Монолит. Глава 2 Мистерия

 

   Небольшая круглая сцена похожа была на гигантскую шайбу, забитую в ворота павильона всемогущим хоккеистом.  Троица музыкантов на невысокой, в полметра, сцене возвышалась в плоском, двухмерном мире художественной галереи как Эверест в песочнице. Озёрная гладь полотен художника ограничена берегами картинных рам.  Даже если те украшены шикарной позолотой - это, пусть золотая, но клетка. А  музыкант разве ничем не ограничен? Да нет, он точно так же, как художник, упирается в непроходимую цифру семь - один в семь нот, другой в семь цветов. Это - тупик? Да, но не для настоящего мастера.

    Большой художник, как алхимик, смешивая в колбе - палитре краски, увеличивает количество цветов до семидесяти семи, семисот семидесяти семи, семи тысяч семисот  семидесяти семи и так далее, и так далее. Настоящий мастер на этом не останавливается - двухмерное пространство картины он шутя превращает в трёхмерную проекцию.  Если наш живописец, к тому же, совсем немного волшебник, то его “объёмные картинки”, даже на ощупь, будут греть, морозить, больно колоть и ласково гладить.

     С музыкой всё гораздо проще и сложнее одновременно. У неё нет цвета, нет запаха, её невозможно нанести на холст, смешать на палитре, потрогать руками, аккуратно запечатать в конверт или положить на полку. Но у неё так же нет картинной рамы, озёрных берегов, государственных границ и временных ограничений. В отличии от трёхмерной живописи у музыки семь направлений - вправо, влево, вперёд, назад, вверх, вниз и, наконец, внутрь - прямо в сердце.
                ***

   Странная троица почитателей семимерного искусства стояла возле сцены и, как губка, впитывала децибелы прекрасного. Самый старший из них, щурясь, как кот от валерьянки, улыбался - широко, как дошкольник в цирке. Дабы ни одна нота не осталась незамеченной, долговязый рыжий эстет, никого не стесняясь, раскрыл свою душу нараспашку. Это как-то неосмотрительно с его стороны - любой прохожий  мог туда не только заглянуть, но и плюнуть.

    Рядом с ярким меломаном стоял худой, плечистый парень. Думая о чём-то своём, тот кивал в такт музыке шапкой волос цвета ночи. Периодическая смена отрицательных кивков на положительные говорила, что музыка для парня сейчас не на первом месте. Художник обдумывал предложение стоящего рядом любителя музыки - творческий рост, огромные деньги, Америка, в конце концов. Ноты звонко, как горошины, отскакивали от гранитной стены холодного разума, переполненного искушением.

   Марк взвешивал все за и против, мерил вдоль  и поперёк, складывал цифры в столбик,  а полученный результат возводил в степень. Для его не отягощённого математическими способностями ума эта работа была на грани возможного. Тяжесть арифметического процесса легко читалась на лице живописца.

   Электронно-вычислительная машина мозга третьего меломана  красной лампочкой подавала сигнал тревоги.   Тяжёлый мыслительный процесс читался в голубых как небо глазах высокого здоровяка с очень светлой   головой      (по крайней мере, снаружи).  Дудик, как китайский болванчик, попеременно смотрел то на Эпштейна:”Миллион, Америка”, то на Марка:”Вот дурак, он ещё думает”. Волшебные звуки тоже не затрагивали тончайшие струны его души.

    Марк, поймав взгляд конкурирующей фирмы, легко прочитал его нехитрые мысли и вспомнил Вовочку из анекдота:”Мне бы ваши заботы, Марья Ивановна”.  Посмотрев на “забугорного  вербовщика”, юный “гений” обалдел… Тот только что предлагал миллион американских рублей и безбедное существование по ту сторону океана:
“А за это, друг мой пьяный, - говорил он Епифану, -
  Будут деньги, дом в Чикаго,
  Много женщин и машин”... (слова из песни Владимира Высоцкого).

   Марк уже заворачивал в обёрточную бумагу свои нетленную душу и худое, бренное тело, а тот… А тот музыку слушает. Эпштейн поймал взгляд хранителя нетленного товара и широко, почти до ушей, улыбаясь,  хитро подмигнул ему и спросил:

-Марк, скажите пожалуйста, только честно - это вы сказали:”Вашу мать?!”

-Нет, - честно, наотмашь как гранату бросил в ответ тот. “Я ему  здесь душу на изнанку, а он мне с музыкантами изменяет.  Сейчас предложит им миллион франков и Париж, а я, так и не ответив ничего, останусь здесь, на берегу - поматрошенный и брошенный”.

  Очки”хамелеоны”, как щиток электросварщика, прекрасно защищали от испепеляющего взгляда ревнивого художника.

-Значит  вы? -  Владимир Иосифович смотрел уже на Дудика, который за это время успел потратить миллион Марка, и не один раз.   Дудик, одурманенный пьянящей суммой, не понял о чём его спрашивает владелец этого наркотического зелья - “миллион”, но, на всякий случай,  отрицательно качнул головой.  Когда он наконец сообразил, в чём суть вопроса, стал так усиленно качать шевелюрой, чтоб, не дай Бог, на него не подумали.

- А, значит музыка навеяла, - успокоился “учёный”.  Лицо его сияло  ярко как волосы на голове. И Марк и Дудик сразу поняли - тот нашёл ответ на вопросы всей своей жизни. Теперь он может и на покой, и на пенсию, теперь ему и умирать не страшно. Простодушный Дудик был искренне рад за старшего товарища, а вот Марк.  Марк был зол - на себя, на Дудика, на “Американца” с его Америкой:”Я никак не могу понять, когда он говорит серьёзно, а когда придуривается? И с музыкой, и со мной, и вообще…?  Я за ним, как в омут, а там: “Марк, извини, мы просто пошутили”.

-Скажите честно… - брошенный художник, уличив  Эпштейна в измене, решил устроить ему скандал и поговорить с ним серьёзно - “или - или”, но… Опытный обольститель смотрел на свою жертву так, как  неверная супруга на внезапно вернувшегося мужа:”Дорогой, ты что, будешь верить своим бесстыжим глазам, а не любимой жене?” Марка это смутило, разозлило и позабавило одновременно:”Нет, это не человек, это…”

   Странная троица: высокий Дудик, рослый Эпштейн и казавшийся на их фоне подростком Марк стояли возле сцены как в школе на уроке физкультуры - по росту, и наслаждались музыкой.

   Не менее импозантное трио музыкантов наполняло пространство красотой.  Ребята, как шахтёры, выдавали”на гора” стахановские нормы нот.  Звукам было тесно в узких рамках широкого павильона. Музыка сквозь двери, окна, щели  рвалась на улицу - на волю.   Три слушателя  у сцены, как три богатыря, внимательно следили, чтоб ни одна нота не ушла непонятой, неуслышанной, сыгранной впустую.
 
   “Эпштейн Муромец” как былинный богатырь расправив широкие плечи, смело встречал напор прекрасного. “Марк Никитич”, поборов в себе недостойное художника и витязя чувство ревности,  с удовольствием разглядывал не обрамлённые  ничем музыкальные полотна. И только с “Дудиком Поповичем” творилась беда. Он был болен и душой и телом -  телом античного героя.
 
   Двухметровый голубоглазый  красавец с мускулатурой атлета  был похож на статую советского спортсмена в Центральном парке культуры и отдыха. В отличие от атлетов и советских спортсменов, Дудику для поддержания рельефа мышц не обязательно было заниматься спортом - всё это было от природы,  как данность. Широкие плечи, идеальные черты лица, светлые волосы и светлый взгляд в светлое будущее - просто строитель коммунизма с плаката.  В день рождения плакатного героя у природы была распродажа - в нагрузку ко всему перечисленному Дудик был одарён недетской  силой.   Гвоздь сотку вокруг пальца,  лом об колено согнуть - да запросто.  Сейчас это “оружие массового поражения” смотрело на Эпштейна как Страшила на Гудвина.  Так смотрит ребёнок на волшебника, который вышел из голубого вертолёта,  но без пяти сотен “эскимо”.  Вот-вот расплачется.  Дудик не был шокирован суммой, предложенной Марку, он был убит.  Погибший ходил, как зомби, за “волшебником-миллионером”, заглядывал ему в глаза, желая показать, желая доказать - он то лучше этого хлюпика.
               
   “Хлюпику” не было ни жарко, ни холодно от душевных терзаний конкурента. Он, поборов в себе низменное чувство ревности, с удовольствием  слушал струнно-духовое трио и краткую  биографию Эпштейна одновременно.     Начал своё жизнеописание “Американец” даже не с раннего детства, а с Сотворения мира:
               
 -Я  ведь свою свою учёную степень честно заработал, в отличии от некоторых моих коллег, - Марк, вспомнив сравнение Эпштейна с киногероем ЛЛойда, подумал: “Надо же, действительно - учёный”. Отложив на завтра Америку с миллионом, художник слушал лирически настроенного “физика”.  Пока Марк боролся с непристойным предложением Эпштейна, с чувством творческой ревности и с самим собой, он почти полностью прослушал жизненный путь учёного, в отличии от Дудика.  Стоящий рядом с ним человек был для него как чистый лист анкеты. Зато”незнакомец”, казалось,  знал ребят давно и очень близко. Совсем не по-товарищески, а как лучших друзей, Эпштейн, обняв живописцев, вливал им елей в уши:  -Товарищи художники, вы даже не представляете, на что способна наука ради искусства. Я вам, конечно, скажу, но учтите  - только вам, - понизив голос до полулегального шёпота, добавил,  - На всё, - и снова, не скрывая своих чувств от окружающих, громко и эмоционально продолжил, - Так вот, дорогие мои любимцы муз, я сделаю всё возможное и невозможное, и мы, Марк Тадеушевич, обязательно добъёмся всего того, о чём мы  так давно мечтали, - детскую “присягу”, - Зуб даю, - он сопроводил  характерным жестом двенадцатилетнего дворового пацана. Марк Тадеушевич поверил в обещанное Эпштейном, ведь тот клялся самым дорогим, что у него было.

-Владимир Иосифович, - лёгкая тень сомнения омрачила яркую белоснежную клятву “На зуб”, - я надеюсь, вы не будете в мой мозг вживлять микросхемы?

-Молодой человек, как вы могли такое подумать? - на художника смотрел человек, глубоко обиженный в своих самых лучших чувствах, - Я учёный, а не вивисектор.  Я не собираюсь экспериментировать  ни с вашим разумом, ни с вашим телом.  Да в этом и нет необходимости. Ваши “золотые руки” и ваш, не раскрытый до конца, талант сделают всё сами. Нам нужно им всего лишь немного помочь, - обиженный и униженный недоверием, “Американец” отвернулся от Марка в сторону музыки, льющейся чистым ручейком.  Она омоет и исцелит глубокие раны сердца, нанесённые грубым “мужланом” в “овечьей шкуре” живописца.

   Странный диалог под аккомпанемент виолончели, гитары и флейты был сумбурен, эмоционален и дополнен богатейшей жестикуляцией. Театр двух актёров и одного статиста собрал многочисленную публику. На представление, как мухи на мёд, слетелась стайка истинных ценителей скандалов. “Мухи” успели разбиться на команды и, перебивая словесных дуэлянтов, без спроса вступали в научный диспут.

   Эпштейн  молча кивнул Дудику - это была команда: “Фас!”. Тот взялся за работу. Сейчас он был в родной стихии, сейчас он был на своём месте, здесь он был не только нужен, но и незаменим.  К разгону несанкционированного  собрания Дудик подошёл, как настоящий художник - творчески.

-Так, расходимся, товарищи, расходимся, - “повелитель народных масс”,  широко раскинув огромные ладони, окружил товарищей  руками и те очень быстро теряли интерес к спору”физика” и “лирика”. Не решаясь вступить в противостояние с “большим” художником, толпа, оставляя позиции, шаг за шагом отступала. Через три минуты народное восстание было подавлено и революционно опасное количество людей сократилось до позволенных суровым законом трёх человек. Марк с огромным  уважением смотрел на работу коллеги:”Какой талант пропадает”.

 Чехарда мыслей, короткий концептуальный спор, разгон демонстрации и вездесущая музыка- ядовитый коктейль событий, вытравив  из мозга всё ненужное, оставил одну, последнюю мысль:”Завтра, всё завтра”.

-Владимир Иосифович, если  то, что мы обсуждали, не шутка,  давайте с вами вернёмся к этому вопросу через день, другой.  Нам обоим есть о чём подумать. А сейчас… В конце-концов, вы нас на концерт пригласили - дайте музыку послушать.
                ***

   Музыкальное трио по-хозяйски  вспахало и удобрило заросшие чертополохом души слушателей.   Теперь, не жалея семян, сеятели прекрасного  горстями разбрасывали в плодородную ниву  ноты. А дальше, как с любым зерном: если почва благодатная - будут всходы, будет поле колосится, будем собирать урожай, будем жить. А если нет: душа черства, и сердце камень - извините, музыканты сделали всё, что смогли. А смогли они не мало. При помощи смычка,  медиатора и небольших размеров, духового инструмента художники звука нарисовали масштабное эпическое полотно.  Марк поймал себя на мысли, что завидует коллегам, как дошкольник соседскому велосипеду - дико и по-чёрному. А коллеги не унимались. Они поднимались всё выше и выше, брали вершины - одну за другой. Они достигли пика своих возможностей, они покорили Эверест, и...

   И всё стихло - внезапно, вероломно, без объявления войны. Звенящая тишина - Марк смог не только до конца осознать значение этого выражения, но и почувствовать его, потрогать руками.

   А музыканты, совершив обыкновенный подвиг, как ни в чём не бывало, молча, неторопливо собирали инструментарий. С настоящими героями всегда так: “Мы просто делали свою работу”. Марк, не очень доверяя потомкам, решил лично воздать  героям все почести и лавры. Взбираясь на музыкальный Олимп сцены,  он кивком головы пригласил своих спутников следовать за ним.
   
     Гитариста художник  знал давно, очень давно - с раннего детства. Звали друга детства Вовка Лимонов. Вовка давно вырос, окреп, возмужал, и, теперь широкоплечий, здоровый, как танк, музыкант настойчиво требовал  обращаться к нему уважительно: либо Вольдемар, либо Цитрус.
      
  С виолончелисткой художник познакомился два с лишним года назад, если банальное “привет-пока”можно назвать знакомством. Окружающие называли её Бьянка.   Марк не знал, Бьянка - это имя, фамилия или творческий псевдоним, но при встрече обращался к ней так же. Друг детства виделся с Цитрусом редко, а бывало, что гораздо реже, чем редко. С Бьянкой Марк встречался вообще всего то пять - шесть раз в жизни. И каждый раз при встрече с ней внешние данные красавицы виолончелистки  настойчиво требовали перейти от бесцветного”привет-пока” к пёстрым сложносочиненным предложениям.  И каждый раз - то времени не хватало, то  погода нелётная, то атмосферное давление выше нормы...
 
   Короче,  просто боялся. Боялся того, перед чем пасуют многие его ровесники всех времён и народов - упасть в грязь лицом  перед такой красотой, получить невежливый отказ и этим окончательно подточить неокрепшие мужские амбиции.
 
  Внутренний голос шептал художнику на ухо: “Марк, дружище - сегодня или никогда.  Прекрати мямлить пораженческое: ”Привет-пока”, а твёрдо  по-мужски потребуй: “Привет - до свиданья”.
 
   Третий музыкант живописцу знаком не был.  И это не удивительно - этот третий был далеко не первым. Вольдемар с Бьянкой часто экспериментировали с количественным составом музыкального коллектива.  Они  легко, не напрягаясь,  поднимались  от дуэта к квинтету.  Так же отважно, теряя напарников одного за другим, снова возвращались к первоначальной творческой паре.  Ещё смелее новаторы  поступали  с  музыкальными инструментами.  В  состав их группы в разные периоды входили  благородные скрипки, громоподобные барабаны, народные любимицы гармошки и даже индийский народный музыкальный инструмент - ситар. Короче, чего только не было за недолгую творческую жизнь коллектива.
 
  И совсем уж вестерном - с погонями и перестрелками, казалась история с поиском имени собственного для творческой единицы.  Люди, посвящённые в тему, с интересом следили за душещипательными приключениями бесконечного сериала.

   Имя - это вам не просто так, имя - это раз и навсегда, поэтому меняли его много раз и довольно таки часто. Основной костяк - Вольдемар и Бьянка и, периодически вливавшиеся свежие силы, с завидным постоянством устраивали мозговой штурм. Они спорили, ругались, приводили несокрушимые доводы и тут же, не сходя с места, сокрушали их. После очередной кровопролитной битвы противоборствующие стороны подписывали мирный договор и приходили к общему консенсусу. Имя найдено, да такое, что пальчики оближешь. Но… Чуть позже вспоминали, что группа с таким названием уже есть. Какой удар со стороны коллег. И так - раз за разом.

- Приветствую вас - струнных дел мастера.  Ребята, честное комсомольское, вы превзошли самих себя. Если бы я был вашим творческим наставником, я бы сегодня с удовольствием умер бы с чувством выполненного долга. Здорово, Вольдемар, - протянутая ладонь Марка, как детская ладошка, утонула в огромной  пятерне гитариста.  Тембр голоса поплыл, смущённый взгляд в сторону виолончели, - здравствуй, Бьянка, -   огромный Цитрус, лысый, как апельсин, аккуратно жал хлипкую ладонь товарища.

-Ну здравствуй, Монолит, здравствуй, -  суровый взгляд в сторону невежливой музыкантши, - Бьянка, поздоровайся с “дядей”, не позорь коллектив, - вежливый кивок прекрасных глаз, и блюститель этикета - Вольдемар продолжил, - Дружище, ты не смотри, у нас не все такие, как она. Вот я, например - вежливый, красивый и бабушек через дорогу перевожу, - эмоциональный окрас голоса гитариста не нёс никакой дополнительной информации.  Дружище не понял: Цитрус рад встрече, она его расстроила, или ему всё это глубоко параллельно? Марк, чтоб хоть немного усилить накал страстей, бил по старой, незарубцевавшейся ране:

-Вольдемар, если это конечно не секрет, как зовут ваш коллектив сегодня, во второй половине дня, последние пятнадцать минут?

 Ни один мускул не дрогнул. На коварный выстрел в спину тот ответил спокойно - как до этого, как всегда:

-Понимаешь, имя для музыканта - это не название картины. Твой любой шедевр, как не назови, - стопроцентное попадание. У нас не так. В музыке нет места для абстракции - форма вытекает из содержания, а музыка из названия. Колю “Пиво” пормнишь? Ну, наш знакомый “металлюга”? Вот Коля, когда знакомится с девушкой, каждый раз задаёт неизменное:”Как ты относишься к “Сепультуре”? И каждый раз Коля встречает неподдельный интерес к себе лично и к творчеству любимой группы:”А что это такое?” Вот она-сила имени.“Сепультура”- страшно и красиво одновременно. Если бы я был первым, я бы обязательно назвал бы нас “Сепультурой”. А так - пока что довольствуемся благородным, как мы и наша музыка, фирменным знаком  “Мистерия”.

-Мистерия? Ага, средневековый театр, значит? - лёгкий, почти светский поклон в сторону  девушки, - Нет, ну Бьянка понятно - и графиня, и баронесса, и даже роль королевы ей по плечу. Но вы-то, Вольдемар, с вашим пролетарским лицом… Вам без забрала в средние века никак нельзя, -  От всего вышесказанного у пролетарского актёра мистерии не вскипела в жилах кровь, не сжались пудовые кулаки и не заиграли желваки на скулах. Вообще ничего не произошло. По вялой мимике лица невозможно было понять, слышал ли он товарища. Но он слышал, а выслушав мнение опонента, спокойно продолжил:

-Ну это понятно, что ещё можно услышать из уст художника? Тёмные вы люди, вы не способны разглядеть в человеке прекрасное, - оскорблённый “менестрель”  достал карманное зеркальце и полюбовался прекрасным.  Вдоволь насытившись”блестящей” красотой,продолжил:

-Ну да ладно, что это мы всё обо мне, да обо мне? Знакомься, Марк - новая, восходящая  звезда нашего  легендарного ансамбля. Зовут звезду Арон, для своих -“Вождь”. Гениальный флейтист, точно такой же музыкант и аранжировщик: не человек - глыба, - “глыба” была худая  как Марк. Флейтист и художник обменялись вежливым рукопожатием. Одобрительно кивнув, Вольдемар продолжил расхваливать “новобранца” монотонным голосом лектора сельского клуба, лекция которого не интересна ни ему, ни слушателям, ни автору текста, который читает лектор, - Предупреждаю, Марк, ты с ним поаккуратней, это очень страшный человек . Не в смысле некрасивый, а в  смысле - опасный. Не смотри, что он такой худой. Хотя, кому я это говорю? - шутил Цитрус, как разговаривал - без мало-мальского намёка на эмоцию. Настоящий юмор - вещь серьёзная, и это вам не повод хохмить и зубоскалить. Шутка из уст серьёзного человека имеет куда больший эффект, чем то же самое, рассказанное весёлым балагуром. Цитрус очень серьёзно продолжал веселить окружающих:

-”Вождь” в первый же день, узурпировав власть, взял бразды правления в коллективе.  А на меньшее он не согласен. Монолит, я его боюсь. Мои родные говорят, что я стал плакать во сне, - Вольдемар наклонил свою “блестящую” голову, - Вот, посмотри, он  довёл меня до седых волос, - художник оценил причёску товарища, покрытую благородным  серебром. Отполированное до зеркального блеска серебро слепило взор.
   
-Марк, будьте любезны, познакомьте меня со своими друзьями. Я хочу лично выразить свою благодарность за подаренное волшебство, - забытый на какое-то время Эпштейн  представился, поздоровался и минуты через три его уже невозможно было забыть. Весело болтая, он  сидел рядом с ребятами, усиленно жестикулируя и не давая никому вставить хоть словечко. Прохожие были уверены, что знакомы они давно - если не с детского садика, то с первого класса, точно. Низменное чувство ревности, остывшее и уснувшее, с новой силой пульсировало в горячей крови художника. А “Американец”, никого не стесняясь, на глазах у Марка продолжал “флиртовать” с музыкантами:

 
- Вы мне, наверное, не поверите, но вам  удалось растопить холодную глыбу моего огромного сердца. До сегодняшнего дня оно реагировало исключительно на формулы и цифры, - Эпштейн подмигнул “брошенному” художнику. Так отец теребит щёку “забытого всеми” сына, - Молодой человек,  всё вышесказанное вас тоже касается. Кстати, у вас с музыкантами очень много общего. Вам бы квартет сообразить.

-Квартет? Квартет-это хорошо, - молодой человек за это предложение простил Эпштейну все обиды и прегрешения и, оставив в прошлом негатив, весело улыбался. Идея совместного творческого союза с Бьянкой ему очень понравилась,- Другой бы стал спорить, а я не буду, - художник впервые со встречи с Американцем улыбнулся.

-Ну вот, это ж совсем другое дело, - в ответ  одобрительно расплылся в улыбке Эпштейн, - Так-то лучше, мой юный друг.  С улыбкой на лице вы мне больше нравитесь и, скажу вам по секрету, - хитрый взгляд в сторону Бьянки и шёпот на пределе слышимости на ухо Марка,- Не только мне,-  посекретничав, учёный подарил окружающим свою фирменную улыбку и, ослепив всех белизной, блеснул цитатой из “классики”:
 
-Как говорил “тот самый Мюнхгаузен”: “Умное лицо - это ещё не признак ума, господа. Все глупости на Земле делаются с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа, улыбайтесь”. (Григорий Горин. Слова из фильма “Тот самый Мюнхгаузен”).

-Один мой знакомый философ с усами,-Марк вспомнил сто двадцати килограммового “Худого”,- полностью согласен с вашим Мюнхгаузеном:”Жизнь и так слишком серьёзная штука, поэтому не стоит относиться к ней слишком серьёзно”.

-Поделись улыбкою своей, и она к тебе с процентами вернётся, - пропел Арон постулат из другого философского трактата.
 
  “Певец” был похож на добрый, беззлобный шарж, нарисованный в парке весёлым художником, который был не только весел, но и на веселе. Шапка чёрных курчавых волос как у негритёнка с Чунга-Чанги,  гордый орлиный нос как у индейского вождя, тёмные цыганские глаза и смуглая блестящая кожа как у мулатки с бразильского карнавала. Внешняя форма одежды вытекала из внутреннего телесного содержания. Тёмно-коричневые  сапожки-казаки были богато,   по-царски, украшены цепочками и заклёпками. Светло-синие джинсы-”бананы” утопали в этой красоте. Яркая, фланелевая  рубашка в пёстрых разводах с огромным воротником “апаш” была растёгнута почти до пупа. Марк не знал, что было раньше - яйцо или курица, то есть - вначале была куплена рубашка, а потом футляр для флейты или наоборот? Но…  Кожаное одеяние музыкального инструмента совпадало с цветной палитрой рубашки вплоть до полутонов. Опытный глаз художника придирчиво искал десять отличий - тщетно. Не нашёл даже одного.
                ***
 
   А  Эпштейн, не умолкая, что-то рассказывал, рассказывал, и   рассказывал…  Сидел рассказчик бесстыдно близко от красавицы Бьянки.   Марк больше не ревновал “Американца” к музыкантам. Новое, незнакомое чувство  гигантской волной поглотило все былые, детские обиды. Красный как рак от злости, он старался  не смотреть в её сторону,  но  у него ничего  не получалось.  Бьянка, яркая как… Слов не находил.  На её фоне даже “Вождь” в пёстрой рубашке казался чёрно белой картинкой.
 
   Невероятно огромные, блестящие как антрацит глазища обезоруживали, брали в плен без боя.  Волосы, чернее “Чёрного квадрата”, Ниагарским водопадом низвергались до тонкой талии.   Тёмные бархатные брюки, обтягивая крутые  бёдра, усиливая  эффект”песочных часов”.    Глубокий вырез на шёлковой  блузке,  чуть обнажая грудь,  бесстыдно отвлекал мужскую часть публики от музыки и от живописи. Лучшая половина посетителей выставки, проходившая мимо, проецировала в уме столь многоэтажные эпитеты в адрес конкурентки… Если бы всё это было произнесено вслух, то от услышанного свернулись бы в трубочку уши даже у бывалого боцмана сурового тихоокеанского флота. Марк, потеряв покой и стыд, не стесняясь, попеременно переводил взгляд  с виолончели на её хозяйку и обратно:”Нет, у виолончели фигура хуже”.

   А Эпштейн  что-то рассказывал, рассказывал, рассказывал. Его трескотня спасла Бьянку от полного, без остатка, поедания девушки бесстыжими глазами художника. Марк прислушался- учёный по секрету, только им, посвящал всех окружающих в своё роскошное предложение с миллионом американских рублей и Родиной этих “рублей” - Америкой. Душещипательно описывал предстоящие “тернии” и честно заслуженные “звёзды” в конце пути. Говорил рассказчик о всём вышеперечисленном, как о факте почти случившимся, хотя Марк пока что не ответил ни”да”,  ни “нет”. Но Бьянка на него смотрела с таким уважением… Если бы злой “американский следователь” под слепящим светом её глаз потребовал бы незамедлительный ответ, Марк, сказал бы”да” - не задумываясь. Ах, как она на него смотрела.
                ***

   Забытый всеми Дудик, как пацан-малолетка, молча слушал разговор взрослых “дядей”.   Двухметровый “античный бог”, с правильным, почти идеальным   лицом, смотрелся на фоне  простых ребят и рыжего верзилы,  как манекен из магазина среди живых людей. “Идеальный манекен” взирал на “Американца” как на божество, а молодые “гении” были с ним на равных.   “Учёный - вседержитель”  теперь донимал музыкального щёголя - Арона:
               
-Молодой человек, вы не сталкивались  с творчеством польского композитора Кшиштофа Пендерецкого? То, что вы сейчас исполняли - действительно ваша музыка? - “Вождь” как его индейские коллеги нехотя чуть кивнул головой. Учёный, удостоверившись в авторстве, продолжил, - Ваши произведения напоминают мне творчество этого странного польского гения.

   Вот тут “Вождь” оживился, его сравнили с другим великим вождём:

-К сожалению,  я слышал только его “Всенощные бдения”, но… Поверьте мне - это настолько моё. С тех пор моя жизнь поделилась на две неравные части - до и после “Бдений”.

-Не сожалейте о не услышанном, - успокаивал парня “Американец”, - Нет, я конечно не такой музыкально подкованный, как вы, но… Всё остальное, кроме его знаменитых “Бдений” - либо он слишком гений для меня, и я его просто не понимаю, либо он , сотворив шедевр, ушёл куда-то в творческую ересь. Но кто я такой, чтобы его судить?
               
    Арон смотрел на святотатствующего безбожника добрым взглядом иквизитора: “Действительно, кто вы такой, чтобы судить Пендерецкого?” “Вождь”, он поэтому и вождь. Он уже простил все прегрешения музыкально безграмотного заблудшего “физика”.  Ему было даже жалко его. Арон смотрел снизу вверх свысока - спокойно, уравновешенно, как заслуженный учитель на двоечника-тугодума. Но спокойствие флейтиста - это овечья шкура, надетая на свирепого хищника. Спокойным “Вождь”бывал только, когда играл на родном инструменте, рассказывал бестолковым собеседникам о вершине человеческой цивилизации - музыке и когда брал бразды правления в свои руки.  Всё остальное свободное время он, в отличие от флегматичного Цитруса, был в поиске. Сгусток энергии, как ртуть, он растекался по помещениям и умудрялся быть везде и сразу одновременно.   Его руки и ноги не останавливались ни на секунду.  Он брал мелкие и крупные предметы, внимательно их рассматривал, ложил на место и снова брал. Казалось, этому нет конца. Но вот, вселенский хаос берёт в руки флейту и превращается в камень. В этот момент его не смог бы отвлечь даже стратегический термоядерный удар в трёх метрах от него.   Аккуратный часовщик, работающий с  микродеталями, рядом с ним казался грубым портовым грузчиком, когда флейтист  упаковывал своё “сокровище” в кожаный футляр.  Яркая, замшевая кожа, хромированные замочки с футуристическими узорами и золочёный вензель на крышке - хозяин - “пижон” был одет хуже своего инструмента.  Если, не дай Бог,  флейта или её дорогое одеяние выпадет из рук, Арон  в тот же миг умрёт.  Его родные, друзья, товарищи это знали и, не желая ему смерти, не отвлекали легкоранимого музыканта в минуты священнодейства. Также все знали, что не стоит спорить с ним на любую тему, которая, пусть даже косвенно, касается музыки - это смертельно опасно.

     Марк не был флейтисту ни родственником, ни другом, ни товарищем. Он был знаком с ним всего-то полчаса, минут сорок. Не отягощённый  знаниями родных и близких Арона, художник смело встрял в спор “физика” и “лирика” о творчестве польского музыканта:

-Многоуважаемые, я  не хочу хвастаться, но дальние родственники с моей исторической Родины подарили мне шикарную  коллекцию пластинок Пендерецкого. Арон, если хочешь, можешь восполнить свой творческий пробел,-прерванный на полуслове “Вождь” достал из-за пояса томагавк, но, так и не сняв с художника скальп, вернул оружие на место.  За только что предложенное он простил Марку все грехи - и прошлые и будущие. Но заблудшему художнику было глубоко плевать на таинство отпущения, содеянного им. Он не смотрел на флейтиста, смотрел он на повелительницу другого инструмента. Не отрывая взгляда от чёрной бездны глаз, Марк ковал железо, - Ребята, в четверг я весь день буду дома. Заходите на чай, на кофе, на Пендерецкого - кому что ближе.  Цитрус поймал безнадёжный взгляд живописца и кинул утопающему соломинку, “добрую” такую соломинку, величиной с хорошее бревно:

-Придём,  “Монолит”, придём. А если кто не захочет слушать вашего гения с неприличной фамилией,-суровый взгляд исподлобья на потенциальную саботажницу,- Того я силой приведу,- бегающие глазки “Вождя” отвлекли внимание Вольдемара от фанатки Пендерецкого поневоле, - Нет, Марк, ну ты посмотри на Арона - он до четверга не доживёт.   Крепись, дружище.  Как завещал великий Карлсон: “ Спокойствие, только спокойствие”, - говорил Цитрус тихо,  спокойно, так, чтобы все поняли -  Карлсон это говорил ему лично.
                ***

  Всё остальное, до вечера, время болтали о живописи, о музыке, о науке и просто так - ни о чём. Периодически, покидая гостеприимную сцену,  посещали “закрома” “благородного фуршета”.   После стаканчика-другого “красного”, Марка, как Остапа - понесло.  И пошло-поехало: про Филонова и про аналитику, про Туманяна и про институт, а это, как у Худого с гитарой - не остановишь.

-Картины Филонова скрывали от публики в тайниках почти пятьдесят лет, - оглядываясь по сторонам,  он вычислял в толпе этих негодяев, чтобы спросить у них лично. Не обнаружив злодеев, продолжил, -  Наш художественный руководитель - Туманян… - захмелевший художник рисовал в воздухе аналитические картины своего кумира и его последователя - учителя Марка.   Как-то очень быстро все присутствующие потеряли интерес к душеспасительной беседе юного аналитика.  Только врождённый такт окружающих художника людей не позволял им тонко, очень тонко намекнуть: “Да ты заткнёшься  когда-нибудь?”   Странно, но далеко не все культурные люди столь же трепетно относятся к творчеству Филонова, как Марк.

  Нет, всё-таки, учёные - это люди без сердца и в жилах у них течёт холодная кровь. Эпштейн прервал лектора, а окружающие старались не показывать своей радости:

- Марк Тадеушевич,  я очень надеюсь, что  вы, если конечно захотите, превзойдёте вашего неподражаемого кумира.   Извините,  пожалуйста, я вынужден откланяться. Жду вашего окончательного  ответа. Подумайте, хорошо подумайте,- “Американец”,  ловко как  факир, из ниоткуда достал визитную карточку. На мелованной бумаге кроме фамилии, имени и отчества было отпечатано золотом- “Доктор технических наук”.  Культурные Арон и Вольдемар, громко присвистнув,  как бы спрашивали: “Да ладно? “ Выражение лица доктора наук ответило им без слов: “Вот так вот”. И опять к Марку, - Здесь мои телефоны - домашний и рабочий, звоните в любое время, - говорил теперь  не балагур и острослов, а взрослый, серьёзный человек.  Сразу видно - доктор наук.

-Я попробую, я постараюсь,- трезвомыслящий Марк ответил учёному чуть заплетающимся языком,- Но вы тоже меня поймите-синица и журавль, и вообще…  Короче - эх…  -  вырвав из блокнота листок, художник нарисовал ручкой визитку не хуже,  чем у учёного.  Написав на листке телефон,  адрес проживания, фамилию, имя, отчество, он на всякий случай внизу поставил дату и подпись. Сиюминутный шедевр ручной работы щедрый художник обменял на типографскую штамповку Эпштейна.
 
-Ладно,  молодые люди, как говорят у нас на службе:”До связи”, - пожав ребятам руки, и, поцеловав прекрасной леди кончики пальцев, “Американец” по-офицерски кивнул, щелкнул сведёнными каблуками и… Сразу исчез..  Или показалось?

  “Всемогущий художник”, давая понять загулявшей молодёжи, мол: “Всё, ребята, на сегодня хватит”, - где-то там, очень высоко, подкрутив реостат, убавил яркость дневного света.
 
  Запоздалые посетители творческого пиршества  рысью, по-быстрому,  оббегали помещение павильона, дабы поставить галочку собственному эго  напротив пункта “культурная программа”. Вдоволь насытившись прекрасным, они, довольные собой, уходили по домам.
 
     Марк, пока там - наверху - не отключили на ночь свет, собирал свои немногочисленные картины. Он тоже был доволен собой и тоже собирался домой:

-В четверг жду. Адрес помнишь?

-Помню, “Монолит”. Мы будем, ты, главное, не забудь.

-Я ? Ты что, я не забуду, - отвечая, смотрел он не на Вольдемара, а на удаляющийся силуэт с виолончелью.
                ***

  Солнце целый день освещало выставку своих коллег - “светил” живописи. За день оно очень устало и тоже собиралось домой - куда-то вдаль, за горизонт, по ту сторону Земли.  У центра Солнечной системы рабочий день прошёл на “Ура”, и светило, расхваливая себя, любовалось своим отражением в зеркальной глади озера.  Звезда по имени  Солнце поймала себя на излишнем самолюбовании, не достойном её высокого статуса.   Светило, сгорая от стыда за своё поведение, покрылось  красным багрянцем и ушло за горизонт.   Город лёг спать.


        (Иллюстрация - картина Лащевского Юрия "Муза")