Снег хлынул дождем. Облапил снежинками и звонко затопал по зеленым листьям тополей. Тополя возмутились, загудели, заглушили утопший в море маяк. Море плевалось пеной, медузами, травами. Люди обозлились. Шипели на снег так, как будто никогда раньше они его не видели. Пешеходы брезгливо стряхивали с курток снежинки, прятали под зонтами и кепками лица, и не могли примириться с этим внезапным, хлынувшим в лето снегопадом.
Да. Лето так долго баловало одесситов лазурью и теплом небес, что смириться со внезапной зимой было сложно. Осени у нас не было, и мы ссорились. Ссорились, как не устаканившийся в олд-фешен виски. Колыхались от борта к борту, как какая-то, прости меня читатель, яхта.
Раз за разом мы рушились друг на друга, как снег на зеленые листья. Ругались по надуманным, не стоящим внимания, не причинам, нет. Причин не было. Мы ругались по поводам. У нас не было ни настроения, ни погоды и кто-то не тот звонил в нашу дверь... И мы ссорились.
Мы обозлились на зиму еще до того, как она пришла. И тянули ее, еще даже не срубленный крест на себя, в себя, говорите как хотите.
Когда-то, в канун Рождества мы ехали на машине через заснеженное, расположенное рядом с горнолыжной трассой, село. В каждом дворе селенья стоял украшеный колосьями пшеницы и маком крест.
- Они, что? И правда хоронят своих близких прямо во дворе?- Спросил муж.
- Ну, даа,- неуверенно протянула и тут же осеклась я. - Да ты чтоо?!- Засмеяласть.- Это же Рождественские кресты! Какие к черту захоронения!.
- Ты убила во мне веру в справедливость. - Весело и печально порулил в заснеженную карпатскую даль муж.
Мы снобы. И это тоже правда. Мы читаем по осени Достоевского, а по весне Барикко. Мы слушаем в октябре Чайковского и отворяем весенние окна для Рахманинова. Мы, может, и дураки. Так дай бог каждому, так не дожить до ума.
На соседнем с нашим балконе стало скушшно.
- Заочники и прелюбодеи. Прелюбодеи и заочники.
Квартиранты нашей соседки жарят свинину с цыбулей и привечают худых цыганистых девушек. Девушки смеются, роняют на тротуар снег натужного смеха и вопрошают друг у друга,
- Ты что?! Встречаешься? Ты, правда с кем-то встречаешься?! Я, тоже.
Голоногие мужчины выскакивают на балкон и ноют в хлопающие ладоши тополей,
- Пойдем, пойдем. Там уже нОлито.
Непогода вывела на улицы Одессы даже заржавевшие в гаражах "копейки" и "семерки". Восемь кварталов до базара мы едем минут сорок. Замершие на перекрестках потоки машин, взрываются салютом сигналов при первом мановении зеленого светофора.
Люди кричат из окон что-то...Не оскорбительное, нет. Люди в окнах автомобилей просто, что-то кричат, а мы, просто куда-то едем, а за окнами идет снег.
Падает как дождь на зеленые листья. И сокрушаются во дворах старые тополя, и осторожно выглядывают из подвалов коты, и не лают собаки.
Мы привыкли. Прошло три года, и мы привыкли. В Одессе нам стало привычно, как когда-то в Пномпене. Ничего не меняется. И правы французы, которые говорят, что прежде, чем решить где ты хочешь жить, ты должен прожить там три года.
Прошли три года, Три прекрасных одесских года. И впервые за все это время в город пришла зима.Затесалась меж морем и моросью города так плотно, что стало ясно: не уйдет.
И, нам в этом городе, вдруг, стало так скушшшно. И, так неимоверно жалко всего хорошего, что здесь у нас было, что, провожая мужа «в город» я прошу как когда-то в Азии:
- Будешь на «Новом», купи малосольных.
Я говорю это так, как говорила когда-то в Пномпене,
- Будешь в Тай-Хут, не забудь купить мяса.
Все течет, все изменяется. Но в каждом французском городе время меряется трехлитровыми банками, даже если эта банка прозрачная цветочная ваза.