В животе заурчало. С ужином в самолете явно не спешили. По Московскому времени была полночь. Наш герой сидел в полудреме с закрытыми глазами и приоткрытым ртом и громко похрапывал. Было в этом храпе что-то титаническое, мощное, отчего окружающие его пассажиры прислушивались к этим раскатам грома с богобоязненным трепетом, так и не решаясь разбудить или как-то потревожить Анатолия Петровича. А он, между тем, совсем забыл, что летит со скоростью 700 км в час в сторону Мексики. Ему казалось, что он на выходные, голодный, как черт, мчится к своей Людке в Сыктывкар. Его как будто там всегда ждали, и это сильно подкупало его, несмотря на то, что дорога занимала иногда из-за пробок более суток. И чтобы вернуться к понедельнику в Москву, приходилось выезжать с еще гудящей после субботы головой в воскресенье днем.
«Там в погребке бочонок квашенной капустки стоит, небось, нетронутый, под ржавым тазиком антоновка моченая… Людка еще обещала порося забить к ноябрю, небось сальцо уже коптит с перчиком да чесночком, как я люблю… Ждет меня, глупая… Вот приеду к ней на выходные, отмотав тыщенку по прямой».
Людка для Анатолия Петровича была подушкой для души. Ему нравилась ее деревенская простота. В те редкие моменты встречи давно ушедшая безвозвратная молодость вдруг вспыхивала тлеющим огоньком в потемках души нашего героя, и он упивался какими-то счастливыми, ничем необъяснимыми мгновениями, когда эта женщина, уже изрядно пьяная, прыгала к нему на колени, как кошка, и мурлыкала что-то свое пушистое, мягкое, нежно царапающее, обнимая его и целуя почему-то не в губы, а в небритый подбородок.
Людка была молодой, лет пятидесяти, так сказать, еще в теле и соображении. Она жила одна, в каком-то беспробудном невежестве, без мужа и детей, и даже если у нее и была бы семья, это совсем не смутило бы Анатолия Петровича. Он уже вышел из того возраста, чтобы ревновать. В молодости он был убежденным однолюбом, и эта священная во всех пониманиях любовь умерла у него еще в прошлом браке, оставив незаживающие раны в его душе.
Для нее его приезд тоже был праздником, но праздником особым, с суеверным оттенком безнадежной язычницы. Ведь дальше родного села она никогда не уезжала и то, что существует где-то Москва, знала лишь из телевизоров и рассказов односельчан. И вот теперь у нее появился тот, кто был представителем той загадочной, могущественной цивилизации московитов, и она до конца еще не могла поверить своему счастью, когда однажды у ее покосившейся избы где-то под Сыктывкаром остановилась заблудшая машина Анатолия Петровича с пробитым колесом, и он, как в песне, попросил у хозяйки воды. Она сразу призналась ему, что вот уже лет двадцать разбрасывает гвозди, чтобы кто-нибудь да остановился. И он тут же простил ее.
Анатолий Петрович никогда не видел снов и очень гордился этим. Всех остальных, кто сны эти видел, он считал фантазерами, недостойными его внимания. Но сейчас в его подсознании произошло чудо, и он четко видел, как вываливается из машины и важно подходит к порогу Людки. Она стоит как всегда в зачуханном, засаленном халате, в галошах на босу ногу и посмеивается с подозрительным прищуром.
— Явился — не запылился, — говорит она. — А я уж думала, не приедешь. Что привез, красавчик?
— Вот буррито привез. Всю дорогу соблазнялся, жрать хочется… На, держи!
— Какое на хрен буритто…! Что это за фигня тут внутри. Похоже на цвет детской неожиданности… И пахнет как-то не по-нашему. Это точно буррито? — недоумевает Людка, разворачивая пшеничный лаваш с таким отвратительным видом, будто там действительно что-то неподобающее, и бросает все это курам под ноги.
— Глянь, смотри! Даже куры не клюют, — разводит она руками. — Ты галоши сорок второго размера привез? Я ж просила. А то у нас на рынке их еще с мая нет.
— А как же! — скажет довольно Анатолий Петрович, расхаживая по пустынному огороду спустившимся на землю богом. — Там, в багажнике… И еще ящик шампусика в пять бутылок, одну пришлось ментам дать, колбаска, апельсины. Все, как положено…
Людка сразу все расставляет на стол.
— Ты надолго или как всегда? — спрашивает его по привычке.
— Завтра опять в Москву тыщенку мотать, — позевывает бесцеремонно он. — Надо бывшую с дачи с внуками забрать. Небось, околели там от мороза. Уже звонила пять раз, пока к тебе ехал, и молчит в трубку под детский ор. Говорю «понял». Это она у меня воды в рот набрала, гордая.
Анатолий Петрович вдруг проснулся от какого-то скандала. Он с удивлением огляделся и убедился, что находится не за столом у Людки, запивая слабосоленое сало кислым шампанским, а летит неизбежно в Мексику.
«Эка меня, старого дурня, передернуло», — поморщился он, прижимая к груди черенок винограда, который он захватил с малой родины.
По громкой связи звучала успокаивающая музыка, а по салону ходили две стюардессы. Они убирали мусор и помогали пассажирам собрать рухнувший на пол багаж. Среди небесных работниц девушки по имени Светлана не оказалось, но все они были похожи, как две капли воды, в фирменных пилотках и облаченные в белоснежные блузы и желтые юбки. На лебединых шеях у них были такие же разноцветные платочки, а на приветливых славянских лицах сияли добродушные, просто ангельские улыбки, будто они и, правда, были ангелами, готовыми расцеловать каждого встречного. И Анатолий Петрович даже подумал, что у него двоится или троится в глазах, когда одна из стюардесс приблизилась к нему в полусогнутом состоянии, ища внимательно что-то на коврике.
— Вы тут шарики не видели? — спросила она тихо.
— Какие шарики? Ничего не видел… — ответил он. — А где Светочка?
— Светлана в VIP- зале, подает ужин.
Анатолий Петрович поморщился.
«И тут капиталисты нормальную девку увели…», — подумал он, чувствуя страшный голод.
— А у нас когда будет?
— Сейчас шарики найдем и будет… — почти шепотом сказала стюардесса, очень похожая на Светлану.
«Ну, прямо как в Сыктывкаре, только там узбеки убираются», — подумал Анатолий Петрович, протерев получше глаза и оценивая разруху в салоне самолета после воздушных ям.
Троцкий по-прежнему был в наушниках и подтанцовывал под Рикки Мартина.
— И что это я в тебя такой влюбленный, — сказал наш герой фразой из кинофильма и приятно потянулся.
Между тем, в середине салона происходил какой-то эксцесс. Возмущалась сухонькая старушка с майкой, на которой красовалась загадочная надпись «Спроси меня, как похудеть».
«Когда она успевает переодеваться, черт возьми!?» — подумал наш герой.
Майка с надписью «Rai» ему нравилась больше.
— Я не просила никого мне помогать! Почему все считают, что я нуждаюсь в помощи? Я самостоятельная, самодостаточная женщина. Вы хоть понимаете, что это личные вещи? Неприкасаемая собственность! В США Вас бы давно посадили на электрический стул, — шипела старушка, вырывая у одной из стюардесс свой потрепанный саквояж, из которого торчали какие-то провода, что-то жужжало и тикало.
Очевидно, при падении с полки вещи из саквояжа пораскидало по всему салону, и сейчас все в спешном порядке собирали их, пытаясь угодить старушке. Она вырывала их из протянутых ей рук, как голодная пиранья рвет кусок плоти у зазевавшегося пловца, и быстро прятала все в саквояж.
— Какая забавная игрушка. Мама, у тебя тоже такая есть. Только в два раза меньше. А можно мне за это конфетку, бабушка? — спросил вдруг какой-то наивный мальчик лет восьми, поднимая над головой изгибающийся, словно живой питон, каучуковый вибратор.
Он был очень горд, что помог пожилой женщине найти ее пропавшую вещь, в которой она так сильно нуждалась, и рассчитывал на благодарность. Обычно в таких случаях его хвалили, гладили по голове, давали в рот конфетку или покупали мороженое. Возможно, последнее делали слишком часто, так как мальчик заметно страдал избыточным весом.
— Какая я тебе, бабушка, суслик! Какая конфетка! Тебя на хлеб и воду посадить надо, пока не поумнеешь, — разъярилась старушка, вырывая у того из рук свою игрушку. — Ишь наплодили олухов, супостаты! Небось, еще пособия получают на идиотов. Нет, это немыслимо, просто немыслимо! Я буду жаловаться, — и она стала грозить пытающейся уладить недоразумение стюардессе своим скрюченным пальцем. — Мои адвокаты уже работают над заявлением…
Она еще раз злобно сверкнула глазами на мальчика, который от страха спрятался в объятиях своей красной от стыда и полной, как он, мамы.
— Простите, простите, мой мальчик не виноват. Эта вещь сама сюда закатилась. Вы же видели, какая была тряска… — оправдывалась бедная женщина, закрывая своему сыну глаза руками и сама жмурясь, не желая видеть перед собой гуру похудения.
— А это тоже Ваше, наверно? — решил взять на себя удар сосед старушки, молодой человек в черных солнцезащитных очках и вязаном свитере.
Он жевал жвачку, надувая большие пузыри. Они неприятно лопались, и он снова убирал эти ошметки себе в рот. Пока был скандал с мальчиком, этот товарищ достал из-под ног предмет, завернутый в кружевные белые трусики. Предмет он этот даже понюхал, будто рассчитывая найти в нем нечто съедобное. Но там лежала обычная плетка, которой стегают непослушных лошадей.
Старушка забрала и это. Она уже не шипела, а сразу жалила.
— И еще не хватает шариков! — возмутилась она, пересматривая содержание своего саквояжа. — Где мои шарики? Проклинаю Вас всех! Чтобы Вас бубонная чума поразила!
Она сама сделала несколько прыжков по салону, и, как одержимая, бестактно и грубо стала заглядывать под кресла пассажиров. Наконец ей нашли то, что она искала, благополучно вручили, и инцидент на этом был исчерпан. Лишь по салону прошел смешок.
«Нет… Пусть дед в партизаны с ней не играет, — подумал Анатолий Петрович, отвергая напрочь идею познакомить эту активную старушку со своим столетним отцом. — Не дай бог, попадется ей в руки, замучает до смерти и челюсть даже не вернет».
— У нее точно там не бомба тикает? — шепнул наш герой в самое ухо Троцкому.
— Успокойтесь, гражданин, успокойтесь, — пробубнил тот, поправляя пенсне. — Человек на конгресс трансвеститов и мазохистов летит! В этом нет ничего предосудительного… Вы лучше на себя посмотрите!
— А что, я как я! — удивился Анатолий Петрович и погладил себя по пузу. — Я в отличие от Вас, извращенцев, интим-магазины не граблю. Вот бар-ресторан, пожалуйста.
И со словами «Если гора не идет к Магомеду…», наш герой поднял свое грузное тело и направился в начало самолета, требовать выпивку. Там за шторочками VIP-отсека уже раздали ужин.
Проходя мимо бабушки, он вдруг громко чихнул, совсем не стесняясь и не сдерживаясь.
— Кажется, бубонная чума начинается, — ухмыльнулся он.
— Иди, дурень, иди! — отмахнулась от него старушка. — Старческая деменция у тебя начинается…
Она сказала это осипшим голосом, очевидно, сорвав связки во время последнего инцидента.
— Будьте, здоровы, дяденька! — было выкрикнул услужливый мальчик, но мама ему быстро закрыла рот.
— Помолчи ты хоть немного, Добрыня, — прошептала она. — Сиди смирно. Ни во что не вмешивайся. Тут люди не оценят твои искренние порывы сердца. Вот прилетим в Канкун, куплю тебе тортик.
— Обещаешь, мама? — встрепенулся мальчик и посмотрел на свою мать преданными послушными глазами. — Только большой тортик.
— Хорошо большой-пребольшой, с шоколадной глазурью и кремовыми цветочками, — шептала женщина, с опаской поглядывая на Анатолия Петровича.
Того сильно качало, и он хватался за кресла, чтобы не упасть. К одному из таких кресел он буквально прилип и сделал передышку. По иронии судьбы на этом кресле сидел молодой священник с большим крестом на груди. На этот раз он приоткрыл лишь один правый глаз.
— Надейся на Господа всем сердцем твоим, и не полагайся на разум твой, — сказал он Анатолию Петровичу в напутствие.
— Ты чего, Юрасик? Белены объелся? На Бога надейся, а сам не плошай… — и подвыпивший пенсионер, будущий эмигрант, бесцеремонно дернул за волосок и так редкой бородки священника. — Трах-тибидох-тибидох… Чтоб от водки я не сдох… Не рвется что-то твой волосок, Юра. Фальшивая у тебя борода какая-то…
И наш герой, дыхнув перегаром, двинулся дальше, требуя справедливости.
— Pacta sunt servanda, — бубнил он себе под нос, преодолевая, как ему казалось, значительные расстояния.