Удар возмездия

               
                Повесть
                1
Статистика о многом знает, да не про все говорит; но порой, напротив, говорит о том, чего не знает. Вот, скажем, есть у нее такая цифра: ежедневно две деревни или села исчезают с лица земли нашей. Только это неправда. Голимая. Корова, что ли, языком их слизывает? Ни по каким голландиям такую всеядную породу не сыскать. Я видел не раз: эти якобы исчезнувшие хутора, деревни и села в большинстве своем кондово стоят на вековых местах, как ни в чем не бывало. А исчезают из них люди, словно инопланетяне гуртом похищают тех с помощью летающих тарелок. Да и на что у нас еще можно позариться?
В свою очередь, обезлюдившие сады-огороды и без человеческого догляда плодоносят хорошо, а иногда исключительно: по огородам в диком бурьяне как на древнем поле брани самосевом валяются тыквы ржавыми пушечными ядрами; желтяки-огурцы мутировали до кабачковых размеров, а по тараканьи глянцевые кабачки выродились до величины огурца. Яблок, груш, малины и вишен обильно.
Ничто, казалось бы, наступившее безлюдье не выдает. Даже крапчатая двухметровая крапива вкупе с канадской лебедой, которая, если где объявится, так вытягивается таким непроходимым сорным густяком, что из него не всякая птица, заскочив по недогляду, способна выбраться. Но такие заросли у нас не характерная черта заброшенности. Их можно увидеть сколько угодно даже там, куда инопланетяне еще не наведывались, и по дворам озабоченно бродят самые что ни на есть хозяйственные с виду мужики.
И только когда на иное осиротевшее селение тяжело навалится разбойная гроза и цапнет верткой «молоньей» крышу дома, а тот ответно взорвется факелом да пустит искристого петуха в раззявленный соседский чердак, и через минуту уже вся деревня корчится в огне, – вот тогда ясно понимаешь, что брошена она людьми на веки вечные. На улицах ни бабьего ошалелого воя, ни мужицкого убойного матюга, ни визга ребятишек. Деревня умирает онемело, в полной тишине.
                2
За последние полвека карта области Воронежской заметно припустела селами, как прирассветное небо звездами. При всем при том все еще достает среди ее меловых холмов, лесин и лесостепей разных там растыкайловок, карачунов, дядино, кувшинов, дракино и вихляеевок.
Два села в Тербунском колхозе «Завет Ильича» – Казарское и Нескучное. Правда, какой завет  хозяйству оставил вождь мировой революции – не очень ясно. Вернее, не ясно вовсе. И за прошествием времени, и за масонской смутностью большевистских пророчеств. Даже один из самых продвинутых местных жителей нескученский краевед-любитель Иван Александрович Дьячковский толком объяснить насчет завета Ильича не способен. Хотя он – бывший секретарь парткома здешнего колхоза и вообще во всяком деле человек въедливый, известный в обоих селах прозванием «Пиявка». Правда, изначально оно было дано ему вовсе не за характер. И не за свойственную ему жадность до крови при забое живности. Хотя как где при нем случится, что валят свинью или бычка, так Иван Александрович обязательно изловчится и еще теплую кровь обязательно уловит в чистое ведерко или банку, а минут через десять, когда туша обескровится, марлей свою тару сверху обвяжет и аккуратно несет домой. Но не затем, чтобы как упырь кровопитием заниматься (между прочим, при определенных недугах это качественно помогает); не использует он кровь и на корм своему борову и курам, что тем тоже вполне полезно. Просто в семье Дьячковских от пра-времен принято в выходные дни и праздничные к борщу, отлаженному по всем правилам (чтобы с толченым старым шафрановым салом, чтобы мутно-серую пену от мяса с шишкастой мозговой костью не снимать, кусочек рафинада добавить, помидоров побольше натереть), подавать «кровянчики», то есть колобки из ржаной муки с животной кровью и хрусткими шкварками. Иван Александрович ими объедается с радостно-ненасытным детским обжорством. В нем и в самом деле есть что-то от ребенка: рост игрушечный, волосики на голове нежные, льняные, он голубоглаз и улыбчив. Говорит тихо, однако не по застенчивости или физической слабости, а чтобы вслушивались, ловили каждое его слово. Зато взгляд у Дьячковского верткий, наглый и точно имеет такую силу, что мертвого при желании может поднять из гроба.
Так вот когда однажды он решил создать в Нескучном краеведческий музей и позвал на помощь Петра Гавриловича Спасибухова, по прозванку «Мясищев» (бывший школьный шофер, рослый, сутулый и на руки донельзя способный). Между прочим и оба они стали в тупик с происхождением названия колхоза. Друзья так и не смогли проникнуть в его суть, как ни упирались. Дьячковский позже ездил по поводу «заветоильичевства» в Питер в музей Революции, но вернулся еще более огорченным и вовсе сбитым с толку.
«Положим, привезут к нам в музей иностранных туристов…И спросят они, почему наше хозяйство носит такое название?  – углубленно сказал Дьячковский Мясищеву и зачем-то судорожно дунул в кулак правой руки, словно прочищал мундштук трубы. – Если принять во внимание, что Ветхий Завет рожден по воле Вседержителя, Новый открыл миру Спаситель, то в роли кого выступил Ильич?! Хотя троица в этом деле налицо: Маркс, Энгельс и Ленин…». «А товарищ Сталин? Ты вспомни барельеф в нашем клубе культуры! По всему получается четверица! Вот и толкуй после этого «ху есть ху»!» – объявил Спасибухов-Мясищев и машинально поглядел ввысь.
Нет, он не высматривал там какие-либо признаки реальности существования атеистической троицы. Это была у него такая привычка бдить в небеса с тех пор, как ефрейтор Спасибухов во время Карибского кризиса служил в заполярном Анадыре на базе дальней авиации. В свободное время он часто пялился в небо, чтобы не проглядеть грозно пробивающие синеву на крейсерской скорости двухсоттонные красавцы 3М конструктора Мясищева. Атакующий вид этого оружия возмездия порождал в нем напряженное желание оказаться за штурвалом такого самолета. Что он мысленно не раз и совершал.
В свою очередь толком не ведали тайны «завета» пролетарского вождя ни председатель колхоза Сергей Сергеевич Вачукин, ни когдатошний первый секретарь Тербунского райкома КПСС, ныне успешный фермер Виктор Андреевич Труфанов. Не знал и самый уважаемый в обоих селах человек – бывший директор бывшей Нескученской школы Алексей Данилович Бесфамильный. 
Однако при всей революционной лютости Ильича вряд ли тот мог завещать казарцам и нескученцам такую жизнь, какую они ныне перемогали, истерпливали. 
Между их селами километров пять степи. Плюс между ними лег подковой заросший пруд. Он вроде бы образовался после падения небесного камня. Это случилось, по мнению Дьячковского,  незадолго до битвы в здешних краях полка князя Игоря с половцами. Официальной наукой ни тот, ни другой факт ничем не подтверждены, но ничем и не опровергнуты. К тому же в пруду иной раз нескученцы в самом деле находят наконечники стрел, а в прошлом году Спасибухов-Мясищев, выгребая из ила ракушки, мякотную плоть которых так охотно и с большой пользой для себя жрут его индоутки, наткнулся на обросший ржавью короткий меч. «Акинак, отличной  скифской работы…– взволнованно определил Дьячковский. – Коронный экспонат для нашего будущего музея… Отдай его мне на сохранность, Петр Гаврилович. Будь человеком. А то, чего доброго, пропьешь… ». Однако что ни предлагал за него Пиявка – мешок сахара или проса, флягу простого масла и даже триста рублей наличными сразу, Петр Гаврилович не дрогнул. «Твоя затея с музеем еще вилами по воде писана! А у меня меч целее будет. Если, не дай Бог, алкаши или нарики за ним сунутся, я против них выстою, а ты у нас человек не конкретный! Парторг, одним словом…» – заявил он и едва не вытолкал со двора настырного, верткого и слишком глазастого и ушастого краеведа.
А через неделю древнее оружие, старательно приведенное Спасибуховым в надлежащий вид, разяще заблистало на входной двери его пятистенка. Мясищев еще хотел написать над мечом слова, которые ему всегда решительно нравились и поднимали в нем дух жизни не меньше, чем рвущий небо двухсоттонный «Мясищев»: «Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!». Не получилось написать. Слова вкривь и вкось пошли. Спасибухов мог что угодно из ничего сотворить: построил сарай из пустых бутылок,  собрал из мотороллера «Вятка» грузовик, а недавно запустил модель стратега «Мясищева» с моторчиком от старой электробритвы «Харьков» и тот целенаправленно долетел до Казарского и завис над ним, словно в самом деле собирался нанести удар возмездия. Кроме того, Спасибухов-Мясищев бойко играл на баяне в любом состоянии, сносно, хотя немного в крик, пел, однако держать в руках кисть ему дано не было.            
Между прочим, свой легендарный пруд нескученцы испокон веков почему-то уперто называют рекой. А себя – зареками, то есть живущими «за рекой». Видно, настоящее имя села смущает их некоторой игривостью.
Народ в Казарском и Нескучном в основной массе однородный. Но одна чудная разность в их говоре все же имеется: казарские произносят «морква», а нескученцы это слово так закручивают и выворачивают, что ясно слышится загогулистая «маркушка». Поэтому для себя они – ни мало, ни много «зареки», а для соседей, если когда до обиды взаимной доходит, не более чем «маркушки».
Первоначально центральная усадьба колхоза была всегда в Нескучном. И только в перестройку оно ярлык получило, как покойник в морге бирку на ногу, – неперспективное. А позже даже слово «село» наверху отменили, велев теперь им всем жить в «поселении», точно какие-нибудь каторжане ссыльные. А раньше и овчарня тут имелась, свиноферма, медпункт и своя почта.
Теперь вся сила за Казарским. Есть там асфальт, есть газ, на многих домах спутниковые антенны пялятся в небо железными бельмами. Тут правление колхоза «Завет Ильича», сельсовет, областной психоневрологический диспансер (попросту «казарик»), Успенский храм, супермаркет со странным названием «Тартар», двухэтажная школа, правда, с классами по пять-семь человек, и даже казино «Ватерлоо», легко пережившее все постановления наших депутатов и министров насчет игорного бизнеса.
Только работы для большинства все равно нет. Оттого половина молодежи из Казарского гастрабайтерствует в Москве. Многие оставили жен, детей и подались в столицу за тысячу километров: кто на год, кто и более.
Из Нескучного молодые уехали все без остатка: у кого хватило решимости лишь на то, чтобы перебраться в Казарский, кто осел в Воронеже, но основной десант – опять-таки на стройках столицы: зарекам тринадцать лет не выдают зарплату. Разве что раз в два года выпишут рублей по триста. Иногда сахар привезут в зачет по заоблачным ценам. В этом году по распоряжению Вачукина вырезали у них на ферме весь скот в обмен на колбасу, чтобы ее продать и рассчитаться с давнишними долгами по солярке. Однако пока разворачивали коммерцию, колбаса протухла. Теперь никакой колхозной работы и в помине нет. Даже сторожить нечего. Так что все народонаселение на сто дворов – бывший директор школы Бесфамильный с внучкой Таней, потом же краевед Дьячковский и его супруга Елена Ильинична, молодой пенсионер Петр Мясищев, «полувдовец», у которого жена Люба год назад уехала в Москву на заработки, и ровно по апостольски двенадцать ничем не выдающихся стариков и старух. Если провести поместную перепись официально, можно натянуть еще трех-четырех нескученских пьяниц, но в общий людской зачет они не годятся – их как черная дыра безвозвратно поглотила.
С боков Нескучного после заполнения Воронежского водохранилища, но может быть и без всякой связи с этим гидротехническим событием,  легли топи. В жару они напускают на окрестности пахнущий тиной смог, похожий на боевые отравляющие газы. Кстати, во все здешние погреба вошла вода – картошку зареки теперь в зиму закапывают во дворе в ямы и накрывают сверху соломой, старыми одеялами.
Между селами кривится крайне ненадежная по нашей погоде дорога, которая у Нескучного еще и влетает в крутой овраг с крепким ручьем – все, что осталось в нынешнем веке от былой реки Ушивка, некогда способной крутить жернова сразу трех мельниц.
Правда, в Нескучное можно попасть с тыла, но это большой крюк и маята по крайнему бездорожью: за спиной села окостенела морщинистая двугорбая меловая гора, Лысуха, ощерившаяся по склонам скалистыми столбами, так называемыми дивами, похожими на старческие изъязвленные зубы некоего гиганта. Если к ней приглядеться, то может показаться, будто в доисторические времена она в самом деле была живым существом. По крайней мере, Мясищев утверждает, что гора и сейчас продолжает жить, но не всякому глазу дано увидеть ее замедленное шевеление. При всей диковатой странности такого мнения краевед Дьячковский его напрочь не отвергает. В конце концов Петр Гаврилович охотник и Лысуху облазил вдоль и поперек: знает все лабиринты ее каньонов, казематов и пещер, в которых, между прочим, в 1667-м прятался Степан Разин с казацкими сотоварищами, пока ждал от именитых воронежских купцов-суконщиков Гарденина да Хрипунова пороха и свинца.
                3
Опровергнуть или подтвердить миф о живой горе в прошлом году летом со специальной аппаратурой из Воронежа приезжали экстрасенсы,  продвинутый депутат-уфолог, побывавший накануне выборов на летающей тарелке инопланетян, и потомственная вещунья Елена Борисовна Великопольская, худая растрепанная брюнетка лет сорока пяти с очень комфортным бюстом.
На здешнем железнодорожном полустанке «101 километр» их встретил Петр Гаврилович, по случаю праздничного события одетый в новый камуфляж. Он приехал на тракторе, похожем на технологического мутанта: тот был собран им из металлолома и состоял в прямом родстве с разбитым вдрызг при падении с Лысухи комбайном «Дон», останками ленд-лизовского американского «студебеккера» и «Запорожцем» времен хрущевской оттепели со звездой на капоте. Как известно, автомобили такой модели носили разные народные имена с разной эмоциональной окраской: «жук», «консервная банка», «горбатый», «запор», «зиппер», «божья коровка». Конкретно эта машина именовалась у зарек «Запятой», так как ключи от нее были вручены в Кремле почти сорок лет назад Алексею Даниловичу Бесфамильному в качестве награды за первое место во Всесоюзном конкурсе «Лучший учитель русского языка». Первый секретарь ЦК Никита Сергеевич Хрущев пожал тогда Алексею Даниловичу руку и весело подмигнул: «В коммунизм хочешь?». «Не достоин…» – уклончиво ответил тот.
 Откушав за ужином здешнего производства классический свекольный самогон Мясищева, осветленный козьим молоком и молекулярно измененный для создания антипохмельного эффекта ультразвуком стиральной машинки «Ретона», вещунья впала в сон часа на два прямо за столом. Мясищев даже пульс у нее через некоторое время проверил, потому что лицо Елена Борисовна сделалось как бы покойницким.
Под вечер, резко очнувшись, точно восстав из мертвых, Великопольская глухо объявила: на Нескучном лежит тройное проклятие, но она чувствует в себе силы перебороть его. «Это казарские постарались! Их работа! Все неймется им! Жаба душит!!» – раздались за столом разной силы, но одинаковой грозности голоса. 
Для сеанса снятия черного навета дождались звезд и какого-то особого положения Луны.
Елена Борисовна прочитала что-то вроде молитвы и вдруг несколько раз подряд остро, звонко вскрикнула, как галка. Так всегда бывало с ней перед очередным озарением. «Он придет скоро… и внезапно… здесь начнется новая жизнь…– вдохновенно и даже сексуально простонала Великопольская. – Этот человек возродит ваше село… может быть всю страну…» «Кто он будет?! – требовательно и как-то несколько капризно крикнул Дьячковский. – Олигарх? Президент? Спикер парламента? Или руководитель партии власти?». «Не вижу…» – поморщилась с закрытыми глазами Великопольская. «Ну и дура!» – аккуратно буркнул Пиявка и покраснел от собственной наглости.   
Знаменитые земляки были темой, которая разделяла казарцев и нескученцев резче, чем линия терминатора свет и тень на Луне, чем количество в обоих селах спутниковых антенн.
Среди зарек однозначно самым почетным жителем их мест был прежний владелец нескученских земель и угодий поместный дворянин Гавриил Яковлевич Душутин, ведущий свой род из тринадцатого века от изначальника Ивана Михайловича Душутина, рязанского наместника при князе Олеге. Его потомки за века послужили и в стряпчих, и в судьях патриаршего приказа, числились ясельничими, стольниками, послами в иноземные государства, даже доводились родней Романовым. Краевед Дьячковский выяснил, что нынешний продолжатель рода Душутиных Евгений Дмитриевич (самый молодой племянник Гавриила Яковлевича)  живет не так уж и далеко от Нескучного в Курске. Он там по примеру своих дворянских предков тоже при служилых заботах: ни мало, ни много – уличком.
 Правда, при всей знатности происхождения рода, имевшего собственный герб, описанный в III-й части Общего Гербовника (в щите, имеющем серебряное поле, стоит по колено в воде воин с луком; щит держат единорог и лев), был Гавриил Яковлевич хозяин плохой, хотя как человек вполне с наивысшими устремлениями. Окончил незадолго перед баррикадами на Красной Пресне курс словесного факультета Московского университета, писал трогательные мистические баллады под Жуковского и посещал революционный студенческий кружок имени Белинского. Тем не менее Душутин порывался хозяйствовать на земле и с азартом толстовского Левина  «был полон планов и предположений самых хороших». Он стремился внедрить все только современное – английские да германские машины купил, пригласил из Воронежа в агрономы профессора сельхозакадемии, но в конце концов на этих предприятиях не нажил себе ни борзого кобеля, ни индейского петуха: наделал непомерные долги и вынужден был заложить все угодья.
Разорившись, Гавриил Яковлевич оставил супругу Ольгу Александровну, так как отныне окончательно считал себя мелким и недостойным ее человеком, и отправился в Воронеж искать службу на государственной должности. Однако из-за слабых с детства нервов уже вскоре Душутин оказался неподалеку от своего нескученского поместья в селе Казарском в тамошней губернской психиатрической больнице. Врачи не посчитали его безнадежно больным, и он даже работал здесь истопником, получал небольшое жалованье и жил в отдельной полуподвальной захламленной комнатке, увешанной вырванными из журналов портретами Байрона, Герцена, Платона, Вольтера и Вальтер Скотта. Ольга Александровна, пока не заболела тифом и не умерла,  каждый день вместе с дочерью Танечкой навещала супруга: привозила еду, в первую очередь любимые Гавриилом Яковлевичем румяные сочные кулебяки с белорыбицей или сомом, а также краски и картон – супруг увлекся рисовать пастелью и карандашом местные пейзажи, но в особенности часто изображал гору Лысуху. Никакие известия из большой жизни он слушать не хотел, а если Ольга Александровна нервно пыталась рассказать ему что-то из свежих вестей про февральскую революцию, отречение Государя Императора или убийство Распутина, Душутин зажимал уши, ничком падал на пол и тихо плакал. Здесь, в котельной, он после смерти супруги вскоре и застрелился на куче угля. Оттого лицо у покойника было черное, и врачам, которые сочувствовали этому человеку, способному изящно разбираться в самых отвлеченных вопросах и глубоко проникать в их сущность, удалось представить дело так, будто Гавриила Яковлевича разбил апоплексический удар: Душутина похоронили в Воронеже на Чугуновском кладбище среди героев войны с Наполеоном со всеми полагающимися почестями и соблюдением православных канонов. Сейчас на этом месте спортивно-развлекательный и торговый комплекс «Юбилейный», но какой именно юбилей отразился в его названии, никто не знает. Это для воронежцев не меньшая тайна, чем для жителей Нескучного и Казарского имя колхоза «Завет Ильича».
В гражданскую дочь Гавриила Яковлевича Татьяна сошлась со штабс-капитаном Добровольческой армии графом Сабуровым. Вскоре во время разведывательной вылазки тот попал в засаду красных и был расстрелян в одном из каньонов Лысухи. По восстановлению советской власти к помещичьей дочери были применены чекистские методы социальной защиты, а судьба родившегося у нее под арестом графского сына потерялась во времени. Хотя посейчас, нет-нет, да и завертится среди зарек разговор, что тот не только не сгинул, но все еще живет среди них, хотя роду-племени своего, от Рюриков исходящего, вероятно по малолетству не ведает.
Как бы там ни было, Сабуров-Душутин ни намеком, ни полунамеком не объявлялся до сих пор. Лишь Мясищев эту тему время от времени на свой лад тревожил. Когда по стечению обстоятельств он выпивал больше своей литровой меры, то начинал странно улыбаться, эдаким господином щеголевато прищелкивать пальцами и намекать мужикам, что это он на самом деле и есть тот самый тайный барчук. «А так бы чего я по батюшке Гаврилович?» – отчаянно улыбался Мясищев. Мужики в ответ глядели на него со строгой отупелостью и досадой. Однажды Пиявка уперто решил обратиться к датам, сравнивая предполагаемые год-месяц рождения барчука и расстрела князя Сабурова под Лысухой. Расклад цифр оказывался в полном противоречии с нынешним шестидесятиоднолетним возрастом Мясищева.
«Тебе край должно быть ныне восемьдесят семь!!!» – бешено закричал на своего друга Дьячковский, который, задумав наладить в Нескучном краеведческий музей, бился и страдал за точность всякой цифры и факта, связанных с селом. «В моей жизни есть тайна, которая тебе не по зубам, как и название нашего колхоза «Завет Ильича»! – взволнованно усмехнулся Петр Гаврилович, услышав от краеведа такой наглый арифметический аргумент. – Никому не дано знать ни моего истинного возраста, ни фамилии, ни профессии, потому что я человек засекреченный по особым причинам во всех параметрах биографии. Я дал подписку ни при каких обстоятельствах не раскрывать всей правды о себе». «А когда ты ее дал?» – переведя дух, с новыми силами рыкнул краевед-любитель. «В 1962 году…В дни Карибского кризиса» – не сразу, но ответил Петр Гаврилович, и его лицо приняло такое выражение, что самому непонятливому зареке должно было стать ясно: больше ни одного уточнения из этого человека клещами не вытянуть.
Однако Пиявка по своей парткомовской привычке не мог стерпеть, чтобы последнее слово оставалось не за ним. За это рьяное идеологическое упорство в работе с массами его в свое время и поставили во главе парторганизации колхоза «Завет Ильича». А до того партбюро Тербунского райкома КПСС раза три выносило этот вопрос на свои заседания и не справлялось с ним. Главных коммунистов района до злости смущала вызывающе религиозная фамилия кандидата – Дьячковский.   
В общем, несколько дней метался он мыслями, как одолеть Мясищева. И в конце концов нашел убойный аргумент: так шахматист придумывает сокрушительную домашнюю заготовку для решающего хода в завтрашней партии.
Выбрав момент, он с азартом обрушился на Петра Гавриловича: «Ты, зарека, дал подписку государству, которого больше нет! Так что руки у тебя развязаны! Финита ля комедия!». И Пиявка захохотал, но это ехидное действие продолжалось недолго. У всякого, кто увидит нацеленный на него маститый кукиш Мясищева, самое хорошее настроение сразу перекорежится. А Дьячковский это «оружие возмездия» быстрее быстрого углядел в самой непосредственной близости от своего виска.          
В общем, кроме дворянина Душутина, человека больше положительного, нежели наоборот, насчет своих других известных выходцев зареки в толк взять не могли: гордиться этими людьми или скрывать общее землячество?
Так, из Нескучного был водитель «Лунохода», нарисовавший в прошлом веке к мартовскому женскому дню в подарок супруге гигантскую восьмерку между кратеров, за что едва не был отправлен на родину в «казарик». Еще не забыт здесь и бывший генеральный директор авиазавода. В девяностые годы во время визита в областной центр президента России Ельцина он уперто не пустил того на свое убитое реформами предприятие. Никакие уговоры и угрозы не смогли заставить директора открыть заводские ворота перед блиставшим иномарочной плотью президентским кортежем. Правда, лет через пятнадцать это бывшему нескученцу все-таки аукнулось.             
Со своей стороны жители Казарского не знали счета своим энциклопедически знаменитым и номенклатурно продвинутым выходцам: матрос с крейсера «Аврора», подавший бомбардиру снаряд для революционного залпа в октябре семнадцатого и расстрелянный в ноябре тридцать седьмого за настырное желание получить паспорт; потом же начальник Воронежского артиллерийского училища (до войны тот по поручению компетентных органов доносил о каждом шаге и слове своего курсанта Якова Джугашвили). Числились в здешнем почетном ряду два зама советских министров, один полуолигарх, три поэта-однофамильца, два лауреата «Золотого фонда Воронежской области», а также разведчик, помогавший выкрасть у США секрет атомной бомбы.
Среди казарских величин на особом месте стоял пенсионер союзного значения Вадим Сергеевич Шерстобитов, когдатошний секретарь Воронеского обкома КПСС по идеологическим вопросам. После краха компартии он вдруг как-то расслабился всей душой и вдруг наивно, бодро увлекся астрономией. Вадим Сергеевич купил с рук по объявлению у другого любителя бдить небо, но спившегося, школьный телескоп «Альтаир». В итоге в одну из ясных осенних ночей он с крыши своего коттеджа бдительно углядел среди звезд неизвестный до сих пор астероид диаметром в десять километров, явно целившийся упасть на Землю в районе соседнего села: как никак место уже пристреленное. Не мудрствуя лукаво, бывший идеолог ото всего сердца дал ему название «Казарский».
                4    
Как бы там ни было, но после застольного пророчества Елены Борисовны о скором рождении таинственного заботника о судьбах Нескучного, не поднимая головы, встал хозяин застолья Спасибухов-Мясищев.
Он застенчиво улыбнулся себе под ноги и негромко, вдумчиво произнес: «А что если этим избавителем, положим, вдруг стану я?..».
Зареки продолжали молча есть и пить, только скорость этого застольного процесса у них несколько притормозилась – не поднимая глаз, они настороженно ждали продолжения. Некоторые со скрытой усмешкой, некоторые с непонятным страхом, но имелись за столом и такие (кстати, их сидело здесь большинство), кто готов был немедленно ото всего сердца кричать Петра Гавриловича «на царство».
«О, как!..» – выслушав Мясищева, изумленно воскликнул дед Илья Митрофанович Зубахин, больше известный как Корреспондент. Он получил это «погоняло» за пристрастие писать в годы СССР заметки о трудовых успехах нескученцев, когда эти успехи еще были. Такие материалы из глубинки, убрав из них матерные выражения и призывы к расстрелу тех, кто не сдает колхозу своих личных коров, охотно публиковала Тербунская районная газета. Кстати, она раньше тоже называлась «Завет Ильича» (с 1990 года – «Завет перестройки», что еще более запутало лабиринты происхождения слова «завет» в его здешнем новоисторическом смысле).
Корреспондент грозно вздохнул: «А ты можешь сделать так, чтобы я за свой лужок у реки не платил кажный год по сто пятьдесят рублей председателю? Раньше корову держал, так сено там брал ей. Теперь животина мене не по силам. А колхоз этот лужок назад никак не берет, но и продать на сторону не разрешает! Люди балакают, адвоката нанимать надо, а на что?». 
Мясищев слегка покраснел. Пиявка прыснул, прижав к груди длинный подбородок, похожий на острый локоть: «Увы, мин херц Мясищев, нет пророка в своем Отечестве! Слышал о такой истине? Успокойся и пой, то есть – пей! Наш избавитель еще в проекте! Предлагаю всем зарекам наполнить за него тару по полной! Госпожа Великопольская может не беспокоиться: ей, как прекрасной даме, я налью сам!». «Может быть вы хотите подсунуть мне какую-нибудь гадость? Чтобы вырубить, а потом изнасиловать?» – лениво проговорила Елена Борисовна. «Клянусь! Я разливаю всем только проверенное произведение нашего кандидата на роль нескученского мессии… – стиснул губы, чтобы не всхохотнуть, Дьячковский. Однако один веселый пузырь все же вырвался из его рта на свободу, правда, с таким звуком, будто Иван Александрович неожиданно испортил воздух. «Можете ржать, как кони, но у меня есть право предполагать, что мне обозначена не последняя роль в судьбе нашего села…» –  потаенно проговорил Петр Гаврилович. «Ох, ты, ах, ты, все мы космонавты! – ладонью в затылок двинул его Дьячковский, так что Мясищев лязгнул зубами. – Осторожней на виражах, земеля!». Мясищев ухватисто взял за шиворот краеведа-любителя: «Иван Александрович, дорогой, я ни на что сверхособое в себе не намекивал! Ты можешь меня перед людьми сколько душа желает дурить, но я дело говорю. Ведь я однажды в реальности уберег от гибели ни мало, ни много все человечество... Пиявка, слушай, сволочь! Ты меня зацепил! Придется мне сейчас через твои подначки прилюдно открыть важную государственную тайну, которая была за семью печатями почти полвека! Она уже точить и корчить  мне душу начала. В «казарик» звать по ночам…». «Успокойся, сосед… – вполне дружески поморщился Иван Александрович. – Это секрет Полишинеля. Мужики про тебя все давным-давно доподлинно знают». «Не бери на понт…» – застеннчиво усмехнулся  Петр Гаврилович. «Зуб даю. Сейчас все изложу доподлинно. Только ты не потей».
 «Что за способы выражения своих мыслей? Уймитесь!» – привстал высокого роста широкоплечий старик с седым ежиком, скуластый, не по возрасту стройный и сложения хотя сухощавого, жилистого, но из себя дородный – бывший директор школы Алексей Данилович, больше похожий на отставного кадрового полковника. Когда его при Хрущеве выдвинули на орден «Знак почета», директор районо (бывший капитан парохода «Воронеж», травивший в гражданскую по распоряжению Ленина донских казаков снарядами с ипритом и фосгеном) написал ему служебную характеристику с явными революционными интонациями: «В работе неумерен, по характеру четок, в минуты гнева чрезвычайно опасен». И орден обошел Алексея Даниловича. То ли из-за такой неформальной оценки его характера, то ли Хрущеву не понравилась, что нескученский кандидат – Бесфамильный. Ведь Никита Сергеевич всей душой любил выражение: «Мы не Иваны, не помнящие родства!». Хотя, скорее всего, он просто вспомнил их предыдущую встречу на подведении итогов Всероссийского конкурса учителей русского языка, и уклончивый ответ Алексея Даниловича насчет желания жить при коммунизме.   
Бесфамильный сосредоточенно огляделся:
«Базар, понт… С чего вы, зареки, себя при городских гостях так рекомендуете?! Когда-то ненавистники России убивали в нас патриотизм анекдотами про Чапаева и музыкой битлов. Сейчас пытаются засильем дикого сленга из мертвых американизмов и блатных слов-уродов удушить язык Пушкина. Следует сурово штрафовать за подобные безобразия и хамоватую безграмотность! Судить!! Почему за нарушение правил дорожного движения наказывают вплоть до тюремного заключения на пятнадцать суток, а правила русского языка беззащитны у себя в Отечестве?!». «Благодарю за замечание, Алексей Данилович. Виноват, исправлюсь, – уважительно, но не без снисходительности улыбнулся краевед-любитель. – Как ваш бывший ученик я по-особому прочувствовал сказанное.
Итак, шел октябрь одна тысяча девятьсот шестьдесят второго года. Было двадцать шестое число. «Черная суббота» Карибского кризиса. Полшага до ядерной войны между СССР и США. (Дьячковский быстро налил себе полстакана, но пить не стал). В Анадыре на базу дальней авиации должна была сесть для дозаправки наша эскадрилья «стратегов», то есть межконтинентальных бомбардировщиков «Мясищевых». Скорость у них под тысячу кэмэ, высотность за двенадцать, на борту штук по десять термоядерных бомб в сотню Хиросим каждая. В это время штатовские эскадрильи проносились над Кубой. В какой-то момент нервы наших ракетчиков не выдержали и они сбили один самолет. А тут еще цэрэушники, сияя, докладывают Джону Кеннеди, что у русских возникли неожиданные проблемы с оружием возмездия: эскадрилья их бомбардировщиков, способных через считанные минуты ударить из Анадыря по ядерным объектам в Лос-Аламосе, Оак-Ридже,  авиабазам Калифорнии, Техаса и Луизианы, на грани катастрофы. Хотя советские самолеты уже полностью снаряжены, их бомболюки с термоядерными боеприпасами опломбированы, экипажи получили опечатанные портфели с картами маршрутов и «засургученные» конверты с кодами взведения взрывателей, но в последний момент Бог продемонстрировал, что он любит Америку. На небесах спутали карты русским генералам и натянули нос Хрущеву: «Мясищевы» уже час кружат над аэродромом Анадыря с почти пустыми баками, а сесть для дозаправки не могут. Когда первый «стратег» опустился на взлетную полосу, он выскочил подпоркой своего длинного крыла за бетонку. Конструкция не выдержала и стойка хрястнула. Аварийный самолет намертво перегородил аэродром. Остальные продолжают в эту минуту тревожно кружить в полярном небе, распугав всех оленей по тундре.
Джону Кеннеди того и надо было: он как мальчишка обрадовался, блескуче улыбнулся и встал, чтобы отдать приказ немедленно атаковать СССР.
«А вдруг они все-таки смогут починить самолет?..» – спохватившись, неожиданно вскрикнул и побледнел Кеннеди, представив как от прекрасного тела его любимой Мэрилин Монро после взрыва русской ядерной бомбы с суровым кодовым именем «Татьяна» останется только хилая бледная тень на стене.
«С их дубовым технологическим уровнем это невозможно!» – бодро заверили Джона Фицджеральда спецы по русской жизни – Дьячковский с удовольствием подергал себя за кончик носа. – Но они не ведали, что в полярном Анадыре в кунге тягача после плотного завтрака с сухим вином и тройной порцией котлет тринадцатый час всласть спит под кучей зимних портянок ефрейтор Спасибухов из села Нескучное Воронежской области. И его не климатит, что снаружи минус пятьдесят, что в овальном зале Капитолия грозно шепчет молитвы Кеннеди, что Хрущ в своем кремлевском кабинете пытается взбодрить себя матюгами в адрес американских империалистов. Спасибухову снится по-казачьи вольная весна, соловьиное напряженное сумасшествие и его полненькая, голосистая невеста Люба с икрами ног, похожими на рюмочки, и талией, как у семиструнной гитары его земляка-одногодка старшины Сереги Вачукина.
В общем, командование базы срочно разбудило Спасибухова и принялось поить импортным индийским чаем «Три слона» и кормить любимыми заварными пирожными ефрейтора по двадцать две копейки за штуку. Сладкое мозг хорошо подпитывает.
Такое внимание к смущенному, виновато улыбающемуся бойцу объяснялось просто: все в Анадыре знали, что если на того найдет бзик, он может сделать из велосипеда луноход или из корыта подводную лодку. При острой необходимости – из воздуха получить спирт. Одним словом, Спасибухову дали вводную: за пятнадцать минут поставить охромевшего «стратега» на крыло. При этом на всякий случай пригрозили, что в случае не выполнения приказа напишут его невесте Любе в Нескучное через районную газету «Завет Ильича» открытое письмо. И в нем поведают землякам Спасибухова, что через него наша страна оказалась на грани ядерной катастрофы. Пусть потом подумают, можно ли ему после демобилизации доверить стоять в одной шеренге с заветоильичевскими колхозниками, уверенно строящими коммунизм.
Через одиннадцать минут подлатанный бомбардир освободил полосу. Эскадрилья заглотнула долгожданный керосин и приготовилась показать американцам Кузькину мать по полной программе!
Узнав о невероятном спасении русских, Джон Кеннеди заметался по овальному кабинету и едва не объявил ефрейтора Спасибухова свои личным врагом, как некогда Гитлер подводника Маринеску.
Но тут вдруг затренькал телефон прямой связи с Кремлем. Это звонил  Хрущев, чтобы срочно сообщить: он ради мира на земле и дружбы всех народов идет навстречу хорошему парню Кеннеди и причину кризиса – наши атомные ракеты на Кубе – забирает назад.
Тебя же, Петюня, секретно наградили внеочередным отпуском в село Нескучное, где ты победоносно женился на своей игривой Любе! Но вот очередное звание младшего сержанта или медаль, какую-никакую, дать тебе почему-то забыли. А может быть свыше не велели из особых политических соображений? Потому что мы с американцами как бы на мир стали налаживаться, и они нас даже позвали вместе прокатиться в их «Аполлоне» на Луну?  Вот и вся твоя государственная тайна, страдалец ты наш! Так, Спасибухов-Мясищев?! Ничего я не переврал? Все ли народу поведал?!» – с напором вскрикнул Иван Александрович и вдруг очень дружески, запросто обнял Петра Гавриловича. «Ни слова не добавить, ни слова не убавить… – строго вздохнул Мясищев. – Только откуда ты все это в таких деталях знаешь?». «Никакой мистики в этом нет, мессия ты наш! – расцеловал его Дьячковский. – Ты как за литр перешагнешь, то все эти подробности раз от раза всему селу рассказываешь. Потом еще лезешь на крышу и, сотрясая кулаками, дико кричишь в небо: «Стратегам Мясищевым ЭМ три для нанесения удара возмездия по всякой сволочи, которая народ русский давит, на взлет!!».
Петр Гаврилович торопливо, но уверенно налил себе стакан по известный Марусин поясок и резво кинул содержимое в рот: оно провалилось туда «як в сусляную норку». Мясищев «трохе разумэв хохлячью мову» и под настроение любил, коверкая ее, «балалакать» и «казать».
«Прошу извинить меня за самомнение» – тихо, просто сказал он и пошел со двора. Душа требовала уединения.    
                5   
На другой день Великопольская, депутат-уфолог и экстрасенсы с биолокаторными рамками занялись наблюдениями, а к очередному вечернему застолью составили отчет о своей экспедиции.
Прежде всего эти люди однозначно выяснили, что Казарское и Нескучное разделяет глубинный тектонический разлом, идущий через всю Воронежскую область и далее в Румынию. Так что со временем, когда земные плиты вновь начнут активное движение, эти населенные пункты окажутся на разных материках. Между селами вздыбится океан. К тому же в районе разлома все активнее просачивается на поверхность в форме плазмоидов энергетика земного ядра. Это рано или поздно приманит сюда для дозаправки летающие тарелки инопланетян, что тоже далеко не подарок, учитывая склонность пришельцев к похищению землян.
Однако пока Нескучное приманивало к себе лишь стаи волков. Впервые они появились в этих краях почти сто лет назад вместе с присланными создавать колхозы пролетарскими большевиками, словно те их за собой привели. Как ни странно, в Отечественную серые внезапно исчезли – будто и они ушли воевать с врагом вместе со здешними мужиками.
Новое пришествие волков совпало с перестройкой и либерализацией. В унисон с этими новациями племя серых тоже совершило эволюционный скачок. Волки стали крупнее прежних, а мастью темней. И ныне нисколько не боялись человека. Ведь это были, как утверждали охотники, волкособаки, результат гибридной помеси. В перестройку они как из-под земли вышли в таком небывало зверском числе, что зареки за село решались выходить только по крайней надобности и гуртом, вооружаясь ружьями, топорами или, на худой случай, беря с собой для зажжения факелов обмотанные смолистой паклей дубинки. Обычно охрану такой вылазки за село брали на себя здешние охотники Петр Гаврилович Спасибухов-Мясищев и внучка бывшего директора школы Таня Бесфамильная. Более всего зарек беспокоило, что недавно вожаком стаи стала матерая кавказская овчарка Изольда, которая еще недавно сторожила двор у продвинутого фермера Виктора Андреевича Труфанова, бывшего первого секретаря райкома КПСС. Правда, его фермерство в основном заключалось в том, что он скупал в районе земли и даже намеревался приобрести в собственность Казарское с Нескучным. Приняв на грудь, Виктор Андреевич любил помечтать, чтобы прикупить эти села вместе с народом и без права на такую демократическую глупость как приснопамятный Юрьев день.
Однако председатель колхоза «Завет Ильича» Сергей Сергеевич Вачукин никак свою вотчину сдавать не хотел и все попытки труфановцев обанкротить его хозяйство отбивал явно с чьей-то крепкой помощью.
Так вот все гости именитого фермера (банкиры, предприниматели, депутаты не ниже областного уровня, прокурорские чины и авторитеты) так нахваливали его могучую семипудовую Изольду, что однажды Виктор Андреевич сел в свой джип «Лэнд Крузер» и повез собаку на случку аж в Питер с каким-то не менее знаменитым кобелем. Правда, тот в реальности оказался перед Изольдой разве что рослым пудельком.
Когда она дала помет, Труфанов выгодно продал четырех крупных, наглых и азартных малышей за восемь тысяч долларов, но одну сучку с великолепной платиновой шерсткой («девочку», как говорил Виктор Андреевич) пришлось утопить: при родах ей непоправимо испортили щипцами нижнюю челюсть. Она бы даже не смогла пить воду из миски. На вырученные за щенов деньги Труфанов купил снегоход.
Несколько дней Изольда металась в тоске: весь двор ямами изрыла, шерсть на себе клоками повыхватывала, а в конце концов перетащила в конуру из чулана все до одной куклы, в которые когда-то играла внучка фермера. Изольда часами с остервенением лизала их и неуклюже пыталась подложить себе под живот к горевшим огнем рубиновым соскам.   
Через неделю ночью она навела на хозяйство Труфанова волкособак, которые в момент порвали у него двух сторожевых ротвейлеров, трех коров, бычка, штук десять овец и английскую свиноматку.    
                6
Таня Бесфамильная родила под утро – новогоднее, переутомленное. За окном над Воронежем дергался никчемный первоянварский дожденок. Она родила, как отторгла, ни разу не вскрикнув, не застонав, даже когда из нее хлынула, как из банки, кровь. Напротив, на лице было строго-тупое и отрешенное ото всего выражение. С тех пор оно так и осталось при ней. Пожилая нянечка, мельком покосившись на судорожно тужившуюся Таню, ласково и как-то при этом строго подергала ее за ухо: «Ты че углохла, дева? Голос давай, чернявая, голос!».  «Отвали…» – мутно выдохнула Таня. «Бабка, поосторожней. А то она укусит тебя своими золотыми зубами! Мне про нее рассказывали, что эта мамаша и охотница, и наездница, и трактористка! Одним словом, амазонка из села Нескучного!  – засмеялся из-за ширмы врач, выпивая, закусывая и чмокая кого-то там в интересное ему место.
«Гад свинячий…» – рыкнула Таня.
Когда после родов ей зашивали разрывы, то по праздничной суете и недогляду занесли инфекцию. Разгорелся жар, быстро ушел за сорок. Тане срочно назначили антибиотики, димедрол с анальгином и еще кучу нужных и ненужных лекарств из аптеки, которую в роддоме недавно открыла жена главврача Григория Васильевича Трофимова. В итоге молоко у Тани стало таким горьким, что малыш, когда его приносили кормить, грудь брать не хотел, сцеженное молоко пить бреговал – лишь кричал до задыха, до судорог, а она с каким-то странным, болезненным и в то же время злобным ожесточением глядела на сына сверху вниз. «Очнись, идиотка деревенская! Сделай что-нибудь! Че над дитем издеваешься!»  – кричали ей соседки по палате. Таня лишь мучительно морщилась, а однажды вдруг как-то странно вздохнула и потеряла сознание – ее срочно перевезли в реанимацию.
Через два дня, все еще с высокой температурой, пошатываясь и ухмыляясь, словно блаженная, она пришла в кабинет к главному врачу Трофимову и написала заявление об отказе от ребенка. «Не боишься, что я твоего мальца за бугор на органы продам?!» – строго сощурился тот. «Делайте что хотите...» – равнодушно сказала Таня.
Трофимов раздраженно отмахнулся и так резко, что халат треснул подмышкой. Он видел, что эта молодая женщина уверена: такое ее решение во благо ребенка. Она ненавидит себя и свою жизнь и не хочет ничего подобного сыну.
Когда Таня после школы полгода работала дояркой, пока нескученских коров не сдали на мясокомбинат за долги, то настолько ненавидела свою бесплатную маяту, ее никчемность, что с досады била буренок палкой.
В тот же день старушка-нянечка, которая новогодней ночью помогала врачам разродить Таню, принесла ей миску усахаренных, смугло-розовых горячих оладьей, притопленных деревенской неподатливой сметаной, и бутылку цельного молока. «Спасибо… – виновато, но все же холодно, с судорожным напрягом сказала Таня.
Нянечка, перевидавшая тысячи рожениц, аккуратно, в одно касание погладила ее по черным, диковатым волосам: «Прости, Господи...».
«Так уж по жизни у меня вышло…» – глухо сказала Таня.
А по жизни было то, что около года назад она уехала из Нескучного в областной центр к родителям. Ее отец, Эдуард Бесфамильный, сын бывшего директора школы, последние семь лет рисовал афиши и праздничные плакаты в казарском клубе. До того после политеха работал в Воронеже в секретном НИИ электроники разработчиком минных радаров, то есть две трети рабочего времени проводил на овощных базах и уборке свеклы.
Однажды их группа сделала по заказу Минобороны радиотрал, чтобы на расстоянии находить и уничтожать под землей фугасы афганских духов. По договору дали на разработку год, но группа справилась за месяц. Испытали технику блестяще. Над дорогой в Кабул майор-особист только высунул антенну прибора из люка вертолета и сразу же взорвал на земле пять потайных зарядов. Через пятнадцать минут он вернулся на землю полковником.
Однако пустить прибор в серию сверху неожиданно запретили. Как Эдуард ни напрягался в кабинете директора НИИ, сколько ни писал товарищу Брежневу, их трал по-прежнему оставался на секретном складе. Где, кстати, из-за близости НИИ к центру Воронежа годами стояли в полной боевой готовности несколько танков и бэтээров на случай массовых беспорядков по примеру Новочеркасска. И сейчас, говорят, стоят.
В конце концов Эдуарду дали понять, что пора остановиться, иначе он навсегда поселится у себя на малой родине в казарском неврологическом диспансере. Доброжелатели шепнули ему, что есть в Министерстве обороны генерал над генералами, и тот сейчас пишет докторскую диссертацию, которая научно обоснует основные принципы действия их наспех, на коленке собранного радиотрала. Только сверхзанятость вопросами обороноспособности страны никак не дает ему свою научную работу благополучно завершить. «А наши бойцы, которые гибнут в Афгане? Как вы их матерям в глаза смотреть будете?» – истерично завизжал  Бесфамильный. «Никак» – равнодушно-умно ответили ему. Он  бросился в драку. Его судили и дали год условно. Вот тогда Эдуард и устроился в казарский клуб художником и на полставки киномехаником.
Кстати, однажды, уже при Ельцине, к нему приезжал из Москвы сотрудник американского посольства и предлагал отправиться в Штаты работать по специальности. Оклад назвал такой, что Эдуарду в казарском клубе за сто жизней не заработать. И то это лишь поначалу. Плюс всякие прочие серьезные льготы и привилегии. Привел примеры счастливой жизни за океаном кое-каких его коллег по НИИ. Хорошие были все ребята, просто отличные.
Однако Бесфамильный эмигрировать отказался. «Мне здесь больше нравится. Даже когда все плохо…» – тупо сказал он и покраснел.
А когда пару лет назад жена председателя заветоильичевского колхоза Вачукина заняла казарский клуб под супермаркет, который назвала непонятным для нее, но очень нравившимся ей словом «Тартар», Эдуард попытался стать фермером. Нанятая им из-за безденежья дешевая рабочая сила, местные пьяницы, за сезон разбили ему взятый по кредиту трактор, разворовали семенную пшеницу и солярку. Эдуард и его жена Катя уехали, куда глаза глядят.
Вскоре им удалось хорошо устроиться в Воронеже: они стали дворниками сразу в трех местах, включая по воле судеб его бывший сверхсекретный НИИ, и получили место в общежитии.
Однажды во время своих утренних трудовых моционов с метлой Эдуард неожиданно встретил Павла Леонидовича Алисова – человека природного номенклатурного сложения, который одно время был в Казарском главным врачом психдиспансера.
Однако при Ельцине Павел Леонидович умирающую провинциальную медицину оставил, затянул на себе потуже «красный пояс» и благодаря еще не вполне растерянным связям (какого только уровня люди не лечились анонимно у него в психдиспансере) сходил на один срок в депутаты облДумы от КПРФ. На первом же заседании ему очень понравилась сидевшая на два ряда впереди независимая одномандатная депутатша Елена Борисовна Великопольская. Правда, далеко не своими либеральными взглядами, а как на дрожжах взошедшим бюстом и эротично длинным чувственным носиком с горбинкой. Он заразился любовью. Ему даже удалось один раз залезть к ней в постель. В конце концов сугубо из высоких чувств к Великопольской Павел Леонидович покинул КПРФ и переметнулся в созданную ею либеральную фракцию. Но та, как назло, на очередных выборах осталась на бобах и рассыпалась. Не помогли даже реанимационные инвестиции из неявных, но по всему бездонных источников.
Покинув Думу, Елена Борисовна стала преподавать философию, а когда однажды в грозу ее опалила шустрая молния, в ней проснулся дар прорицания, чем она в дальнейшем и занялась очень даже успешно.
В свою очередь Павел Леонидович, перестрадав, подженился на недавно созданной партии «Родина». Только и этот брак не оказался прочным. Когда у нее после злосчастного ролика, по-советски пафосно призывавшего убрать грязь с наших улиц, начались проблемы, Алисов решил больше не экспериментировать и поспешно отнес заявление о приеме к единороссам. Правда, оговорив при этом, что они дадут ему бонус – приличную должность в Думе не ниже заместителя председателя комиссии. К тому же ему хотелось сына в мединститут устроить без денег.
В подтверждение своей лояльности к партии власти Алисов по собственной инициативе несколько раз выступил в печати со статьями, разоблачавшими закулисные маневры Елены Борисовны и руководства местного отделения «Родины». Однако эти пробы пера привели лишь к тому, что с тех пор почтовый ящик Павла Леонидович каждый день был набит судебными повестками. А вот заветный партбилет единороссы  отчего-то так и не спешили ему вручить. В конце концов он пошел на то, что резко снизил планку своих условий вступления. Только и этот маневр не помог ему стать торжествующим прозелитом.
И тогда Алисов на три недели ушел в запой.
Это был у него такой особый мистический метод выживания в экстремальных условиях. Он как бы сгорал дотла в алкогольном пламени, а потом витаминами, святой водой и огненным борщом возрождался из пепла к новой жизни аки птица Феникс.
Более менее оклемавшись, Павел Леонидович с ужасным сердцебиением отправился в Никольский храм на покаяние и прилюдно поведал о своих греховных депутатских амбициях. Потом он с умилением причастился, а по дороге домой несколько раз с каким-то сладострастным трепетом срывался на рыдания, нисколько не стесняясь прохожих.
Обретя себя в очередной раз, Павел Леонидович начал жизнь с чистого листа и позвонил армейскому другу, бывшему сапожнику хозвзвода Генке Жукову, который ныне работал в аппарате областной администрации. Алисов чуть ли не капризно попросил его выяснить причину нелюбви к нему со стороны единороссов. «Они сами что, святые? Я знаю доподлинно, как перед выборами в областную Думу эти прихлебатели торговали первыми местами в своем списке! Я знаю, как они засылали «троянских коней» в другие партии, чтобы взрывать их изнутри. Нет, я свое, черт подери, от них возьму! Я Лева Задов, со мной шутить не надо!».
Однако с тех пор умный телефон Жукова на все попытки Алисова дозвониться ни разу не ответил.
Как бы там ни было, по-прежнему с одного взгляда на Павла Леонидовича было ясно, что он изначально рожден быть большим начальником – рослый, все еще статный, голос раскатистый, взгляд бдительно-строгий, а во всяком движении нахально-веселая властная вальяжность. Когда еще подростком Пашенька стибрил у соседа из сарая банку варенья и попался, то именно благодаря своей уже тогда начавшей формироваться руководящей внешности ему удалось не только избежать наказания, но и полакомиться краденым: сосед отпустил мальца с миром и уши драть не стал. «Ты наверняка станешь начальником! – чуть ли не подобострастно заметил тот. – Зачем мне тебя обижать? Вдруг на старости лет потребуется к тебе обратиться за помощью? А ты и припомнишь!».
В самом деле, когда его после окончания мединститута распределили в казарский психоневрологический диспансер, он там быстро поднялся в смысле карьеры: врач, завотделением, главврач.
Однажды Павел Леонидович поехал в Тербуны выбивать для психушки телевизор, так как прежний вышел из строя от прямого попадания молнии в антенну и не подлежал ремонту. Здесь он встретил товарища по мединституту, который работал патологоанатомом здешней больницы.
Они полдня пили у него в морге спирт, а потом Павел Леонидович вспомнил про убиенный телевизор и мужественно пошел на приступ районной администрации. Только не дойдя, упал в вечную лужу под ее окнами. Когда эта ситуация повторилась трижды, с ним  расстались.
Однако даже такой конфуз районного масштаба не смог затормозить номенклатурный рост Алисова: как раз тогда он вступил в КПРФ  и стал депутатом, реализовавшись, наконец, в полном объеме. Он поначалу даже старался оправдать перед электоратом свое звание народного избранника и меньше всех брал процент отката за лоббирование сделок, рьяней других выполнял наказы избирателей: в подвалы с крысами и блохами лазал, блукал по канализационным стокам, чтобы лично убедиться, где текут трубы и рушится фундамент, выбивал задержанные зарплаты и организовывал бесплатные школьные завтраки.
Однако его жена Люся, бывшая сестра-хозяйка казарского психдиспансера, ныне челночница, в конце концов устала от партийно-политической ретивости мужа  и ушла к настоящему мужику –  напористому и задиристому слесарю рэпа Николаю Чижмакову. Кстати, она не прогадала. Через год тот стал директором райдеза.
В свою очередь сын Павла Леонидовича Гоша прекратил всяческие отношения с отцом, а если и снисходил до короткого телефонного разговора, то чаще всего пользовался такими словами как «старпер», «не прыгай», «глохни».
От Алисова даже сбежала кошка Мальвина, в которую он был так вдохновенно влюблен, что не мог заснуть, пока она лечебно не воцарится у него на груди.
Алисов впал в одиночество.
Однако для большинства окружающих это все еще была многообещающая личность, хотя и не без странностей. Так, представляясь женщинам, он последнее время часто говорил какой-то сумбур с намеком на многозначительность и скрытый эротический юмор: «Алисов. Сексуальный диссидент». Произнеся эту фразу, он мстительно с садомазохистским азартом исторгал из себя короткий визгливый звук, приправленный ехидным клекотом и похожий разве что на предсмертный крик голодной чайки. Редко кто из присутствующих подхватывал такой смех. Чаще окружающие делали вид, что ничего не слышали и спешили переменить тему. Иные спешили выйти вон.
Все это невольно наводило бывших коллег Алисова по психиатрии на мысль о его раннем мужском климаксе, а то и намечающейся деформации личности. Хотя не исключено, что они просто копали под него по указке свыше.
В общем, подобные заскоки одних заставляли недоумевать, других просто утомляли, некоторых бесили, но по-прежнему никто не мог отказать Алисову в особой харизме и способности очаровывать массы, особенно если те состояли из пожилых пенсионерок.
Но когда исчерпалась его депутатская синекура, Павлу Леонидовичу в поиске банальных средств на «пожрать» приходилось ежедневно ухищряться  на грани и за гранью унижения. Ему все чаще лишь снились его любимые свиные ребрышки под «кабернешечку» или алая муаровая бабочка к черному фраку, которую он любил надевать на губернаторский бал. Звать его туда перестали. А тушеные с луком и специями ребрышки давно заменила мертвецки синяя ливерная колбаса; болгарское вино уступило место убойно-фальшивому отечественному портвейну с мистической цифирью на этикетке «777». Он пробуждал в Алисове обычно не свойственное ему чувство черного юмора. Иначе чем объяснить, что Павел Леонидович, прежде чем оглушиться портвейном, переправлял на бутылке «777» на «666».
Как ни странно, его материальный  имидж неожиданно спасла бывшая теща, Аделаида Валерьевна, которая прежде в полном соответствии с анекдотическим образом своего типажа, только тем и занималась, что мутила семейную жизнь Павла Леонидовича. Но когда дочь ушла от Алисова, в ее старческом сером веществе произошло некое толком непонятное науке изменение. Она вдруг яростно возлюбила брошенного зятя и стала искать с ним встреч. Из Аделаиды Валерьевны поперла лирическая клиника. Она стала  шизовать, радостно решив, что Павел Леонидович – это ее покойный муж Василий Аркадьевич, бывший начальник облпотребсоюза, умерший у себя в кабинете в один день вместе с Брежневым. И как раз в ту минуту, когда Василию Аркадьевичу принесли самую крупную в его жизни взятку.
Итак, последнее время Аделаида Валерьевна как пятнадцатилетняя девочка стала рассматривать свои груди в зеркало, хватать зятя между ног, страстно обнимать и целовать, а иногда не по старушечьи резво запрыгивала к нему под одеяло и грозно-нежно требовала выполнения супружеских обязанностей по полной программе. А недавно она заверила у нотариуса доверенность, давшую Алисову право получать ее пенсию в сберкассе. Ходить туда сама она день ото дня все больше боялась из-за страха ограбления и изнасилования по дороге. О том, чтобы поручить почтальону доставку ее особых размеров одиннадцатитысячной пенсии на дом, Аделаида Валерьевна и слышать не хотела.
Так что вскоре благодаря психиатрическим связям Павла Леонидовича, тещу увезли в казарский психдиспансер, а заламинированная доверенность на ее льготную пенсию осталась у него на руках. Однако какой месяц, исправно получая ее госсодержание, Алисов все же чувствовал себя падшим ангелом. При всем при том он был печально уверен: жизнь не оставила ему выбора.
Вскоре у него, видимо на нервной почве, закровоточили все зубы, и он без усилий повыдергал их изо рта голыми руками один за другим, точно морковку из сырой грядки. Пришлось срочно изыскивать средства на вставную челюсть. Хотя бы пластмассовую. Однако эта конструкция, напоминавшая дырокол, никак не хотела держаться на деснах даже с помощью специального импортного клея: она спадала при разговоре, за едой, а однажды соскочила при поцелуе с соседкой-вдовой. Склизкая челюсть ловко юркнула ей за пазуху, чем страшно напугала ее – она решила, что ей на груди забралась мышь, одна из тех, что в ту аномально теплую зиму по Воронежу пешком ходили и террористически распространяли повсюду геморрагическую лихорадку с почечным синдромом.
Узнав о затянувшемся «сексуальном диссидентстве» Алисова, родители Тани срочно вызвали ее и познакомили с Павлом Леонидовичем.
Накануне они наскоро приодели дочь в магазине «Планета Секенд-хенд» (который Эдуард почему-то любил называть магазином «Хенде хох»). Увы, ни Танин дед Алексей Данилович, ни она сама никакого значения одежде не придавали. Даже если приходилось по какому-либо делу идти «на люди» в Казарское, Таня могла влезть в калоши отца или его старое, битое молью пальто. Она курила, но не признавала особых дамских сигарет, а на пару с Алексеем Даниловичем пламенисто пыхала козьей ножкой с крупно рубленым самосадом. Однажды на дне рождения у Мясищева на спор с ним выпила подряд два стакана самогона, а потом с руки стреляла из малокалиберки по яблокам на ветках и ни разу не промахнулась.
Одеть Таню труда не составило: ей все было к лицу. Никто не назвал бы ее гламурно красивой, но всякая вещь, даже затрапезная, на ней неожиданно проявляла свои лучшие стороны. В «Планете Секенд-хенд» Тане купили почти не ношенную искусственную дубленку, юбку из клочков черной кожи, белую блузку с пушистыми блескучими кружевами, а вот обувку подобрать не смогли – нога у Тани была совсем не женских размеров, растоптанная долгими охотничьими блуканиями по полям и болотам.
Уходя из магазина, она глянула на себя обновленную в зеркало: лицо бледное (дед сурово говорил – покойницкое), а на щеках по мазку кровянистого румянца, словно две пылающие запятые. Как говорится, лед и пламень.
Таня холодно, онемело усмехнулась.
Уже через неделю она жила у Алисова в частном доме в районе бывшего ипподрома. Одну комнату занимали они, другую снимали цыгане, человек десять на двенадцати квадратных метрах – целый табор. Старый цыган любил говорить, что выбрал это место потому, что земля здесь до сих пор лошадьми пахнет.
Вскоре Павел Леонидович нашел Тане работу, и, казалось бы, очень хорошую и удобную, на дому. По крайней мере, ее родители были рады, а Эдуард, от души угостив Алисова, отправил его на три недели во внеочередной запой.
Однако Таня на своем месте едва выдержала месяц: она не только не понимала ее смысла, но прежде всего мучительно тяготилась тем, что ей приходилось делать день ото дня.
Таня от лица некоего Центра геополитического анализа имени Нострадамуса обзванивала по сотне воронежцев в день и задавала им один и тот же вопрос: «Как вы оцениваете свое материальное положение?». Многие сразу бешено бросали телефонные трубки, но чаще затравленными, истеричными голосами начинали, как на исповеди,  рассказывать о своих трудностях, болезнях и прочих мытарствах, а в конце концов судорожно плакали. И она плакала вместе с ними. Иногда среди интервьюированных встречались своего рода оптимисты: они визгливо, тупо смеялись над своими проблемами. Нередко оказывалось, что это в основном уже решившиеся завтрашние самоубийцы. Один вежливый, чахоточный дедушка так даже из петли на минутку вылез, чтобы ответить на неожиданный Танин звонок. Тот уже лет пять в его квартире не раздавался.
К тому же эти люди часто снились Тане. «Деточка, деточка, сколько же нам еще терпеть?..» – окружив ее со всех сторон, с глухой надеждой, но тем не менее требовательно, спрашивали они. Кто-то совал ей в лицо свои Почетные грамоты, медали, кто-то похоронки, а также врачебные рецепты, квартирные жировки или просто искалеченные работой и уже нечеловеческие руки.
Она судорожно, рывком просыпалась.
Чтобы успокоиться, Таня потом еще долго, взволнованно читала молитвы, чаще всего Иисусову. При этом сердце у нее то строчило, то с разбега резко останавливалось и точно летело в бездонную пропасть. Она чувствовала в эти мгновения пугающий, но в то же время великий запах смерти. Ей приходилось не раз убивать на охоте, и Таня хорошо знала его.
«Я не могу больше слышать вопли людей! Особенно стариков. Тех, кто за себя постоять уже не может!» – однажды крикнула она Алисову и объявила о своем уходе с работы по собственному желанию. «Дура! – душевно засмеялся Павел Леонидович и вдруг судорожно сунул пальцы в рот, точно ему срочно понадобилось вызвать рвоту. Это он таким малоэстетичным движением прижимал свою пластмассовую челюсть, чтобы она не вылетела из него, точно «птичка» из фотоаппарата. – Бедность, безнадега, забитость – это и есть богоизбранность русского народа, его антимещанское, антиглобалистское отрицание здешней жизни во имя обретения Царствия Небесного. Это его земное счастье! Неспроста в Древней Руси одежду, мебель, меха и тому подобное называли «рухлядью»! Само собой, без всякой иронии». «Вот пойди к этим людям и повтори им все то, что сейчас сказал мне. Хочешь, дам их телефоны?!» – Таня с мстительной тщательностью отряхнула с лацканов пиджака Алисова перхотную труху. «Я политик! Я мыслю масштабно и не надо низводить мои действия на сиюминутный уровень!» – вдохновенно сказал он, и эти слова так понравились ему, что Павел Леонидович не удержался и издал свой коронный кашляющий смех, после которого у многих людей пропадало всякое желание продолжать с ним диалог.       
                7
Вчера вечером Таню позвал к себе в кабинет главврач Григорий Васильевич Трофимов, угостил кофе, открыл красивую большую коробку конфет – ее любимые «Вишни в коньяке». Из презентов, которыми у него были забиты все шкафы.
– Как самочувствие, как спится?
– Без снотворного не получается.
– Завтра я тебя выписываю…По срокам пора, – строго объявил Трофимов.
– Я знаю, – напряглась Таня.
– Какие соображения в связи с этим?
– Никаких. Мое решение остается в силе.
Григорий Васильевич неуклюже вылез из-за стола и опустился перед ней на колени:
– Не бросай ребенка, девочка…Не горячись. Твое неприятие к нему скорее всего связано с послеродовыми осложнениями. Ты женщина с тонкой нервной организацией. Принцесса на горошине, хоть и амазонка с виду. Мы будем наблюдать тебя, и если диагноз подтвердится, направим вместе с сыном на лечение в казарский неврологический диспансер. Там замечательные специалисты. Лучшие в области.
–  Считай, в родные места вернусь…
– Ты от моих слов не отмахивайся. Последствия, если они проявятся в полном анамнезе, могут быть страшными. Бред, галлюцинации… Случалось, некоторые мамаши с послеродовым психозом выбрасывались из окна вместе с ребенком.
Таня по-мужски заскрежетала своими золотыми, похожими на пули, зубами, точно искру хотела высечь:
– Если по-моему не сделаете, я тоже в парашютистки запишусь...
– Я сам детдомовец. Родители в Семипалатинске погибли. От радиации. После испытания водородной бомбы. Так вот хотя внешне я упакован нормально: главврач, женат на умной и спокойной женщине, трое пацанов замечательных, машина японская нулевая, дача в три этажа и все прочее такое, но никогда я не буду счастлив! Живу как автомат, по программе. Потому что недополучил материнской ласки и отцовской выучки.   
– Не вздумайте никому выдать, что я ребенка здесь бросила…– посерела Таня.
– Значит, остатки совести у тебя есть… – вздохнул Трофимов. – Конечно, я твоего Алисова знаю и в чем-то понимаю тебя. И сочувствую.
– Причем этот старпер? Он в моем решении ни с какого края!
– Успокойся, еще конфетку хочешь?
Таня брезгливо усмехнулась.
– Я ненавижу тебя!!! – вдруг сжался в плечах Григорий Васильевич, словно его судорогой стиснуло.
– Вот это нормально, дяденька… – мутно сказала Таня.
 – Нет! – главврач судорожно вскинул подбородок. – Не путай! Как раз все аномально! Что нынешняя январская весна, что твой поступок, мамаша! Ты слышала, что в Ивановской области из-за рекордного тепла медведица проснулась и с голодухи сожрала своих детенышей?.. И ты – такая же!
– За базар ответишь! – замахнулась Таня и вдруг с какой-то невероятной силой разорвала на себе толстый больничный халат.
 Трофимов стоял на коленях еще минуту-другую, угнув голову, почти не дыша, безразличный к тому, что его могли увидеть в такой позе из коридора.
На другой день рано утром еще до обхода Таня ушла из роддома.
Сойдя по щербатым ступенькам, она обернулась и хотела перекреститься. Однако увидела, что на окне трофимовского кабинета ерзнула занавеска, и раздраженно погрозила в ту сторону.
– Эй, фотомодель, не желаешь ко мне в кабину на кастинг? Травкой угощу! – крикнул водитель большегрузного мордатого «Вольво», дальномера, нависая сверху над Таней.
– Трубу дай, – остановилась она, устало задрав голову.
– Имеется! – засмеялся водитель. – Правда, без бриллиантовых стразов. Сойдет?
– Кидай.
– А ты потом рванешь в кусты?
– Я девушка серьезная.
– Тогда лови фашист гранату!
Нахмурясь, Таня набрала единственным несломанным ногтем номер Алисова. Тот сходу захлебнулся истошно-счастливыми интонациями: «Почему моя амазонка не звонила уже три дня?! Я хотел стреляться с горя, но предпочел гнусный запой. Сейчас приведу себя в порядок и к тебе, к тебе! Только разрешите, ваше величество, моя верховная гейша, глоточек сухого вина, кабернешечки?! Для придания энергетического ускорения исстрадавшемуся телу и духу!». Тем не менее это был голос Зевса Громовержца, вознамерившегося принять вид быка и приударить за пышнорогой коровой Ио.
– Не трещи… – зажмурилась Таня. – Мы говорим с тобой последний раз, поэтому слушай меня внимательно. Без выпендрежа. Моим предкам ни слова про мою беременность, а уж тем более про ребенка. Не визжи! Так лучше для тебя и для него. Злей вырастит. Иначе затопчут по жизни. А тебе даю установку на счастливый брак с «Единой Россией». Замечательных вам деточек!
Она резко стала одной ногой на ступеньку грузовика, как копытцем ударила:
– Руку, тинэйджер!
– Куда тебе?
– До Тербунов хотя бы. До нашего райцентра. Только денег у меня нет. Все ушли на аптеку и стимулирование трудовой деятельности врачей, медсестер и нянечек.
– Мне в кайф просто посидеть рядом с такой зажигалкой!
–  Приставать попытаешься – молча пришью. Погоняло у тебя в тусовке есть?
– Фанат, – смутился водитель.
– Так вот, Фанат, мой дед Алексей Данилович сказал бы тебе так: не умеешь красиво говорить – молчи в тряпочку. А от себя добавлю: все внимание на дорогу! – Таня закрыла глаза. – Но не забудь предложить девушке пиво.
Он довез ее до Казарского и остановился у того места, где заканчивался асфальт и начиналась черноземная блескучая грунтовка в сторону Нескучного, разрезавшая надвое по-весеннему рослую и бодрую зелень январских озимых – зима стояла теплее апреля.
– На вашем бездорожье моему «европейцу» в один момент кранты будут, – сказал Фанат, отжавшись от руля, как от пола. – Дальше могу только нести тебя на руках.
– Спасибо, не напрягайся, – поморщилась Таня.
– А автобусы до твоего села ходят?
– Даже не летают.
– Я слышал от моего дядьки, а он в охотинспекции не последний человек, что волков у вас тьма. Нигде столько нет. Это верно?
– Вернее не бывает. Только не волки у нас, – волкособы.
– Я тащусь! А что это такое? Оборотни какие-нибудь?
– Волкособаки! Помесь такая. Получается, когда вожак положит глаз на домашнюю собаку. У их помета нет страха перед людьми и заборами.
– Крутизна! Или ты прикалываешься?
– Нормально говорю. Они, между прочим, уже весь скот порезали у здешних фермеров. Я бы их за неделю перестреляла, да денег на патроны нет. Скажи своему дядьке, пусть выделит!
– Он разбежится.
– Значит, фуфло! – Таня гибко вылетела из кабины дальномера, как при прыжке с перекладины на мат с прогибом.
–  И ты вот так одна пойдешь?
– Нет, на цырлах запрыгаю! – покривилась она. 
– Извини, но мне ехать надо. А ты не понтуй, дождись попутку.
Таня наклонила голову и зажмурилась:
– К нам автолавка последний раз три года назад приезжала. Почтальонши не было с прошлой весны. Разве подождать, когда инопланетяне прилетят?
– Чего они в вашей глухомани не видели? Я тащусь.
– Заглохни! У нас село клевое! – выпятила подбородок Таня – Здесь недавно уфологи были, из Воронежа. Так обнаружили какую-то энергию под землей. Инопланетяне такой заправляют свои тарелки.
– Дурдом.
– Насчет этого ты ошибся адресом. Дурдом на центральной усадьбе, в Казарском. Только что проехали. Самый настоящий! 
– Слушай, а я безбашенный! До сих пор не спросил, как тебя зовут!
– Оно нужно? – строго улыбнулась Таня.
– А если эти волкособаки тебя порвут? Так я тогда хоть по-людски подам в храм поминальную записку. За упокой такой-то рабы Божьей, – весело перекрестился водитель. – Нормально?
 –  Не щелкай! Я заговоренная и над всяким зверем силу имею.
– Трендишь, мать…
– Пошел в задницу…– вздохнула Таня и вдруг, прежде чем ступить на проселок, поклонилась дороге.
                8
Она за свою недолгую городскую жизнь успела заметить: пройти по какой-нибудь воронежской улице два квартала – уже расстояние, а вот пять километров полями от Казарского до Нескучного Таня как всегда не заметила. Только сделала первый шаг, как вот уже их пруд, не по сезону призеленевший январской ряской.
Обычно уже в конце ноября, когда начинался холодный пост, краснел огонь в печи и налетали первые свежие заморозки, Таня любила, исходив с ружьем здешние поля вдоль и поперек, остановиться в этих местах: послушать, как глухо потрескивая, пуская косые морщины длинных стрелок, из центра пруда расходится к берегам серо-матовой поволокой хлипкий ледок – зима встает на ноги, и вот-вот окаменит воды зрелый звон-мороз, наведет переправу. В это время все вокруг уже пустынно, сиротливо и сердито. На покое земля.
А теперь вон даже меловая гора Лысуха перепутала январь с апрелем и принялась молодиться: запестрела, отторочилась изумрудным мхом, освежились, заблестели почки сирени, приготовилась цвести калина красная, а на самой вершине на полянах засинели цветами шалфей и васильки. Потом же и опята на своих кривеньких ржавых ножках-гвоздиках объявились.
Возле нескученского оврага на той его стороне Таня увидела волкособак: они лежали вповал, как в родном дворе. Изольда стояла поодаль и тяжело, торопливо гоняла воздух по вываленному языку, остужая нутро. Глаза прищурены, мутно залипаются, словно она вот-вот как лошадь заснет стоя. Поодаль на взгорке замер вожак, серо-грязно-желтый, килограммов на семьдесят, которого Изольда последнее время к стае не подпускала, сама верховодила. Однако он еще надежду не терял восстановить свои властные права и надменно озирался по сторонам, высоко задрав хвост, как и полагалась ему по прежнему статусу. Остальное зверье осторожно поглядывало на него, прижав уши. Лишь Изольда держалась хозяйкой, а когда вожак попытался подойти к ней, мгновенным наклоном головы ударила его клыками в позвоночник, но не глубоко, для острастки. Он пошатнулся и мрачно потрусил в сторону Лысухи, иногда припадая на задние лапы.
По всему было видно, что стая еще недавно гнала добычу, запалилась, но взять не смогла. В ином случае вороны выдали бы то место, где волкособы рвали свежатину. Правда, черный коршун ходил в небе, но он, скорее всего, был дозорным по мышиному делу: доглядывал полевок, без особого напряга, с ленцой совершая праздный, скользящий полет по размашистому кругу.
Таня как знала, что встретит стаю. Всю дорогу настороженно озиралась, иногда присаживалась, припадала к траве, вынюхивая запах псины.
Однако сейчас, сойдясь взглядом с Изольдой, она нисколько не почувствовала страха. Что-то вдруг само собой как обезболило, притупило ее.
При приближении человека вся стая взволнованно, суетливо подняла головы. Таня сама себе удивилась, что и тут страх не подшиб ее. Наверное потому, что эта смелость была от нескладности жизни, от отупелого безразличия к ней, а так она до задыха малой мыши дико пугалась; всегда сбивчиво крестилась, выходя ночью, затемь, до ветра или в сарай за углем, чтобы подтопить печь; если надо было поздним вечером идти к колодцу за водой, то она вытягивала ведро зажмурясь.   
Изольда встряхнулась, волной, от головы до хвоста, точно из воды выбралась. Стая насторожилась, умно, строго доглядывая каждый шаг Тани. Самые молодые, из прошлогоднего майского помета, стали нетерпеливо потявкивать. Кто-то из годовалых пробно рыкнул.
Изольда села и снова рывком встала.
Таня шла на нее.
Нет, никакой особой силы над зверем ни словом, ни взглядом у нее по правде не было, но непонятно почему Таня вдруг поняла, что стая пропустит ее.
Изольда стояла, опустив голову. Остальное зверье взвинчено, лихорадочно засуетилось, выстраиваясь в какой-то свой особый порядок.
Таня подступила совсем близко.
Вдруг Изольда повалилась на спину и начала, взгавкивая, с наслаждением ерзать спиной по земле и вздрыгивать вразлет мощными, когтистыми лапами.
Стая было подвинулась за человеком, но тотчас, как команду получив, снова послушно улеглась набирать силы для нового рывка за отбившейся от гаремного стада молодой оленухой-двухлеткой. Они сегодня утром подняли ее в овраге вместе с ушастым пегим сосуном. Однако та, отрывисто взлаяв, испуганным галопом, делая длинные судорожные прыжки и звонко щелкая копытами, ушла от них в промытые потоками воды меловые расщелья Лысухи. Олененок несся за ней, как загипнотизированный ее ярким большим желтовато-белым «зеркалом».
Но не скалы спасли их на этот раз, а остановило стаю ружье Петра Гавриловича, «Зауэр», старинное, швейцарское, отличного боя и заряженное собственной работы патронами да собственного литья свинцовой картечью особого увеличенного веса под всякой крупности зверя и повышенной кучностью залпа.
Таня беспрепятственно сошла в овраг, замутненный сумерками, как в затененную воду с головой присела. А когда  поднялась на противоположную сторону, так и увидела за хлипким туманом нескученские дома, все как один стоявшие без света: в большинстве из них уже некому было его включить, в других по привычке экономили электричество.
Таня присела на склоне. В этом месте два года назад в конце лета ей встретился странный человек. Зажав под мышкой книгу, он собирал в газетную треуголку барбарис, настороженно выглядывая из-за россыпей мелких ярко-красных ягод, похожих на обрызганный кровью продолговатый рис. На мужчине был серый больничный застиранный халат и кеды с вырезанными у больших пальцев дырками для вентиляции ног.
Заметив девочку, он кинулся вниз по склону. Таня догадалась, что это известный всей округе Монте-Кристо из «казарика».
Она много слышала об этом загадочном «дурике», но ни разу не видела его вблизи. Он показался ей очень интересным и хорошим. А к вечеру Таня уже поняла, что полюбила его. 
Монте-Кристо был еще одной достопримечательной личностью села Казарского. Без всякой конкуренции он считался старожилом диспансера. Хотя для такого специфического заведения явно выглядел нормальным и даже интеллигентным человеком: не прихлебывал первое, не звенел чайной ложкой в стакане, ежедневно брился и не расставался с книгами по философии и истории. Несмотря ни на что он, тем не менее, отмотал двадцатилетний срок в здешних стенах. Кстати, оклеенных политтерапевтическими плакатами на тему перестройки и гласности. Возле аминазиновой палаты для буйных висели правила действий населения, подвергшегося атомной бомбардировке, а в местной библиотеке и вовсе выцветал долгожитель «наглядной агитации» – Моральный кодекс строителя коммунизма.
Когда Монте-Кристо впервые появился в Казарском, в правлении колхоза «Завет Ильича» началась паника. Все срочно бросились искать председателя колхоза Сергея Сергеевича Вачукина и тогдашнего секретаря парткома Ивана Александровича Дьячковского, – решили, что налетел с ревизией битвы за урожай сам первый секретарь обкома партии. Дело в том, что именно на его хромированной правительственной «Чайке» привезли в казарский психдиспансер нового пациента. И вся эта «операция» была окружена какой-то странной, суетливой секретностью.
Заполняя его медицинскую карточку, главврач Алисов то и дело ошибался, бил себя в лоб и невозможно потел: ему мешала нормально работать нервная судорога, которую вызвал только что состоявшийся разговор с не представившимся сотрудником аппарата ЦК КПСС. Тот по-отечески посоветовал создать новому больному исключительно комфортные условия проживания и предоставить отдельную двухкомнатную палату. 
Кстати, имя-отчество новичка рядовые работники диспансера узнали не сразу. Только со временем выяснилось, что вип-пациента зовут Евгением Родионовичем. А вот его фамилия для большинства почти двадцать лет оставалась под семью замками. Новичка в народе окрестили «Монте-Кристо». 
Когда ему по приезду помогали выбраться из «Чайки», он был сильно пьян и в наручниках, но к воротам психоневрологического диспансера, украшенным еще с помещичьих душутинских времен гипсовыми львами, похожими на гривастых буренок, шел ровно, без раскачки. Наверное, решили казарцы, этот коренастый, осанистый человек явно имел в прошлом штормовой военно-морской опыт. Это предположение поначалу подтолкнуло некоторых самых фантазийных жителей к мысли, что к ним в «казарик» поступил по этапу тот самый замполит противолодочного корабля «Сторожевой» Валерий Саблин, о котором упорно говорил народ, что он в ноябре семьдесят пятого года поднял мятеж против Брежнева, но был разбомблен, схвачен и якобы расстрелян.
Однако со временем казарцы, регулярно подглядывая за Монте-Кристо в заборные щели, убедились, что этот человек мухи не обидит и в силу этого никак не подходит на роль человека, который осмелился повести свой корабль на Питер, чтобы потребовать восстановить в стране справедливость. Слова «демократия» и «либерализм» тогда еще в ходу не были. 
Вскоре прошел слух, будто Монте-Кристо спрятали сюда, чтобы он своим алкоголизмом не компрометировал высокопоставленного родственника, которым был чуть ли не один из трех Генеральных секретарей ЦК КПСС: то ли Андропов, то ли Черненко, а может быть и Горбачев. 
По крайней мере в день рождения Евгения Родионовича на его имя поступали многочисленные дорогие подарки, а главный врач Алисов сам наливал ему и торжественно подносил бокал дорого французского шампанского «мадам Клико». Иногда – даже два.
На шестидесятилетие Родионыча они вместе распили ящик.
После этого Алисов до петухов лежал под кроватью, а Монте-Кристо в шелковом халате поверх тельняшки, раскурив кальян с черным отмоченным арабским табаком и словно выпивая влажный, насыщенный разными вкусами и ароматами дым, всю ночь просидел над чистым листом бумаги. Лишь время от времени, притомившись, он выходил на росное, по-домашнему скрипучее крыльцо освежиться, и всласть путешествовал глазами по переполненному огненными плодами звездному саду.
Под утро он вызвал колокольчиком дежурную медсестру и попросил себе и Павлу Леонидовичу двойной кофе. Та принесла его чуть ли не бегом и едва не разбила колбу кальяна из богемского стекла. При этом она тем не менее сумела бдительно заметить, что на белом листе, лежавшем перед Евгением Родионовичем, вверху мелкими буквами написано «Критическая температура». Она решила, что их vip-пациент заболел и хотела бежать за термометром, но тут углядела еще одну совсем мелкую строчку: «Повесть. Часть вторая». Сестра хорошо помнила, как ей велели поступать в таких случаях. Ей стало даже немного страшно.
Утром она доложила обо всем Алисову. Павел Леонидович был по понятной причине бледнен с прозеленью, но тут побледнел еще пронзительней до полного размывания всех черт своего номенклатурного лица. Он распорядился шума не поднимать, по-тихому изъять листок и уничтожить. В его поисках охранники перевернули вверх дном всю двухкомнатную палату Евгения Родионовича и порвали матрац. Все это время тот продолжал посасывать янтарный мундштук кальяна и так аппетитно, что за объемными полновесными клубами вкусного дыма нельзя было рассмотреть выражение его лица. Казалось, что Монте-Кристо таким образом надеялся выкурить незваных визитеров.   
Здоровый человек в здешней психушке не был для казарцев невидалью. Но двадцать лет здесь еще никого из мнимых больных не держали. Поэтому все эти годы они любили поспорить об истинных причинах заточения Монте-Кристо, но осторожно, без особой громкости.
В свою очередь нескученцы завистливо делали вид, будто в судьбе Евгения Родионовича нет ничего удивительного или, тем более, загадочного. Алкаш да алкаш, каких везде немало.
Особого мнения, по всей видимости, держался бывший директор школы Алексей Данилович. Однажды он даже нашел возможность встретиться с Евгением Родионовичем. Они с ним рано утром, каждый своей тропкой, тайно, как большевики на маевку, пробрались в беседку в самой гуще старого больничного сада, и с первых минут о чем-то вдохновенно заговорили, а потом радостно и почти весело стали настырно спорить. Тем не менее об этой аудиенции вскоре узнал Алисов. Бдительно отказавшись от любимых утренних сексуслуг сестры-хозяйки Люси, главный врач тотчас примчался в сад с охранниками и панически потребовал прекратить несанкционированное свидание во избежание грозных последствий для всех сторон. Павел Леонидович так и сказал напоследок бывшему директору школы: «Вы, Алексей Данилович, много лет были на руководящей должности и обязаны понимать, с каким огнем играете, пытаясь навести мосты отношений с человеком, даже имя которого нам не положено знать!».
 Однако несколько лет назад Монте-Кристо неожиданно перевели в общую палату и посадили за общий стол с пустым супом и прогорклой кашей чуть ли не на машинном масле. А на очередной день рождения он впервые остался без бокала вина. Попросил пива, но над ним только посмеялись те, кто до сих пор ему угодливо прислуживал.
Такие репрессии многие связали с тем, что бывшая партноменклатура окончательно потеряла всякое влияние в стране. Ее время окончательно прошло. Лафа Родионыча закончилась.
Вскоре и рядовых казарцев перестали занимать былые тайные разговоры о судьбе о Монте-Кристо.   
«А вы смелый! Взяли и опять сбежали…» – сказала Таня Евгению Родионовичу при их новой встрече возле оврага. «Ничего подобного! – засмеялся он. – Из-за роста цен мы в диспансере последнее время едим только классическую солдатскую «кирзуху» или прогорклое пшено. Вот руководство и решило не совсем из ума выживших пациентов отпускать шабашить по селам: кому огород перекопаем, кому сливную яму почистим или деревья в саду опилим. Оплата натурой. И сами брюхо набьем, и с товарищами поделимся, кто не способен на трудовые подвиги». «А сейчас вы хотите кушать?! Давайте я мухой принесу сала с любовчинкой, лука, хлеба домашнего!» – Таня сжала руки у груди. «Спасибо» – усмехнулся он. «Вы только, пожалуйста, не стесняйтесь! – чуть не заплакала она. – Хотя село наше умирающее, но пока у нас с дедушкой какое-никакое хозяйство, но есть! И коза, и куры! Любите козье молоко?». «Извини, нет…» – весело поморщился Евгений Родионович. Таня вдруг села и опустила голову. «Ладно, не обижайся. Как-нибудь в следующий раз я его обязательно попробую!» – он аккуратно поднял ее. «А почему у вас на левой щеке крест зеленкой нарисован?» – приглядевшись к нему, вдруг хихикнула она. «Это мое ноу-хау! – подмигнул Евгений Родионович. – Чтобы нас, вольняшек, по возвращению с подработки было легче пересчитывать. А то ведь мы в диспансере все на одно лицо – психи!». «Зачем вы так про себя говорите! Напугать меня хотите? А я ничего не боюсь!» – вскрикнула Таня и убежала.
Однако уже на следующий день она снова сидела на краю оврага и посасывала ягоды барбариса. Но Монте-Кристо так и не появился. Таня дни напролет ждала его в этом месте, а чтобы на нее не напали волки, раз за разом читала про себя «Отче Наш».
Только недели через две на той стороне оврага наконец показался Евгений Родионович. Таня его поначалу и не узнала: светло-зеленый шелковый костюм, широкополая белая шляпа, трость. По рассказам дедушки примерно так выглядел их нескученский помещик Душутин, давным-давно, перед революцией, застрелившийся в котельной психдиспансера.
Таня бросилась навстречу Евгению Родионовичу и торопливо, со слезами призналась ему в любви. 
На другой день она ходила в Казарский в храм и уговорила батюшку Иоанна тайно обвенчать ее и Евгения Родионовича.
«Я решила стать вашей женой!! – при новой встрече с Монте-Кристо нервно объявила ему Таня. – И хочу родить от вас ребенка! Мне уже ровно пятнадцать лет!». «Прости меня, дурака…– опустился он на колени и побледнел. – Что я наделал!!! Старый идиот! Я тебе мозги набекрень свернул!». «Пусть!! – завизжала Таня и хотела обнять его, но нечаянно толкнула так, что Евгений Родионович упал на землю. «Не надейся ни на что, деточка… Меня здесь успешно залечили... – тихо сказал он, лежа на боку с беспомощно поджатыми ногами. – Так распорядился двадцать лет назад один очень влиятельный человек. Ему втемяшилось в голову, что я знаю про его личную жизнь какую-то нехорошую тайну! Я, естественно, никогда не назову тебе его имя, чтобы с тобой, не дай Бог, не случилось то же самое, что со мной. Так что беги от меня поскорей или я тебя побью! Дура деревенская! Пошла вон!».
Он попытался встать: поднялся на четвереньки и вдруг захрипел, замотал головой из стороны в сторону, роняя слюну.
Тане стало страшно. Она бросилась по оврагу, через крапиву, через шиповник, и когда добежала до села, уже вся была в кровивших царапинах и желто-огненных пупырчатых ожогах.
На следующий день она узнала, что Евгений Родионович повесился. Только Таня до сих пор в это не верит…
                9
У околицы Нескучного она вдруг растерянно огляделась. Вроде это ее село, а вроде нет. Таня не узнала его, но не могла понять почему.
И только подойдя к первой улице, она вскрикнула: на месте родного дома зиял прогал. Там где он стоял, бугрились в черноземе лишь матерые лысухинские валуны, основа основ всех здешних срубов.
На их большой усадьбе остались лишь клети, покосившийся колодец и небольшой домишко в глубине двора, который дед называл флигелем, а отец «старой избой».
Без их дома с вензелями гипсовой лепнины на фронтоне, с надстроенной просторной башенкой как бы все село поблекло, потеряло лицо.
Таня пригляделась: никаких следов пожара. А она видывала их не раз и хорошо знала, как выглядит ядовито-черное пепелище, какая горькая гаревая вонь стоит по всей округе от порепаных бугристых головешек. Их дом точно в одночасье отрастил себе крылья и снялся с места. Словно не простил ей разлуки с ним.
Таня осторожно обошла лужайку, открывшуюся под домом, и бросилась по дорожке к флигелю:
– Дедушка! Де-душ-ка!!
Флигель был не заперт, но пуст, ставни открыты. Значит, Алексей Данилович должен скоро придти.
Таня включила свет. Вокруг ералаш: вещи разбросаны, как бывает при поспешном переезде. Только иконы уже на месте: особым порядком определены в красном углу, даже и полотенцами накрыты, но масла в лампаде нет. Значит, еще не возжигал ее Алексей Данилович, не молился. А он такое допускал редко: разве что когда неподъемно болел.   
Таня выгребла из поддувала чугунной малорослой печурки легкую древесную золу, зарядила топку новыми чурками и пустила на них огонь: хотела чай устроить, да воды не нашла в ведре.
Прежде чем слетать до колодца, перекрестилась: на дворе истемнело. Безвидная протемь над Нескучным, какая наваливается по вечерам только бесснежной неладной зимой.
– Танька…– вдруг услышала она точно ниоткуда мужской голос и вся передернулась от страха.
 – Дед, ты? – замерев, отозвалась напряженно, с обидой.
Ответ не разобрала: ни с того ни с сего ветер рывком наскочил, сковырнув с веток дочерна изгнившие ошметки яблок. Земля отозвалась на них глухими шлепками.
– Кто здесь, ну?! – жестко крикнула Таня. – Сейчас огрею ведром!
– С тебя станется! – вновь обозначился, приблизился голос.
– Да это вы, Петр Гаврилович? – смутилась она.
– А ты кого ждала? Эх, дева, год потолкалась в городе, а уже признавать деревенского соседа не желаешь!
– Нечего как тать по темени бродить…
– Я на ваш свет шел. Как его углядел, так и решил, что Данилыч вернулся.
– А где он и что с нашим домом?! – Таня напряглась так, что даже руки у нее задрожали.
Мясищев, закуривая, нарочно подсветил себе лицо, чтобы явней обнаружиться перед Таней:
– На ветру отвечать буду или в дом пустишь?
Во флигеле Петр Гаврилович первым делом поставил в угол свой знаменитый «Зауэр» с серебряными накладками и хромированными курками.
– От волкособов, коли налетят… – улыбнулся он Тане, как любуясь ею.
– Не тяни жилы! Что тут у нас за война?!!
– Дед, видишь, дом ваш продал…– муторно проговорил Петр Гаврилович. – Где ему деньги брать на уголь для такой махины? Шутка ли, три комнаты, две печки. Ведь тонны три за зиму жгли? Потом же ты в город отлетела. Мы с ним решили, что с концами... В общем, за пять тыщ рублей Данилыч дом сторговал. Нормальная цена, приемлемая. Неделю назад вашу хоромину по бревнышку разобрали и на машинах перевезли в Тербуны для каких-то там переселенцев. Целых три семьи в него теперь будто бы засунут. А ваша барская жизнь закончилась! Тю-тю…
–  Да Бог с ней! – сердито вздернулась Таня. – Дед где? Помогает тербунским дом собирать?
– Зачем? Покупатели каждое бревно, как положено, пронумеровали, чертеж изобразили. Никаких проблем не должно быть.
– Тогда ставлю чайник на огонь! Теперь бы в этом бедламе заварку найти!
– Не суетись. К чаю твой дед вряд ли доспеет. Скорее всего жди его завтра. Хотя как знать, как знать… – напряженно проговорил Мясищев и вдруг ни с того ни с сего ударился в воспоминания. – Когда я в Анадыре служил на базе стратегических бомбардировщиков наш командир взвода, чтобы солдат в столовой поторопить, любил одно хитроумное выражение завернуть! Знаешь, какое? Чай не жуют! Выходи строиться!
– Я тебя сама сейчас построю…– нахмурилась Таня. – Но прежде ты мне русским языком скажешь, где в данную минуту находится мой дед! Колись, гад!
– Его в Тербунах милиция задержала. Шум-гам какой-то на площади у Ленина устроил… – аккуратно сказал Мясищев. – А что? Покричать он у тебя еще способен будь здоров. Директорская закваска в старике не закисла! Вон и ты со своей прытью вся в него!
Таня лицом в лицо сунулась к Петру Гавриловичу:
– Не укуси, девка! – отдернулся он.
– Эй, зарека! В тракторе солярка есть? – строго сказала Таня.
– А как же!
– Тогда иди, запускай мотор. Катим в Тербуны…
– Так это же почти сорок километров… Ночью! Да еще Изольда со своей стаей рыскает… Я только что слышал их вой! Так хором старались, что даже у меня мурашки по коже заелозили… Не сдрейфишь? – усмехнулся  Мясищев.
Таня презрительно улыбнулась.
– Ладно, едем…– смутился Петр Гаврилович, медленно, враскачку поднимаясь.
– Ружье не забудь, казак.
Мясищев сунулся накосо в дверь: прислушался к темноте, на звезды глянул. Кажется, остался всем натурально доволен, и сильно, от души вдохнул свежий, с подморозцем, ночной воздух.
– Природа у нас хороша-а! – отвязно проговорил Петр Гаврилович и вдруг с внезапной, неестественно бодрой и неестественно озорной улыбкой резко обернулся: – Танька, а ты вот что – выходи за меня замуж!
Она неожиданно серьезно и в то же время простодушно взглянула на него:
– Ты хороший, Петр Гаврилович... Правда. Но стар. Моему отцу в старшие братья ровен. – Сказала таким тоном, что нельзя было не понять: говорит она не первые пришедшие на ум слова, не абы что, лишь бы откреститься, а продуманное, даже выстраданное.
– Ух, невидаль! Только ты не спеши меня раней времени рассупонивать! У каждого внутри свои биологические часы! Согласись, годы годами, а я лицом не осунулся, в работе не гнусь. Вот и раскинь умом…
– Деда выручим – может быть и раскину, – улыбнулась Таня.
Когда он подскочил к директорской усадьбе на своем тракторе, дико блиставшим галогенным огнем фар, Таня уже спала.
Мясищев торопливо выключил мотор и аккуратно зашагал к себе огородами.   
                10
Таня проснулась поздно, около девяти, когда медленное январское солнце только объявило зарю. Оно взгорбилось у блекло-красного горизонта и казалось очень старым и ко всему безучастным. По крайней мере, было видно, что солнцу явно не хочется лезть на верхотуру неба над Нескучным. Несмотря на название, село давно уже ничем не могло его порадовать. Но и обойти эти места у солнца не получалось, как ни пыталось оно хотя бы на зиму перебраться на новое место и спрятаться за Лысухой.
Таня забыла, когда последний раз спала во флигеле. По крайней мере, это было достаточно давно, может быть в детстве. Кажется, когда умерла бабушка Тая. Она преподавала физику и астрономию в здешней школе, и на похороны приехали из разных городов ее бывшие ученики. Перед поминками Таню увели спать в «старую избу» и дали ей в качестве гостинца и забавы плоскую круглую банку леденцов «Монпансье»: блескучих, разноцветных, похожих на мелкую прозрачную гальку. Ей нравилось трясти ее возле уха, так как при этом получалось нечто отдаленно похожее на музыку кастаньет, которую она полюбила после того, как к ним в село привозили фильм «Человек-амфибия».
Во флигеле пахло старыми книгами, сушеными травами, мышами и еще чем-то очень родным, очень понятным… Тяжелым дымком самосада.
Таня ойкнула и выскочила из своей комнаты: в горнице за столом завтракал Алексей Данилович. Перед ним на газете лежала сердито разломанная на куски серо-синяя с желтыми прожилками ливерная колбаса, бело-перламутровые зубчики чеснока, аккуратная горка соли, точно муравьями исполненная, и ломоть свойского хлеба, который, если прижать его ладонью и отпустить, тотчас бодро распрямится, словно вздохнет, как живой. В руке у деда стальная полулитровая кружка с обернутой бумагой дужкой ручки – иначе огненный кипяток не удержать. Правда, пил Алексей Данилович не голимую воду: в ней мята и яблочная толченка, для которой он любил накрошить ножом  «лобо» или «бабушкино». Ел и пил дед всегда каким-то особенным, потайным манером: со стороны не углядеть, чтобы он кусал, жевал или прихлебывал. Сидит себе человек за столом и сидит, но снедь заметно убавляется, а брюхо, соответственно, веселеет.
– Приветик… – приобняла Таня со спины Алексея Даниловича, с удовольствием почувствовав от его мягких, легких волос привычный аромат квасной мятной гущи, заменявшей ему мыло. – Не ждал?
– У окна не сидел, на дорогу не пялился, но догадывался, что ты в Воронеже не засидишься, – неожиданно ревниво сказал Алексей Данилович и, приоткинув на бок голову, боднул Таню подбородком в плечо. – За дом не обижаешься?
– Еще чего! А тебя насовсем отпустили?
– Меня нигде и не держали…– сдержанно проговорил Алексей Данилович и неожиданно встал, повернулся к иконам и перекрестился. – Попытался, правда, начальник РОВД Володька Остроухов меня статьей за экстремизм запугать, но где стоял, там и сел. Когда мы вчера с Мясищевым приехали в Тербуны за хлебом, я на центральной площади как увидел вывеску «Японсский Ресторан», так сорвался по-крупному. За что же так родной язык коверкают люди? Только не знал я, что хозяйка этого бизнеса жена Остроухова. Вот и говорю Володьке без задней мысли: «Пора тебе за нарушение правил русского языка в общественных местах сажать на пятнадцать суток с принудительным изучением пунктуации и орфографии». А он мне: «Это экстремизм чистой воды! Здесь статьей пахнет!». Я ему: «Забыл что ли, как я тебе колы да двойки в школе ставил за диктанты? Решил теперь не мытьем так катаньем верх взять над великим и могучим?!». В общем, началась у нас настоящая словесная дуль.
– Я представляю, как ты его разделал! – Таня лицо ладонями закрыла.
– Да, я Володьке никаких шансов не оставил в этом споре! – напружинился Алексей Данилович. – От того, говорю, такая с грамотностью катавасия пошла, что русский язык есть, а самих русских – как бы и нет… Некому за него постоять… Володька ушами задвигал и давай на себе рубашку рвать: «Я – русский человек! Был таковым всю жизнь и до гробовой доски им останусь!». В общем, этими словами мужик сам себя загнал в угол. «Ты – русский? – смеюсь. – А предъяви, гражданин хороший, надежный документ или справку, чтобы они твое сопричастие этому народу подтвердили?.. Ведь паспорт об этом ныне молчит… А помнишь у Райкина: «Без бумажки ты букашка!». Володька осекся, вдруг тоскливо обнял меня, минуту подержал в своих лапищах и полез в сейф за коньяком. В общем, до утра мы просидели, а потом он меня на патрульном УАЗике до оврага подбросил.
– Ох, дед, ты так клево все рассказываешь! Я балдею! – Таня от радости затопала ногами.
Алексей Данилович смутился:
– Ты-то не позорь меня. Следи за языком…
Он выложил на стол свой директорский, пятидесятилетнего возраста портфель из бычьей кожи, в каком до сих пор ни дряблости, ни морщин никаких не объявилось. Был тот с двумя строгими медными замками-защелками и несколькими отделениями на молниях. Между прочим, в этот портфель, как практически убедился в свое время по молодости Алексей Данилович, помещалось ровно десять бутылок белого «Советского шампанского», одетого в легкую кольчужку серебристой фольги. Того самого, о котором когда-то сказал Микоян, что оно по мнению товарища Сталина – признак материального благополучия, признак зажиточности». В шестидесятых, приехав в Москву на финал всесоюзного конкурса учителей, он приобрел этот номенклатурный символ в подвале гостиница «Украина». Там на один вечер по распоряжению Хрущева развернули цэковский спецмагазин со спецценами. Точно ворота в заветный коммунизм приоткрыли для гостей столицы.
Алексей Данилович тогда на свои небольшие сбережения, а также сэкономив на повышенного размера столичных суточных, да еще и у товарищей немного заняв, затарился по полной программе: себе взял волчью шапку, болоньевый плащ,  английский шерстяной костюм цвета топленого молока с атласной белой жилеткой, а жене бирюзовое кримпленовое пальто, лайковые черные итальянские чулки-сапоги и перстень с клипсами из чешского граната.
Алексей Данилович открыл медные замки портфеля маленьким ключиком, точно некое таинство совершил, и достал из него карту, раскинул ее по столу от края до края:   
– Про японский ресторан, Танюша, присказка была, сказка сейчас начнется! – сказал неожиданно жестко, вдумчиво, но при том как бы несколько и растерянно. – Вот что, сходи до Петра Гавриловича…. Скажи, срочно зову его. Увидишь по дороге Дьячковского, так и ему вели немедленно быть здесь! Хотя нет, не так. Не так, Танечка. Всех наших собирать надо.
– Обегу! Влет. Много ли их? А Алика и Жору с Динкой тоже к нам направить?
– Если хотя бы немного трезвые, то обязательно.
– Тогда я помчалась?
– Погоди…– напряг, втянул губы Алексей Данилович. – Момент особенный, слишком серьезный. Наверное, я сам все сделаю.
Через минуту-другую в соседнем дворе у Мясищева ударил набатом тревожно-бдительный пожарный колокол. В свое время Петр Гаврилович отлил его у себя во дворе в яме, предварительно обложив односельчан данью на цветмет. Пошли в дело и медные жилы кабеля, и латунные пуговицы, и бронзовая гоголевская птица-тройка с директорского стола Алексея Даниловича, а также осколок Благовеста, некогда сброшенного воинствующими безбожниками со звонницы здешнего храма святой Татианы: пуда три в итоге составилось. Не считая старого черненого серебра явно помещичьего, душутинского, происхождения (кубки, вилки, поднос, два рога трехлитровых), которое прибавили для улучшения голоса колокола дед Корреспондент и его товарищ Феклушкин.   
Однако большую часть веса пожарного сигнала составил собственный бюст Петра Гавриловича, воплощенный им в металле в натуральную величину лет десять назад. В пику казарским соседям Спасибухов-Мясищев решил увековечить для потомков облик человека, спасшего планету от ядерной войны.
Услышав напряженный вызвон колокола, нескученцы бросились к окнам, и всякий человек в эту минуту перекрестился с таким судорожным волнением, будто это ангелы объявили конец света.
Таня от такого колокольного голоса невольно заплакала. Плакали и бабы по селу все как одна.
– Боевая тревога! Слушай мою команду! – с каким-то радостно-грозным напором вылетел на крыльцо Петр Гаврилович, оскользнулся, но так-таки громыхнул дублетом из «Зауэра» в небо. – Эскадрилья «Мясищевых» для нанесения удара возмездия по всякой антинародной сволочи – на взлет!
Две серьезные свинцовые пули «жакан» стеганули вверх с протяжным скребущимся визгом. Услышав этот злой, страдающий звук, стая Изольды, было вновь взявшая у подножья Лысухи свежий, ароматный след гривастой грациозной  оленухи и ее ушастого красно-бурого теленка, остановилась, оцепенела. Одна Изольда уперто продолжала охотничий бег по тропе. 
                11
Когда нескученцы подтянулись к флигелю Алексея Даниловича и не обнаружили никакого пожара, даже дыма маломальского, то каждый не преминул посетовать за беспричинную тревогу.
– А я к вам со всех ног бегла! Коленки посбивала, язык прикусила… – вскрикнула Елена Ильинична, супруга Дьячковского, бывшая заведующая бывшей нескученской библиотекой.   
– Извини, Лена, – строго сказал Алексей Данилович. – То, что нас здесь собрало, хуже всякого пожара. Твой Иван где?
– Он впопыхах багор забыл! С полпути вернулся!
– Да здесь я уже, здесь! – наскоком вошел Пиявка. Судорожно огляделся, носом подергал: –  Гарью не воняет... Вовремя загасили? Тогда позвольте откланяться, господа крестьяне. Свояка жду казарского. Сегодня двенадцатое января. Как раз Порезуха! Будем борова валить. Он у меня голодает в темноте как положено уже двенадцатый час! Передержать для сала вредно будет… Так что приглашаю лакомщиков на печенку! Со своей бутылкой. Цена на мясо – договорная!
–  Ты же его на Чистый Четверг колоть грозился? – рассудительно заметил дед Корреспондент.
– Кормить уже нечем…– нахмурился Дьячковский.
– И все-таки посиди с нами за компанию. Сделай одолжение, – внушительно сказал Алексей Данилович.
– У нас вроде как митинг. Несанкционированный! – судорожно улыбнулся Мясищев, оглянувшись через головы на Таню, чтобы подсмотреть в ней реакцию на такое его образованное остроумие.
– В таком случае надо бы поглядеть, не сидит ли где ОМОН в засаде с дубинками про нашу честь? – вскинул подбородок Пиявка, показал всем направо и налево свою верткую длинную улыбку.
 – А я недавно читал, что высокое воронежское начальство к выборам купило то ли в Англии, то ли во Франции новейшей конструкции водомет. Самый раз его по нам опробовать! 
– Вы, стервецы, людей зря не стращайте! – встал дед Корреспондент. – Мы пужаные. Я и Феклушкин при Хруще в шестьдесят втором в Новочеркасск ездили за запчастями. И как раз приспели туда в тот день, когда «кукурузник» танки на людей велел пустить. Чтобы они свое недовольство хреновой жизнью засунули поглубже в одно место. Верно, Федор? А ты – водомет! Нас банькой не испугаешь. Мы в кровавых мылись… 
 – В нашем теперешнем положении все нипочем! – резко уронил голову Алексей Данилович. – Ибо мы с вами, братцы, уже как бы не существуем… Нет больше нашего села, соответственно нет и всех нас!.. Был я вчера с Мясищевым по делам в райцентре и приглянулось мне купить новую карту области. Она сейчас перед вами на моем столе развернута. (Алексей Данилович потыкал в нее тонким длинным пальцем). Только не думайте, что я собрал вас на урок географии. У нас урок иной будет… Итак, есть на этой замечательной карте Воронеж, есть та же Дамонь, Богуслав. Тербуны тут. Казарское на месте. Даже гора Лысуха показана, и овраг перед прудом прочерчен…
– А стая Изольды там не нарисована случайно? – точно со скрипом усмехнулся Дьячковский и стало ясно, что он уже нормально принял чего-то самодельного для смелости перед забоем, но нахраписто-гордо изображает перед народом эталон трезвости.
– Стая – нет, – глухо сказал Алексей Данилович. – Но и нашего села здесь тоже нет! Днем с огнем не сыскать. На его месте белое пятно… В общем, Нескучное на карте области явно отсутствует!
– Ты хорошо глядел?.. – начальственно, по парторговски, нахмурился Дьячковский.
Алексей Данилович лишь сердито отмахнулся.
– То-то Вачукин говорил, что наше село неперспективное! – поднялся и зачем-то снял шапку Федор Ильич Феклушкин, шепнул. – Для его кармана неперспективное…
– Прошу слова! – внушительно, умно выкрикнул дед Корреспондент и нетерпеливо привстал.
– Что ты спрашиваешь разрешение?.. – нахмурился Алексей Данилович. – Не собрание у нас. По жизни собрались. Говори… Никому не возбраняется говорить. Затем и собрались, чтобы высказаться. 
– Это наверняка типографская опечатка! – сказал Корреспондент и покраснел от удовольствия, что вновь за кои веки может говорить о деле, когда-то сердечно близком ему. – Я эту потеху в свое время вызнал. Там такое запросто. Начудят верстальщики иногда до жути, невесть что… Однажды в моей заметке о приеме в партию молодого тракториста Вачукина, нашего теперешнего председателя, при печати слово «КПСС» пополам разделили. Так мне потом в райкоме на партбюро чуть было башку не отняли, хоть я был беспартийным!
– Как бы там ни было – опечатка, ошибка компьютера, – главное то, что нас на карте больше нет, – холодно сказал Алексей Данилович. – Теперь нам, чтобы себя в юридических правах восстановить, надо целую Лысуху бюрократии сдвинуть: послать письмо в Роскартографию с отчаянным криком: «Мы еще существуем!», потом ответ передать на рассмотрение в управление архитектуры, после того ждать решение Думы, далее – слово за тербунскими властями. А они еще поглядеть будут: признавать нас вновь или нет? Выгоду разную посчитают… 
Дьячковский судорожно закрыл лицо, натянул вниз кожу, точно хотел что-то соскрести со щек. Нижние веки вывернулись, открыв влажно-алые донья, что невольно сделало его комически-страшным.
– Теперь мне с музеем и дергаться не стоит… Какую латифундию подрезали!
– Надо президенту про нашу беду срочно писать! – неожиданно тонко, взволнованно вскрикнул Корреспондент: не вставая, как бы нарочито слившись с массами, чтобы полноценно говорить от их имени.
Феклушкин над головами показал ему курносую фигу:
– Замолчь, селькор недобитый! Все равно твою бумагу вниз спустят разбираться. По другому власть до сих пор не умеет или не хочет.
Мясищев вдруг тяжело, словно по частям встал, встряхнулся:
– А может быть оно и лучше так, что нас нет?! Тогда и спроса с нас никакого. Словно исчезли мы с концами всем зарекинским обществом в Бермудском треугольнике!
– В другое измерение перенеслись? – хмыкнул Дьячковский.
– Что-то в этом роде… Все одно пенсии нам уже полгода не возят – кобыла у почтальонши сдохла! Автолавки нет. Городская родня глаз не кажет. Что с нас теперь взять? Вачукин, как коров наших порезал, тоже теперь стороной Нескучное объезжает. Только перед выборами про нас в районе вспоминают, везут красную урну, пряники черствые, селедку ржавую…
– Курево! – весело поддержал его чей-то голос.
– Пиво! – ударил другой.
– Пиво было последний раз прокисшее. Я хорошо запомнил. Мы тогда голосовали за депутата областной думы, – строго уточнил Мясищев. – А в этот раз возьмем и напрочь откажемся от своего избирательного права на законном основании: объект село Нескучное на карте не числится. – Он вздохнул, прищурился: – Так что если отдадим нашу Таню Бесфамильную замуж и она, как полагается бабам, родит, то дитенок ее окажется без малой родины и ему придется оформляться со всеми бумагами как заграничному беженцу!
Татьяна вдруг перехватила руками грудь, начала медленно покачиваться вперед-назад. Зубы от боли оголила – длинные, выпуклые, с золотыми коронками: они торчали из десен как пули карабина из гильз. 
– Тебе плохо? – растерялся Мясищев.
– Лучше всех… – Она медленно села, отвернула мутно-бледное лицо к стене.
Во флигеле напряженно замолчали. Было слышно, как где-то далеко за Лысухой, в болотах, нестройно, глухо подвывает стая Изольды.
– Прежде у волков, как они хор заведут, всегда была в голосе сила, строгость, достоинство. А эти совсем особачились, тявкают. Мутанты… – смущенно вздохнул Петр Гаврилович. – Жаль патронов у меня мало…
Феклушкин вынул из-за пазухи розовый пряник с сахарно-молочной порепанной корочкой и подал Тане:
– Девки жамки любят! Кушай, Таня, подсластись… Нашими глупыми разговорами сыта не будешь.
– Спасибо, Федор Ильич… – тихо сказала она и несколько как бы ожила, даже покраснела. Как всегда двумя черно-алыми запятыми на серых щеках.
В привечерье три человека вышли из села в казарскую сторону. Не походили они ни на охотников, ни на рыбаков, хотя каждый был при снаряжении: один нес заостренный понизу столбик со щитом, у другого подмышками торчали лопата и лом, а третий, самый высокий и разворотистый, что-то тащил на спине в мешке. Оно время от времени перекатывалось у него между лопаток и глухо тренькало, что придавало процессии печальное, чуть ли не похоронное выражение.
Это впечатление усилилось, когда припозднившиеся ходоки возле оврага рядом с дорогой взялись рыть яму. Это были Бесфамильный, Дьячковский и Мясищев. Рыли поочередно. Потом все вместе опустили в нее столб и, выставив ровно, набросали земли, камней и все это утрамбовали в шесть ног, не жалея каблуков. Отплясав у столба, повесили на перекладину набатник, доставленный сюда в мешке. Алексей Данилович, перекрестившись, потянул веревку: колокол охотно обнаружил свой серьезный, прошибающий насквозь голос: с густой дрожью тот мощно, размашисто взлетел над рекой, над дорогой и очень нескоро, как бы нехотя, рассыпался на звучные атомы.
На столбовом щите даже метров с десяти свободно читалась надпись: «Здесь было село Нескучное. Путник, в память о нем ударь в колокол сей тревожный». Само собой, в этой фразе не имелось ни одной ошибки. Ведь ее исполнил сам Алексей Данилович. Кстати, он хранит в шифоньере вместе с приготовленными на смерть вещами листок из школьной тетради, на котором прописными буквами выведено все (кроме последней даты), чему полагается быть на его могильном надгробии. Дабы после кончины не опозорили учительскую память безграмотностью. 
                12
В конце февраля, когда сиротливо зеленую и уже косматую озимь аккуратно зализал запоздалый первый снег, когда укрепились полносильные морозы, через овраг перед Нескучным энергично перескочила боевая машина пехоты.
Тотчас из шести громкоговорителей на орудийной башне над селом ударила разрывными децибелами песня про океанский остров Невезения и населяющих его неудачливых дикарей, коих мама, как видно, родила в понедельник.
Под ее бойкие звуки из БМП через верхний люк первым десантировался рослый, напористый, снисходительно-улыбчивый мужчина. Лет средних, в летной зимней куртке. Была она вся в железных молниях, отчего казалась исполосованной шрамами.
Он двумя руками энергично прилизал длинные черноглянцевые, бликующие волосы и махнул рукой стоявшему у загородки Алексею Даниловичу:
   – Здорово, отец! Я по твою душу!
– А где же, в таком случае, соответствующий инструмент?
– Какой еще, на хрен? Или ты в смысле юмора, что ли?
– Я на полном серьезе. Коса, молодой человек.
– Ну, ты даешь стране угля! Смотрю, вы тут еще шутить не разучились. Будем знакомы, я – ИПэ БОЮЛ.
– Это твоя фамилия или кличка? Погоняло, как сейчас говорят.
– Профессия, деревня! Полностью звучит так: индивидуальный предприниматель без образования юридического лица.
– Затейливо.
– Не обижай, старик. Я к вам не с пустыми руками! Жрачку нормальную припер. Водку веселую.
Из БМП, как червяки из яблока, изворачиваясь, полезли через люк какие-то парни и девушки с фотоаппаратами, софитами, циркульно раскоряченными штативами.
 – Это мои журналюги… – снисходительно усмехнулся Боюл. – Вьются вокруг меня, как слепни около быка. Сенсацию ищут.   
 – Ты, наверное, в депутаты собрался? – улыбнулся  Алексей Данилович.
– Бред. Я человек конкретный. Хочу у вас совместно с англичанами свиней откармливать. По двести тысяч голов в год!
– Так вы здесь тогда навоза накидаете выше нашей Лысухи! Все земли, всю воду потравите. Это похлеще нейтронной бомбы будет! Кстати, не ты ли порадел, чтобы наше село с карты области вычеркнули? Так, наверное, легче будет пробить твою свинскую стройку?
– Какая тебе разница, старик? Не вибрируй. Твое дело радикулит на печке тетешкать.
Алексей Данилович согласно покивал, отвел глаза в сторону, кулаки стиснул в карманах:
– Ваше манера держаться, Боюл, – чистое амикошонство. Совет спросить у старого человека никогда за грех не было! Вот вы каких свиноматок рассчитываете заводить?   
– Сказано, английских.
– А мы всегда держали белых крупных, ливенскую, ландраса того же. Кстати, бекон и грудинка от него – самые знаменитые. Хотя кое-кто черную предпочитал. Чем они вам не глянулись?
– Это не моя головная боль. На то есть топ-менеджеры. Вот, кстати, один из них.
Последним из люка БМП, натужливо корчась, вывернулся Вачукин, точно его щипцами с трудом вытянули, как ребенка, застрявшего в известном месте при родах.
Однако вещать Сергей Сергеевич начал уже с полпути из машины:
– Ты, дед, известный экстремист… Лучше созывай народ… Будем о земельных паях говорить. Пока купец на них здесь. Иначе всему нашему колхозу полный каюк. У вас первых электричество отрублю! Чтобы не искрили, когда на дно пойдем…
Алексей Данилович несколько раз с удовольствием притопнул на снегу, отгоняя непривычный, запоздавший мороз. Зябко, рывком свел лопатки:
– И все же я настоятельно рекомендую вам, господин Боюл, прежде обратиться в наш Воронежский аграрный университет. Менеджеры менеджерами. А там, между прочим, на кафедре животноводства недавно вывели новую породу пуховых свиней. Методом генной инженерии, используя дээнка ангорской козы. Теперь эти хрюшки кроме отменных мяса и сала дают в год до четырех килограммов высококачественного пуха! Двойной доход получается без особого напряжения инвестиций!
Боюл запустил пальцы под свои волосы на затылке и слегка приподнял их, точно они у него сами собой зашевелились, как шерсть на загривке зверя, почуявшего добычу.
Вачукин поморщился:
– Ты, Бесфамильный, чего дуришь городского человека? Он, может быть, первый раз деревню видит. Клич народ!
– Никого нет… – притомлено вздохнул Алексей Данилович. – И меня, между прочим, тоже...
Вачукин властно, почти брезгливо пригляделся к нему:
– Извини, но я, как твой бывший ученик, обязан предупредить: ты особо не распространяйся на публике в таком сумасшедшем духе. А то, господин директор, не мешкая налетят к вам казарские санитары. И даже звание заслуженного учителя тебя не защитит.
– Власть есть власть. Вам все можно.
– Значит разговор у нас не заладится?
– Как хочешь, так и понимай.
– А я и без твоего разрешения, старик, все по жизни понимаю, как хочу! – всхрапнул от внезапной вспышки смеха Вачукин. – А захочу, так и уделаю! Так что ты насчет меня особо не парься.
– Не сметь коверкать русский язык! – передернулся Алексей Данилович. – Не слышал, что закон вышел сроки давать его злостным оскорбителям?!
Вачукин вдруг зажмурился: это ему в глаза блеск прыснул – тяжело отворилась дверь у Мясищева, с недавних пор украшенная надраенным скифским мечом.
– Изольда бежит!!! Мужики, волки в селе!! – взревел он, зыркая биноклем вправо-влево. – Слушай мою команду!! Все, кто с оружием, выходи строиться! Остальные – по подвалам и чердакам мухой!! 
– Какая еще, к дьяволу, стая? – поморщился Боюл.
– Волкособы... Проходу от них не стало последнее время. А верховодит ими наша казарская овчарка. Труфановская, между прочим. Твоего конкурента на эти земли, – чуть ли не мстительно проговорил Вачукин. – Развелось, паскуд! Орава штук в сто!
Алексей Данилович вгляделся, как напротив солнца мельтешат блестки инея, словно танцуют блескучие комарики над полем по весне:
 – У страха глаза велики, Сергей Сергеевич. Не больше полусотни.
Боюл вдруг сбил с Вачукина шапку, еще и ногой отбросил ее куда подальше:
– А если бы я сюда сейчас своих англичан с англичанками нафуфыренными привез? Как бы на твоих волчар цивилизованные люди отреагировали? Ты что мне про этих тварей не сказал заранее? Контракт хочешь сорвать?
– Да мы как-то с ними сжились... Вот и не пришло в голову, – нахохлился Сергей Сергеевич. – Извини.
Он поднял шапку с таким выражением на лице, точно первый раз ее видел.
– Даю тебе неделю на отстрел.
– Из пальца я тебе, что ли, их порешу?! – вдруг вскинул подбородок Вачукин, вернувшись в свое председательское самоощущение. – Требовать все горазды! А у нас волчатников нет. Патронов нет.
Боюл аккуратно, почти нежно поправил свои мистически черные, вразлет сбегающие с головы волосы:
 – За такие деньги, что я тебе плачу, ты на этих волчар с голыми руками один пойдешь! Не грузи меня своими проблемами. Всем в машину!
БМП вертко заложила боевой вираж и рванула, запуржила по улице, азартно разрывая своими высокими вездеходными колесами сугробы, точно торпедный катер морские волны.
Алексей Данилович удовлетворенно возжег полновесную долгоиграющую «козью ножку»: как исполнил некий победный ритуал.
  – Ты чего от Изольды не бежишь? – крикнул ему Мясищев. – Молодым волкодавом себя вообразил?
– Так точно. Свидание у нас с ней.
– Могу поверить. Я, между прочим, действительно своими глазами видел ее вчера у твоего флигеля.
– Не мудрено. Рыщет с голода… Скот под замком, зайцев да мышей всех стая уже пожрала, а оленуху с олененком никак не достанет. Траву грызть стали. Вот я и бросил ей картофельных очистков за неимением лучшего – сожрала как бешеная.
– Как бы нам самим в таком положении не оказаться? – Мясищев развел руками. – Кстати, ты обратил внимание на угрозы со стороны господина Вачукина? Надо нам самым серьезным образом подумать о своей энергетической безопасности. 
– Пойду набатный колокол проверю… – строго сказал Алексей Данилович.
– Иди, иди. Насчет Изольды со стаей я нарочно придумал. Концерт по заявкам. Специально для дорогих гостей.
– Я так и понял, – помахал ему рукой Бесфамильный. – Но, знаешь, не сразу. Очень ты реалистично биноклем манипулировал!
– Талантливый человек талантлив во всем!
– А что же я тебя грамотно писать так и не смог научить?! Ты в слове «индустриализация» пять ошибок десять лет делал!
– Не наши слова моя душа не принимает! – развел руками Петр Гаврилович и его меч вновь жарко проблеснул – хрястнула, запахнувшись, дверь.
                13
В повечерье на сон грядущий Петр Гаврилович часто играл в горнице в лото, усердно встряхивая возле уха затертый кожаный мешочек с бочонками. Играл не сам с собой, не в гордом одиночестве. С ним в компании были домовой, мохнатый дедушка-хозяин, его супруга-домаха и их дочка, домовинка, оборотившиеся на время игры в людские образы. Запечник, как обычно, принял облик Алексея Даниловича, домаха обернулась запропостившейся женой Мясищева Любанькой, а домовинка под Таню-соседку прикинулась наружностью. Для удобства игры Петр Гаврилович своим запечным опекунам даже сделал специальные стульчики детских размеров. Домовому сиденье овчинкой обил, жене его белым войлоком, а дочке плотным бархатом. Перед игрой Мясищев ставил им и себе вдоволь толченки с жареными грибами, то есть мятой картошки, которую некоторые зареки (а казарские все как один) еще называли «бухоней», потом же четыре чашки чаю подавал на мяте. Чтобы не обижать капризных гостей, курить во время игры выходил в сенцы.
Такие странные забавы у Мясищева наладились где-то через год после того, как Люба уехала в столицу учиться на водителя троллейбуса, и с тех пор ни разу не появилась. Только однажды на Прощеное Воскресение прислала путанное письмо. Мясищев ничего в нем не понял и понес за истолкованием смысла к Алексею Даниловичу. Однако Бесфамильный, пробежав первые строчки, читать дальше отказался, объявив, что такое дикое нарушение правил орфографии и пунктуации вызывает у него страшную головную боль и тошноту.
В итоге Петр Гаврилович так и не понял из написанного: то ли его жена наконец окончила курсы водителей и скоро вернется в Нескучное, то ли бросила их и поступила на факультет каких-то международных эскорт-услуг? А теперь собирается зачем-то в  Турцию. Может быть она уже в МИДе работает? Скажем, на полставки. Или в компетентных органах?.. Потом же, с одной стороны, по письму выходило, будто Люба просит у него прощения, но, с другой, было непонятно, за что. Ко всему она подписалась как-то затейно: Люба-Анджелина. А вот указать свой московский адрес и телефон забыла, чем окончательно лишила Петра Гавриловича надежды правильно отреагировать на послание жены.
С тех пор и подкатилась к нему домашняя нечисть всей семейкой. К ним в компанию поначалу хотели встрять из наружных духов дворовик с сараечником, но запечник так взвыл, так принялся их душить и щипать, что они предпочли бежать в соседний бесхозный дом.   
Однажды нынешний главный врач казарского психдиспансера Евгений Вадимович, окольно дослышав о необычных сношениях Петра Гавриловича с нежитью, под нарочитым предлогом вызвал его к себе. Якобы для ремонта германского холодильника, трудившегося на самом деле исправно и четко, вполне по-немецки.
Во время их встречи четверо санитаров (из самых трезвых) бдительно стали под дверями. В ходе странного, как бы ни о чем разговора, главврач аккуратно коснулся лотошного пристрастия Петра Гавриловича, затем мягко перевел беседу на актуальную тему игромании, а потом вдруг напрямую, иным, командирским, просто-таки убойным голосом потребовал отчет о запредельных сущностях, с которыми Мясищев вошел в контакт.
Петр Гаврилович засмеялся и простодушно рассказал, что это у него такой психологический прием против одиночества. Как, скажем, у боксера «бой с тенью», когда нет противника вживе. То есть он придумал себе семью домовых для видимости присутствия, а лотошные бочонки за них тянет из кожаного самодельного мешочка, естественно, он сам, по своему наитию, не подглядывая. Однако Петр Гаврилович искреннее посожалел, что придуманные им самим домовой, домаха и домовинка тем не менее, когда он играет за них, побеждают значительно чаще. Хорошо еще, что при этом деньги, пусть и небольшие, просто перетекают из одного кармана в другой.
– А что же ваш немецкий холодильник? – вдруг азартно спохватился горячий до хитроумной работы Петр Гаврилович.
– Извини, сам собой как-то наладился…– поморщился Евгений Вадимович.
– А то бы мы ему чертей показали!
– Спасибо, спасибо…
В итоге главврач дал Мясищеву беспрепятственно уйти, хотя и косился на него, что-то сердито пришептывая себе под нос.
Только уже через десять минут казарские санитары всем кагалом бросились за Мясищевым.
Петра Гавриловича они нагнали по дороге в Нескучное, без объяснений напялили на него смирительную рубашку и велели лечь на носилки лицом вниз.
Увидев, как  санитары победно вносят Мясищева в ворота «казарика», как какие-нибудь папуасы великую добычу, главный врач застонал и бросился им навстречу с криком: «Идиоты! Без зарплаты оставлю! Сгною в аминазиновой палате! Милый Петр Гаврилович, прости нас, дураков круглых!».
 Оказывается, как только за Мясищевым закрылась дверь, исправный и бодро работающий германский холодильник в кабинете Евгения Вадимовича, наполненный разными сортами паюсной и зернистой икры, а также поместивший в своем чреве жареного поросенка, копченого угря, но не побрезговавший и деревенскими пирогами с жилистой свойской курятиной, одномоментно задрожал, как взбесившийся домовой, дал едкий дым и степлился, закапал.
Петру Гавриловичу потребовалось три минуты на ремонт.
– Не держи сердца на меня…  – тихо сказал главврач Мясищеву. – А теперь пойдем водку пить? Или «армянского» понюхаем?
– Меня мои лотошники ждут… – засмеялся Петр Гаврилович.
Главврач развел руками и обнял его.
В этот день часу в одиннадцатом вечера лампочки в домах нескученцев вдруг сурово загудели, затрепетали и воспламенились невиданным бурным огнем, точно превратились в шаровые молнии. Изображение в телевизорах перекорежилось и сплющилось так, словно наш мир переместился, самое малое, в шестимерное пространство.
Зареки-вечеринщики, терпеливо высиживавшие у экранов сон, наблюдали эту техногенную вакханалию с растерянностью и волнением.
Далее многим и вовсе стало плохо: лампочки задымились изнутри, точно в них алладинские джины завелись, и трескуче-звонко стали взрываться одна за одной. После такого салюта во все дома вошла ночь.
Внезапную резкую темь нескученцы встретили визгом, охами-вздохами и корявыми матюгами. Невозмутимым остался лишь краевед Дьячковский, который упорно экономил электричество и при самодельной огромной свече, похожей на кусок серо-матового сталактита, третий час внимательно и умно перечитывал Конституцию. Его вдохновляло желание законодательным путем в кратчайшие сроки восстановить статус-кво Нескучного. Обратиться напрямую в Гаагский суд Пиявке мучительно мешало сложное парторговское прошлое. 
  После звучного взрыва лампочек Мясищев аккуратно отодвинул табуретку с лотошными карточками. Затем наощупь, но достаточно ходко, выбрался из комнаты в коридор. Из коридора, бдительно шаря по стенам и все-таки ранив палец о гвоздь, двадцатку, служивший ему вешалкой для всего на свете (шляпы, хомута, сетей, грязных носков и рыжих луковых гирлянд), он проник в сенцы. Оттуда Мясищев с облегчением вывалился на отороченное снегом крыльцо. Подошвы ног тотчас как припаялись к морозным доскам, так как Петр Гаврилович объявился на свежем воздухе босиком, как играл.
Несмотря на это он несколько минут зорко, взволнованно пялился в пробитое звездным крупняком небо и даже пару раз бдительно принюхался. Вдруг мимо высоко над горизонтом мелькнуло длинной струей зеленоватое пламя и юркнуло как бы даже не за Лысуху.
– Гаврилыч, это ты на крыльце пляшешь? – вдруг долетел до него через огород знакомый голос со стороны учительского флигеля.
– Нет, Алексей Данилович, инопланетянин!
– А ты прав оказался, что нам следует позаботиться о собственной энергетической безопасности! – вновь крикнул Алексей Данилович. – Кажется, Вачукин отключил Нескучное от цивилизации!
 – Ни в коем разе, сосед! – уверенно, самодостаточно постановил Петр Гаврилович. – По всей видимости, болид пролетел. Кстати, прямо сейчас еще один прошиб небо. В такой момент очень часто вся электрика к черту летит! Между прочим, у меня есть основания предполагать, что один из небесных камней упал недалеко от Нескучного.
– Теперь бабы напустят страхов про конец света!
– Пусть говорят. Чем еще у нас развлечься?
– Ты прав.
– Извини, побегу в дом! Холод мне уже все ноги проел! – Мясищев хлестко ударил себя ладонями поочередно по обеим одеревеневшим подошвам. – А насчет болида утром обязательно приду договорить! Тут есть одна любопытная перспектива!
                14
Когда у них во флигеле объявился Петр Гаврилович, Таня и Алексей Данилович наперегонки скребли вилками по сковороде, добирая картошку, жареную на сале дьячковского борова: сочном, мягком, с мраморным отливом.
Был Мясищев экипирован по всем правилам зимней охоты и даже с определенным армейским щегольством. На разворотистых плечах осанисто сидел белый овчинный тулуп, ноги весело топали в мощных летных унтах, а на боку франтовато висел целлулоидный, желтоватый планшет с картой окрестностей. Однако это не была память об Анадыре и не состоявшемся ударе возмездия по Штатам. Планшет подарили Мясищеву летчики малой авиации Воронежского авиаотряда лет двадцать назад, когда последний раз опыляли поля колхоза «Завет Ильича». С тех пор из-за безденежья те стали экологически сверхчистыми.
– Не красен обед пирогами, красен едоками! – раскинул руки Мясищев, как бы символически обнимая Татьяну и Алексея Даниловича.
– Извини, картошку мы с девкой уже подобрали. Садись с нами кисель хлебать! – привстал Бесфамильный.
– Запахи у вас страшно аппетитные, но откажусь! – взволнованно засмеялся и даже покраснел Мясищев. – Труба зовет!
– На охоту наладился?
– Что-то вроде этого.
– Ты только оленуху с телком не трожь…– тихо сказала Татьяна.
– А кто тебе надул в уши, будто я за ними иду?
– Никто. Я так, на всякий случай.
– Жалко их?
– Жалко у пчелки.
– Тогда собирайся со мной на пару… – осторожно сказал Петр Гаврилович. – Я ведь, по честному, за тобой и зашел. Мы же старые охотничьи товарищи. Два сапога пара! А дело у меня сегодня такое, что для одного оно неразворотно. Хочу вчерашний болид попытаться сыскать.
– Который нам лампочки побил? – усмехнулся Бесфамильный.
– Именно. Есть у меня некоторые основания предполагать, что он упал в районе Лысухи в болота. За такие камни, я читал, государство хорошие деньги платит. Потом же утвердиться надо, почему мы без света остались. Собирайся, Танька! Я уже вспотел тут у вас.
– Подожди меня на дворе.
Через минуту она вышла к Мясищеву, как и была за столом в дедовых обрезанных валенках и длинном, до колен, отцовском свитере, но только накинула на себя старый замызганный китайский пуховик, из которого повсеместно, как первые ростки на грядке, лезли перья.
– Ты что, в таком наряде в поля пойдешь? – отступил Петр Гаврилович. – Дуба дашь.
Таня с какой-то задавленной болью внимательно поглядела на него:
– Ступай сам, нечего нам друг к другу прилепляться. Ничего хорошего из этого ни для тебя, ни для меня не выйдет. Сгинь.
– Может ты думаешь, будто я стану к тебе приставать? Но разве я когда позволял себе такое?
– Не охаживай… – поморщилась Таня. – Вот ведь неймется мужику! Ты же Любку свою до задыха любишь. На что я тебе?
– То любовь горькая…– проскрежетал Мясищев.
– А тебе сладкой захотелось? Такой не бывает…
 – Ну и поколение пошло! Девке двадцать лет, а она меня жизни учит!
Татьяна жестко, едва ли не брезгливо улыбнулась:
– Не обижайся, дядя Петр. Кстати, у тебя патроны есть?
– Три штуки.
– Я тебе сейчас еще пяток вынесу. Только учти – это последние.
– С картечью?
– Само собой. С твоей.  И еще хочу предупредить: не лазь только на Лысуху. Я недавно на ней заячьи петли ставила: гора наледенела и жуть склизкая.
– Какого лешего тебя туда понесло? – рассердился Петр Гаврилович. – Как будто не знаешь, что волки даже всех мышей в округе уже переловили. Они сейчас остервенелые!
– На удачу пошла. Чем деда кормить? От дьячковского борова шматок сала взяли, так уже от него одна шкурка осталась. Сама я без проблем картохой да маркушкой обойдусь. К тому же пост. А ему старый организм надо поддерживать. Даже батюшка Иоанн разрешил деду послабление до самой Пасхи.
 Мясищев взволнованно-строго прислушался:
– Кажется, оленуха опять лает... Нет, Танюшка, ты, конечно, извини, но по всему надо бы ее с телком завалить. Всем зарекам скоро жрать станет нечего. Если я их не возьму – волки все одно перехватят!
– Не лезь в душу. Сказано, и все. Отлепись.
–  Молчу. 
– Смотри, когда вернешься, обязательно зайди к нам. Хочу убедиться, что ты действительно оленуху не тронул. А я тебе драников сварганю. С грибами. Как ты любишь.
– И лука побольше! – забавно, словно одним лбом, улыбнулся Мясищев.
– Лук тоже кончился, – повертела кукишем Таня.
                15
Петр Гаврилович вернулся по затеми. Таня доглядела, как он в полусвете, угибаясь ниже загородки, тянул на лыжах к своему дому какую-то существенную поклажу, укутанную брезентом. Ступал, стараясь не нажимать на свежий снег сразу всей подошвой унтов, чтобы тот не хрюкал на все село. Был сейчас Мясищев со стороны точно колхозник, который тайно ухватил с фермы мешок комбикорма или зерна.
Таня сердито затопала ногами, кликнула деда к окну.
– Что-то добыл сосед…– сдержанно усмехнулся Алексей Данилович. – Неужели свой болид разыскал?
– А вдруг он оленуху волокет? – беспокойно проговорила Таня.
– Не похоже. Петруха силен, но не настолько. В ней кэгэ двести будет.
– Значит, у него на лыжах телок!
– Не исключено.
– Тогда он у меня подавится его мясом...
– Что ты по такой жизни хочешь от людей, Танюша?.. – вдруг со слезами в голосе тихо, но с каким-то особым судорожным напрягом сказал Алексей Данилович. – Их только пожалеть можно. Знаешь, я иногда ночью задумаюсь обо всем этом – и плачу. Народ у нас в основной своей массе не у дел оказался. Родину грудью на фронтах защищать, слава Богу, не требуется, пахать не надо, коров растить не надо, всякие машины строить ни к чему – все из-за границы везут: ешь и пей – не хочу. А нефть с газом на Запад самотеком летят.
– Но жить-то все равно надо? – нервно сказал Таня. – Я тебя прошу: пожалуйста, сходи к Мясищеву, вызнай, что к чему.
– Предлог нужен хороший.
– Он темные дела творит, а мы с тобой будем в благородство играть? Ступай!.. – глухо вскрикнула Татьяна. 
– Погоди, не дергайся. Ты же драники для него пекла? Последнее сало на них потратила. Значит Петруха сам зайти обещал?
– Так ведь не идет! Наверное мясо олененка на леднике прячет! Сейчас снегом присыплет, соломой закидает – и шито-крыто. Иди пока не поздно! Скажешь, что я просила мои патроны, если остались, взад забрать. Мол, тоже собралась на охоту. А мне самой по позднему часу к одинокому мужчине в дом соваться неприлично.
– На старости лет хочешь из меня Пинкертона сделать? – невесело засмеялся Алексей Данилович. – Ох, не завидую я твоему будущему муженьку…
– Я тоже. Потому и не спешу с ним. Пусть понежится.
– Молодец, что эту тему сама затронула. Я давно хотел о твоих сердечных делах поговорить, да, поверь, стеснялся…– строго сказал Алексей Данилович. – Кстати, мне в Тербунах люди намекали на какой-то твой неудачный роман в Воронеже. Вроде ты мужика полюбила женатого, депутата, из партии власти.
– Из партии дураков, дедушка!  – побледнела Татьяна. – Я тебе все потом подробно расскажу. Поплачу на плече! Ты один настоящий мужчина на свете остался. А сейчас, дед, не спал в обед, топай к Петру Гавриловичу с ревизией!
– Не спешите, люди добрые, уже здесь я… –  повинно объявил Мясищев в дверях флигеля. – Входить? Или как?
После этих слов он, не дожидаясь ответа, нескладно перевалился через порог и первым делом огляделся, где бы ему рухнуть.
– Падай на сундук! – повелела Татьяна.
 – Далеко идти…– задавленно вздохнул Мясищев и как сложился на корточки у дверей, закрыл глаза.
– Где был, что повидал? – строго усмехнулась она.
– А то повидал, что никакого болида не было: все электрические провода от Казарского до нашего оврага какие-то орлы залетные смотали и устроили нам на прощание праздничный салют из короткого замыкания… А восстанавливать линию Вачукин, естественно, не разбежится. Вот и думаю теперь беспрерывно: надо мне чего-то такое срочно изобрести, в жилу, чтобы свет народу вернуть!
– Зубы не заговаривай, Кулибин, ладно? Лучше руки покажи…– присела рядом Татьяна.
– Ишь, цыганка-гадалка… Они у меня с черноземным маникюром, сама знаешь... – смутился от ее близости Мясищев.
– Я ими любоваться не собираюсь. У меня другой интерес. Хочу глянуть, не в крови они? Или уже отмыл?
– Ты опять про оленуху с телком? Бог с тобой, Танюша…– глухо выдавил сосед. – Вот все мои патроны, как один. Отбери свои. Палить нам с тобой осталось только в небеса. Изольдина стая всю живность подобрала. Я видел, как они сами под вечер всей стаей на ворон охотились и попадали вконец без сил…
– А ты от них чем уберегся?
– Не поверишь. Изольда своим волчарам даже глядеть в мою сторону не позволяла. То и дело скалилась на них! Иначе бы моя прогулка не состоялась.
– Да еще такая удачная… С благополучной добычей тебя, Петр Гаврилович… – сдержанно сказал Алексей Данилович. – Видели мы невзначай, что ты не с пустыми руками из полей пришел.
Мясищев угнул голову и тихо, с придыхом засмеялся:
– Молчать как партизан или говорить?
–  Соображай. Что добыл – все твое. Какие у нас могут быть претензии?
– Тогда держись, соседи. Да, с полей я не пустой вернулся... Однако чего теперь делать со своей добычей, ума не приложу... Хотел даже ее, окаянную, в овраг подбросить Изольдиной стае, но сердце зажало… То, что у меня на лыжах калачиком лежало из себя как дите малехонькое, махотка натуральный. Только умерз до полусмерти и, как видно, изголодал до невозможности.
Татьяна вдруг судорожно закрыла глаза и опять падать начала.
Алексей Данилович и Петр Гаврилович успели ее перехватить, усадили на сундук, уселись рядом с обеих сторон.
– Что вы меня зажали, мужики…– тихо, но достаточно грубо сказала она. – Идите отсюда.
Петр потайно раздавил кулаком непривычное для него явление –   матерую слезищу:
– Не следовало мне сегодня, на ночь глядя, приходить к вам... К такому вопросу особый подход нужен.
Алексей Данилович аккуратно положил руку ему на плечо, как это раньше часто делал на уроке, когда хотел запутавшегося ученика при ответе успокоить и поддержать, чтобы тот ни мысль не утерял, ни веру в себя.
– Говори, парень… Все нормально.   
– Я, зареки,  инопланетянина нашел… – выдохнул Петр Гаврилович.
– Не хило… – сумрачно проговорил Алексей Данилович и, ничего не объясняя, вдруг вышагнул на веранду – по всей видимости, получить на холоде ускоренное облегчение для головы, без которого продолжать разговор с соседом у него просто не было никакой возможности.
Выждав секунду, Мясищев сунулся следом.
Алексей Данилович стоял, прижавшись лбом к стеклу, шершавому рельефными перьями изморози, и с силой, с нажимом царапал их. Из-под ногтей сыпались мелкие белые искры.
– То у тебя лото с нечистью, то теперь инопланетянин собственной персоной... Что с тобой, Петя? Что со всеми нами? – пронзительно проговорил Бесфамильный.
Мясищев быстро подошел к нему и со спины коротко, вполсилы обнял, покаянно выдохнул возле уха:
 – Накинь что-нибудь и айда ко мне. Сам убедишься: инопланетянин настоящий. Правда, рост подозрительно мелкий. Извини, как у моего домового.
– Кстати, так обычно про них и пишут уфологи… Одна раса пришельцев будто бы гиганты, другие – карлики, – осторожно усмехнулся Алексей Данилович.
– Доложу тебе, что по-нашему он очень хорошо выражается! – чуть ли не осчастливлено засмеялся Мясищев, услышав намек на благоприятную перемену в голосе соседа. – Завтра поеду в райцентр телевизионщикам звонить. Попытаюсь связаться с японскими журналистами. Я как-то читал: они на эту тему давно и крепко запали. В ФСБ, как ты думаешь, сообщать?
Не ответив, Алексей Данилович принялся неторопливо одеваться.
               
                17
– Я рад, что вы пришли все вместе. Значит, не посмеялись над Петром Гавриловичем. Здравствуйте, земляне…– несколько утомленно сказал зеленоволосый человечек в больших очках с толстыми линзами. Он с благородным сожалением отодвинул от себя миску недоеденной пшенной каши, сдобренной луком, жареным с каменной солью, что придавало ему грибной вкус.
– А я вам драников принесла, дяденька. Еще горячих…– судорожно проговорила Татьяна.
– Спасибо, девочка. Ты их нам с Петром Гавриловичем назавтра оставь. А то дорога у нас будет не близкая. С пустым брюхом ее не одолеть, – почесал зеленые волосы и ласково засмеялся человечек.
 –  А что вы так быстро нас покидаете? Не понравилось в Нескучном? – взяв себя в руки, вежливо поинтересовалась Татьяна.
Инопланетянин болезненно поморщился и закрыл свое маленькое аккуратное лицо младенческими ладошками:
– Вчера над вашим селом не болид пронесся, а летающая тарелка. С моей родной планеты Иоркан! Она прибыла за мной… Я целый год строил здесь для нашего космического флота излучатель подземной энергии. Однако в последний день как назло заблудился в каньонах Лысухи и потерял сигнальный передатчик. Поэтому с летающей тарелки меня не смогли запеленговать. Теперь придется самому добираться до места ее посадки. Космическое спасибо Петру Гавриловичу, что он любезно вызвался меня сопровождать.
Мясищев с наскоку обнял зеленоволосого человечка:
– Армагир, дорогой! Эх!.. – Он восторженно обернулся к Татьяне и Алексею Даниловичу: – Давайте, зареки, все вместе пойдем с ним! Как здорово будет!
– Может быть и пойдем…– уклончиво проговорил Бесфамильный.
– Между прочим, Армагир нам подарок сделал на прощание! – вдруг торжественно вскричал Петр Гаврилович. – Он нацарапал ножом на моей столешнице чертеж одного умно устройства. Оно способно вырабатывать электричество считай из ничего в таком объеме, которого  нашему селу за глаза хватит. При всем при том у нее размер не больше спичечного коробка! Танюша, хочешь взглянуть?
– Это вы сами тут, мужчины, между собой разбирайтесь в таких делах…– смущенно сказала она.
– Ладно, ты права. Нашел я, чем девку увлечь!.. Простите дурака… 
– Мне тоже смотреть армагировы чертежи не предлагай… Я все равно ничего не пойму, – строго улыбнулся Алексей Данилович. – Техника не мой конек.
Тут с Петра Гавриловича окончательно отхлынуло. Он покраснел, опустил голову и взял себя за уши:
– Кажется, меня занесло, милые мои... – Мясищев восхищенно обернулся на Армагира. –  Ладно… Сменим тему. Давай, дорогой наш инопланетянин, обсудим в деталях, куда тебя завтра следует доставить?
Человечек раздраженно засмеялся:
– Как куда? Известное дело. На улицу Ильича, тридцать семь. Там перевалочная база наших иорканских летающих тарелок.
– Где это? Точнее можно сориентировать? – напряженно вздохнул Мясищев.
– «Казарик» ваш…
Утром в тракторный прицеп Петра Гавриловича на мерзлое, будто мукой присыпанное сено, залезли Армагир в чужой фуфайке до пят, Таня и Алексей Данилович. Прежде чем тронуться, Мясищев этот десант старательно упрятал под каленый жестяной брезент и обозвал «Троянским конем» – как-никак он в свое время перечитал всю аэродромную библиотеку от «Илиады» до «Капитала» и мог себе  позволить уместное оригинальное выражение, если оно вовремя приходило на ум.
– Что-то в школе ты такими познаниями не отличался! – весело погрозил ему Алексей Данилович.
– Жизнь на месте не стоит! – с настроением заключил Мясищев.
Когда трактор, скособочясь, полез по снегу, солнце было только на подходе. Однако как особый знак о его приближении два высоких мутно-красных столба вытянулись у горизонта высоко вверх по белесой бирюзе. Морозные колоны стояли в небе, точно врата в новую и, конечно же, лучшую жизнь. Таня несколько раз выглядывала из-под брезента и, щурясь,  глядела на них, как на чудо. Они уже празднично сверкали позолотой. На душе у Тани было удивительно хорошо, как после слез, отворивших, омывших заевшую ее боль.    
    В Казарском у психоневрологического диспансера Мясищев с профессиональной удалью остановил трактор впритык возле ворот с кудрявым чубом колючей проволоки.
В калитку вышел охранник в белом армейском овчинном тулупе с дубинкой под мышкой.
– Что привез, Гаврилыч? –  Он уважительно улыбнулся.
– Пополнение! – Мясищев спрыгнул и бережно взял из кабины трактора тельце зеленоволосого человечка.
– Щекотно, дурачина! – завизжал Армагир, затрепыхался, как мотылек на иголке.
– Принимай инопланетянина, –  строго объявил Мясищев человеку в армейском тулупе.   
– Ти-ти, ми-ти! А мы его вчера весь вечер искали! На сегодня вертолет запланирован! Конец тебе, Армагир! В аминазиновую палату  сейчас самолично под мышкой отнесу! Гаденыш... Всю больничную зеленку себе на голову вылил!
– Позовите главного врача! Я не потерплю грубого отношения к беззащитным больным! – торопливо перевалившись через борт прицепа, раздраженно крикнул Бесфамильный с четкими директорскими интонациями.
Вдруг он увидел за воротами Алисова. Рост, осанка и всякое, самое малозначительное движение Павла Леонидовича по-прежнему являли стандарты старой партноменклатуры, но несколько комедийно. На Алисове был черный скукоженный каракулевый пирожок, которым кормилось уже не одно поколение моли, и длинное, до щиколоток, заношенное югославское кожаное пальто такого с уныло-матовым отливом. Концы завязанного на животе пояса свисали ему до колен, словно гигантские тараканьи усы.
– Павел Леонидович! – бодро кинулся к нему Бесфамильный.
– Слушаю вас, дорогой мой! – поклонился Алисов, но несколько небрежно, как сымитировал это благородное движение.
– Не ожидал вас здесь увидеть, ей Богу! Согласились вернуться к нам? Да, сельская жизнь затягивает, несмотря на все ее трудности. Кстати, вы сейчас по-прежнему в КПРФ или уже в «Единой России»?
– Ни то и ни другое! – Алисов весомо засмеялся и вдруг почувствовал сентиментальное желание обнять бывшего директора школы, но тем не менее воздержался и даже руки убрал за спину. – Я создал свою партию…
– Серьезная заявка.
– Это уже реальность. Вы скоро о нас услышите.
– Название подскажите, чтобы правильно сориентироваться.
– Пожалуйста! «Бесполая Россия». На днях будет обнародована наша программа. Рекомендую прочитать. Она однозначно заставит Запад восторженно аплодировать моим сторонникам. Ведь в первую очередь наша партия будет добиваться, чтобы вслед за графой «национальность» из российских паспортов убрали графу о половой принадлежности. Она же деспотично нарушает самые интимные права человека! От нее за версту несет сексуальным экстремизмом… Только представьте ситуацию: в душе человек чувствует себя женщиной, а по паспорту он – мужчина… Или наоборот. Варварство, батенька, похлеще, чем отмена гей-парадов! 
Как только главный врач «казарика» Евгений Вадимович узнал, что здесь его бывший учитель Бесфамильный, он прервал утренний обход и разыскал Алексея Даниловича.
– А мы тебе, Женя, инопланетянина привезли, – усмехнулся тот. – Принимаешь таких?
– Пока всяких берем…– вздохнул главврач. – И пришельцы у нас, и олигархи, и секс-символы. Хотя есть пациенты с необычной клиникой. Как мой бывший коллега Алисов. Поехал человек на идее, что он лидер новой партии. Каждый день свой рейтинг высчитывает, перед народом речи держит. Вначале верили ему из-за его харизматической  внешности, прислушивались, потом смеяться начали. Теперь боюсь, как бы Павла Леонидовича не побили.
Когда отъезжали, Алексей Данилович холодно сказал Татьяне:
– Алисова видела?
Она докурила сигарету и тотчас воткнула в рот следующую.
– Ну…
– И тебе нечего мне сказать?
– Давай лучше чекушечку разопьем, деда? Холодрыга такая! Ты же наверняка взял!
– Я слышал, что у тебя были шуры-муры с этим партийным лидером… – отвел глаза Алексей Данилович.
– А то… Я не дура окончательная, – злобно улыбнулась Татьяна. – Так что «Шуры», дедуль, между нами не было, была одна «мура»!
Когда вернулись, Петр Гаврилович задумчиво-торжественно удалился в сарай. Целый день там верещала ручная дрель и молоток настойчиво клевал железо, как дятел кондовую лесину. Пахло канифолью, как ладаном в церкви на праздник.
Под вечер в домах нескученцев распустился свет: сиротские ночи миновали.
 – Что за фантастическое устройство ты сгандобил, человечище?! – объявился во дворе у Мясищева Алексей Данилович.
–  Просто-напросто воплотил в металл идею Армагира…– вздохнул Петр Гаврилович. – Кстати, он когда-то в одном НИИ с твоим Эдуардом работал. Космической связью занимался.
– В любом случае тебе пять по физике!
Мясищев засмеялся и обнял Бесфамильного:
– Спасибо. Душевно! Принести дневник? У меня там никогда такой высокой оценки не было!
– А хранишь?
– Еще бы.
– Тащи, дружище. Душевно нарисую тебе «отлично» с плюсом!
А недели через две в начале марта в Нескучное на снегоходах боевым десантом наскочили из Тербунов служивые люди: молодая женщина, налоговый инспектор, и два судебных пристава – они так даже при оружии, с серьезными пистолетами «Стечкин».
Инспектор до слез в глазах празднично чувствовала себя высокооплачиваемым чиновником по особым делам при исполнении.
–  Спасибухов Петр Гаврилович?! Проедете с нами в район для составления протокола и наложения штрафа! – торжественно приказала она Мясищеву, разыскав его в погребе, где он обрывал с картофеля смачно хрустевшие под пальцами бледно-синюшные ростки. Точно тараканов давил.
– Чем этот человек провинился перед родным государством? – бдительно объявился около спецгостей Алексей Данилович.
– Господин Спасибухов организовал нелицензионное производство электроэнергии, а за пользование ей не платит в бюджет ни копейки. Такие действия приравниваются к незаконному занятию предпринимательской деятельностью, а то и тянут на статью о расхищении государственных ресурсов. 
Алексей Данилович поскучнел:
– Да будет вам известно, что нашего Нескучного уже нет. На карте области на его месте белое пятно. Соответственно и никакой деятельности тут быть не может.
– А чем вы тогда объясните, что в несуществующем селе лампочки горят вполне реальным светом?
– Божьей помощью… – склонил голову Бесфамильный.
Тем не менее приставы долго искали источник контрафактного электричества, чтобы разрушить его или конфисковать. Однако ни ветряка, ни иного генератора не обнаружили. Только намерзлись.
Петр Гаврилович спасительно пригласил их вместе с инспекторшей к себе. В доме у него Таня и Елена Ильинична уже наладили обед. Из ничего готовили, а пустым стол гостям не показался. Конечно, не двадцать блюд на перемену, как бывало в лучшие времена, но достаточно, чтобы ублажить самый неутомимый аппетит. Королем стали драники с маслятами, румяно-синеватые, и сало с брюха борова, почеревок, которое по хорошей жизни продукт бросовый и идет в лучшем случае на сковороду к картошке. Однако жена Дьячковского по прабабкиному уразумению отварила его вместе с ворохом луковой шелухи да под гнетом это произведение, в рулет свернутое, неделю на холоде выдержала – получилась снедь вне конкуренции. В прибавок капуста заквашенная лично Мясищевым (с шафрановой сочной антоновкой, рубиновой клюквой, слюдяным чесноком) и разные там бочковые, сочные огурцы, помидоры, шипучие арбузы. Самыми настоящими аристократами стола смотрелись грузди баклажанного отлива.
Инспекторша поначалу только чай голый демонстративно посасывала, но под многозначительными веселыми взглядами приставов наконец вздохнула, улыбнулась, снова вздохнула и аккуратно приняла рюмку. Дальше все пошло само собой.      
С помощью свойского самогона «Ретона», закрашенного молодыми еловыми почками, Спасибухов на этот раз как никогда интересно рассказывал про Карибский кризис. Особенно про тот его пиковый момент, когда он спас в Анадыре эскадрилью наших бомбардировщиков с термоядерным оружием на борту и чуть было не стал личным врагом президента Джона Кеннеди.
В итоге, воодушевившись собственным рассказом, Петр Гаврилович как всегда полез на крышу и вдохновенно прокричал от горизонта до горизонта: «Стратегам «Мясищевым» для нанесения удара возмездия по всякой сволочи, которая народ наш давит, на взлет!..».
Услышав могучий рык хозяина застолья, приставы заинтересованно присоединились к нему и тоже кричали небесам что-то в этом роде, бунтарское, а для убедительности стреляли в морозно-седую высь из своих серьезных пистолетов «Стечкин».
В ответ на такой шум за селом со стороны Лысухи стая Изольды вдруг повела над степью глухой вой-перевой. Только трудно было понять, чего больше в этом звуке: угрозы, тоски или просьбы о помощи?.. Бабы нескученские замерли, мужики нервозно завертели головами.
Приставы поспешили в дом.
                18
Март исходил, была самая вершина позимья – каплюжник. Как-то под вечер сквозь тяжелый туман (он подтекал со степных снегов, уже почуявших, что недалек день, когда жаворонок благословит весну), ясно и с каким-то особым достоинством ударил приовражный колокол, приставленный мужиками у дороги хранить память об их исчезнувшем с карты селе. 
Медный голос был услышан всеми нескученцами, которые тотчас тревожно насторожились. Явно некому было в столь неурочный час хватить в колокол. Не Изольда же с голодухи уцепила веревку и дернула?..
Засидевшийся над жизнеописанием выдающихся нескученцев краевед Дьячковский прихватил тяжелую заостренную палку и вышел во двор. Он вслушался в предвесенний мир с нежным любопытством и бдительностью.
Кто-то, в самом деле, подвигался, вышлепывал в тумане по сырой, начавшей сочно квасится дороге.
– Эй, любезный!.. – аккуратно окликнул ходока Пиявка.
Ответа не последовало, однако смутный силуэт уже вытемнился на общем сине-молочном фоне.
– Петр Гаврилович!?
– Никак нет… – глухо-гулко ответил туман.
Пиявка расслабленно засмеялся:
– Алексей Данилович, ты?.. Колокол ходил проверять? 
– Извините, я буду Евгений Дмитриевич. А вас как звать-величать? – утомленно проговорила темная сущность, спеленованная туманом с головы до ног.
– Дьячковский, Иван Александрович. Здешний краевед.
– Весьма рад. Надеюсь, я в селе Нескучном?
– По сути вы все еще в чистом поле…– мелко засмеялся Пиявка.
– Незадача! Наверное я на хуторе Братки?
– Его уже лет десять как нет в помине. Кстати, Нескучное вы на карте тоже больше не найдете. Лишь язык до него теперь доведет, как когда-то до Киева.
– Так где же я все-таки?  – вздохнул Евгений Дмитриевич.
 – Не волнуйтесь, вы на месте… – великодушно сказал Иван Александрович. – Так что разрешите пригласить вас в дом. На рюмку чая!
– Спасибо, благодарю. Это очень уместно после моей прогулки.
– А вы, Евгений Дмитриевич, смельчак! Неужели в Казарском вас не предупредили, что в наших краях рыщет-свищет стая волкособак?!
– Наверное, не подумали, что я на ночь глядя отважусь пешком пойти. А я вот не удержался, не стал ждать, пока утром мне обещанную машину найдут. Хотелось поскорей добраться до места.
Они вошли в комнату, чуть ли не наполовину занятую русской печью и закутом, до сих пор хранившим стойкий острый запах: еще недавно тут злобно взрыкивал с пеной на губах старый боров.
Однако сама комната и печь были в порядке и чистоте: беленые, как облизанные, хотя и с отдельными импрессионистическими мазками нерастворившейся синьки. На окнах кружевные выбитые занавески, на подоконниках синие юбочки фиалок и колючие дули кактусов, на полу из цветных лоскутов вязанные пестрые круглые половики, зато люстра – хрустальная, чешская, подаренная парторгу Дьячковскому в самом начале горбачевской перестройки делегацией из города-побратима Брно. Еще у Ивана Александровича Интернет и спутниковая антенна, к которым он, тем не менее, относится настороженно, словно каждую минуту ждет от этой техники какой-нибудь идеологической провокации. Как когда-то от модного полупроводникового транзистора «ВЭФ-Спидола», стоявшего у него в парткабинете. Только начнет Дьячковский по нему искать нужную волну, чтобы, скажем, послушать выступление на съезде Генерального секретаря или заявление ТАСС, как тот вдруг внезапно самым  предательским образом возьмет и заговорит на все правление голосом диктора «Радио Свободы» или «Би-би-си».   
Пол в закуте Елена Ильинична хотя и скоблила несколько раз топором да травила смесью уксуса с медным купоросом, но перебить главный запах не могла. Тот словно даже усилился, нагло восторжествовал. Боров отличался нахрапистым нравом. Закололи его – как с плеч долой. Даже ржаные колобки со шкварками, на его крови замешанные, впервые были не в аппетит Дьячковскому.
Войдя в дом и вдохнув так и не вытравленные ароматы закута, Иван Александрович весело поморщился, ни к селу, ни к городу брякнул:
–  Кривоногого – в свинари! 
Затем, уже на свету, он бдительно осмотрел на гостя и странно вздохнул:
– А вам известно, что вы с нашим бывшим директором школы Алексеем Даниловичем Бесфамильным с лица и внешностью как одного замеса! Скуластые, плечистые, с офицерской выправкой! Кто же вы будете?
Евгений Дмитриевич утомленно поклонился:
–  Извините, что до сих пор не представился. Моя фамилия Душутин. Бывший учитель истории. Ныне уличком и землепашец из курских краев. Остальные подробности я с вашего разрешения изложу после того, как нахально отдохну у вас на сундуке хотя бы часок. Силы оставили меня. Извините, годы. Да и час поздний.
– Какой же я долдон! – пружинисто подскочил на месте Иван Александрович. – Гость с дороги! Лена! Одеяло! Подушку! Нет, я сам!! Печь подтопи!
Душутин заснул, еще не успев достигнуть головой подушки. Скрипучий дубовый сундук медвежьих размеров, бурый от моренки, показался ему мягче пуха. Запах от этой колоды на удивление исходил чистый и опрятный. В сундуке Дьячковские держали одеяние себе «на смерть»: там в заначке лежали ему – дорогой, черный неношеный бостоновый костюм, ей – из плотного шелкового бархата шоколадное платье строгого фасона. К тому же вместо химически вонявшего нафталина, еще привычного до сих пор на селе отравителя моли, они применили оригинальный способ от деда Корреспондента – набили по его совету нутро сундука разными старыми газетами (в основном «Коммуной» и «Правдой» советского времени), и уже вскоре убедились, что так любящий аплодисменты едок шерсти и разных материй, в самом деле панически боится запаха типографской краски.
Когда Евгений Дмитриевич деликатно забылся, Дьячковский вдруг по-особому твердо взглянул на Елену Ильиничну и крепкой хваткой молчком потянул ее за руку на холодную веранду.
– Ты чего, одурел? А если твой дед проснется? Не можешь подождать, кобелина? – по-своему поняв мужа, нежно сказала она, и при этом лицо у нее стало как бы палевым: и бледно-желтым, и розовым одновременно, а дыхание словно вовсе прекратилось.
Иван Александрович уперто выволок жену за дверь и там аккуратно, беззвучно прошелся перед ней вприсядку, вскидывая руки над головой, но не смея, как ему ни хотелось, ядрено ударить в ладоши.
– Ты знаешь, кто сейчас давит храпака на нашем сундуке?
– Не пугай, Ваня… Неужели он тоже из дурдома сбежал? Как и Армагир?
– Как странно ты мыслишь…– напряженно проговорил Дьячковский и тихо, внушительно объявил. – Это, ласточка, Евгений Дмитриевич Душутин, внучатый племянник нашего бывшего помещика Гавриила Яковлевича Душутина!.. У него родословная со времен рязанского князя Олега отсчет ведет!
– А  ты обратил внимание, как он исключительно похож на Алексея Даниловича? … – прижала руки к груди Елена Ильинична.
– Не торопи события!… – емко вздохнул Иван Александрович. – Готовь стол. Приведи себя в порядок. Ночь-переночь, но я – за народом!
– Ваня, а этот человек может помочь, чтобы в нашем селе опять медпункт и почта были?! – аккуратно спросила Елена Ильинична.
– Не знаю. В любом случае большие дела начинаются! – напрягся Дьячковский. 
                19
Из-за тумана, тяжелого до задыха, в ночь набрякли снега, слякотью уныло заблестели глухие, безлюдные дороги. Так что к дому Дьячковского на его зов только и подгребли, что Бесфамильный с Таней и Мясищевым да из кондовых стариков Корреспондент на пару с Феклушкиным, плюс двое самых энергичных, но глуховатых старушек, которые  решили, что их пригласили или на чью-то свадьбу, или читать по покойнику.
Иван Александрович встречал гостей празднично, в похоронном бостоновом костюме с иголочки; Елена Ильинична вышла к ним тоже в смертном бархатном платье с матовым отливом – точно восковая фигура знаменитой дамы. Они с мужем приняли решение по такому исключительному случаю единовременно распечатать свои  погребальные закрома.
Бесфамильный, оглядев Елену Ильиничну, молодо, бодро засмеялся и элегантно поцеловал руку, за что Татьяна строго шлепнула его между лопаток.
К приходу гостей Дьячковская успела и приличный стол наладить: кинула на него слюдяно накрахмаленную жесткую скатерть, а по ней, электрически прошуршавшей, разнесла чуть ли не бегом разные разности – картофельный суп с боровичками из под ельника, а к нему знаменитые пиявкинские кровянчики, потом же золотисто поджаренные отбивные по-купечески на блюде с густой картофельной толченкой (бухоней), прудовую белорыбицу, прокопченую до смолистой рыжины, а ко всему пирожки с капустой, рисом, ливером, синеватые вареники с вишней и рыжий абрикосовый кисель. Само собой, на середине стола как врос бочонок домашнего, мартовской варки пива на донском хмеле и опять-таки ультразвуковой самогон Петра Гавриловича, выправленный от похмелья стиральной машинкой «Ретона».
Иван Александрович торжественно вывел из-за печи гостя:
– Племянник нашего знаменитого нескученского помещика Гавриила Яковлевича Душутина, потомственный дворянин Евгений Дмитриевич Душутин, уличком! Из Курска! Виват!
Кажется, потомок был смущен и несколько раздосадован подобным протоколом встречи, но это уже не могло не только остановить Дьячковского, но даже смутить.
– Судьба привела его к нам в поисках двоюродного брата! – Дьячковский схватился за волосы на затылке. – А теперь, милые зареки, сенсация века! Господин Бесфамильный, шаг вперед!
 И как только встали друг против друга Алексей Данилович и его копия Евгений Дмитриевич, так все определилось: оба строго, во всю силу, которой еще оставалось немало, обнялись.
– Родная кровь заговорила! – со слезой возвестил Дьячковский и топнул в сердцах. – Нашелся, зареки, наш тайный барчук! Позвольте объявить: Алексей Данилович Бесфамильный – внук Гавриила Яковлевича и сын штабс-капитана Добровольческой армии графа Сабурова. 
Мясищев аккуратно приобернулся на Татьяну:
– Графинюшка…
– Умолкни, – покраснела она.
– Прогорело мое жениховство…
– Убью…
– В холопы хоть возьмешь?
– К столу, господа, товарищи, соседи и друзья!! – азартно прокричал Дьячковский.
Он инициативно засуетился и лично каждого человека посадил на определенное место, заранее им продуманное. Чтобы не было ералаша, отсебятины, а все выстроилось по ранжиру: в свое время приходилось не единожды секретарю парткома Дьячковскому согласовывать в вышестоящих инстанциях диспозицию расположения официальных лиц за столом торжественного собрания в колхозе-миллионере «Завет Ильича» по случаю революционной даты или же рекордного на всю страну урожая свеклы. 
Само собой разумеется, что Евгений Дмитриевич и Алексей Данилович были определены рядом, чтобы вместе по братски возглавить стол. Продолжавшему смущаться курскому гостю Дьячковский установил коренное, особо почетное место. По правую руку от уличкома он устроил Бесфамильного и Татьяну. Несмотря на ее молодость и отсутствие авторитетных заслуг, она автоматически получала право сидеть среди первых лиц в силу ее открывшейся ныне родовитости. Остальным гостям достались табуретки, а дедов Феклушкина и Корреспондента так и вовсе устроили на неструганную с сучками доску, десятку, правда, укутанную для мягкости и от заноз байковым одеялом. Ко всему прочему перед Бесфамильным, Душутиным и Татьяной, несмотря на превосходные качества самогона «Ретона», из особого уважения выставили до сих пор имевшуюся в запасе водку «Московскую» ценой три рубля шестьдесят две копейки, с алюминиевой кепочкой. 
Когда подняли стаканы, Дьячковский вдруг оторопело вскочил:
– Мужики, без тоста нельзя! Вы чего? Как хотите, а я не допущу такого попрания праздника...
–  Хозяина нельзя не уважить. Так тогда за встречу?.. – аккуратно сказал уличком.
– Слишком коротко! Ведь минута особая! – мучительно уточнил Иван Александрович. – Еще бы пару-другую проникновенных слов добавить! Чтобы мы вашу жизнь через них прочувствовали во всей серьезности!
– Волнуюсь…Да и не умею… – искренне смутился Душутин. – Я ведь человек простой. Одно звание, что предки мои числились в дворянах. Наш Родион Душутин вон даже был постельничьим Ивана Грозного. Частенько играл с ним в шахматы. Между прочим, и в день смерти царя, после баньки, они тоже было уединились для состязания на доске…
– Чувствую, ухватил ты мысль, гость дорогой! Веди, напрягай ее! – с мудрой сердитостью, эдаким режиссером вскрикнул Иван Александрович.
Евгений Дмитриевич привстал, вздохнул, точно что-то у себя в груди высвобождая:
–  Не знаю, что и рассказать вам… Все в душе спуталось от волнения.
 Дьячковский побледнел, лицо у него как будто на одну сторону судорожно оттянулось.
– А что если я теперь продолжу? Я вашу сокровенную идею, Евгений Дмитриевич, углядел и внутренне оседлал! Я ее ох как почувствовал сейчас! – торопливо сказал он. – Разрешите? Я никого не задержу, честное слово. В полминуты уложусь! Засекайте регламент!
Для убедительности Иван Александрович еще ближе поднес стакан ко рту, то есть привел его как бы в состояние полной боевой готовности.
Повел в самом деле бодро, вертко:
– Какие только вихри враждебные не вились над старинным дворянским родом Душутиных! Испытал он за века и триумф, и трагедию. Вот вам пример: деду нашего именитого гостя Николаю Яковлевичу, брату помещика Гавриила Яковлевича, в первую мировую лично сам Николай Второй, прибыв на поле отгремевшего боя, вручил за геройство золотой Георгиевский крест! Давайте же выпьем сегодня, чтобы вновь высоко поднялся герб с единорогом и львом на серебряном поле, за возрождение славного рода сынов боярских Душутиных! Помните знаменитую фразу уставших от безвластья новгородцев к варягам? Так и я скажу им ныне ото всего сердца: «Придите и владейте нами!».
Иван Александрович сел в каком-то лихорадочном перевозбуждении, с дрожью, с задыхом. Стакан свой зачем-то машинально отдал жене, так и не отведав из него. Само собой, Елена Ильинична эту невостребованную по замешательству тару тотчас бдительно сунула за занавеску, накрахмаленную до перламутрового блеска.
Некоторое время Дьячковский взволнованно ждал, пока осядет в нем внезапный горячечный порыв, точно острую боль мужественно перетерпливал.
Однако после его слов всем вроде как несколько неловко чего-то стало. Выпили нескладно, как украли. 
– Владейте?.. – вдруг строго усмехнулся в сторону краеведа Феклушкин. – А я не желаю! С тех пор как в Новочеркасске на моих глазах строителей коммунизма танками по асфальту размазали, не хочу никакой власти над собой! Ни хорошей, ни плохой. Воронежский мужик – он испокон века вольный казак! Не напирай!
– Не волнуйтесь, милый человек, – застенчиво покивал Евгений Дмитриевич. – Наше время прошло навсегда. Мы ни на что не претендуем.   
– Вон как у нас разговор круто пошел! – опять ожил, трубно простонал Дьячковский. – Какая проблемность поперла. Такое впечатление, что гражданская война в нашей стране до сих пор не окончилась! А что же вы молчите в этой битве идей, Алексей Данилович?!!
Бесфамильный сдержанно усмехнулся:
– Мне сказать нечего. Я, к сожалению, ничего не помню и не знаю. За малолетством. Кроме понятия, что свое дворянское воспитание мы утратили навсегда.
 –  А что с моим отцом Дмитрием Николаевичем после гражданской стало вы, Иван Александрович, в курсе? – вздохнул Душутин-младший, явно стремясь подальше увести разговор от  дьячковской идеи «придти и владеть».
– В этом плане у меня полный пробел…– хрипло отозвался краевед. – Буду крайне рад получить факты из первоисточника!
Евгений Дмитриевич приобнял Алексея Даниловича:
– История для тех лет не редкая, но со своей особенностью… Дмитрий Николаевич, сын полковника царской армии, племянник вашего помещика Гавриила Яковлевича и мой родной отец воевал на стороне красных. И отличался такой храбростью, что Троцкий лично вручил ему именное оружие! Только вскоре он же определил моего отца в тюрьму. За отказ расстрелять пленного деникинского подпрапорщика. Когда того захватили, подпрапорщик перед смертью попросил разрешения принять баню, а потом надел прямо на белую исподнюю рубаху полный бант своих солдатских Георгиевских наград: четыре креста и четыре медали «За храбрость». И не поднялась рука у отца такого героя пустить в распыл. В общем, в тюрьме он ждал смерти с часу на час. Однако его не только не казнили, но после отсидки даже избрали председателем курского колхоза «Завет Ильича»! Позже в тридцать седьмом начались массовые репрессии, но и через них он прошел невредим! А в Отечественную партизанил и погиб недалеко от тех мест, откуда шестьсот лет назад пошел наш род. Я же теперь ни дворянин, ни мужик, ни пролетарий. Неизвестно кто, одним словом. Числюсь в уличкомах, работаю в лучшем случае за «спасибо», а чаще за «так». Живу же тем, что сажаю знаменитую курскую картошку, до которой так охочи шахтеры из Донбасса. Как все фермеры, половину прибыли отдаю бандюгам. Правда, они сейчас так себя не называют. У них якобы бизнес по содействию развития фермерства. Поначалу старший сын Родион никак не хотел по уркаганским понятиям жить. Тогда их пахан Боюл, в миру неприкосновенный депутат Юрий Валентинович Зубахин, велел своим наш трактор сжечь. Родион сгоряча огрел одного бойца оглоблей и убил. Дали ему десять лет. Вернулся через шесть за примерное поведение – и сразу же подался в банду. Вернее, в охранное предприятие Боюла. «А там после армии и его сын, мой любимый внучок Алексеюшка, подтянулся за ним. В Чечне командующего возил, теперь Боюла катает на каком-то особом, ручной сборки Bugatti-Veyron. А стоит это авто чуть меньше трех миллионов евро. А ты, Иван Александрович, зовешь нас «владеть»… Всеми нами уже давно Боюл владеет. Он у нас смотрящий и по фермерам, и по иномаркам, весь игорный бизнес под ним. С телеэкранов местных не слезает. Силы у него побольше даже, чем когда-то у  наместника князя или воеводы. Боюл меня к вам и послал... Мол, перетри с мужиками, чтобы дурака не валяли и уступили мне свои земельные паи. Они своего бывшего помещика, твоего деда, до сих пор помнят и чтят. Может по такому обстоятельству не станут гоношиться.
– Боюл говоришь? Чернявый такой? Приметная личность… –  тяжело сказал Алексей Данилович. – Я с ним не так давно вот как с тобой разговаривал. Что же ты к нам от такого олигарха пешком прибыл? Боюл джип для тебя не нашел? Думаю, ему и самолет зафрахтовать не проблема?
– Для него ничто не проблема… Хоть сегодня на Луну или на Марс пошлет земли скупать…– Евгений Дмитриевич покаянно закрыл глаза. – Только он так постановил для большей душевности моего с вами разговора. Будь проще, и люди к тебе потянутся. Итак, что же вы в самом деле скажете насчет земельных паев, люди добрые?
– Охочих на покуп много…– вертнул головой Феклушкин.
 – Если дадите мне от ворот поворот, вот вам крест: Боюл и меня разорит в пыль, и ваше село спалит… Это не угроза. По жизни говорю. У него все деньги на кон поставлены. Его английские партнеры через спутник ваше Нескучное приглядели и глаз положили, чтобы здесь был мегазавод по откорму подсвинок. Боюл его проектом века называет...   
– Вот приедет барин, барин нас рассудит… – со злостью хихикнул Феклушкин.
 – Трудная задача перед нами стоит... – напрягся, как околел, Дьячковский.
 – В газету надо заметку об этой подлости срочно писать…– глухо обозначился дед Корреспондент.
– Может, лучше сразу в Гаагу? – лязгнул зубами Феклушкин.
– Успокойтесь, диссиденты деревенские…– поморщился Дьячковский. – По-хорошему, так послать куда подальше этого Боюла с его свинскими английскими партнерами. Только, по всему полагаю, нам следует уважить просьбу Евгения Дмитриевича... Его фамилия зарекам не чужая. Нашим дедам-прадедам никаких страданий Душутины не чинили и как могли оберегали по жизни, последним хлебом делились в голодные года… Не обидим, братцы их достойную дворянскую память! Нет такого поля сражений, где бы их косточки ни были посеяны. Сторожевую крепость на Воронеже возвели в сотоварищах с боярином Сабуровым, Тамбов строили, Козлов… А там, глядишь, может через боюловский свинарник наша нескученская жизнь выправится? Нет худа без добра...
– Если надо терпеть – стерпим…– уныло сказал Феклушкин.
– А твое веское слово, дорогой Алексей Данилович, каким будет? – круто угнул голову Дьячковский, чтобы даже выражением своего лица никак не повлиять на мнение соседа.
– Крест на дворянском роде Душутиных рано ставить…  – как-то многозначительно и достойно проговорил тот.
Татьяна вдруг бросилась из дома. Мясищев выскочил следом, как таран, но через минуту вернулся с разбитой бровью.
– Притолока на веранде слишком низкая… – сказал тихо и как-то по-особенному мудро, точно от удара у него в голове неожиданно наступило некое большое просветление.
– А перемени-ка, Елена Ильинична, побыстрее гостям тарелки под веселые пельмешки! Паи паями, а торжественный ужин в честь его превосходительства Душутина Евгения Дмитриевича и высокодостойных сородников оного продолжается! У кого не налито?! – резво, соколом полетел вдоль стола Иван Александрович.
– Что же у вас колбаска мягкая кончилась, а вы странно молчите?! – вскрикнула над Феклушкиным Елена Ильинична. – Это нам обидно!
– С меня хватит…– заулыбался дед. – К тому же я всегда в любой момент на самообеспечении... – Он  снял с себя садовую калошу и шумно понюхал босую ногу: – Вот это кол-бо-са! Душистая, сласть!!
– Тост!!! – глубинно взрыкнул Петр Гаврилович. – Предлагаю в честь изначальника рода Душутиных отлить его бронзовый бюст! Для чего использовать вестовой приовражный колокол.
                20
  Зимой ночь к утру темней темного становится, словно нагущается. Или это так только кажется, потому что несносно утомляешься ждать света: ложишься затемь, встаешь в потемках.
Алексей Данилович в глухом шестом часу со скучным лицом сидел у себя во флигеле перед кружкой кипятка с малиновыми листьями и пушистой мяткой. Напротив за столом, вобрав голову в плечи, обморочно спал Евгений Дмитриевич с открытым ртом. Они говорили всю ночь, пока не обессилили.
На тахте раздраженно заерзала Татьяна, и вдруг рывком села, угнувшись до колен.
– Спи еще, дочка, – глухо сказал дед.
– Ну да… А кто вас, дворяне, завтраком кормить будет? Челяди нет.
– Я сам что-нибудь по-стариковски соображу.
– Было бы из чего. Мы все запасы подъели…– подобрала губы Татьяна. – Пойду разве что с ружьем прогуляюсь? На удачу. Вдруг какой зайчишка еще остался незамеченным Изольдой? На худой конец ворону подстрелю. Отмочим с уксусом, травами нашпигуем. Чем не дичь?
– Не ходи. Стая близко. Ты спала, когда они такой вой на околице подняли, что мы с Евгением Дмитриевичем, не сговариваясь, оба пред иконами стали и трижды прочитали молитву при нападении собак.
– Какая же это? – уныло вздохнула Татьяна. – Может она и мне пригодится? Если патроны кончатся…
– Молитва известная, дочка. Вначале «Богородица Дево, радуйся…», а следом «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его, ненавидящи Его…», – с чувством проговорил Алексей Данилович и застенчиво вытер вставшие в глазах склизкие стариковские слезы.
Таня аккуратно обняла его:
– Знаешь, мне почему-то кажется, что я теперь без стыда не смогу зарекам в глаза смотреть… Дворянка голожопая! Графиня! А там и до хазарских все это дойдет. Что мне только вслед не будут говорить! Может быть даже в психушку посадят в итоге… Нет, лучше бы Евгений Дмитриевич не приезжал. Хотя, знаешь, мне кажется, будто я всегда чувствовала, что мы не простых кровей. 
 – Не бери в голову, Танечка. Конченное все это. Быльем поросло.
– Все равно прикольно...
– Говори русским языком, пожалуйста. А то заставлю диктант писать! 
– Будет злиться. Сорвалось. Подай сумку у тебя под ногами. Там мои последние патроны. Кстати, если бы не Евгений Дмитриевич, ты бы сам  рано или поздно признался мне, что твой дед – помещик Душутин, а отец – граф Сабуров?
– Прости, нет. Зачем, доча?
Таня вдруг враз переменилась: встала с озорной легкостью, точно подпрыгнула:
–  Графиня, не желаете ли чаю? Отнюдь, граф. Карету мне, карету!
Гость шевельнулся на стуле, точно проверяя равновесие, аккуратно помассировал кончиками пальцев лоб и только тогда открыл глаза, но прямо глядеть на кого-либо еще избегал. Не совсем человек вернулся в себя.
– Милая вы наша…– поклонился он Тане. – Ах, какие в душутинском роду женщины! Господи, Боже мой… Принцесса!
– А я, Евгений Дмитриевич, больше Сабурова по крови! – усмехнулась она и с особой охотничьей сноровкой по-мужски ловко загнала в блескуче проточенные маслянисто-ухоженные стволы по патрону. –  Дедуль, я давно собиралась капитально поговорить с тобой по жизни. Я может быть ради этого разговора и вернулась из Воронежа… Да никак не решусь приступить… 
– Так за чем стало?…– внимательно поглядел на нее Алексей Данилович.
 – Погоди. Не так сходу. Разговор этот во мне еще не совсем сложился…
Когда Таня вышла из флигеля, темнота уже изсерела, полегчала. Обозначившийся полусвет одну за одной убирал звезды. Они мельчали на глазах и исчезали с неба, как с земли нашей умирающие села да деревеньки, по нынешнему – поселения.
На крыльце Таня сразу за нос ухватилась: мороз мигом прилепился к нему. Она взвизгнула.
– Что случилось? – выскочил из дома Алексей Данилович.
– Морозка крепко целуется…– усмехнулась Таня.
Она выбрала дорогу к пруду. Охотничий расклад у Тани был на удачу: в овраге доглядеть мартовика, зайчишку, недавно народившегося. Мог там и вяхирь сорваться с утайного места прямо под выстрел.
Если же она свою добытную дорожку попусту протопчет, тогда ей придется с Мясищевым на тракторе катить в казарский супермаркет «Тартар», чтобы гостя накормить складно, с уважением: колбасу подать, сыр, масло коровье, а к чаю насыпать в тарелку верхом пряники или челночки, мармелада положить разного, цветного.
Вдруг со стороны пруда пришел какой-то странный звук, точно весенний снег с шорохом  в овраг соскользнул. И тотчас взвизжала собака, заполошно, как ребенок. По всему изольдина стая снова взяла след оленухи с телком, и те ломанулись во спасение напролом, куда глаза глядят.
Таня выбежала на берег. В самом деле копыта оленухи звучно били по льду пруда. Мартовский, он трескался под ее тяжестью с глухим, ломким звуком. Было слышно, как из трещин прыскает вода, всхлюпывает.
Стая шла за ней с разгоном. Десятка три волкособов россыпью почти со всех сторон обложили оленуху с телком. Март да апрель самое смертное для «зеркальных» время. Ослабленная зимовкой, оленуха уже то и дело оскальзывалась, и кажется уже сама отчаянно хотела, чтобы клыки поскорей взрезали ей сонную артерию и прекратилась наконец эта заполошная травля. Но как только взглядывала она на упорно скакавшего рядом телка, который, несмотря на свой почти годовалый возраст, был еще прилипчивым сосуном, так и оживала, зверела, подстегивая его хрипом и судорожным, тявкающим лаем. Однако ничто не помогало уже им.
Изольда, опередив стаю, мчалась бок о бок с оленухой, но все чего-то оттягивала последний прыжок.
Татьяне вдруг показалось, что вожачка сознательно гонит оленуху на нее, под выстрел, точно отдает ей добычу. Татьяна вскинула ружье и опустила.
Лед под оленухой вдруг распахнулся. Она и телок скользнули в полынью.
Таня упала на колени.
Где-то через минуту морда оленухи пробилась наружу из ледяного крошева. Она рывками стала пробиваться к берегу.
Татьяна бросилась в село.
Скоро сбежались на берег почти все ходячие зареки.  Кто веревку приволок, кто сеть, а Дьячковский-Пиявка с топором налетел и на бегу как-то глухо, задышливо клегтал, точно старый орел, крови ищущи. Только Таня у него оружие отняла и на лед забросила. Тот зазвенел недовольно и булькнул в полынью.
Оленуха к этому времени своими силами до мелководья добралась, но встать и идти не могла, ноги подламывались. Чтобы не захлебнуться, она вытягивала из воды шею и потявкивала. Телка нигде не было. Уже и вода в проломе устоялась: никаких признаков, что он еще ломится прорваться из-подо льда.
В это время примчался Мясищев с двумя оглоблями подмышками, точно запряженный конь, который оторвался от передней оси повозки, когда его заполошно понесло.
Поначалу он сгоряча хотел самолично броситься в пруд за телком, но Татьяна повисла на нем. Тогда стали привязывать оленуху к оглоблям и вынесли ее на берег. Оленуха неуклюже раскорячилась и все норовила оглянуться на пруд. Стоять самой у нее долго не получалось. 
– И сколько мы будем эту кобылу так держать?! До морковкиного заговенья? – сухо сказал Пиявка. – Зря, Таня, ты помешала мне тюкнуть ее обухом между глаз. Я на вашего гостя, между прочим, потратился. Или вам, господам дворянам, до проблем черносошного крестьянского мужика дела нет?
– Понесло же тебя… Извинись поскорей… – тихо сказал Алексей Данилович.
– А то ударишь?
– Это я тебя буду мочить. Собственноручно! Веришь? – встрял Мясищев, выглянув из-за лоснящегося крупа оленихи.
 – Верю… – усмехнулся Пиявка. – Ты же у нас – удар возмездия! А также главный спец по игре в лото с нечистой силой. Или вы уже на шахматы с запечником перешли? Ладно, извиняйте, господа хорошие. Только помните – я свою затею с краеведческим музеем доведу до конца, и тогда в нем любому из вас могу оставить на века какую пожелаю характеристику. На свой вкус. Так что, люди, будьте  ласковей с Иваном Александровичем… Дружите с ним!
Феклушкин, почмокивая, добродушно похлопал оленуху по животу, уже обросшему мелкими сосульками.
– Не резви, едрит твою… – строго сказал ему дед Корреспондент.
В этот момент оленуха вдруг неожиданно сильно, с напрягом встряхнулась.
 – Тпру!! – резво отскочил Феклушкин.
 – Ожила трохе! – засмеялся Мясищев.
Оленуха оскалилась и фыркнула. Ее поспешили развязать. Она по-человечьи глубоко, нервно вздохнула и, поскальзываясь, медленно, слабыми рывками, стала неуклюже подниматься вверх по склону.
                21
Весь день вышел наперекосяк. Таня так и не съездила с Мясищевым в казарский «Тартар» за продуктами. Гость и хозяева благородно заливали голод пустым кипятком.
Под вечер Мясищев принес бидон окуньков. Он надергал их в промоине, где сгинул телок. За отсутствием масла Петр Гаврилович пожарил их во дворе на углях. Подзаправившись, Алексей Данилович и Евгений Дмитриевич увлеклись воспоминаниями и заспорили, был ли их предок Василий Григорьевич Душутин воеводой в Воронеже в 1586 году или в 1587? Не имелось у них общего мнения и по вопросу, когда Филипп Кириллович Душутин отправился послом в Англию: при Елисавете? При Якове I?
Хотели звать Дьячковского, но Таня идти за ним отказалась и легла спать, сославшись на усталость и головную боль, хотя солнце еще не село.
Под утро она как больная измождено подошла к окну. Ночное небо уже стало блекло-матовым. Вокруг достаточно развиднелось.
На берегу пруда темным пятном стояла оленуха.
Таня влет оделась и бросилась на улицу.
Оленуха позволила ей подойти совсем близко и не шевельнулась. Лишь вытянув шею и уши в сторону пруда, и морща грубые, точно кирзовые ноздри, напряженно принюхивалась. Время от времени тяжело вздыхала.
Таня села рядом на корточки.
– Его нет в живых… – сказала тихо, боясь ее спугнуть. – Уходи. А то убьют тебя: или мужики, или собаки.
Оленуха неожиданно громко и сердито тявкнула.
– Не сердись, пожалуйста. Я все понимаю… А можно тебя обнять?
Таня приподнялась и аккуратно положила руку ей на шею. Кожа оленухи судорожно напряглась. Внутри ощущалось сдержанное трепетание, точно там какой-то мотор работал.
– Красатулька моя! – уже громко сказала Таня. – Иди домой, пожалуйста. Ступай. Твой телок теперь в лучшей жизни. Никакие клыки его там уже не достанут. Нечего сердце рвать! А месяца через два он всплывет… Тогда и приходи. Вместе поплачем.
Оленуха медленно оглянулась на Таню, сопливо чихнула, точно слезами поперхнулась, и неуклюже полезла на ярко высветленный молодым солнцем косогор.
На следующий день в то же самое раннее время оленуха вновь стояла на берегу у ледяной закраины.
– Пришла!! – вскрикнула у окна Таня. – Евгений Дмитриевич! Дедушка! Идите поглядеть! Скорей, пока не убежала! А можно я ей хлеба дам?
– Так последний, графинюшка…– улыбнулся Алексей Данилович.
– А я потом что-нибудь придумаю! Голодать вы у меня больше не будете, мужики. Извините, господа дворяне. Так я пойду поздоровкаюсь с ней?
– Не смей коверкать язык!.. – застонал Алексей Данилович.
Когда Таня спустилась к пруду, около оленухи, заложив руки за спину и задумчиво ссутулясь, похаживал Дьячковский. Он пришел на пруд сеть проверить и чуть в темноте на зверя не налетел.  Теперь Иван Александрович лихорадочно соображал, как не упустить добычу, которая сама шла в руки. Домой за кувалдой мчаться далековато, а иных подходящих средств вокруг никаких.
– Отойдите от нее, дядя Иван! – наскочила Таня.
Пиявка сгоряча сразу два парторговских кукиша ей показал, и столь резко, с особым вывертом, точно их сильная пружина выбросила вперед. Так в кино стреляют с двух рук.
Тяжело задышал:
– Танюха, я о простом народе забочусь, не о своем брюхе! Мясо поделим честно, по едокам. Так что, дочка, беги к дедушке за кувалдой! Сам Бог нам эту оленуху посылает.   
– Вы не посмеете, – строго сказала Таня и закурила.
– Благородная жалость, ничего не скажешь! Ты же у нас теперь графиней стала. Только не пыжься. Отграфинились вы навсегда, отдворянились. Никто вы и звать вас никем. Одним словом, – «бесфамильные».   
–  Я сейчас Петра Гавриловича на помощь позову!
– Ишь, госпожа, слугу себе нашла бесплатного. Помесь Санчо Панса с Кулибиным! Ладно, я потопал за собственной кувалдой, а ты пока с этой коровой пошепчись поласковей, чтобы не смылась или с горя не околела. Хотя по нашей жизни и мертвечина веселей веселого полезет в брюхо!
– Уходи, милая…– шепнула Таня оленухе, когда Пиявка скрылся за косогором. И построже добавила: – Пошла, пошла отсюда! Ну, дура…
Она замахнулась на нее, но та и не пошевелилась. Не стронулась оленуха с места и когда Изольда в степи на Казарской стороне впервые одиноко затянула строго-унылое вытье.
Вчера Алексей Данилович рассказал Тане, что на днях фермер Труфанов и его городские друзья, все как один на снегоходах, обложили волкособов со всех сторон и перестреляли до последней шавки. Но Изольде не только удалось уйти, но она даже исхитрилась под огнем прорваться к бывшему хозяину. Так что тот еще до сих пор не пришел в себя от болевого шока после ее «множественных» костоломных укусов, но жизни его, правда, ничто не угрожает: вертолетом Виктора Андреевича вовремя перебросили в областную клинику.
Узнав об этом, Татьяна окончательно уверилась, что в то утро, когда сгинул подо льдом сосун, Изольда осознанно, как хорошо натасканная охотничья собака, подняла в овраге оленуху как раз ей под выстрел.
Вечер, ночь и весь следующий день оленуха уперто, не переступив ни одним копытом, вглядывалась в проплешину на середине пруда, где вода уже схватилась новым ледком, оцепенела.
Дьячковский так и не пришел: то ли уже сил не было нести кувалду, то ли морально готовился переступить через графинино упорство.
Оленуха не сходила с места три дня. Таня пыталась кормить ее хлебом, но она лишь отдергивала морду и слюняво скалилась. Мясищев принес сена, но и на душистую охапку та не отреагировала. Даже сахар не взяла. Подали ей воды в ведре, так она его носом подхватила и в сторону со злостью отбросила, чтобы ведро не мешало выглядывать телка. Все казалось оленухе, что вот-вот по льду пруда озорно процокают его аккуратные копытца и, увидев ее, длинноухий строго-капризно рыкнет, неумело подражая взрослым самцам.   
   – Напрасно ты не дала мне ее забить… – наконец вновь объявился на берегу Дьячковский и погладил оленуху. – Отощала животина. Жаль… Как-никак потеря ценных килограммов. Ты разве не видишь, что она жить не хочет без своего сосуна? Затем и пришла к нам, чтоб мы ее вслед за ним отправили. Надеется на нас. В расчете на милосердный акт эвтаназии. Так что ты, графинюшка, напрасно горячишь свою голубую кровь! Дозволь мне ее спасительно долбануть по башке!..
Тут как раз и Мясищев оказался рядом, покаянно опустил голову:
– Видит Бог, Таня, нам всем эту животину жаль! Мы не без сердца, хотя дворянской крови у нас нет.  Но ей без телка уже не жить. Загвоздило. Так что от лица всех зарек прошу тебя: дай нам беспрепятственно страдания ей облегчить… Твой дед тоже мне на такое вынужденное дело высказал добро. Не сомневайся. Я все в один чик сделаю. Она и не поймет ничего, как уже рядом со своим телком будет по Лысухе через ковыль скакать. Оленуха с часу на час сама сдохнет… Крайняя минута ей и нам подошла, графинюшка...
– Черт с вами, делайте, что хотите, маркушки…– тупо проговорила Таня и, вдруг скрипнув зубами, щелкнула ладонью по физиономии Мясищева: – Дай, гад, закурить… – сказала остро, внятно.
– Вот и ладненько…– взял Таню под локоть Иван Александрович. – Так-то оно лучше. Покури, милая, в сторонке, пока мы тут управимся. А то и вовсе домой ступай.
– Убери руки, Пиявка…–  глухо проговорила Таня. – Не то я сама с тобой на раз-два разберусь, не отходя от кассы.
– Умолкни, парторг! – рыкнул Петр Гаврилович. – А ты, барыня, иди домой, не брыкайся. И без тебя с души воротит...
Когда Таня ушла за косогор, он медленным прицельным замахом занес кувалду над головой, поднатужился и пустил ее влет с таким бешеным выдохом, точно  наизнанку вывернулся.
Пиявка стоял достаточно в стороне, но когда кувалда Мясищева полетела, все равно машинально шарахнулся в сторону.
Передние ноги оленухи подломились: она пала на колени и тыкнулась мордой в жухлый колкий снег, словно напоследок молитвенно склонилась перед своим оленьим богом.
– Готова… – сказал Мясищев и тотчас будто бы змея в траве отрывисто шикнула  – это он выверено, с безупречной точностью хватил наискось по нижней стороне оленухиной шеи  скифским мечом и открыл кровь.
Пиявка подставил под живую струю ведро. Ни капли не упустил.
                22
По дороге домой Таня встретила целую компанию: деда, Евгения Дмитриевича и Корреспондента под руку с Феклушкиным. Зареки, возбужденно переговариваясь, шли к пруду. Сойдясь, они умолкли и виновато-застенчиво раскланялись.
Таня выщелкнула из пачки сигарету:
– Я уезжаю, деда.
– Далеко?
– В Воронеж.
– Когда?
– Прямо сейчас. Как раз успею в Казарское к последнему автобусу.
– Что так спешно?
– Очень надо. Потом сам все поймешь.
– Не натвори глупостей.
– Постараюсь.
– Дай сигарету, графиня.
– Последняя была. И не смей меня больше так называть.
– Хорошо, скажу иначе: графиня Татьяна Сабурова урожденная дворянка Душутина! – грозно проговорил Алексей Данилович и всхлипнул.
– Я может быть еще вернусь…– обняла его Таня.
После забоя Петр Гаврилович здесь же на берегу приступил обдирать шкуру, вынул еще теплый усохший желудок и пустой кишечник. Тушу рубили тоже на месте.
К вечеру зареки все мясо и ливер разобрали. Даже копыта унесли.
Ночью к пруду пришла Изольда, однако на берегу ничего существенного не нашла. Лишь запах сочной свежатины нагло дразнился. Изольда долго, злобно грызла в этом месте льдистый снег, скребла отросшими за зиму чуть ли не медвежьими когтями.
                Вместо эпилога
 Назавтра рано утром Таня зябла и морщилась от сырого мартовского холода на проросших травой ступеньках роддома. Охранник даже в вестибюль ее не пустил:
– Не положено.
– Мне нужно срочно к главному врачу…
– Не похоже, золотозубая, чтобы ты рожать собралась.
– Я по другому вопросу.
–  А по другим к нам не ходят.
Тогда она под окнами, разбудив всех рожениц, стала во весь голос нагло звать Григория Васильевича. Не успел охранник среагировать, как из лифта выбежал главный врач и крепко обнял Таню за плечи.
– Я к вам…
– Я знал, что ты вернешься.
– Где мой сын?..
– В Доме малютки. Здесь рядом. Только не волнуйся. Я с самого первого дня договорился с директором, чтобы твоего малыша никому не отдавали. Ни за малые рубли, ни за большие доллары. А дожидались тебя. Спасибо, что не подвела.
– Вам спасибо, Григорий Васильевич. И за все извините, пожалуйста.
Таня вернулась в Нескучное где-то через месяц. Петр Гаврилович, получив от нее телеграмму, приехал в Казарское к автобусу с шиком на собственной легковой машине –  собрал недавно, как и трактор, невесть из чего. Но получилось, по Таниной оценке, очень даже прикольно.
Когда подъезжали к Нескучному, Таня вдруг увидела на берегу пруда оленуху, пронзительно глядевшую на воду, и судорожно высунулась из машины. Оленуха оказалась бронзовая.
Сейчас Сабурова живет с сыном у Мясищева. Недавно она взяла беспроцентную ссуду и теперь у них пять ландграсовских хавроний. Алексей Данилович тоже не один. К его двору прибилась Изольда.
А на днях он привез из райцентра новую карту области: к общей радости Нескучное на этот раз оказалось на своем прежнем месте. А вот Казарское, напротив, куда-то исчезло по непонятной причине.
И только Боюл все не показывается. Алексей Данилович даже решил, что англичане насчет мегасвинарника, видимо, что-то заосторожничали и передумали. То ли им про Изольдину стаю волкособов некие доброжелатели в разрисованном виде донесли, то ли они вняли своему бывшему премьеру Блэру, что в России сворачивается демократия. Поди разбери.
Через несколько дней все станет на свои места, когда Алексей Данилович получит письмо из Курска. В нем Евгений Дмитриевич сообщит, что на днях его любимый внук Алексеюшка  на мосту через реку Сейм неожиданно круто вывернул руль эксклюзивного Bugatti-Veyron  и вместе с собой утопил недоступного для правоохранительных органов депутата по кличке Боюл. 
Письмо заканчивалось просьбой, чтобы Петр Гаврилович, если сочтет возможным и посильным для себя, отлил в бронзе герб  для могилы дворянина милого Алексеюшки: в щите, имеющем серебряное поле, стоит по колено в воде воин с луком; щит держат единорог и лев…