Слово «привычка» с детских лет казалось мне дружеским. Даже не говоря о его значении - само звучание. Считать привычку дружественной нам не привыкать! - в мессенджере непременно приписал бы здесь пару круглых правых смайл-скобок. Вы заметили, кстати, что мы улыбаемся в этом смысле слева направо? Что это, «жизненное кредо» – от левизны к правде? Интересно, как на свою письменность в этом ракурсе смотрят сторонники арабской-ивритской концепции на письме? (и кто, интересно, по статистике чаще бегает налево, они или «остальной мир»?) А, кстати, не по причине ли такой разнонаправленности смайлов на письме считается, что остальной мир их не любит? Ну, представьте: кто-то улыбается, а вокруг все считают, что он выражает недовольство. Не в ту сторону у него улыбка. Мы, то есть, на письме как бы наклоняем голову влево, а они – вправо. Словно смотрим друг на друга, как в зеркало. И спорим, кто предмет, а кто — отражение. Хорошо, что есть еще примиряющие нас симметрично-вертикально смайличные японцы!*
Так вот, значит, господа: на разборе сегодня дружественное нам с детства слово «привычка». Наверное, дружественность эта - из-за милого детскому сердцу «чка» в конце. Принято, ведь, детей склонять на свою сторону при помощи добавлений шипяще-глухих: то «кашку» уговаривать съесть, то «ремешка» ласково пообещать, если не уговорили - вроде как и угроза,.. и не очень. Так ведь, а? Речь же в таких случаях не идет о специальном «детском» ремне! Вам когда-нибудь угрожали ремешком от часов? - Воооот! Так что этот «ремешок», выходит, - нечто пугательно-ласкательное. Удивительно, как мы привыкли совмещать противоположное. Потому что и здесь у нас коварная привычка. С «чка». Дружественная, - по привычке, - но, если разобраться, то так себе друг…
Наша речь (и не только) состоит, - если кто помнит, - из нарицательных и собственных имен. То, что уже набило нам оскомину (странно, почему оскомина стала символом продолжительности действия — не все продукты при долгом жевании ее набивают) и утратило принадлежность к чему-то, становится нарицательным. Привычкой, так сказать. То, что пока еще держится, – собственное. Так что нас либо собственно именуют, либо нарицают, как часть серой массы. Даже, полагаю, неслучайно есть здесь некая созвучная ассоциация с «порицают». То есть, тоже по привычке присваивать созвучному сходные значения. Как с «чка» у привычки (надо бы ее «привыкой» называть, что ли, чтобы держать безопасную дистанцию).
Так вот, в чем же недружественность привычки? А в том же, примерно, в чем и у асфальта с какими-нибудь живыми корнями-ростками, которые в него закатали! - всё ровно, вроде, но как-то недружественно. К живому. Привычно, вроде, но топорно как-то. Как все привычное. И вот, уже через какое-то время, наше имя собственное напоминает нам, что мы, собственно, живые. Поэтому меняться и быть непривычными для нас, собственных, – самое то. Выделяться. Как выделяются ростки сквозь асфальт, спустя время. Вот, уж, когда мы склонны возненавидеть «чка» вплоть до игнорирования ремня даже без «шка»! Нарицательное же, прижившееся в нас, ласковыми «чка» тянет нас обратно в комфортную для собственного сна постель привычности. Так и выходит, что пребывая в комфортном постоянстве мы неизменно ощущаем томительную скуку. Это наше закатываемое в асфальт собственное вопиет о попытке его умертвить. Одних закатывает наглухо, а другие настойчиво прорастают, сея суматоху в этот нарицательный аморфный мир.
Привычка – это стиль и способ существования искусственного мира. Мы привычно не задумываемся, сколько всего делаем по привычке. Это наш автопилот. Мы замедлились бы очень заметно или обезумели бы, сохранив скорость, если отказались бы от всего привычного и стали бы проживать каждый момент, как новый. Скорее, пожалуй, обезумели бы. Постоянно идти наобум, да еще и быстро – удел сумасшедших. Либо «наумвосшедших», если это какой-то высший ум, знающий то, чего большинство не знает - так чтобы даже сквозь стены проходить и над пропастями парить, когда они неожиданно окажутся на пути.
Привычка – это и результат, и стиль нашей регулярной деятельности. Потому как то, что мы создаем регулярно, является уже поточным, то есть имеющим прецедент, то есть привычным. Это программа. Где есть программа, там уже о творчестве нового говорить не принято. Это асфальт, а не ростки под ним (а также в нем и над ним, как положено действительно живым росткам). Кто-то один, может, и творит, а остальные идут за ним, но тоже как-то искусственно, ускоряясь убежденностью, что «чка» к привычке поставили не по ошибке… До тех пор, пока не будет сбоя. Вот в этом сбое все и дело. Здесь и зарылась собака (или ей помогли). Вот где друг оказывается гадом. И ядовито кусает. Потому что по-настоящему идти за кем-то — это, как пел Высоцкий: «...делай, как я. Это значит — не надо за мной». Потому что следы идущего это не сам идущий. Как нарицательное — это не собственное, хотя и производное от него.
Мир, таким образом, является либо интересным, либо комфортным. То есть, либо наполненным именами собственными, но загадочными, либо нарицательными, но удобными. До поры. Пока, то есть, не обнаружится, что привычное — это необязательно правильное и надежное.
Все больше отдаваясь привычному мы и в своей душе все больше становимся нарицательными. Вплоть до того, что стараемся это закрепить как-то физически. Закрепление осуществляется путем создания нашей копии с одним существенным отличием – без наличия в ней имени собственного. То есть, собственно, нас. Это я так витиевато о создании роботов выразился. То есть, существуя по привычке, предсказуемо, мы становимся роботами внутри, а потом воплощаем эти свои мысли и идеи в роботов физических. Не потому ли, что, оставаясь где-то глубоко в себе живыми, устаем быть нарицательными? Так что стараемся этот утомительный для нас стиль жизни как-то вынести за свои пределы. Вот и появляется вначале идея, а потом и воплощение – механический, неутомимый повторами заменитель. Неутомимый — потому что неживой, потому что для него именно повторы — своя стихия. Потому и заменить с успехом он может только нашу нарицательную часть. Собственную же часть отделить от нас и изготовить отдельно невозможно. Потому что тогда где будем мы?
Собственное - это мы сами. Это не скопировать по определению. Если два и больше — это уже нарицательное, понятно. Кстати, когда мы говорим «понятно», то часто тоже имеем в виду «привычно», хотя это и противоположности. Ибо когда мы считаем, что поняли что-то? - Когда находим в своей памяти что-то похожее! Что-то, что уже приняли когда-то, как норму. Но часто эта «норма» в памяти нами не проверена лично. То есть, она тоже нарицательная, а не собственная. Настоящее же понимание – это собственное понимание. Это когда сам услышал, а не «Рабинович напел», как в анекдоте. Это самостоятельное убеждение, вывод, а не потому, что кто-то авторитетный ранее написал, сказал. Авторитет может и покачнуться, когда мы на него облокотимся. Имеет право, так сказать. Ибо, как нас учили с детства: «А у тебя своя голова есть!»
Но, вопреки учениям, нарицательная наша часть опирается именно на «это уже было». Как и роботы. Робот не сделает шага, если нет программы, и наша нарицательная часть не сделает шага, если нет прецедента.
Зачем же мы вынесли за пределы себя свое нарицательное в виде роботов? Потому что, как уже было упомянуто, нарицательное нас утомляет. Вы замечали, что является для человека утомительным? Это повторы! Утомляют однообразные повторяющиеся действия, будь они физические или умственные. В творчестве человек не чувствует усталости, даже когда объемы работы значительно превышают те, что он сделал бы «нарицательно», устав. Творческое, судя по всему, имеет внутреннюю подпитку в человеке, а повторяющееся, стало быть, — признак отсечения этого источника.
Вопреки нашему мнению о комфорте привычного, оно, повторяемое, старается убить нас. Как асфальт старается убить то самое растение. Повторения потому и утомляют, что по сути связаны с чем-то, лишенным источника жизни, связаны с мертвым, как робот, для которого это — норма. Связаны со смертью. Если растение привыкнет к тому, что его, растения, неизменность – норма, это и будет его смертью. Ибо не меняющееся растение – мертвое растение.
Кому-то, возможно, и разложение живого организма покажется переменой, но это тоже деятельность живых организмов. Просто не тех, что разлагаются, а паразитов — это тоже жизнь, но за счет чужой.
Итак, неменяющееся растение, как и «хороший индеец» по мнению некоторых «бледнолицых» — мертвое. Неменяющийся человек – тоже. Робот же не меняется вполне естественно для себя. В этом смысле, стараясь отделить от себя свое нарицательное, мы как бы спасаемся от смерти. Чтобы смерть существовала как-то отдельно от нас. Вне нас. Создавая все больше механических заменителей, забирающих на себя наше нарицательное и утомительное, мы постепенно все больше окружаем себя этой воплощенной смертью, «умирающей» вместо нас на разных производствах, где нужны многочисленные повторы. За нас пилят, трут, шлифуют, считают, накручивают мили-километры пути, гигабайты звуков и изображений, рассылают копии поздравлений и прочих извещений... И иногда вовлекают в эту смерть нас, зазевавшихся, увлекшихся нарицательностью в чем-то смежном. Например, нарицательная привычка сильно размахивать руками при использовании машин, заменяющих другие нарицательные действия, иногда приводит к тому, что машина забирает себе наше собственное. Руку, в данном случае.
Вот он – тот сбой, то отклонение от обещанного «чка» в привычке. То, чем пугают нас творческие фантасты. Или предупреждают? «Бунт машин», таким образом, является побочным эффектом нашего бегства от утомляющей нарицательности. От «асфальтовой» смерти, так сказать. Мы выносим из себя смерть в окружающий мир, не понимая, что остаемся жить в нем. Следует поставить между смертью и нарицательным знак равенства, чтобы не путаться и не удивляться появлению одного при наличии другого
Робот не может начать творить, если только в него не будет вложено нечто собственное. Дух, так сказать. Некая движущая сила, которая будет опираться не на привычное, не на программу, а на новое, чего не было. Это не генерация случайных чисел, вроде рулетки: «что выпадет, то и буду делать». Это нечто осознанное и прочувствованное на уровне, который выше, чем само мышление. На уровне, формирующем сами мысли. Такого уровня нет у роботов. Его нет даже у животных. Но он есть у человека – если он, конечно, остается именем собственным.
Всегда, – не только в наши дни, - проблема подчинения собственного нарицательному была источником всех прочих проблем. Это своего рода «ДНК» проблемы, в том смысле, что содержит начаток всех развивающихся проблем. Ведь это заслонка развития жизни.
Не только в наши дни увлечение нарицательным угрожает смерти всему живому. Развивающаяся привычка жить по привычке ускоряет процессы проявления смерти в мир, но не является изобретением нашего века. По сути своей роботы были издавна – просто не так явно отделены от человека. Мы сегодня видим, как развивается техника, вынося из нас нарицательное все быстрее, ускоряясь в прогрессии, но не наблюдаем нового по существу. Мы просто дожили до момента, когда очень ярко виден образ того, как из человека вылезает его нарицательное, облекаясь в физическую оболочку, все полнее день ото дня.
Нарицательное зависит от собственного, а не наоборот, потому что является его производной. Иначе за кем ему повторять? Чтобы штамповать нужен штамп.
Вообще-то нарицательное и собственное никогда не смешиваются в своей сути. Собственное было и остается отделенным всегда, а проблемы человека связаны лишь с тем, что он не четко осознает, где в нем нарицательное, а где собственное. Потому что далеко не всегда бывает заодно с собственным. Нужно стоять на горе, чтобы видеть все то, что вне горы. Для успеха бытия человеку важно не отделяется от этого собственного в себе самом, забывая, кто он есть. Если он не ведется на уменьшительно-ласкательные окончания и суффиксы, тогда любой асфальт над ним скоро вздыбится, каким бы идеально ровным и надежным ни казался.
* - В странах, где пишут справа налево, смайлы-скобки ставят в обратном направлении, чем принято у нас, так что нам может показаться, что их улыбки — это выражение недовольства - «(«. Японские смайлы в виде улыбающихся кружков, стоящих вертикально, универсальны в этом смысле.