«Направо пойдёшь – костей не соберёшь; налево пойдёшь – добра наживёшь»… И стоит сказочный богатырь на распутье, смотрит на камень с противоречивыми надписями и думает – куда ж пойти? И в таком же положении оказываются читатели «Конька», когда в примечании к слову «сенник» им выдают разные значения: «сеновал, сенной сарай; сенная постель» (1). И выбирай, как витязь на распутье: или сарай, или постель! Правда, тут хоть выбор есть, а то ведь некоторые указывают только «сеновал» (2) или «навес, под которым хранилось сено, или чердак, служивший той же цели» (3). Но ведь такая привязка «сенника» к сараю, сеновалу или навесу была понятна лишь до тех пор, пока автор не сделал правку с весьма коварным словом «закопался», после которого уже никто не может объяснить - и как это Данило смог «закопаться» под чердак, сеновал или навес?
Придётся пояснять нам. Однако перед этим для читателей, желающих проверить свою внимательность, я задам вопрос: а какая особенность отличает описание дозора Данилы от описаний дозоров его младших братьев? Подумайте. А мы пока проверим слово «сенник» в Словаре Даля, где и встретим уже знакомые значения: «сарай, навес или верх, чердак сарая, конюшни, для свалки и хранения сена» и «сенная постель, или набитый сеном тюфяк». И при этом отметим, что Даль помимо всего упоминает и конюшню, что для нас весьма примечательно, поскольку о конюшенном Иване имеются стихи, связывающие сеновал с конюшней: «И пошёл на сеновал, Где конёк его лежал» (4). На всякий случай замечаем и поговорку из Словаря Даля «Кучер на сенник завалился», поскольку в первых изданиях «Конька» были слова: «Завалился на сенник». На будущее задумываемся о слове «кучер» и о его возможном отношении к Даниле. Ну, а после вспоминаем, что ранее проблему со словом «сенник» мы уже оценили как «ухудшающую правку», дав при этом некоторое объяснение.
Вот оно: в 1836 году при правке «Медного Всадника» Пушкин сделал т.н. смысловую ошибку, поскольку отбросил из поэмы мечтания Евгения, в результате чего после слов «И размечтался как поэт» сразу же пошли слова «Так он мечтал». Это несомненная ошибка, т.к. непонятно о чём же именно «он мечтал»! И вот такая же ошибка выплыла вдруг и в правке «Конька», когда автор, заменив стих «Завалился на сенник» на «Закопался под сенник», якобы забыл поправить находящийся всего через одну строчку стих №38 «С сенника дозорный сходит». В результате же образовался резкий переход, вызывающий недоумение своей бессмыслицей, – сначала Данило закопался под сенник, а потом сошёл с него без объяснения, когда же он успел на него забраться. Но что особо примечательно – правка сделана в таком же месте, что и в «Медном Всаднике», т.е. – в третьей строфе произведения (да и в стихах четвёртого десятка!). Правда, впоследствии лист с мечтаниями Евгения удивительным образом нашёлся, из-за чего текстологам удалось восстановить смысловую связь между стихами пушкинской поэмы. А вот сказать то же самое про «Конька» мы не можем, поскольку ни в пятом, ни в последующих изданиях правка 36-го стиха не изменилась и смысловая связь восстановлена не была. И это безобразие длится до сих пор!
Но может быть, автору правки показалось трудным что-либо менять или же он поленился? И это не объяснение, поскольку, если уж тебе трудно что-то сделать, то возьми и верни на прежнее место старый, вполне логичный и внятный для понимания текст, да и не морочь голову ни себе, ни другим. Но с другой стороны, если это намеренная ошибка, то её целью как раз и есть возможность не только обратить на себя внимание исследователей, но при этом и основательно поморочить им голову. И действительно, загадка трудная, в результате чего мы до сих пор лишь заметили её перекличку с правками «Медного Всадника». Но кроме этого мы можем обратить внимание и на то, что до мечтаний Евгения Пушкин описал, что тот «лёг, но долго он заснуть не мог». А это перекликается со словами из «Конька» про Данилу, который хоть «завалился на сенник», хоть «закопался» под него, но в любом случае был в лежачем положении. И, вероятно, Данило мог помечтать, как Евгений, т.к. впереди была целая ночь. Но какая? А такая, о которой в «Медном Всаднике» Пушкин написал «Редеет мгла ненастной ночи», чем и создал синхронную перекличку со стихом из «Конька»: «Ночь ненастная настала». Кроме того, упоминания о дожде в «Медном Всаднике» и в «Коньке» (см. слова Данилы) тоже перекликаются между собой.
Однако стоп! А почему не разобравшись до конца с дозором Гаврилы, мы вдруг перешли к дозору Данилы? Ответ, я думаю, вас, дорогие читатели, очень удивит: причина такого резкого перехода заключается в моём желании быть последовательным и закончить ту часть «дозорно-караульной» темы, название которой – «СЕКС»! Удивились? И правильно, т.к., если ранее один московский режиссёр намекнул в своей пьесе, что Горбунок якобы рождён от Ивана, а у Гаврилы мы нашли перекличку с Салтаном, у которого была первая брачная ночь, то при дозоре Данилы женский род вообще не упоминается. Ну, и какой же секс без женщины, являющейся объектом желаний нормального мужчины?! Конечно, никакой. Да, собственно говоря, никакой партнёрши к вычисленной нами дате, близкой к Ильину дню, у Пушкина и не было: Ризнич в начале мая 1824-го года уехала из Одессы, а Воронцова туда к 20-му июля ещё не вернулась.
И вот тут, дорогие читатели, для нас пришло время самого трудного при исследовании намеренных ошибок – это понимание их настоящего, т.е. глубинного, смысла. И правда, ради чего была сделана ухудшающая правка «Конька» и в чём заключалось намерение её автора? На этот вопрос ершоведам никогда не ответить из-за того, что он никакого отношения к Ершову не имеет. Но зато он тесно связан с жизнью и творчеством Пушкина! Итак, секс, спрятанный в дозоре Данилы - где он? Как автор умудрился, внешне не сказав ничего, намекнуть на него? Да ещё и на секс с чужой женой! А это уже серьёзно! Да и к Воронцовой поближе.
Итак, запоминаем несуразный стих «Закопался под сенник» и при этом чётко внушаем себе, что ночью Данило не промок под дождём только из-за того, что был под какой-то крышей. Но где эта крыша и как можно было под неё закопаться? Никак! И вот тут мы догадываемся о том, что во время правок автор потихоньку перешёл от употребления слова «сенник» в значении сарая, навеса, сеновала и т.д., к значению «постель или сенной тюфяк». Но тогда не ясно – каким образом, проспав ночь на тюфяке или постели, «дозорный сходит» с них настолько сухим, что для имитации добросовестного дозора («Под дождём я весь промок») даже обливает себя водой? Не мог же он укрываться от дождя тюфяком? Но даже если и укрылся, то всё равно бы промок, поскольку никакой тюфяк полностью от проливного дождя не защитит. Останавливаемся и думаем: если образ Данилы строится от Аполлона, бога солнца, то и нам, наверно, следует обратиться к Солнцу из третьей части «Конька», о котором Горбунок говорит: «По ночам здесь Солнце спит». А «здесь» – это в тереме Царь-девицы. И всё логично: Солнце спит ночью под надёжной крышей терема. Так почему же и Данило, имеющий в основе образ Солнца, не мог спать по ночам и при этом в тереме, который укрыл бы его от «страшного ненастья»? Да, вроде бы и мог. Однако где ж этот терем, если по слову «закопался» мы догадываемся лишь о тюфяке? Хотя и без этого слова особо дотошные читатели первых изданий «Конька» могли бы спросить у автора: а откуда в поле или рядом с ним вдруг оказался какой-то «сенник», в котором дозорный на всю ночь укрылся от дождя?
Думаем-думаем и… возвращаемся к вопросу, заданному мной читателям об особенности в описании дозора Данилы. Надеюсь, что многие нашли правильный ответ. А он таков: в отличие от описания непрерывных действий дозорных Гаврилы и Ивана автор почему-то «забыл» сообщить о том, а что же делал Данило, после того, как «закопался под сенник». Где напрашивающийся как бы сам по себе глагол «спал»? Нет его! И вот тут мы задумываемся: а может, Данило и не спал, т.к. был занят чем-нибудь другим? Однако «спал – не спал», но со стороны автора мы видим провал в изображении действий первого дозорного. Ну, а у кого же такая привычка к недосказанности, как не у Пушкина, который ещё в 1823-м году писал П.А.Вяземскому о своём кавказском пленнике: «Ты, говоришь, душа моя, что он сукин сын за то, что не горюет о Черкешенки – но что говорить ему – всё понял он выражает всё… не надобно всё высказывать - это есть тайна занимательности» (5). Однако последние слова относятся не только к писателям и читателям, но и к исследователям, которые постоянно сталкиваются с тем, что Пушкин высказывает далеко не всё, что им бы хотелось. То умолчит о разведывательных действиях Салтана до подслушивания девиц, то не укажет длительность (и ускоренность!) беременности его жены, то «забудет» сообщить о том, что «не по дням, а по часам» Гвидон рос не только в бочке. А раз есть недосказанность, то некоторые и могут выдвигать версии о бочке-ускорителе роста Гвидона, игнорируя при этом и его мамочку, и фольклор, и даже необходимость доказывания. И в этом они напоминают такого пушкиниста как Михаил Гершензон, который вместо обоснования той или иной своей несуразной версии порой говорил: «А я так думаю!» Правда, когда пушкинисты его усиленно поправляли, то у Гершензона всё же хватало мужества признать свои заблуждения. Ну, а поскольку «Повторенье - мать ученья», а один армейский старшина добавлял к этому: «Повторяю для тупых и плохо слышащих», то и я в очередной раз повторю о пушкинском царе Салтане то, что более сообразительные читатели уже давно поняли:
1. Знание скорости помогает вычислить продолжительность того или иного периода времени, если известны начальный (или конечный!) показатель отсчёта. И любой автомобилист, знающий скорость автомашины, легко вычислит время пути до известного ему населённого пункта.
2. В русской народной сказке, которую записал Пушкин в качестве источника для своего «Салтана», нет ни исчисления царём «срока родин» его будущего потомства, ни ускоренного роста этого потомства по сказочной формуле «не по дням, а по часам», ни нарушающей все сказочные каноны конкретной даты рождения («к исходу сентября»). Всё это добавлено Пушкиным и должно рассматриваться в единой совокупности.
3. Но зачем Пушкин своим «к исходу сентября» совершил погрешность против русского фольклора? В чём смысл его «ошибки»? Почему эта «ошибка», как и слова «не по дням, а по часам», касаются только одного Гвидона? И это при том, что исчисление «срока родин» последнего может зависеть от учёта его повышенной скорости роста в бочке, но только при условии знания срока беременности его матери. А насчёт последнего – опять недосказанность Пушкина! Да ещё и его намёк на ускоренность, т.к. девять месяцев обычной беременности приводят к зимней дате, когда подслушивать «позадь забора» царю было бы весьма затруднительно из-за запечатанных окон.
4. Смотрим народную сказку и видим, что третья девица, говоря о рождении для царя потомства, обещала сделать это не в обычные девять месяцев, а «с первого года», т.е. давала себе запас времени. Но фактически она, как сказали бы в советское время, «досрочно выполнила свои социалистические обязательства», и родила потомство «после 3-х месяцев». Отсюда вопрос: а почему Пушкин обрубил слова третьей девицы по поводу длительности вынашивания потомства, ограничив её словами «Я б для батюшки-царя Родила богатыря»? Опять недосказанность? Да, это так! Но мы, зная метод творческой бережливости (метод «Пушкин-Плюшкин»), обязаны поискать отброшенные слова девицы из народной сказки. И мы нашли их (т.е. исчисление срока беременности самой матерью!) в «Коньке-Горбунке», где белая кобылица, определяя для себя срок вынашивания потомства, говорит Ивану: «По исходе же трёх дней Двух рожу тебе коней.. Да ещё рожу конька». И это при том, что ранее у этой кобылицы и жены Салтана мы уже установили общий основной прототип в лице графини Воронцовой.
5. Ну, а дальше то, о чём я уже не раз писал: раздельная форма исчисления срока беременности матерью и отцом, что возможно лишь при соблюдении добавленной Пушкиным формулы «не по дням, а по часам» и лишь при взаимном использовании информации из «Конька» и «Салтана».
Короче, исследователи вынуждены добирать недостающую информацию в других пушкинских произведениях или в их источниках, а затем всё выстраивать в один логический ряд.
Ну, что ж, выстроим и мы в ряд слова «страх», «боязнь», «страшное ненастье», «дождь» и подумаем, - а куда же эта совокупность нас приведёт? Нет, чего-то не хватает. Ах, ну, конечно, - поговорки «Кучер завалился на сенник», из которой мы добавим к вышеуказанному ряду слово «кучер». Вот уже и горячее! Вот теперь с учётом всех выделенных слов у нас и высветился ямщик (он же кучер!) Елисей, чьё имя Пушкин в 1833-м году позаимствовал для королевича из «Мёртвой царевны». Ну, а сам по себе ямщик Елисей, конечно, приведёт нас к Василию Майкову, автору поэмы «Елисей, или раздражённый Вакх». (Кстати, это именно о Майкове Александр Лацис писал: «Начиная с первого издания «Конька», то есть в пушкинском тексте, читаем: «Как пущусь да побегу, Так и беса настигу». Столь необычное ударение не ошибка, не произвол, а свидетельство: автору, то есть Пушкину, запомнилось далеко не всем известное произведение сатирической поэзии XVIII века. Такое ударение, и ту же рифму применил в 1766 году Василий Иванович Майков в «Нравоучительных баснях». У Пушкина имелось выпущенное в старинном кожаном переплёте издание 1809 года. В нём читаем: И сам я побегу, И господина настигу»).
Но не только в 1833-м году Пушкин помнил Майкова, но и в 1835-1836г.г. при работе над «Путешествием в Арзрум» он синхронно внёс туда, как и в «Конька», героев-невидимок, перекликающихся с майковским невидимкой Елисеем: в «Коньке» - это был Иван, которого не увидели Жар-птицы, а в тифлисской бане – сам Пушкин, написавший о себе: «Казалось, я вошёл невидимкой». Ну, а поэме Майкова стих о невидимке Елисее таков: «Он видит всех, никем сам бывши не видим» (6). Но каким образом этот Елисей обзавёлся шапкой-невидимкой? А её дал ему (внимание!) Гермес, т.е. Меркурий, который уже засветился у нас под образом Гаврилы из «Конька». И надо же, именно о Гавриле и говорит Данило Ивану: «Мы с Гаврилой толковали Всю намеднишнюю ночь – Чем бы горюшку помочь? Так и этак мы вершили, наконец вот так решили: Чтоб продать твоих коньков Хоть за тысячу рублёв. А в спасибо, молвить к слову, Привезти тебе обнову – Красну шапку с позвонком…»? Т.е. и в «Коньке» вопрос о некоей шапке тоже не обошёлся без участия Гаврилы-Меркурия.
Однако у нас сейчас на примете не Гаврило, а сам Данило, в котором усматривается перекличка с ямщиком Елисеем. И вот, что говорится о последнем в кратком содержании четвёртой песни поэмы. Так, невидимка Елисей, «зашёл нечаянно в баню, где тогда откупщик с женою своею парился. Он их оттуда выгоняет, а сам, выпарясь, оделся в откупщиково платье, приходит в своей шапке-невидимке в палаты откупщиковы, и, забившись под его кровать, лежал до тех пор, как откупщик, бывши встревожен случившеюся тогда грозою, встал с постели, а он, вышед из-под оныя, лёг с его женою спать. По окончанию грозы откупщик, приметя странное движение жены своей, думает, что её давит домовой …».
Ну, а для конкретного определения, что именно в дозоре Данилы перекликается с обстановкой вокруг Елисея, привожу стихи из поэмы Майкова:
Меж тем уже покров свой ночь распростирала
………………………………………….
Елеся в дом заполз в кафтане, будто рак,
И прямо под кровать купецку завалился
……………………………………………
Лишь только откупщик на одр с женою лег,
Тогда ужасный вихрь со всех сторон набег;
Остановилася гроза над самым домом,
Наполнился весь дом блистанием и громом,
Над крышкою его во мраке страх повис,
Летят и дождь, и град, и молния на низ
Премена такова живущих в ужас вводит…
И вот прямые переклички с дозором Данилы (стихи в скобках): Меж тем уже покров свой ночь распростирала («Вот, как стало лишь смеркаться»); прямо под кровать купецку завалился («Закопался под сенник»), Тогда ужасный вихрь со всех сторон набег; Остановилася гроза над самым домом, Наполнился весь дом блистанием и громом, («Ночь ненастная настала»); Летят и дождь, и град, и молния на низ («Было страшное ненастье: Дождь вот так ливмя и лил»); Над крышкою его во мраке страх повис… Премена такова живущих в ужас вводит («И со страхов наш мужик…»).
А вот и та эротика от Майкова, на которую автор «Конька» намекает сразу после стиха «Закопался под сенник»:
Не паки ли Зевес в громах к Данае сходит?
Не паки ль на неё он золотом дождит,
Да нового на свет Персея породит?
Не Зевс, но сам ямщик встаёт из-под кровати,
Идёт с купецкою женою ночевати.
И далее Елисей:
…………………………….хозяюшку узрел;
Меж глаз её сидят усмешки и игорки,
Пониже шеи зрит две мраморные горки,
На коих также зрит два розовы куста.
Приятное лицо и алые уста
Всю кровь во ямщике к веселью возбуждали
И к ней вскарабкаться на ложе принуждали.
Не мысля более, он прямо к ней прибег
И вместе на кровать с молодушкою лег.
Она не зрит его, лишь только осязает,
В ней кровь тогда кипит и купно замерзает,
В единый час она и тлеет и дрожит
И во объятиях невидимых лежит;
Что делается с ней, сама того не зная… (7).
Ну, и, как обычно, Пушкин, «выдаивая» источник, разбрасывает его отдельные элементы по разным произведениям:
1. «усмешки» отдаёт Наталье Павловне из «Графа Нулина» (там же и «алые губки»), а также умершей графине из «Пиковой дамы»;
2. эпитет «мраморные» уходит к «мраморной красе» Нины Воронской из «Онегина», а также подразумевается в отношении статуи матроны из «Повести из римской жизни»;
3. «Два розовы куста» преобразуются в розы, одна из которых («счастливая», но «увядшая») сближается по размещению с тем, что написано у Майкова, т.е. с женской грудью, и соответственно помещается Пушкиным «на персях» его Элизы (см. стихотворение «Не розу Пафосскую»), а другая оказывается в волосах молодой красавицы, изображённой на портрете в гостиной старой графини Анны Федотовны, и т.д.
4. Упоминание о зачатии Данаей ребёнка («Персея породит») частично перекликается у Пушкина с зачатием и рождением Гвидона.
5. Уточнение, что «Не Зевс, но сам ямщик встаёт из-под кровати, Идёт с купецкою женою ночевати» вкупе с упоминанием Данаи, даёт намёк на возможность зачатия внебрачного ребёнка не от мужа, а от ямщика Елисея.
6. Молодая купчиха, которая «и тлеет и дрожит И во объятиях невидимых лежит» и при этом сама не знает, что с ней делается, перекликается с Татьяной, которая в конце третьей главы «Онегина» падает на скамью и, не видя никого, «дрожит и жаром пышет».
Однако, стоп! Ведь незаметно для себя мы нашли настоящую пару для Татьяны в виде мужчины-невидимки (уж не находящиеся поблизости Онегин или его кучер Андрюшка?), а не волшебной скамьи, умеющей превращаться в коня. Однако и отказываться от этой скамьи полностью нельзя, поскольку у Майкова купчиха лежит не просто на кровати, но и на одре, о чём свидетельствуют следующие слова: «откупщик на одр с женою лёг…, на одре хозяюшку узрел». А «одр» по одному из своих значений - это «плохая кляча» (8). Ну, плохая, не плохая, а всё-таки лошадь! И возможно, конь-жеребец. Однако вопрос о коне, превращающемся в скамью (а ранее мы уже находили его в пушкинском «Гусаре»!), чтобы сильно не отвлекаться, пока оставим открытым. Тем более что найденный нами источник даёт возможность установить чёткую хронологию одной мистификации Пушкина, с помощью которой он обманул не только своего друга Нащокина, но и многих известных пушкинистов. Однако об этом в следующей главе.
Примечания.
1. П.П.Ершов «Конёк-Горбунок», БПП, «Советский писатель», 1976, с.306.
2. «Городок в табакерке», М., «Правда», 1987, стр. 539, примечание С.Серова.
3. «Сказки русских писателей», М., «Правда», 1985, с.643, комментарий В.П.Аникина.
4. Стихи №1013-1014.
5. Пс 49.55. от 6 февраля 1823г. из Кишинёва П.А.Вяземскому.
6. В.Майков «Избранное», ББП, М., Л., «Советский писатель», 1966, с.119.
7. Майков, там же, с.121-122.
8. Словарь Даля.