-Ого, а ты про секс пишешь?
-Я? Нет.
Вот, зачем я так сказал? Зачем врать?
-Ну и совершенно напрасно. У тебя должно получиться.
-С чего это?
-А с того, ты это, как его…
Я должен написать про неё статью. По заданию редакции. До этого я даже не слышал о Марине. И рисунков её никогда не видел. Но её работа выиграла какой-то всероссийский конкурс.
-Хорошо, я отвечу на все вопросы. И у меня к тебе предложение.
-Какое?
-Можешь, попозировать мне обнаженным?
Второй раз в жизни мне поступает такое предложение. На лбу у меня что-то такое написано что ли?
-А без этого, интервью не будет?
-Почему? Будет. Но, согласись, с этим интервью как-то интереснее… да расслабься ты, я это всем симпатичным мужчинам предлагаю, которым доверяю. Модель мне нужна, модель.
Как же мы быстро перешли на «ты».
-А мужчины, которым ты это предлагаешь, ничего взамен тебе не предлагают?
Боже мой, что я делаю? Я кокетничаю!
-Я же сказала, тем, кому доверяю. Ну, а и предложат, разве это не комплимент?
-Слушай. Если кто-то в нашем городке услышит, о чем мы с тобой говорим, тебя будут называть…
-…проституткой, а на тебя посмотрят с интересом. Я знаю.
Она чуть погрустнела.
-Думаешь, легко такое предлагать? Да я на мальчиков до восьмого класса поднять глаза не смела…
-А потом?
-А потом много читала. Ну, знаешь такие книжки по саморазвитию. Советы, типа «Учитесь разговаривать с незнакомцами», «Преодолевайте свою боязнь общения», «Заговорите с продавцом, кассиром, в очереди», «Не бойтесь делать и принимать комплименты», «Выпрямите спину, дышите ровно, это придаст вам уверенность»…
Конечно, я тут же постарался незаметно выпрямить спину и задышать ровно.
-… «Учитесь смотреть собеседнику в глаза и не отводить взгляд».
И она посмотрела мне прямо в глаза.
Вряд ли я что-то в них прочел, все мои силы ушли на то, чтобы не отвести свой взгляд, и не моргнуть. Гляделки? Что ж, мы тоже любим поиграть.
-Хочу нарисовать радужную оболочку. А у тебя при этом свете ничего невидно. Дает же бог некоторым такие тёмные глаза. Давай встретимся днём.
Она быстро взяла свою безразмерную вязаную сумочку, усыпанную множеством значков, брелков и шнурков, и ушла. Только юбка прошуршала по полу. Длинная юбка до пят из какой-то парашютной, что ли, ткани. Тоже мне царица Савская. Ноги, поди, волосатые. Она меня и разозлила и очаровала одновременно.
Когда дверь за нею закрылась, я почувствовал, что не хватает воздуха, и только тут вздохнул полной грудью. Показалось, что всю нашу встречу я не дышал.
Я лег спать, закрыл глаза, а перед глазами она.
-Ого, ты тоже рисуешь? Интересно. А ты про секс пишешь?
-Дура, - сказал я, засыпая, а она засмеялась.
На следующий день, чем бы ни занимался, вспоминал, что скоро меня ждет встреча с художницей. И внутри: то разливалось тепло в груди, то по спине пробегал холодок, охватывая затылок, словно ладонь любимой.
Я пришел на место встречи за десять минут. Вернее не дошел. Она выскочила из кафе, а вместе с ней ещё одна девушка. Не менее красивая. Сплошной разрыв шаблона. Две неземные подружки. Они хохотали, не расцепляя рук. И у моей (ну да, блин, а у чьей ещё?) художницы короткие шорты. Скорее джинсовые трусы.
-А, - сказала она, - Шрайбикус! Подожди, Валя, - это уже подруге, а потом снова мне, - Извини, сегодня не получится, давай завтра? Подругу давно не видела.
-Мне материал завтра утром край сдать надо.
Господи, откуда, откуда берется внутри меня этот унизительный, умоляющий тон?
-Давай вечером, - сказала Марина, - приходи в гости, заодно и рисунки пофотаешь, тебе же нужно для статьи?
Уходили они счастливые, держась за руки. Солнце, лето, счастье. Невозможно же ж смотреть, глаза режет. Ощущение такое, что жизнь проходит как-то мимо, вернее, проносится, а я стою возле дороги и смотрю, и нет у меня никакой возможности двинуться с места, поехать или пойти по этой дороге. А, казалось бы, что такого есть в них, чего нет у меня? Но почему-то я так не радуюсь жизни, а они умеют.
Ну, что ещё за ерунда, я и умею радоваться жизни. Но за каждой радостью видится мне призрак грядущего краха, знание о том, что всё проходит, всё заканчивается, и всё имеет свою цену, крепко сидит в моей голове осиновым колом, и не даёт ни расслабиться, ни насладиться моментом. Глупее, что ли надо быть? Но Марина совсем не походила на пустышку. А может, с этим рождаются, это или есть, или этого нет?
Вот интересно. Был бы я красив, молод, богат и талантлив, как она, изменило бы это что-то в моей жизни? Чувствовал бы я такую же лёгкость и свободу?
-Татьяна Аркадьевна, - говорю редактору, - не могу я взять интервью у этой художницы.
-Почему?
Не смог ответить. Врать не хочу. А сказать «Боюсь, пропаду», словно признать своё бессилие. В чем это бессилие - непонятно, но понятно, что это такая слабость, которую стыдно.
-Ну не бери, - говорит Т.А., пожалев, видно уж такой вид у меня был больной, - чего уж. Не такой уж это важный материал, подумаем завтра, чем заменить.
Вечером я был по адресу, который мне дала Марина.
Ещё на лестнице в подъезде я услышал музыку. Подумал, девчонки слушают классику. Марина открыла дверь, приложила палец к губам и поманила ладошкой внутрь «заходи». В большой комнате, почти точно посередине, стояла Валентина и играла на флейте. Потом мне сказали, что это Бах, Сицилиана.
Марина сидела на диване и делала набросок. Я не знал чему больше удивляться. Марине или Вале. Даже сесть неловко. По затылку бежали такие теплые волны снизу в верх и обратно. Пахло чаем, конфетами, девичьим чем-то таким. В открытую балконную дверь тянуло вечерним воздухом. Но это недолго продолжалось. Валя закашлялась. Схватила со стола платок, положила на стол флейту, и, странно всхлипывая, убежала в ванную.
Марина с силой стукнула планшетом, на котором был закреплен рисунок, об стол.
-Гребанное всё!
Что-то разозлило милую художницу.
-Что не так? – спросил я.
-Всё не так! – ответила она. – Извини, это не к тебе. Не про тебя.
Марина достала из холодильника бутылку водки, быстро поставила на стол два стакана. И плеснула в них едва ли не до середины.
-Думаешь, я хороший человек?
-Какой неожиданный вопрос. Думаю, да.
-А вот и нет! Плохой я человек. Мне надо доктором стать, а я хочу художником.
-Зачем доктором?
Марина не ответила, выпила залпом водку, даже не приглашая меня присоединиться.
-Лев Толстой сказал, что чем лучше человек, тем меньше он боится смерти. Пойдем на балкон.
Желтые и красные фары. Два потока. Будто люди, склонившие голову, фонари. Обрывки фраз, музыки, телепередач. Это был такой летний вечер, что врезается в память, оставляя на мраморе души такие вмятины и складки, которые легко складываются в вечный образ.
- Всё же, почему ты не пишешь о сексе? У тебя бы вышло. Ты такой деликатный. Даже иногда противно. Вот, например, не спросишь, что с Валей.
Из комнаты послышался громкий голос самой Валентины.
-Эй вы! Хорош уединяться и пить без меня. Ещё успеете.
Марина рванулась в комнату, подскочила к Вале и обняла её. А та снисходительно похлопала подругу по спине тонкой ладонью.
-Man muss die Dinge nehmen, wie sie kommen. Wenn der Reiter nichts taugt, hat das Pferd schuld.
-Am Schrecklichsten ist es darauf zu warten, was nicht vorkommt. Tr;ume. Sie zwingen die Wirklichkeit zu hassen.
-Genug Zitate. Du erschreckst den Jungen.
-Nein nein. Es w;re sch;n, ihn noch mehr zu erschrecken.
Они неожиданно рассмеялись. А я хотел сказать, что неприлично разговаривать на незнакомом языке в присутствии человека, который его не знает. Но эта фраза показалась мне глупой. Честно говоря, меня обрадовало, что они смеялись. Казалось, всё страшное позади.
А потом мы весело болтали. И чуть-чуть пили. Смотрели рисунки Марины. Очень быстро. Их было много, и Марина всё время спешила, словно хотела, чтобы мы поскорее забыли предыдущий рисунок, а потом следующий, следующий, словно где-то в этих альбомах, в этом ворохе должен быть самый важный и стоящий, а его всё не было и не было.
Мне её работы понравились бы и так. В смысле, без того, что она была красивой девушкой. Я уверен. Будь она горбата, крива и шепелява. Всё равно, это были настоящие работы, настоящего художника. Но она ещё была живой и красивой. И это пугало. Потому что дальше идти было некуда. Надо было остановиться здесь, возле неё. Разбить лагерь, поставить палатку, окопаться, остаться рядом навсегда. И всякий бы, кто ушел от неё, показался бы мне дураком.
Всякий, но не я. Зачем я ей? А если я не знаю, зачем я, то тогда, к чему мне быть рядом? Такие идиотские мысли мучали меня в перерывах между смехом и обменом острыми фразами на всякие разные темы.
Кому-то в голову пришла идея: идти ночью гулять. Да не просто, а подняться на гору. Не так-то легко это оказалось. Во-первых, нихрена не видно, во-вторых, в ту ночь кто-то впустил в воздух несметное количество комаров. А девчонки были отнюдь ни в спортивных костюмах. А я говорил. А они посмотрели так, будто я, наоборот, предложил им раздеться. Валя всё время кашляла, задыхалась. Я спросил, не заболела ли она. А она расхохоталась.
-У меня туберкулез, - сказала она, и прямо без перехода, - смотри как офигенно!
И там внизу действительно было волшебство. Там светился ночной город. Горел фонарями, окнами, фарами, рекламой. Ночные насекомые оглушали стрекотом. Я очнулся, когда почувствовал проникновения хоботков десятка кровопийц. Как Храбрый портняжка убил семерых.
-Это очень страшно? – спросил я.
-Стоило учиться играть на флейте, - сказала Валя, - надо было выбирать как все, фортепиано.
-Не люблю темноту, - сказала Марина.
-Боишься? – спросил я.
-Нет, просто рисовать невозможно, ничего не видно.
-Хотите, я разведу костер, - предложил я.
-Не надо. Мне пора возвращаться. Завтра утром обход, я должна быть на месте. Доктор матери и так сказал, если ещё раз узнает, что я сбежала, выгонит.
Мы спускались, взявшись за руки, да-да, втроем. И я снова удивлялся. Всё-таки как рифмуются в моей жизни ситуации. Я опять в обществе двух красавиц. И положение опять непонятное. И что будет дальше вообще не ясно.
А дальше был морг. Туберкулезный диспансер у нас рядом с моргом. И, прежде чем вернуться обратно в палату, Валя решила зайти к своему знакомому, который дежурил в этом странном месте.
Это был непонятного возраста человек. Иногда казалось это какой-то молодой санитар, иногда - что повидавший многое дядька с глубокими морщинами на лице. Мы сидели в каком-то кабинете, обычном, такие бывают в разных учреждениях. Бумаги на столе, календарь под стеклом. Но тут же рядом железный столик с инструментами под тканевой салфеткой. И пили мы не спирт, а коньяк. Но пахло спиртом, или формалином, не знаю, чем-то таким резким.
И я третий раз за вечер спросил:
-А тебе тут не страшно одному ночью?
-Страшно, когда веришь, что есть бессмертная душа, а когда не веришь, чего бояться? Я видел их изнутри, там ничего нет.
И тут Марина спросила:
-А можно посмотреть?
И мы даже не переспрашивали «что посмотреть». И я понял, что мне тоже хочется. И одновременно страшно. Не того, что кто-то оживет. А страшно увидеть и представить себя на этом месте. И ужас от того, что так и будет.
А Валя сказала:
-Вы - придурки, вы же потом захотите забыть, а не сможете.
А Марина сказала:
-А я бы еще зарисовала, есть карандаш и бумага?
Валя осталась с коньяком, а мы пошли в какой-то зал. Там были такие каменные… вроде кроватей. А Коля, этот работник морга, Валя называла его жмуровёрт, всё время криво ухмылялся.
А потом он показал. А Марина и правда зарисовала. А я ушёл. Почему-то сказал «простите», и ушёл к коньяку и Вале. Она мне плеснула довольно много. Я выпил. И совершенно не почувствовал никакого эффекта. Я добавил.
Завтра надо идти в редакцию. А я не хотел спать. Не мог опьянеть. Не мог уйти оттуда без Марины. Хотя сама возможность, идти на работу утром, мне показалось совершенно бессмысленной. Писать статьи - убожество.
Я ещё ничего не сделал в наступающих сутках, а мне уже было стыдно за всё, что сделаю. За то, что буду сидеть на планерке с умным видом, кивать и поддакивать. За то, что буду писать об очередных успехах, достижениях и планах нашей администрации. За то, что за чаем буду обсуждать очередной звёздный или политический скандал. За то, что буду радоваться, если корректор найдет в моих материалах мало ошибок. За то, что скоро выходные. За то, что всё, что я хочу: посмотреть очередной фильм и встретиться с кем-нибудь. За то, что буду пытаться что-то написать «для себя», а на самом деле для неведомых читателей, которых никогда не будет, а если и будут, так ещё стыднее. Потому что где-то в будущем я уже лежу вот на таком каменном ложе. Лежу и ничего не чувствую, не понимаю, что меня потрошат. И вообще, это буду не я, потому что меня нет. Меня нет через сто, через двести лет. Нет, и не будет. Мама дорогая, роди меня обратно.
А когда пришли Коля с Мариной, они сначала молча выпили, а потом я спросил Колю:
-А как ты не сходишь с ума?
-Честно? – спросил в ответ жмуровёрт. – Ну, если честно, то человек такая подлая тварь, что ко всему привыкает. Работы столько, что забываешь, с чем работаешь.
-С чем? – переспросила Марина.
-Ну да, с «чем», если думать не с чем», а с «кем», то тогда вот двинешься, а с «чем», это и точнее и не так… - Коля посмотрел в окно. – Слушайте, кого-то привезли.
К Моргу действительно кто-то подъехал.
– Так, выходим через другую дверь, за мной.
Пришлось пройти через зал с каменными кроватями. К моему ужасу, свежий ночной воздух пропитан формалином.
Валя попала камешком в окошко на втором этаже. Скоро с балкона сбросили две связанные простыни. Валя ловко стала карабкаться вверх, цепляясь за выступы. В сумерках летней ночи и при свете далекого фонаря видно, что на девушке слишком короткая юбка. Мне бы отвернуться. Но меня словно приморозило. Я думал о том, что это прекрасное тело умрёт, может не скоро, но обязательно. Марина закрыла мне глаза ладошкой. Молча. Открыла, когда Валя уже махала нам сверху рукой. Простыни уехали ввысь.
Марина больно ущипнула меня.
-Хватит пялиться, уже ничего нет.
И тут она задала совершенно дурацкий вопрос, который от кого от кого, но от Марины я совершенно не ожидал:
-Отвечай быстро, не задумываясь, кто красивее я или она?
-Ты.
-Почему?
-Потому что ты рядом.
Это мой город. Я знаю такие места… там даже можно жить несколько дней, и никто не будет знать, где ты. Мы пошли туда. По мостику. Мимо гаражей, потом по частному сектору. Это была пора пионов и ночных фиалок. Некоторые росли за оградами, прямо вдоль улиц. Я срывал их, не обращая, внимания на лай собак. Потом свернули к реке. Стояли на середине моста и смотрели на воду. Уже светало. А точнее - в ту ночь и не было по-настоящему темно. Марина бросала в воду цветы и рисунки из морга. Не из каких-то идей, а просто ей нравилось, как они падают и плывут по реке.
Старая пилорама. По сути, всё, что остаось, это крыша на подгнивших столбах, готовая рухнуть в любой момент и большой стол, с торчащей посередине из узкой щели пилой. Кучи старых опилок. Устойчивый, не сдающийся времени запах дерева. Хотя теперь он смешался с запахом пионов, фиалок и формалина. И всё это посреди зарослей черёмухи, таких густых, что мы исцарапались продираясь туда. Зато понятно, что никто не потревожит.
Мы делили стол с пилой. То мое лицо, то голова Марины оказывались в опасной близости от ржавых острых зубов. Пила словно улыбка железного Чеширского кота. Но не пугала. Потому что самое страшное в жизни, это то, чего не увидишь и не почувствуешь, то что лишает нас возможности видеть и чувствовать. А эта железная пасть была роднее родного. Её сделал человек. Для дела. Чтобы создавать красоту и уют.
Природа, проведшая тонкий распил между ног моей художницы тоже была мастером. Лак ногтей и блестящих глаз, тонкая шлифовка груди. Резец, выточивший эти ушки, ловок. Ноги по божественному лекалу. Каким небесным поролоном и солнечным сеном набита эта плоть? Почему она так отзывается на прикосновения, почему от неё словно в пальцы течет непонятное электричество, прожигая меня до неимоверного щемящего желания захватить, заласкать, войти внутрь этого создания с душой, чтобы там не плотью своей пахучей, жадной, трепещущей оставить свой след, а подобным божественным инструментом пройтись по её миру, оттиснуть печать, образ, что-то красивое и почти вечное. Как и она прошлась внутри меня своей красотой, своими словами, поступками и работами, и там, внутри меня, соткала и разукрасила такое полотно, на которое я буду смотреть ещё, дай бог, сто лет, буду любоваться несмотря даже на ужасы, которые на нем запечатлелись. Не только они, там ещё столько всего, что мне дорого.
Кто кого создавал в это утро? Не разберешься.
А потом солнце раздвинуло ветки, коснулось нас и сказало: Какая смерть? Да вы с ума сошли, впереди только счастье. И уже пахло формалином, я чувствовал только острый запах Марины, живой и слепяще голой.
Эх, может и решусь рассказать, что было дальше.
© Сергей Решетнев
Фото Albert Potsey