Есть такая Маша Кочубей. Ну, и я при ней.
Маша постоянно чего-то хочет. Говорит мне Маша доверительно, но громко, чтобы добиться внимания невольных свидетелей из посторонних, включая глуховатую пенсионерку на трамвайной остановке за углом:
– Вот хочу и все. Хоть убей! А и убьешь, все равно буду еще некоторое время извиваться и хотеть. А потом стану ангелом и уж так захочу, что в небе от моего желания радуга загорится – это если мое желание исполнят. А если нет – молния, гром и стихийные бедствия без разбора между правыми и виноватыми! Но желанное я все равно получу. Так что, лучше купи мне эту брошку прямо сейчас, без лишних затрат нервов и слов.
А я что? Я уже вытаскиваю кошелек. Я бы и так купил; мне достаточно мизинцем показать в направлении мороженого, обновки или драгоценности. Но, с другой стороны, приятно почувствовать всю эту энергетически-насыщенную подоплеку хотения.
Просыпается Маша словно от толчка. Сразу широко раскрывает глаза и садится на кровати, еще не понимая, что произошло. Это ее разбудило желание. Может, приснилось ночью или зародилось накануне, да Маша не успела о нем сообщить, потому что ее сморил сон. Таких деятельных людей, как она, сон одолевает внезапно и без предупреждений, потому что их силы всегда на исходе от хотения.
– Хочу на острова! – кричит Маша.
– Канарские? – гадаю я.
– Мы там уже были.
– Майорку?
– Нет.
– Мальвиды?
– Куда? Что за название идиотское?
– Это южнее Индии.
– Мне это ни о чем не говорит!
– Архипелаг Базаруто?
– Не думаю.
– Гренландия?
– Дай-ка мне карту!
Переобувшись из шлепанцев в сандалии, я бегу в книжный магазин за картой. Но поскольку разбуженная видением вечнозеленых пальм и коралловых рифов Маша проснулась за час до его открытия, мне приходится ждать у входа, переминаясь с ноги на ногу от холода и наблюдая за тем, как по улицам бредут куцые островки людей, омываемые серым океаном отчуждения и апатии.
Такова Маша. А я обретаюсь при ней, питаясь живительным соками из твердых сосков ее жизнелюбия. Сам-то я ничего не хочу. Наверное, в детстве у меня были желания – причины слез и улыбок, отчаяния и восторга. Но это было немыслимо давно. Сейчас я занимаюсь только тем, что исполняю повеления Маши, а в перерывах урывочно работаю над философским трактатом «Силовые линии экзистенциального пространства». Но я не уверен, стоит ли мне заканчивать этот труд: нужен ли он кому-то, включая меня самого? Я спрашиваю об этом Машу.
– Машенька, как ты думаешь: мне продолжать писать философию пространства или бог с ней?
– А сам ты как хочешь?
– Не знаю.
– Не знаешь, так брось! Нужно делать то, что хочется.
– Но я также не испытываю особого желания прекратить свою работу...
– Знаешь что? Пиши!
– Почему? Ты станешь это читать?
– Нет, конечно. Но я хочу, чтобы ты стал профессором философии. Всегда мечтала быть замужем за академиком.
– Маша, как же я стану профессором философии, если я даже не окончил Лестеха? Правда, всего года не хватило...
– Ой, кстати, о лесе: у нашего стула отломалась ножка.
– Это потому, что ты на нем все время раскачиваешься.
– Ну, и что? Хочу и качаюсь! Починишь?
Чинить стул мне одно удовольствие. Я люблю приводить в порядок вещи, сломанные Машей. Как археолог восстанавливает минувшие эпохи по косточкам и черепкам, в эти моменты я с нежным трепетом прикасаюсь к побочным эффектам жизни, проживаемой в свое удовольствие, и могу реконструировать по размытым следам далекий образ оставивших их ног. Я заметил, что счастье всегда сопровождают поломки (причем, не только часов). Лично у меня ничего никогда не ломается, даже пуговицы отрываются настолько редко, что невольно возникает страх: уж, не превратился ли я тайком от себя в бесплотное привидение в наглухо застегнутом футляре? Я берегу вещи, и потому они не радуют меня. Я бережлив с ними не из любви, но какого-то суеверного страха, словно, заботясь о предметах, я избегаю их гнева.
Могут удивиться, почему, сожительствуя с такой женщиной, я не желаю становиться соучастником упоительного преступления, но предпочитаю составлять о нем впечатление по косвенным уликам. Ответ прост: жителям пещер опасно смотреть на солнце незащищенным глазом. Так, вручая Маше очередной подарок, я смущенно отворачиваюсь, а при возможности выскальзываю из комнаты в ванну и открываю кран, чтобы слышать ее радостные вопли через закрытую дверь и журчание воды.
Но в последнее время что-то случилось с Машиным хотением. Она просыпается рано утром и молчит.
– Тебе что-нибудь нужно, дружок? – спрашиваю я осторожно.
Нет, Маша ничего не хочет.
– Тогда почему ты так рано проснулась?
Просто проснулась. Не спится.
– Но ведь не спится, когда чего-то хочется, что-то беспокоит, чего-то не хватает? Ты подумай. Может, сбегать в булочную за свежей выпечкой?
У Маши нет аппетита.
– Ты боишься растолстеть? Хочешь выглядеть красивой?
Нет, Маше наплевать на то, как она выглядит.
– А не пойти ли нам в кино, на утренний сеанс?
Нет, в кино не показывают ничего путного.
– Откуда ты знаешь?
Молчит. Откуда-то знает.
Маша лежит с широко раскрытыми глазами. Глаза смотрят в потолок. Они пусты. В глазах скука, от которой мне становится не по себе.
– Знаешь, ты полежи еще в кровати. Вдруг снова захочешь поспать. Или еще чего-нибудь…
– Вот бы заснуть на несколько веков и проснуться в будущем. Впрочем, и там, наверное, нет ничего интересного...
Я выхожу на цыпочках и неслышно затворяю за собой дверь в спальню. Мне почему-то кажется, что желания рождаются в тишине, и что человека, который ничего не хочет, нельзя тормошить, поскольку в таком случае он захочет только одного: чтобы его оставили в покое.
Чтобы заглушить чувство тревоги, гложущей меня, как голодный волк – кость давно съеденного оленя, я сажусь за свой философский трактат, который в данный момент представляется мне исключительно пустой затеей. Я печатаю его на компьютере, потому что уже давно не разбираю свой собственный почерк: буквы в нем какие-то бледные и усталые, словно им не терпится окунуться в безмолвие белого листа, чтобы отмыться от скверны смысла. И потом, работа пером (даже если его функцию исполняет анонимная авторучка) предусматривает интимные отношения с процессом письма: соединения прописных букв и вариации нажима придают почерку индивидуальность. Меня больше устраивает монотонный стук клавиш, напоминающий унылую барабанную дробь осеннего дождя по стеклу или, если меня ненадолго посещает вдохновение, – торопливую чечетку ступней на раскаленном песке. И все-таки я пишу: вдруг Маша попросит меня почитать ей?
Меня всегда удивляла наивность веры в объективность реальности, данной, – как неуклюже выразился один философ-практик, – нам в ощущении. Естественно, в восприятии форм предметов и дистанций между ними наблюдаются общечеловеческие закономерности. Но уже течение времени выдает рабскую зависимость, так называемой, «объективности» от эмоционального состояния.
Ни для кого не секрет, что время, отделяющее нас от желанной цели, раздувается и замедляется. Для того чтобы ощутить его сопротивление (словно нам приходится передвигаться вброд по шею в воде), достаточно постоять в очереди за дефицитом или посидеть в приемной официального лица, от чьей благосклонности зависит судьба важного для нас решения. Схожим образом, время скучающего расширяется и останавливается, поскольку скука – не что иное, как стремление избыть срок, в результате чего его окончание становится желанной целью. И наоборот (ибо ужас – то же вожделение, только со знаком минус): время, приближающее к некому страшному рубежу, сжимается и несется со скоростью экстренного поезда. И в то же время (да простят мне этот сорвавшийся с кончика пера каламбур), последняя минута приговоренного к смерти обладает невероятным объемом, в который может уместиться целый калейдоскоп воспоминаний и чувств. Приведу еще один пример относительности. В процессе его переживания, незаполненный событиями временной отрезок кажется вечностью, но в воспоминаниях – мгновением. Пролетевший же крылатым мгновением день упоительного счастья становится в ретроспективной оценке целой эпохой.
Я напомнил о субъективном восприятии времени лишь для того, чтобы показать, что дискредитация объективности отнюдь не является умозрительным упражнением в софистике, но подтверждается повседневным опытом. Сложнее обстоят дела с пространством. Возразят, что дистанции, размеры и объемы являются примерно одинаковыми для любого наблюдателя. Но даже если это так, пространство оформляется и формируется силовыми линиями наших желаний, интегрирующими нас с окружающей средой подобно тому, как корни деревьев прикрепляют их к почве, чтобы черпать из нее соки и устойчивость. И там где нет желаний (и, следовательно, цели), пространство становится двухмерным и лишенным глубины. Когда некуда стремиться, утрачивается измерение, в котором осуществляется прогресс к желанной черте. Мы словно оказываемся перед непреодолимой стеной или же в полной пустоте, движение в которой настолько бессмысленно, что может быть приравнено к неспособности перемещаться вовсе.
Пространство тревоги скрипит дверными петлями и трещит расшатанными половицами, готовыми выдать нас с головой. Оно поддается, оседает и проваливается в местах, где мы ищем опоры.
Пространство паники не дает укрыться в себе: оно захлопывает двери, замуровывает ниши, выворачивает наизнанку тайники, выталкивает из себя, как мертвое море – самонадеянного Архимеда.
Пространство любви растворяет в себе и несет невесомое тело, как ветер пушинку и как стремнина щепку.
Пространство скуки сужает перспективы и удаляет горизонты.
Пространство надежды протягивает луч рассвета; манит тающей полосой заката.
Пространство ребенка изобилует таинственными складками, кармашками и закутками, в каждом из которых прячется самоценный микромир.
Пространство старика гладко и ровно, как каток, на котором у него разъезжаются ноги.
Меня всегда приводил в недоумение призыв буддизма избавиться от желаний. Очевидно, само стремление не желать является желанием, не говоря уже о тех многочисленных «интересах» и «аппетитах», которые, не будучи страстями, все же прочно привязывают нас к земной юдоли. Но даже если бы подобное было в человеческих силах, утративший желания стразу оказался бы в нирване, если под таковой понимать туманную серость, размывающую контуры всего, что ими обладает, превращающую бесформенность в бесплотность, а бесплотность в небытие. Без желаний несть ни времени, ни пространства.
Вот, вкратце, суть моего тракта, и все, что я у меня выходит в последнее время, это перечитывать ранее сформулированные тезисы и снова убеждаться в том, что хотя они не лишены доли истинности, вряд ли стоит тратить время на их раскрытие, поскольку одни знают обо всем этом сами, а остальным это совершенно не интересно.
В последние дни центр моего пространства – спальня с кроватью, в которой лежит Маша и смотрит в потолок, рассеянно грызя ногти.
Маша, Машенька, Мария! Как я хочу, чтобы ты снова захотела хотеть. Без твоих капризов я утрачиваю твердую почву под ногами. Без твоих прихотей – исчезаю и растворяюсь. Но откуда во мне это стремление существовать? Оно, Маша, может быть только твоим желанием, отраженным мною, как солнечный свет – поверхностью луны.
Я иду посмотреть, как там моя царица и повелительница. Лежит ли ничком? Валяется ли навзничь? Скучает ли? Нет, Маша сидит на кровати и растерянно смотрит по сторонам, словно только что очнулась от летаргического сна. В ее глазах разгорается знакомый мне, лукавый и чуть злой, огонек. И, вместе с ним, предвосхищая события, там уже сгустилось самодовольно-сонное блаженство младенца, до отвалу насосавшегося молока. Маша прищуривается, словно ее прицел вновь нащупал временно исчезнувшую в круговороте суеты мишень.
Она замечает мое присутствие.
– Ну, – хмурится Маша, – и что ты здесь делаешь?
– Извини, что побеспокоил. Ты хочешь спать? Мне уйти?
– Совсем спятил? Спать днем! Где карта?
– Какая, голубушка, карта?
– Ты обещал купить карту тихоокеанских островов. И где она? Марш в магазин!
– У них была только карта Подмосковья.
– Тогда поезжай в другой. Нет, погоди! Что это за слово: прибор, измеряющий неизвестные величины; первая буква «м», третья «т», последняя «п».
Тут я замечаю на Машиных коленях газету с наполовину разгаданным кроссвордом.
– Какая первая?
– «М».
– А вторая?
– Третья – «т».
– Не знаю.
– Ей-богу, никакой от тебя пользы!