Но когда она выступила с инициативой (слово-то какое страшное!), и никто её за это не съел и не разорвал, более того, немедленно началось движение, следовало действовать – а роль энтузиаста отыгрывать с максимальным реализмом.
Но, вообще-то, играть не приходилось.
Кроме честолюбия, у неё была мечта. Алеся хотела бросить вызов тёмным материям, которыми она, несмотря на свой профиль, до сих пор не владела на должном уровне – и, наконец, оседлать тигра.
Тем более, на этот раз ей не грозила потеря контроля над эмоциями. А об этом она предостерегала и Карину, когда они встретились в очередной раз.
За спинами у них уносилась в чёрное небо громадная плита Европейского Центробанка, почти сливаясь с фоном: в поздний час нигде не горел свет, лишь мерцали рубиновыми паучьими глазами заградительные огни. Скупая полоса холодной подсветки сбоку здания не была видна. Хотя смотрели девушки не на небоскрёб, а на пляску бликов на ночной ряби.
- Видишь ли, аналогичный случай был в Одессе, - протянула Алеся ровным, нарочито отстранённым тоном.
- То есть?
- Я полюбила человека из другого мира, - произнесла Стамбровская. - Хотя вышло интересно: на самом деле, он из нашей вселенной, но я на тот момент уже переселилась в ВКЛ. И это тоже была историческая личность. Масштабная. Звучит как понты, но это так.
- А как вы вообще тогда познакомились?
- Во сне.
- То есть?
- В сновидении, выражусь точнее. Это отдельный план реальности: он тесно примыкает и к нашему миру, и к Иному – но всё-таки он самостоятелен. И одновременно пластичен, поэтому проникновение туда элементов из разных миров, эпох, географических точек – это штука абсолютно естественная. Хотя основные метафизические законы действуют, но доля хаоса и случайности выше, чем наяву. Вот так мы с ним и познакомились. А потом стали видеться и... ну вот.
- Кто это был?
- Председатель КГБ, - кашлянула Алеся. - А вообще... самый интеллигентный, милый человек, необычный, умный. Внешность интересная. Грустный в глубине души. Не то, чтобы прямо вот несчастный... но трогательный, ему так хотелось помочь, хотя я не знала, чем... Он был тяжело болен. Но и его болезнь меня не отталкивала, его мучения. Его постоянно хотелось обнять и... уберечь от чего-то плохого, страшного, спасти от смерти. А если не от неё, то от страданий. Думаешь, мне не известен был конец? Известен. Слишком хорошо. Но я всё равно хотела быть с ним. Хотела пережить с ним всё. Пройти огонь, воду, медные трубы. Быть товарищем ему. Настоящим товарищем. Который и выстрелит во врага, и закроет своим телом... и под гул артиллерии оглушающий, и во время газовой атаки вытащит с поля боя, и когда он будет кричать от боли и молить о смерти, обнимет нежнее, чем родная мать, в минуту последней агонии поцелует в лоб... Таким я хотела быть товарищем... Боевым... Это всё незаметно на фоне мирного времени, но таким и был мой любимый, он пал в бою...
Карина снова смотрела на Алесю со смутным удивлением и восхищением. Та снова повернулась к воде и смотрела, как на том берегу Майна зажигаются и гаснут окна. Но, хотя голос её не дрожал и оставался деланно бесстрастным, по бледным щекам медленно, одна за другой сползали слёзы, и она даже не пыталась их вытереть. Алеся в эти мгновения казалась полностью погружённой в себя и говорила на автомате. И Карина в силу общей эрудиции догадалась, о ком идёт речь, и изумилась, как диковинно сердце её подруги поразил амур. Впрочем, такие образы казались пошлыми, потому что на Алесином лице застыло чисто воинское ожесточение. Оставалось лишь задуматься, где она в пыльном, партийном контексте отыскала воинскую эстетику. Но скорбь её выглядела неподдельной. Хоть не было понимания, была жалость. Каждый раз было неловко наблюдать, как с Алеси моментально слетает служебная надменность, а вместо неё вырывается наружу не до конца понятное, но такое человеческое горе.
- Потому я не могу влиять на тебя. Сердцу не прикажешь. Если бы не одно «но». Например, тот Франкфурт начала века, что ты видела – не до конца настоящий. Это его потусторонний образ. Не знаю, где сейчас находится Рихтгофен, но описанные тобой места – нездешние. Это один из закоулков Вечного Города, такое может быть – я-то посещала ту его часть, которая напоминает Будапешт. И для всех служивых людей вход в Иной Мир похож. Это старинный город и приветливые военные в пепельно-голубой униформе. Не исключаю, что и для твоего суженого где-то за пределами нашего мира всё было так.
- Не знаю... Всё было очень реально. От обычной жизни никаких отличий.
- И вкусы, и запахи, и переживания вещественны. Более того, действительны. Другое дело, я удивлена, что тебя не убил такой визит.
- А что, это очень опасно?
- Ну, а что же ты думала?! – издевательским тоном произнесла Алеся, картинно разводя руками. – Заглянуть на тот свет без регистрации и СМС! – Но тут её голос дрогнул. – Я отдала ему всю душу, все мои слёзы. Кровь отдала бы, чистую. Будь его воля. Я все силы ему отдала. А потом чуть не умерла и попала в больницу. Начать стоит с того, что я не могла проснуться ото сна, в который себя погрузила. А ещё у меня было истощение. Я выглядела, как анорексичка, хотя нормально питалась. Странно сейчас и вспомнить, какие свои параметры я считала обычными. Я скармливала себя ему. Точнее, своему чувству. Я готова была не жить, лишь бы жил мой любимый человек. Даже зная, чем всё кончится, идиотка! Но я ни о чём не жалею, нет. Попади я в прошлое, имея нынешнюю информацию... Вот даже не знаю, смогла бы устоять или нет. Поэтому с мёртвыми никому связываться не советую.
Карина поморщилась: ей не понравилось это слово, для неё Герман был живее всех живых. Алеся глубоко вздохнула, переводя дух, и закрыла глаза. Постояв так несколько секунд, она проронила:
- Ничего. Прорвёмся.
- Конечно.
- Главное, чтобы прорыв между реальностями не слишком зиял. А то, знаешь, сквозит.
Карина промолчала. Вообще-то этот прорыв очевидно становился шире.
Как-то на днях она проснулась слишком рано (режим сна у неё сбился). Решила не ворочаться с боку на бок, досадуя и злясь, а смириться с бессонницей и заняться чем-то полезным и приятным. Подумав, она посчитала таковым утреннюю прогулку и архитектурные зарисовки. Во-первых, хотелось проверить расхожее мнение доморощенных мизантропов, что города особенно прекрасны без людей. Во-вторых, до неё вдруг дошло, что днём и вечером города она толком и не видела. День был отдан учёбе. И по непонятной причине на прогулки Карина стала выбираться только с наступлением сумерек.
Она хотела сделать круг, точнее, прямоугольник, пройдя по мосту Унтермайнбрюкке и вернувшись по Старому.
Сизо-голубые тени ещё дремали во всех нишах и углублениях, и Карина пожалела, что не сильна в акварели. Движение уже началось, но пока не отличалось оживлённостью. Перламутровое небо было светло и неизменно исчерчено инверсионными полосами. И тут она заметила в нём странный далёкий силуэт, не похожий ни на птицу, ни на лайнер Люфтганзы. Карина застыла, раскрыв рот: в приближении он больше напоминал ту игрушку, что когда-то висела у неё в комнате под потолком.
Яркие лучи восходящего солнца осветили крылья старинного «фоккера» – и, конечно, они алели ярче пламени.
Карина остолбенела. Теперь она могла побиться об заклад, что знает, кто за штурвалом. А также – что её ждёт незабываемое зрелище, потому что самолёт уже пошёл на первый крутой вираж.
Она и правда не раз подумала: «Ай да Рихтгофен, ай да сукин сын...». Что он только не вытворял. И крутые виражи, и бочки, и пике, и иммельман, и петли, и даже ранверсман - Карина была поражена, ведь эту фигуру впервые выполнили только в тридцатые. Ей, кажется, демонстрировали отмену законов физики и аэродинамики в частном порядке. Вираж вокруг шпиля Святого Варфоломея тоже был прекрасен, словно кадр из кино.
Карина замерла и восхищённо улыбалась до ушей:
- Вот же гусар, а? Но, чёрт меня подери, крылатые гусары – лучшие из всех!
Но в следующий миг она похолодела от ужаса.
Всё было, как в замедленной съёмке: она наблюдала, как Герман выполняет очередную мёртвую петлю над рекой, но с каждым мигом делалось ясно – слишком низко.
- Идиот, - выдохнула она, хватаясь за голову, - так же Нестеров погиб, нет!..
В глазах потемнело, она оперлась о перила и увидела лишь последний миг: как самолёт нырнул под мост. В полуобморочном состоянии она не услышала, как он врезался в каменную опору, как трещали крылья и вместе с ними...
Карину стало клонить вниз, она в страхе отшатнулась от перил и развернулась в другую сторону. И что же увидела?
Раньше она не использовала мат, последнее время стала чаще. И теперь целую минуту выдавала самые отборные ругательства, хотя шёпотом: на её глазах по ту сторону моста алый «фоккер» снова набирал высоту. Потом в районе Европейского Центробанка развернулся и, покачав крыльями, унёсся по направлению к району Нидеррад, ещё раз промчавшись над её головой.
«Ну всё, убью», - мрачно подумала Карина, - «просто бошку оторву. Тоже мне, Чкалов нашёлся».
И зашагала дальше. И через несколько шагов остановилась как вкопанная.
- Господи, ну я и тормоз! – воскликнула она и хлопнула себя по лбу.
Действительно, какое там «убью», когда - уже. А она за него пугается и волнуется, как за живого. После всего, что ей рассказано.
Но нет, постойте. Это просто возмутительно. Это в голове не укладывается. Ну, не могла она относиться к нему иначе, чем к живому человеку – и главное, притом, любимому.
Карина разозлилась и чуть не бегом полетела дальше. От переживаний пересохло в горле. Каким-то чудом она заметила среди глухо задвинутых роллетов открытую неказистую лавчонку из тех, что держат приезжие. Зашла, чуть не поскользнувшись на грязном куске картона неясного назначения, отыскала глазами холодильник. Её выбор пал на дикий напиток «Apfelwein-кола».
- Надеюсь, я ближе к аристократам, чем к дегенератам, - проговорила она, с шипением открывая банку на улице.
Карина умерила шаг. Она задумчиво гуляла по набережной и потягивала напиток – что здесь было вполне принято, никого не штрафовали за променад с бутылочкой пива, как в Минске. И размышляла: итак, Герман может появляться в нашем мире, но какова закономерность этих появлений? Пока отследить её не получалось, хотя бы из-за скудости материала.
Почему-то её впечатлило, что он явился сюда на самолёте. Но разве не было легенд о призрачных всадниках? В век новых технологий место благородного животного вполне могла занять машина.
Нет, в те сутки он не объявлялся. Карина едва сдерживалась: вечер казался пустым, улицы центра бессмысленно-суетливыми, пиво горьким, яблочное вино и вовсе хотелось выплюнуть. Бесило буквально всё.
Потом она встретилась с Алесей. И, перекатывая по хребту мятную волну страха, готовилась нырнуть в потусторонность. Хотя её предупредили о «нездешнем Франкфурте» и прочих вещах. Но от жажды встречи просто немело лицо. Срывались на клавиатуре руки. Каждую ночь она долго не могла уснуть, а просыпалась в мутном тягостном мареве.
И поэтому немного замедленным было её удивление, когда однажды кто-то, подбежав сзади, схватил за плечи и расхохотался:
- Карин! Вот я и поймал тебя! Брось ты свои штудии, полетать не хочешь?
Она пока «плыла» и только расширила глаза, хоть и отметила информированность о «штудиях».
Она просто бросилась к нему на шею и ощутила приятную щекотку в животе, когда её ноги отрывались от земли.
Встав снова на мостовую, отсмеявшись, она взглянула ему в лицо – Герман лучился.
- Поехали!
- Как ты узнал, где я живу? – спросила Карина. Она оглянулась и внутренне сжалась: ландшафт снова менял вид, хотя некоторые здания всего лишь немного меняли оттенок.
- Интуиция, - проронил он.
Следующие долгие минуты она отмечала, насколько тряски тогдашние автомобили – немногим, кроме топлива, отличались от экипажей. Он же – ничего, вальяжно пускал дым от сигареты в янтарном мундштуке.
Самолёт показался ей поразительно хрупким и уязвимым, нехорошо заныло в груди, но Карина не показала этого и забралась на указанное место – спереди. На этот раз был двухместный «альбатрос». Разведывательный. Окей.
- Приготовься, милая. Но я аккуратно.
- Ты уж постарайся, пожалуйста.
Она ведь правда не понимала, как они летали на этих маломощных фанерных коробчонках.
И здесь снова очень мягко, с сохранением ясности ума начало плыть и преображаться сознание. Чего бояться? В воздухе хулиганил только по её просьбе и умеренно, садился как пушинка – какие у вас претензии и опасения, фрекен Хаммаршёльд?
Её охватила безмятежность и разлившаяся тёплой волною гордость. Это её герой. В воздухе ему были свойственны сосредоточенность и расчётливая дерзость, а вот на земле вспыльчивость и нередко грубость. Он не раз имел неприятности из-за драк и дуэлей, и порой требовалось вмешательство самого кайзера, с которым Рихтгофен был знаком лично. Но с нею он был самым нежным и бережным.
Поэтому это именно она попросила о пике и бреющем полёте, во время которого пыталась снять Южный вокзал – и хорошо в итоге вышло, хоть она и кричала и заливалась смехом, как безумная.
- А покажи фото на своём... аппарате, - попросил он потом серьёзно, подбирая слова. – Интересная техника...
Получилось на удивление неплохо. И вокзал, и склады. И жилые кварталы.
- Чудеса, - покачал головой Герман. – Нам бы такое.
- Будет.
- Не в моей жизни.
Карина смутилась.
- Когда-нибудь да будет. Может, и сам увидишь.
Зачем она это ляпнула, Карина сама не поняла, а Герман только фыркнул.
После этого, после всех виражей и петлей, о которых она просила, ничто не казалось ей слишком экстремальным. И если при разговорах с Алесей от шевеления клубка жути в горле Карина порой даже не могла нормально продохнуть несколько секунд, то теперь наполнилась целеустремлённой отрешённостью. Она б даже назвала это какой-то весёлой отмороженностью, и порой при этих мыслях довольно хмыкала, а ещё шире начинала улыбаться, вспоминая поговорку, что муж и жена – одна сатана.
Карина начала понимать Рихтгофена, который тогда упёрто увязался за тем томми навстречу пулям и погибели.
Одержимость?
Пока что, пожалуй, нет. Но – азарт.
Сейчас Карину странным образом подстёгивали предостережения Алеси. Кружило голову тайное предвкушение всемогущества. Ей хотелось «усугубить». Казалось, даже физически ощущался этот тёмный, колкий азарт, он поднимался искрами от костра, разгоравшегося в груди.
А раздувался этот костёр порывистым ветром тревоги.
Алеся предупредила, что без привязки к месту устраивать вылазки самой и призывать Германа в наш мир не получится.
Карина лихорадочно соображала, мысли обгоняли друг друга: что делать, что делать? Переезжать в Германию? Но у неё нет денег. Скопить? Да, но – снова надрываться, и не меньше года. Столько она не выдержит. Сновидения? К чёрту, ОС – не её. Обычные – вообще издевательство, бледное подобие. Или сейчас с ОС нормально всё станет, вдруг у неё потенциал раскрылся? Да есть ли тут какая-то логика в происходящем? А если попроситься к Алесе в ученицы? А разве возьмёт она? А как обучение пойдёт, если да? И вообще...
Вопросов было больше, чем ответов.
С Германом они кратко виделись ещё пару раз, теперь на её территории – во время вечерних прогулок. С каждым разом ему было сложнее прятать разрывавшие изнутри терзания, мрачность и дурные предчувствия. Карина снова с болью замечала в его глазах те знакомые искорки ярости и отчаяния. Теперь она примерно понимала, что он чувствовал, пускаясь в последнюю злосчастную погоню. Но представлять себе это в красках даже опасалась: если сейчас из этого вулкана вылетали лишь облачка пепла и уже выглядели угрожающе, то что творилось во время извержения?..
В последний день Карина дошла чуть ли не до тихого помешательства. Она не знала, как дожила до вечера. На вручении сертификатов она не просто сидела на иголках – казалось, иголки вонзаются во всё тело, она не находила себе места. Орудием пытки для неё стало всё: речи преподавателей и организаторов, холодный светодиодный свет, собственная поза, лица вокруг. Её буквально тошнило: снизу вверх, по внутренней стороне груди к горлу подкатывался липкий прохладный шар. Когда она поднималась на сцену и брала сертификат из рук сухопарого, невзрачного куратора программы, то ощутила, что слабеют колени и мелко дрожат пальцы.
Отмечать с товарищами всё-таки пошла: отчаянно пыталась себя контролировать, тем более что тут было недалеко. Но вышло это у Карины скверно. Она умудрялась даже поддерживать светскую беседу, но от первых глотков пресловутого яблочного вина её замутило. Кое-как откланявшись и удостоившись сочувственных возгласов, она вылетела из заведения, которое даже не запомнила, всё было как в тумане.
У Карины была одна странная манера. Иногда она ни с того ни с сего срывалась в бег. Даже когда спешить никуда было не нужно. На самом деле, невидимая логика присутствовала. Она кидалась распугивать голубей и встречных прохожих, когда её что-то переполняло: мысли, эмоции или музыка. Сейчас она тоже побежала: её не то влекла, не то толкала в спину пронзительная, невыносимая тоска. Болезненно вспыхивали в груди тонкие молнии, отдаваясь в живот и доводя до дрожи пальцы рук и ноги – но она упрямо мчала по улице, словно по взлётной полосе, и Карине на самом деле показалось, что она взлетает, когда перемахивала протянутый через тротуар толстый серый шланг.
Что-то и вправду случилось, она ощутила по всему телу толчок, словно пробила стену силового поля.
И здесь начались уже знакомые перемены: здания исчезали, появлялись, преображались, так же как и люди, таяли махины небоскрёбов, из-под ног убегал асфальт, меняясь на брусчатку.
По инерции Карина пробежала ещё несколько метров и остановилась, чтоб отдышаться. Тем более, бежать стало неудобно: тело снова плотно охватила ткань старинного наряда. Да и вообще-то, неприлично.
Карина зашагала нарочито размеренно, стремясь привести спутанные мысли в порядок. Дурнота и дрожь ушли, но она была всё равно на взводе.
Да.
Она это сделала.
Прорвалась через границу сама. Без его или Алесиной помощи.
Что делать дальше и как искать встречи, она пока не знала и просто шагала по улице Вечного Города (а может, всё-таки Франкфурта?). Притом отметила, что не перестала ощущать себя Кариной Корбут. Подумалось: «Может, оно и к лучшему, незачем растворение. Бдительность, сознательность, Алеся говорила о бдительности...».
Шаги её всё равно были слишком быстры, чем то было прилично даме – на неё удивлённо, неодобрительно покосились несколько прохожих. Но Карине было всё равно. Она скользила вокруг беспокойным, рассеянным взглядом. Детали обстановки, которые в первый раз вызывали такой интерес, не занимали её. По мостовой проезжали экипажи. Над городом нависли свинцовые тучи, из-за чего свет отдавал сепией, и она не сразу различила на их фоне проплывающий дирижабль. Навстречу попался мальчишка-газетчик, он размахивал свежей бумажной простынёй с готическими буквами и выкрикивал:
- Новости с фронта! Германские войска наступают под Верденом! Взят форт Дуомон! Покупайте «Франкфуртскую всеобщую газету»! Новости с фронта!
В толпе промелькнули пару раз мундиры, и сердце каждый раз ёкало, и в ту же секунду обдавало жгучей волной досады - показалось.
Но вдруг из-за угла вынырнула знакомая высокая, крепкая фигура, что-то блеснуло у лица, точно, он! – Рихтгофен тоже мчался почти бегом, лавируя среди прохожих и нетерпеливо заглядывая поверх голов. Увидев её, он замахал руками над головой и на всю улицу заорал: «Карин, ты!» - и, наплевав на всех, рванул к ней. Конечно, Карина тоже пустилась бежать навстречу.
Они кинулись друг другу в объятия. Отстранившись, замерли, переводя дух и пожирая друг друга глазами, словно не веря.
- Ну ты даёшь, - воскликнул Герман, разводя руками, - опередила! Я ведь уже шёл к тебе! Спешил, а ты вон как... Вообще-то не стоило тебе самой сюда соваться, - строго прибавил он.
- Поздно, уже сунулась! – парировала Карина, отбрасывая с лица выбившуюся прядь. – Тем более, знаешь... С учётом всего, что было, нам уже бесполезно рассуждать, что «стоит», а что «не стоит».
Она не знала, но сама того не желая, заранее подвела черту под всеми последующими событиями.
Герман промолчал; к своему изумлению, Карина заметила, что он сосредоточенно пытается вставить выпавший монокль. Примерно с третьего раза ему это удалось, и Рихтгофен приобрёл вид сурово-торжественный, но всё равно какой-то полубезумный, как тогда в лесу. Он явно был не в себе. Взгляд был тяжёл, лицо бледно, несмотря на бег. Но весь облик свидетельствовал о том, с каким тщанием он сегодня – нет, не одевался – облачался. Герман был в парадном кителе, начищенных сапогах, лайковых перчатках, живописно накинутом плаще, при шпаге. На шее красовался васильковый орден Pour le M;rite, на груди – Железный крест. Так вот ещё и монокль.
Карине вспомнились рассказы одной из подруг: та говорила, если съесть семена вьюнка, то можно не то, чтобы прямо упороться, но испытать довольно интересные ощущения и взглянуть на окружающий мир под непривычным ракурсом.
- Ничего, и в кафе сидела, и в кальянных, - делилась опытом Вика, - ниоткуда не выгоняли. Вообще, здесь главное – быть хорошо одетым. Без фанатизма, но симпатично, опрятно.
А вот Герман с парадностью явно переусердствовал. Тьфу, и чего ей вспомнилась эта история с Викой и вьюнком? Отгоняя глупые мысли, Карина спросила прямо:
- Что это ты так вырядился?
Рихтгофен глубоко вздохнул и посмотрел на неё всё тем же тяжёлым, лихорадочным взглядом.
- Да, у меня свои чудачества, - медленно произнёс он, - для меня порой слишком много значат символы и церемонии. Но я хотел сделать одно торжественное заявление. В церкви Трёх Королей. Чувствовал, что ты пойдёшь туда сегодня. Однако вместо этого ты здесь.
Карина вспомнила. Да, её ещё в прошлый раз привлёк стоящий на южном берегу древний храм. Он казался идеальным. Карина обожала готику, а тонкий шпиль этой церкви вонзался в небо иглой и при созерцании навевал ощущение стремительности и вертикального взлёта. Хотелось не склонить смиренно голову, а задрать её дерзко к небу. Что Карина и делала, оказываясь поблизости и любуясь. А внутрь зайти, как-то не довелось.
- Да, - проговорила Карина, - я не знаю, как так получилось, мне стало так без тебя плохо, настолько невыносимо... Не знаю, что на меня нашло... Я просто побежала...
Голос дрогнул. Карина порывисто обняла Германа, он прижал её к груди. Было слышно, как у него колотится сердце. Он потёрся щекой о её волосы, снова тяжело вздохнул и, чуть нагнувшись, прошептал ей на ухо:
- Карин, родная моя Карин... Всё, что мы делали и делаем, настолько неправильно... Даже не так – недопустимо. Но что же делать? Я без тебя совсем с ума сойду... Так не хочется отпускать тебя...
- Мне тебя тоже, - сквозь подступающий ком в горле проговорила Карина.
В носу предательски защипало, веки начало жечь. Да вообще-то и не только веки, ей показалось, что от переживаний у неё начинается жар. Горе расставания... горе - от слова «гореть»... Её захлестнула жаркая волна странного чувства, в котором сочетались и злость, и безрассудство, и азарт, теперь перерастающий в одержимость, и...
Карина встрепенулась, отстранилась, вскинув голову и глядя Герману в лицо, схватила его за руки и сдавленным лихорадочным голосом выговорила:
- Герман, я правильно поняла, что терять нам нечего?
Его глаза, почти почерневшие от возбуждения, сверкнули.
- Не совсем. Но мне – точно нечего.
Её этот ответ полностью устроил.
Через некоторое время они поднимались по сумрачной лестнице старинного особняка, стараясь ступать как можно тише. Потом в скважине тяжёлой резной двери был трижды повёрнут ключ.
Сначала они исступлённо целовались. Так, что сначала просто вцепились друг в друга и не могли разжать рук. Так, словно каждый хотел поглотить другого. Так, словно не виделись сотню лет – а фактически, так оно и было.
Только спустя время они разжали пальцы и начали, то и дело шепча горячечными губами то нежности, то почти оскорбления, освобождать друг друга от одежды. У обоих колотились руки. Герман путался в крючках, застёжках и пуговках – и ругался шёпотом сквозь зубы, отчего Карина заливалась смехом, выгибалась, точно кошка, ерошила его русые волосы, хватала за уши, шутя обзывала дураком. Но потом точно так же её, как назло, не слушались пальцы, соскальзывали ногти, когда она пыталась снять с его шеи орден – и тут уже Герман отплатил ей той же монетой.
Всё остальное Карина потом помнила смутно.
Пасмурность за окнами сгустилась, так что их тела в сумраке комнаты казались призрачно светящимися.
Он старался быть осторожным: помнил о телесной разнице между ними и что-то делал сначала преувеличенно аккуратно. Хотя когда убеждался, что ей хорошо, срывался с цепи. И кожа всё-таки расцвела кое-где синяками, и её было потом стыдно, а вроде бы сладко трогать и давить на них.
Карину же наполняли тяжёлой, яростной сладостью следы от рапиры и осколков – где-то прозрачные, а где-то до сих пор налитые краснотой, фиолетовым, синевой. Ей внушали пылкое, жадное желание эти рубцы. Она вылизывала их, как дикий зверь.
Буря и натиск. Их любовь напоминала войну. Ту самую, что сейчас объяла Европу.
Не меньше.
Карина не могла припомнить таких ощущений.
Когда они одевались, медленно, снова порой не попадая в петли, делая лишние движения, смутно посмеиваясь и вздыхая - она преисполнялась тёплой и мрачной решимостью.
Выглянула в окно. Улица была безлюдна. С неба сыпалась водяная пыль. На мостовой раскинулись лужи.
Герман восстановил свой парадный облик, теперь в чуть более помятом виде, и обошёлся уже без монокля и перчаток. Только «голубой Макс» был для него тем же, чем крестик является для рьяных верующих.
Во что он верил? Карине трудно было бы ответить. В Отечество. Возможно, в кайзера. И, конечно, в... войну.
Почему-то вспомнилось: когда-то она интересовалась именами, читала и про это, и его имя трактовалось донельзя просто и ясно: «солдат, военный». Heer Mann. Hermann.
Впрочем, в Бога, наверное, он тоже верил - хотя бы романтически, потому что всё-таки настоял, чтоб они отправились в церковь.
Будоражило чувство безнаказанности и безопасности, потому что ей словно бы открылся особый коридор: она могла прийти сюда, отыскать возлюбленного и испытать единение, а потом так же естественно вернуться назад, непринуждённо и расслабленно реагируя на изменения при переходе. Хотя сказывалась нежная истома после испытанного блаженства – яростного и острого. А также то, что Герман, тоже исполненный мечтательности, картинно подставляющий лицо тёплому ветру, крепко держал её под руку. С ним она бы точно отправилась хоть в ад.
Хотя нынешние их устремления были совсем иные.
Ступени серо мерцали в мутном свете фонарей. Окна светились, как янтарь в оправе. Всё остальное было окутано тьмой.
Он истово перекрестился перед входом в храм. Внутри – тоже, опустившись на одно колено. Ножны шпаги глухо звякнули о камень. Полы плаща накрыли каблук на отставленной назад ноге, хорошо, что не было шпор. Почему Карину так тронуло это неудобство его униформы?
В молчании подошли к алтарю.
Народу было мало, всего пару человек. Кто-то ставил свечи в нефе, кто-то сосредоточенно молился на задних рядах скамей.
Карина посмотрела на Германа. Его взор был обращён не к ней, а к чернеющему за кафедрой распятию.
- Я уже говорил, как важны для меня символы. Я пришёл сюда неслучайно. В этой церкви меня крестили. И в этой церкви я бросаю вызов. Прощения – не прошу. Я прекрасно знаю, что я за человек, что я делал и, возможно, сделаю. Но я клянусь, Господи, что одержу победу над Смертью и надеюсь, что именно Ты мне в этом поможешь. А если нет – то так тому и быть!
Карину пробрала жуть. Она похолодела. Потому что лицо Рихтгофена было исполнено отчаянного, дьявольского ожесточения. Ещё больше ей стало не по себе, когда он упал перед ней на колени и обхватил её ноги, прижавшись, как зверь, убегающий от охотников.
- Карин, ты, ты меня прости. Главное, ты.
- За что?!
- За всё! Проклятая моя натура! Одержимая! Но я не остановлюсь, ни перед чем не остановлюсь!
В его голосе слышались слёзы, плечи тряслись.
- Только бы быть с тобой. Будь что будет. Я за себя не отвечаю. Пробьюсь, прорвусь, я хочу быть с тобой, Карин!.. Сделаю для этого всё!..
Её пронизали страх и стыдливая беспомощность, взгляд останавливался на его погонах, на плаще и фуражке, что оказались на полу. Она пыталась шептать глупые, неуклюжие слова утешения, но Герман скоро пришёл в себя – хотя бы попытался – и встал на ноги.
- Это безумие, Карин, - произнёс он, пытаясь унять дрожь в голосе, - но я поклялся. А ты - возьми как знак моей верности слову.
Он снял с пальца фамильный золотой перстень с эмалевым гербом и протянул ей.
- Храни его.
- Спасибо. Буду.
В этот момент Карина поняла, что пусть даже ей придётся хранить эту реликвию всю жизнь, она дождётся. И она верила, что новая встреча неминуема. То ли она эмигрирует, то ли он найдёт способ... что он тоже может, Карина не сомневалась. Она уже прочувствовала пугающую и чарующую натуру Рихтгофена: он будет прошибать стены, нарушать запреты, преступать любой закон ради получения желаемого. И она, если что, поможет. С ним совершенно не хотелось беречь себя.
Попросил не оглядываться.
Она, естественно, обернулась. Сердце сжалось. Её офицер снова стоял на коленях перед алтарём. Хотелось бесконечно долго смотреть на его обтянутую сукном спину и поникшие плечи, но было слишком уж больно. И Карина стремительно вышла из церкви Трёх Королей.
Она снова неслась как бешеная, снова на глаза наворачивались непрошеные слёзы. Машинально, может, чтобы успокоиться, она попробовала примерить перстень, хотя знала, что он будет велик. Каково было изумление, когда он оказался как раз. Каким волшебным образом он сжался, Карине уже не было важно, но она посчитала это знаком. Ещё ей была безразлична банальность формулировки, но она посчитала нужным проговорить это мысленно: «Моя жизнь никогда не будет прежней».
Да, всё как предупреждала Стамбровская. Но Карина понимала, что теперь не остановится ни перед чем.