МОЙ БРАТ АЛЕКСЕЙ
Мой сводный брат Алексей был старше меня на целых тринадцать лет, он родился перед войной в Ленинграде и шестилетним, ослабевшим от недоедания, был вывезен мамой из блокадного города в Берелево. Среди деревенской детворы его сразу прозвали моряком - за матросский костюмчик. Этот костюмчик и был у брата, наверное, единственным следом, который город оставил в его жизни.
Вижу его уже взрослым, невысокого, с довольно крупным прямым носом, с тонкими, упрямо сжатыми губами и высоким лбом, под которым рождались порой не совсем здравые мысли и желания. Внешность малопримечательная, типичная для русской деревни. Отец Алексея, если судить по фотографиям, выглядел как-то породистее, представительнее. Сын, выходит, породы не улучшил.
Неприязнь к наукам, наверное, была у него в крови. Всякая учеба была ему органически противна. Школу вытерпел только до третьего класса. В дальнейшем, поступив в районное профтехучилище, брат все-таки доучился до выпускных экзаменов. Но сдавать их не пожелал, и свидетельство механизатора ему не выдали. Это была его вторая и последняя попытка получить хоть какое-то образование.
Он не был бесталанным, от отца унаследовал мастеровитость, способность до всего доходить самому. Его рукам подчинялись и дерево, и железо, и всё, за что бы он ни брался, становилось красивым и полезным. Еще в молодости он выстругивал лыжи, делал ножи с замечательными наборными рукоятками. Тот дом в деревне, куда я приезжаю теперь, построен им почти в одиночку. Он смог не только сложить сруб из бревен, но и сделать оконные рамы и даже смастерить кое-какую мебель…
Может быть, живя в другой среде и обстановке, получив образование, брат пошел бы далеко. Но деревня больше способствовала развитию дурных наклонностей. И вся жизнь брата отмечена удивительной безалаберностью. Не стал учиться в школе, бросил практически уже законченное профтехучилище. Помню, как мы с матерью ездили в соседний колхоз получить за брата зарплату. Отработав там целый сезон прицепщиком на тракторе, он сбежал, даже не дождавшись расчета.
Запомнились эпизоды его жениховства до призыва в армию. Безнадежными были попытки брата ухаживать за дочерью соседа красавицей Верой, на которую заглядывались все местные парни. Он смастерил ей великолепные лыжи, завалив всю нашу избу березовой стружкой и изрезав ремень на кольца для палок. Но Вера упорхнула в город, посчитав деревенских женихов недостойными своей красоты.
Была еще белокурая Эльза, кажется, эстонка, откуда-то появившаяся в наших краях. Она приходила из соседней деревни и работала в нашем медпункте медсестрой. Брат писал ей записочки и посылал меня с ними в медпункт. Дело у них вроде бы шло на лад, но случилась некрасивая история. Как-то во время очередной драки на деревенском празднике Эльза бросила брата, не захотев даже вынести пиджак, оставленный им в гуще схватки. В деревне это считалось позором, и с Эльзой пришлось расстаться.
Как и большинство деревенских парней, Алексей рано начал выпивать. Не пили в деревне, наверное, только те, у кого было природное отвращение к спиртному. Но таких я не помню. Впрочем, молодежь напивалась больше по праздникам, в будни надо было все-таки работать.
Скольких же переживаний стоили матери эти праздничные загулы Алексея! Пьяный он рвался из дома куда-то идти, а мать боялась, что его убьют в драке или случится еще что-нибудь страшное. Начинались долгие и бесполезные уговоры. Смотреть на эти сцены для меня было мучительно. Не в силах сдерживать слезы, я выбегал в сени, плескал в лицо водой из ведра, чтобы никто не догадался, что я плачу… Брат все-таки уходил, заставляя мать не спать всю ночь и вздрагивать от каждого стука.
Как-то зимой мама напрасно прождала его до рассвета. Толком еще не рассвело, когда она, наскоро одевшись, пошла на поиски. Завывала метель, утренний мороз обжигал лицо. Мама брела по переметенной поземкой дороге, не чувствуя ног, уже представляя, что Алексей где-то свалился пьяный и замерз. В двух километрах от Берелева она увидела стоящую на дороге колхозную машину, полузанесенную снегом. В остывшей кабине Алексей спал вдвоем с приятелем шофером…
Наконец, его призвали в армию. Служили тогда три года. За такой срок, большинство деревенских гуляк умнело, в голове появлялись серьезные мысли о дальнейшей жизни, о женитьбе. Служил брат, видимо в стройбате, но об этом его периоде мне мало что известно. Помню только первую фотографию, присланную им из армии. Облокотясь на руку, он картинно возлежит на траве в новеньком обмундировании, весь такой аккуратный, непривычно собранный…Хотя безалаберность продолжалась, видимо, и в армии. В одном из писем Алексей сообщил матери, что угодил в госпиталь с ножевой раной, полученной в увольнении…
Последний год брат, судя по его рассказам, служил в Армении. Это в дальнейшем дало ему повод считать себя человеком бывалым, повидавшим мир. Больше всего его, кажется, поразил строительный камень – туф, из которого на юге строят дома. Всякий раз, подвыпив, он вспоминал, какой это лёгкий материал.
- Вот, допустим, подходим мы с тобой к кубу – метр на метр, собираемся его нести, - говорил брат, доверительно толкая собеседника в плечо. – А потом я говорю тебе: «Иди-ка ты, Ваня, на хер, я и один справлюсь. Спокойно взваливаю куб на спину и тащу, куда надо»…
Брат вернулся, когда я уже учился во втором классе. Помню сырой и сумрачный осенний день, у нас в доме шумит застолье, а я в пруду отмываю от глины солдатские сапоги Алексея. Возвращение отмечалось до вечера, а потом, когда уже все разошлись, Алексей, сидя за столом, все рассказывал матери о своей службе. Лежа в постели, я уже засыпал, и в полусонной голове мешались у меня танки и пехотные части, спрятанные на границе и готовые отразить нападение коварного врага…
Началась у брата взрослая жизнь. Пьяные загулы еще случались, но надо было думать, как устраивать свое дальнейшее существование. Работать в колхоз Алексей идти не хотел. У деревенской молодежи было сильное предубеждение против колхозной доли. Считалось, что в деревне остаются только неудачники. Но куда уедешь, если паспорта сельчанам не выдают? Был выход – завербоваться на какую-нибудь стройку или на завод. Так делали многие. Другие старались найти иные пути. Доходило до абсурда. Сверстник брата из деревни украл в колхозе мешок зерна только для того, чтобы сесть в тюрьму на полгода, а потом, освободившись, получить заветный документ. Не знаю уж, после каких мытарств Алексею паспорт, наконец, выдали, и надо было видеть, с какой гордостью он всем показывал, что в графе «социальное происхождение» у него стоит не «колхозник», а «рабочий»…
Перебивался он какими-то временными заработками - то на заготовке леса в леспромхозе, то шабашил вдвоем с напарником. А потом возникла у них с матерью идея перебраться из Берелева в другую деревню - Завал, поближе к цивилизации. Но к тому времени брат уже женился на Люсе из соседней деревни. Девица успела пожить в Москве и «принести в подоле» ребенка. Брат подвернулся ей как нельзя кстати. А для него другой невесты, видимо, просто не нашлось. Уже после переселения в Завал Алексей уехал с ней искать счастье куда-то на Урал в таежный поселок, а оттуда вернулся уже с Леной и с двумя чужими детьми. Лена оказалась плодовитой, родив в деревне еще двоих от брата и одного - уже после его гибели. Одним словом, бестолковщина продолжалась…
Много всего было намешано в моём старшем брате. Про его природную талантливость я уже сказал. Присутствовала в Алексее даже некая сентиментальность сельского пошиба. Была разрисованная розами тетрадь со стихами, с которой он ходил к девчонкам в другую деревню. Или встает в памяти картина: летний закатный вечер, и мы с ним возвращаемся с реки, с рыбалки. Шагая среди темнеющих полей, брат поет о золотых волосах, которых на свете нет красивей…
Но все-таки больше в нем было деревенской неотесанности. В суждениях был самоуверен, в порыве злости мог наговорить человеку матерных угроз, хотя дальше слов дело никогда не шло. Зато самому порой доставалось – «за язык», как говорила мама. Раз, будучи в гостях в Седакове, на маминой родине, брат на гулянке не поладил с местными парнями и был избит. Его привели в избу окровавленного, в изорванной рубахе. Поднялась суматоха, и я со смешанным чувством страха и любопытства глядел, как Алексею замазывали йодом многочисленные раны на спине и на голове. Но драться он все же не любил и не умел, хотя, конечно же, неизбежно вовлекался в деревенские побоища на праздниках.
Из-за большой разницы в возрасте общения у нас с ним почти не было. Но я нередко досаждал ему своими проказами. Как-то, взявшись без спросу чистить одностволку брата, я так засадил в ствол деревянный шомпол, что потом пришлось его выжигать. В другой раз непонятно зачем я умудрился расколоть булыжником чугунный корпус точильного станка, где-то раздобытого братом. Но все обычно ограничивалось руганью в мой адрес, а уж о том, чтобы поднять на меня руку, не было и речи.
Однажды брат спас меня от ремня разъяренной матери. Хотя в детстве меня никогда не били, в этот раз наказание я действительно заслужил. На столе в пятистенке стояла корчажка с яйцами для сдачи в счет налога. Мне вдруг показалось заманчивым попробовать яйца в качестве гранат. Вдвоем с подругой Галькой мы захватили с десяток яиц и с увлечением переколошматили их об стену соседнего дома.
Утром я проснулся от сдернутого с меня одеяла. Возле кровати увидел мать с ремнем в руке и услышал её грозный вопрос: где яйца?! Но ремень прошелся по мне только один раз. Стоявший рядом брат перехватил руку матери, сказав: «Нечего его бить, а яйца – вон они, на стене»…
Не знаю, можно ли было назвать его добрым. Не нравилось мне его отношение к животным. В деревнях, вообще, к «братьям нашим меньшим» нередко относятся варварски, хотя они и сопровождают сельчан от рождения до гроба. Вот и брат смотрел на живность как на что-то неодушевленное, на предметы обихода, существующие исключительно для удовлетворения бытовых потребностей. Когда в деревне резали осенью скот, жутко было наблюдать, как он в каком-то, казалось, садистском упоении, ножом перехватывал горло овечкам, орошая кровью соломенную подстилку хлева. Но это было все-таки бытовой необходимостью, а за братом водилось кое-что и похуже.
У Галины Яковлевны в медпункте жил Шарик, большой и смирный кобель. Но он стал блудить, охотиться во дворах за куриными яйцами. Каждая его проделка сопровождалась в деревне скандалом. Такой грех у собаки обычно карался смертью. Но у хозяйки рука не поднималась на пса. Убить Шарика решил Алексей. Я видел, как он оттачивал отрез – стальной тесак для отрезания земли перед лемехом плуга. Помню, была даже частушка:
На гулянку собирался, мне наказывал отец:
- Тебя ребята ненавидят - захвати с собой отрез.
Летним солнечным утром Шарик по обыкновению лежал на крыльце медпункта. Пряча отрез за спиной, брат поднялся по ступенькам. Стоя возле нашего дома, я слышал только, как собака всего один раз жалобно взвизгнула… Картину убийства бедного пса страшно было даже представить.
Врезался в детскую память еще один отвратительный эпизод. Мимо нашего дома шла чья-то кошка, в то время, как Алексей что-то мастерил у крыльца. Непонятно зачем он швырнул в нее молотком, убив невинное животное наповал…
Были и еще случаи, о которых не хочется вспоминать. И, когда я размышляю о нелепой гибели брата, мне иногда даже приходит в голову мысль, что это было ему наказанием за жестокости с животными. Конечно, ерунда, но тем не менее…
Представляю его последние минуты. Вот он, разгоряченный выпивкой, выходит на берег Вёксы. Скидывает одежду, бросается в прохладную воду. Плывет на середину, загребая руками, и тут хватает ртом порцию воды. Сразу же сбивается дыхание, движения делаются хаотичными. Алексей лихорадочно пытается удержаться на поверхности и - захлебывается окончательно. Уже чувствуя, что тонет, бросает последний взгляд на пустынный берег, на безмятежное майское небо, под которым ему никогда уже больше не ходить…
Его тело выловили из реки через две недели. У меня в техникуме шли последние экзамены, и я не смог приехать из Костромы даже на похороны Алексея. Так закончилась жизнь брата, но порожденная им бестолковщина еще несколько лет осложняла жизнь нашей многострадальной маме.
Назад к Главе 3:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1467
Далее к Главе 5:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1490