МОЯ МАМА
Мама, мама… Она была для меня в детстве и солнцем, под которым я рос, и воздухом, которым дышал, его не замечая. Мне страшно даже представить, что бы со мной стало, если бы я лишился матери в детстве. Я был бы просто душевно изуродован на всю оставшуюся жизнь. Да нет, я бы умер от тоски и от горя. Ведь кроме мамы у меня никого и не было – ни отца, ни бабушек, ни дедушек…Помню, что часто испытывал к маме приливы нежности, не стесняясь посторонних, мог кинуться к ней на шею, осыпать поцелуями. Потом, став взрослее, конечно, я уже стыдился таких бурных проявлений любви…
Был у меня ещё старший брат Алексей, рождённый мамой в замужестве. Но он продолжительно жил с нами только в мои дошкольные годы. Моё превращение из мальчика в подростка пришлось на армейский период Алексея, потом, демобилизовавшись, он больше был озабочен собственной судьбой и с нами пробыл недолго. И золотому своему детству я целиком обязан только маме.
Мама родила меня от человека женатого, из другой, дальней деревни. Судя по всему, у них были непростые отношения. Смутно припоминаю слова матери о том, как отец, узнав о моем появлении на свет, пытался принять какое-то участие в моем воспитании, но мать гордо сказала «нет», навсегда зачеркнув его в душе. Став взрослым, я из природной деликатности почти никогда не заводил разговоров об отце. Видел, что матери не хочется делиться со мной этими воспоминаниями.
Какой-то ущербности от своей безотцовщины я никогда не ощущал. Конечно, повзрослев, понял, насколько тяжело было матери растить нас с братом в одиночку. Она старалась, чтобы мы жили нисколько не хуже других. Может быть, она даже чувствовала себя передо мной виноватой. Не знаю. Но только таких, как я, в деревнях тогда было немало. Я родился, спустя четыре года после войны. Мужчин не хватало, а государство было заинтересованно в росте населения, выплачивались даже какие-то денежные пособия матерям-одиночкам.
Всего один раз я видел отца. Мне было года четыре, я гулял на улице и увидел, как деревней проходят мужчина с мальчиком. Мужчина подозвал меня и дал мне рыжую рублевую бумажку, наказав передать матери. Услышав из детских уст о случившемся,мама сказала примерно так: «Сунул бы ты этот рубль ему обратно…»
Уже через много лет отец еще раз напомнил о себе. Это было уже после того, как престарелая мама переехала жить ко мне в город. Ей передали из деревни письмо от отца. Писал он откуда-то из казахстанских степей, видимо уже совсем одряхлевший и одинокий. Были в письме какие-то намёки на совместную жизнь. Разумеется, мать даже не сочла нужным ответить…
РОДИЛАСЬ она в Седакове – деревне, отделенной от Берелева десятком лесных километров. Уже после ухода мамы из жизни мне случайно попала в руки фотография ее родителей в молодости. Красивая девушка в черном бархатном жакете с волосами, забранными под берет, и серьезный юноша, почти мальчик, в сдвинутой на затылок кепке, трогательно прижавшийся к плечу подруги… Я испытал легкое потрясение, вглядываясь в пожелтевшее фото. Это было окно в тот ушедший навсегда мир. И ведь именно в этих, смотрящих с фотографии людях была заложена возможность появления на свет моей матери, а значит и меня. Непостижимо…
Эти юноша и девушка дали жизнь большой семье, прожив в согласии больше полувека. У мамы было три сестры и два брата. По-разному сложилась у всех судьба. Одна сестра осталась в деревне, две уехали искать счастье в город, и одна потерялась в войну. Братья тоже стали городскими жителями.
Хотя замуж маму выдавали уже в советское время, старые традиции в деревне сохранялись. Своего будущего мужа она впервые увидела только на сватанье. До сих пор стоит на возвышенности села Унорож двухсотлетняя церковь Благовещенья, где мама венчалась. Давно уже провалилась крыша, разрушаются стены. Но ещё возносится крест над колокольней, осеняя собой нашу округу. Под его сенью выросло не одно поколение земляков. Хранится у нас в доме и икона Казанской Божьей матери, которой маму благословляли на брак родители…
Семейная жизнь у неё сложилось, кажется, удачно. Семью, в которую её, как она выражалась, «привели», в округе уважали. Мужчины были мастеровитыми, делали мебель, кадки на продажу. Муж Фёдор оказался парнем смирным, и сумел заслужить у неё если не любовь, то уважение. У них уже родился первенец Алексей, когда они тоже решили перебираться в город. Из пригорода Ленинграда - Парголова маминого мужа и забрали на Финскую войну. Сохранились фотографии его в военной форме, в буденовке с номером на петлицах. А погиб он, вернее, пропал без вести в сорок первом. С пятилетним Алексеем мама оставалась в городе, вокруг которого уже стягивалось кольцо блокады...
За то непродолжительное время, что мама была горожанкой, она успела вполне проявить все те качества, которые в ней воспитала деревня и семья. Главными были трудолюбие и природная толковость, способность всё схватывать на лету и достигать большего, нежели другие. Устроившись на швейную фабрику, мама быстро вникла в дело и вышла в передовики. Её даже премировали поездкой в Москву на Выставку достижений народного хозяйства. Об этом событии она вспоминала всю жизнь. Уверен, останься мама в городе, получи образование, из неё мог бы получиться хороший руководитель. Впрочем, тогда бы и меня не было на свете…
В блокадном городе она прожила недолго, но часто вспоминала, как приходилось делить те жалкие граммы хлеба, что отпускались по карточке. Как маленький Алексей сметал со стола крошки и, жадно проглотив их, смотрел на маму голодными глазами…
Их эвакуировали самолетом, из вещей удалось взять с собой только швейную машинку «Зингер». Мама знала, что в деревне портниха всегда прокормится. Машинка эта до сих пор стоит у нас в доме, и я помню, как часто мне приходилось наблюдать маму за шитьем. Так и осталась в памяти картина: она что-то строчит, а я, скучая, в который раз разглядываю загадочных золотых женщин с крыльями, замысловатые вензеля на чёрном корпусе машинки…
Но шила она больше только для нас самих. Не имея возможности покупать мне обновы, она ревностно следила за моей одеждой, считая, что аккуратные заплатки все-таки лучше позорных дырок. Позор, по её мнению, был бы тем заметнее, что напоминал о моей безотцовщине. «Пусть они не думают»,- говорила она, кивая в сторону замужних товарок.
Как-то летом дачники соседей Александровых предложили мне собирать для них землянику по 20 копеек за стакан. Для меня, знающего все ягодные места в окрестностях, набрать стакан было сущим пустяком. Но мама, узнав о предложении соседей, возмутилась:
- Вот ещё не хватает, чтобы ты на них работал! Собирай землянику только для себя!
Она была из той породы умудренных непростой жизнью деятельных женщин, на которых и держался деревенский мир. К ней приходили за советом и утешением, делились самым сокровенным. Помню, я не раз засыпал под поздний доверительный разговор мамы с какой-нибудь соседкой, жалующейся на нелюбимого или нелюбящего мужа, на неуклюжую жизнь…
Мама, мама… Вокруг неё вращалась вся моя детская жизнь, всё моё существование. С нею связано всё, что было светлого и радостного в детстве. Вспоминается, как, набегавшись с ребятами до темноты, придёшь домой усталый. Напьёшься чаю с мамиными ватрушками, растянешься в полутёмной "зале" на полу, застланном чистыми домотканными половиками. В комнате полутемно, малиновым светом теплится в углу перед образом малиновая лампадка в честь какого-нибудь церковного праздника. За окном синевато сгущается ночь, а в доме тепло, уютно. Лежишь, раскинув руки-ноги, чувствуя, как возвращается в них сила, растраченная за день...
Мамы хватало и на будни, и на праздники. Как она умудрялась устраивать шумные застолья, с обильной выпивкой и закуской? Как сегодня вижу её хлопочущей в престольный праздник, среди гостей в нашем доме. Никогда не помню её сидящей за столом – только всё время снующей из кухни в «залу», что-то приносящей, уносящей. И вот уже выпито по третьей, и вдруг она, стоя у кого-то за спиной, заводит песню и тут же подогретые выпивкой гости дружно подхватывают. Пели тогда «Хаз-булат удалой», про Ермака, про Стеньку Разина с княжной. Была у неё и любимая - «Под окном черёмуха колышется»…
Имея всего три класса за душой, она была в колхозе кладовщиком, заведовала двумя зерноскладами, картофелехранилищем. Весь колхозный урожай принимался ею в дни уборки и хранился до посевной. Ей доверяли замещать и заведующего фермой, и бригадира. А ведь было еще и домашнее хозяйство, огород, корова, овцы, куры... Без этого в деревне тогда было не прожить. И все это держалось на матери. И только сейчас я прикидываю, сколько же лет было маме, когда мы приезжали с женой и дочерями в деревню, а она еще держала овец и корову, умудряясь в одиночку накосить им на зиму сена. А было ей уже за шестьдесят…
Поздней осенью мы с ней шли в лес заготавливать дрова на следующую зиму. Рубили, распиливали ольховые и березовые деревца, складывая в штабели, чтобы зимой вывезти на колхозной лошади. Я - входящий в силу парень, и она, завершающая свой пятый десяток…Но топор и пила в её руках нередко давали фору моей молодой, порой бестолковой горячности. «В лесу многое значит смекалка», - наставительно говорила она и показывала, какое дерево и в какую сторону лучше повалить.
Она никогда не жаловалась мне на тяготы одинокой жизни. А я по своей молодости их просто не замечал. Мне было с ней хорошо, и никого больше было не нужно. Я уже помогал ей по хозяйству, копал картошку, пас деревенскую скотину, когда подходила наша очередь, научился настаивать стога, заготавливая вместе с ней сено для коровы. Она с гордостью говорила: «Вырастила, слава Богу, помощника…». Но все-таки от меня требовалась только учеба, а почти вся нагрузка по хозяйству лежала на маме.
Я был уже старшеклассником, когда у мамы появилась возможность выйти замуж. У одного из деревенских мужиков умерла жена, он жил один, повзрослевшие дети разъехались. Мужчина был не то чтобы видный, но самостоятельный, а главное – непьющий. Мать ему приглянулась, у них уже были достаточно близкие отношения. Такой поворот событий меня, конечно, не очень радовал, но я понимал, что маме в её далеко не молодые годы нужна опора и был согласен на всё – лишь бы ей было хорошо. Тем более, что сам я в деревне оставаться не собирался.
Но их союзу не суждено было состояться. Уже учась на первом курсе техникума, я узнал, что мамин жених попал под поезд на нашей железнодорожной станции. Известие это меня не огорчило, не обрадовало. В конце концов, никто не знает, как бы сложилась жизнь у мамы, соединись она с другим человеком на шестом десятке.
* * *
Она ушла из жизни, не дожив до 90-летия пять месяцев. До 72 лет жила в деревне, в нашем доме, в котором прошли мои детство и юность. Пока были силы, почти до 70 лет держала скотину – корову, овец, огородничала. Только теперь, сам вступивший в пожилой возраст, я могу понять, да и то не в полной мере, как нелегко давалось содержание такого хозяйства. Но мать знала, что у неё есть сын, что возможно, будет у него семья… На свою колхозную пенсию она отремонтировала дом, покрыла шифером крышу. Продавала молоко, мясо, скромные доходы копила на сберкнижке.
В один из моих приездов, когда я уже был женатым, мама свои сбережения передала мне - пять тысяч рублей. На эти деньги тогда можно было купить машину…
Я проводил в деревне отпуска, навещал маму, когда была возможность, помогая по хозяйству. Уже семейный приезжал почти каждое лето с Любой, с детьми. Она участвовала и в воспитании обеих наших дочерей.
Деревенский быт с годами маме давался всё тяжелее. С 1992 года она зимой стала жить у меня в городе. Весной я опять увозил её в деревню на всё лето, до октября. Уезжала она не отдыхать, а возделывать огород, чтобы к нашему приезду вырастить овощи, зелень, ягоды.
Казалось, так будет всегда. Да и как иначе? Мама была живым воплощением деревни, которую я просто не представлял без неё. Поэтому, когда у неё обнаружили рак желудка, это было для меня ударом.
Маму положили в московскую больницу, в 85 лет ей предстояла операция по удалению желудка и желчного пузыря. Верилось с трудом, что она выкарабкается. И потерять её было страшно.
В эти дни я жил, оглушённый несчастьем, оно давило на меня, как безжалостный пресс. На работе меня послали в командировку в Самару, где при пожаре погибло 57 человек. Помню, как вечером в гостинице, в одноместном номере на меня навалились мысли об умирающей маме. Я представил себе её, одиноко уходящую в небытие от всех нас, остающихся на тёплой земле, и в слезах, в отчаянии заколотил кулаками по стене… Потом подумал, что там она всё-таки будет не одна, а среди родных и близких, ушедших раньше…Это меня немного успокоило. (Вот она, утешающая роль религии.)
Мама выкарабкалась. Я привёз её из больницы домой в апреле, а в мае, она, похудевшая, ослабевшая, как всегда, собралась со мной в деревню. Наша соседка в Завале, не чаявшая увидеть маму живой, изумилась, услышав, что я оставляю её в деревне одну.
А в июле мы, приехав в отпуск, увидели возделанный и засаженный огород и маму, как обычно, бодрую и деятельную…
И ещё одно испытание ей суждено было перенести. Через четыре года летом в деревне у неё заболела нога, и она с трудом передвигалась по дому, опираясь на табуретку. Только осенью в Красногорске выяснилось, что у мамы - прелом шейки бедра…
И снова операция - на этот раз по замене тазобедренного сустава. Мучительный наркоз, от которого она едва не потеряла рассудок. Ходунки…
После операции она вполне могла передвигаться по квартире самостоятельно, но когда я перед летним отпуском предложил ей поехать с нами в деревню, услышал:
- А что я там буду делать?..
Мама не представляла свою жизнь без огородной страды, без того, чтобы помогать нам своим существованием. Сидеть на завалинке и смотреть по сторонам - это было не для неё.
И было первое лето в деревне - без мамы. Она ещё была жива, но за последние годы я уже притерпелся к мысли о неизбежности её ухода, понимая, что скоро придётся жить без неё. И всё же тоскливо сжалось сердце, когда мы вошли в дом с заколоченными окнами, где нас впервые никто не встречал. Казалось, сами стены безмолвно вопрошают: где же хозяйка? С мамой словно бы душа ушла из дома. Дома, который почти семьдесят лет наполнялся её теплом и жил её заботами.
Ещё год жизни отпустила ей судьба. Из квартиры она не выходила, передвигаясь с помощью ходунков. Надо отдать должное Любе, которая окружила её заботой и вниманием. За месяц до ухода мама слегла совсем, а за сутки - впала в кому. Деревня, деревня не отпускала её и в бреду…
…Мама была кремирована, урну с прахом я подзахоронил в могилу брата Алексея на нашем Унорожском кладбище. И хочется поставить маме памятник с надписью: «Ты для меня жила…»… Знаю, что в отношении матери многое сделано мной не так, но говорить об этом не хочу, потому что ничего исправить уже нельзя.
Назад к Главе 2:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1447
Далее к Главе 4:
http://www.proza.ru/2018/11/18/1480